IV. Лола

           Табачный киоск, вобравший весь модерн торговых палаток двадцать первого века,  франтовато стоял тут же, возле театра  - в скверике. Купив сигарет, Ираклий решил направиться домой, но увидел знакомое  лицо  и улыбнулся.
            Лола сидела на лавочке и ела мороженое.  Подойдя сзади,               
            Ираклий  подбоченился  и  легонько постучал по плечу.
         - Ло-ла! – растянул шутливо. - Привет, Ло-ла!
         Вздрогнув, она обернулась.
         - Вай! Кого я вижу!
         Лола оторвалась от мороженого, вскочила резво для своего пухленького тела  и, отведя  в сторону  руку, чтобы  не испачкать Ираклия,  смачно расцеловала его.
         - Ты, как всегда, вкусно  пахнешь, Лолечка... – шутливо принюхался он.
         - Я вообще вкусная, генацвале! – весело рассмеялась Лола.– Мороженого не хочешь?
          - Спасибо, я лучше покурю. А тебе можно мороженое?
          - А... - махнула рукой Лола. - Хочется  ведь...
            Странные у них сложились отношения... При  второй встрече, - сколько уже прошло лет, - он не узнал ее. Из худого подростка Лола превратилась в зрелую красавицу. Потом подружились, встречались иногда... Однажды, сдерживая стыд и слезы, Лола призналась Ираклию в любви... «Ты мой бог, - шептала она, горя от смущения, но и не прячась от нужных слов, - ангел, мой, - хранитель... Ты снишься мне каждую ночь, даря жизнь и тепло, и ничего с этим поделать не могу...»
Ираклий долго тогда молчал. Лола нравилась ему, но... Их связывало событие столь возвышенное и чистое, что представить, - как он с ней будет близок физически, - было невозможно. Он чувствовал себя ее братом, отцом, другом, - кем угодно, но не мужем или любовником... Он хранил ее, как самое чистое, непорочное явление в жизни.
             Приобняв, он дал ей поплакать. «Лола, - шептал, и гладил по русым волосам, - глупенькая... Ты можешь  молиться богу, ставить свечу ангелу -хранителю, но... любить их человеческой, плотской любовью невозможно и крамольно. Ты благодарна мне, и эта благодарность кажется тебе любовью. Как только мы... станем близки, я, потеряю  блеск исключительности и исчезну, как бог, как рыцарь, спасший маленького, обиженного ангела, и превращусь в обыкновенного самца... И тебя, - той, -  не станет, Лола, а мне жаль терять это. Может, настоящий бог больше и не вспомнит ничего из моей беспутной жизни, чтобы отпустить  грехи мои...»
              Больше разговоров на эту тему не было. Они остались друзьями, но при каждой встрече мимолетный блеск глаз  означал, что каждый носил в себе  воспоминание о том  вечере....
              - Давно тебя не видела, Ираклий  – вывела из раздумий Лола. - Наверно, этот ваш фестиваль виноват.
              - Да, занят слегка... И фестиваль, и жизнь... – улыбнулся.- А как ты? Как бизнес твой?
             - Я? – она махнула рукой. – Ничего. Слушай, Ираклий, со вчерашнего дня угол рта дергается и щека. С чего бы это?
             - Влюбилась, наверно? Признавайся – кто тот счастливчик, на дуэль вызову!
              - Какое там – влюбилась! – Лола рассмеялась. - Тогда  не со вчерашнего дергалось бы.
              Она опять покраснела, опустив глаза.
              - Как мой крестник?
              - Бантик? Это такое чудо! – оживилась Лола. – Вчера под дождем попали и простудился, бедный. Года, все же...  Я ему антибиотики даю.
              - Что ты говоришь! – стал деланно сокрушаться Ираклий.  – Кашляет?
              - Нет... – Лола иронии не заметила. -  Но он так ослаб! Лежит и внимания ни на кого не обращает.
              - А голова не болит, у него?
               - Не знаю, не говорил. Ладно тебе! – Махнув кистью, Лола рассмеялась. - Куриные окорока  теперь ему варю, и  витаминчики тоже даю...
             - Вот это жизнь, - улыбнулся Ираклий. – От окороков я бы тоже не отказался.
             - Какие окорока, генацвале... Такого парня на ладони должны носить...
             Лола тоскливо посмотрела в сторону. Она  ненавидела жену Ираклия, справедливо считая, что та не ценит должным образом своего мужа...
Какой-то мальчуган, проходя мимо, уставился в Лолино мороженое.
Она поймала взгляд.
            - Мальчик-мальчик! - весело позвала. - Подойди сюда... Ираклий, подержи мороженое...
            Она пошуровала в сумочке и вытащила мелочь.
             - Тебя как звать? – спросила подошедшего мальчика. - Впрочем, неважно. Горло не болит? Горло, говорю, не болит?
           Мальчик мотнул головой.
             - Тогда,  вот тебе деньги, - Лола вложила мелочь в маленькую ладонь.                -  Беги и купи себе мороженое, хорошо? Беги, маленький...
             Взяв деньги, мальчик неуверенно попятился, потом развернулся и побежал..
            - Нездешний он какой-то... – Лола проводила взглядом и вздохнула. – Даже спасибо не сказал... Вот так всегда, Ираклий... Надоела эта жизнь, а другой нету...
             - Зато Бантику – Ираклий шутливо поднял палец - окорока покупаешь.
             - Ну да... Деньги зарабатывать научилась, а жить – нет... Ремонт с беготней, сахар  в крови, мать с давлением, перепалка с налоговиками... А, ну их всех в баню... - вернув, Лола  вкусно облизнула мороженое. - Лучше сдохнуть, чем так жить!
              - Для того, чтобы сдохнуть, надо сначала  жить, - рассмеялся Ираклий. – Жизнь  вообще состоит из поиска счастья, Лолечка, из маленьких, призрачных надежд... Правда, часто они тают, как выловленные, из твоего родного  моря, - медузы... Все так живут... Не унывай...
               -  За что я тебя люблю,  всегда умные вещи говоришь. Медузы, значит... - Лола покачала головой.
               Ираклий с улыбкой кивнул.
               - Когда новоселье справлять будешь?
               - Еще не скоро, но ты будешь тамадой.
               - Буду, - согласился он, и встал. - Ну, пока, Лола. Передай привет Бантику.
               - Передам, дорогой. Не пропадай.
               - Да! – вспомнил Ираклий. – Зайди в субботу в мастерскую, в театре. Новую картину буду показывать друзьям...
               Лола молча кивнула.
                Проводив взглядом  Ираклия, она  бросила мороженое в урну и надолго застыла, не сопротивляясь воспоминаниям...
               ...Тот кошмар часто возвращался к Лоле. Вползая  в сознание, он заставлял ненавидеть каждую клеточку своего поруганного тела. Ненавидеть за страх, что отнимал волю, за оцепенение, за безропотную покорность, за память тех гадких прикосновений, что навсегда отрезали ей путь - получать  женскую радость  и удовольствие от мужских ласк...
                Тогда, почти двадцать лет назад, до падения родного Сохуми, она любила свое грациозное, легкое тело. Казалось, один взмах, и можно было полететь над непорочной гладью утреннего моря, - соревнуясь с вечно переругивающимися  чайками...  Она  мечтала стать балериной... Она твердо знала, что пришла в этот мир для счастья и для любви...
                Потом...
                - Наверно, надо уходить, Тамаз... – говорила мать, с тревогой поглядывая на черный дым, поднимающийся над северной окраиной города.
                - Вас отправлю, а сам никуда не поеду. – упрямо отвечал отец.                – Если все побегут, кто же останется...
                - Но, все именно  и бегут! Даже войска отступают...
                Отец небрежно махал рукой:
                - Ничего нам не сделают! Жили же вместе. Сколько у нас друзей среди абхазцев...
                - Среди местных – может быть, но тут кого только не пригнали... Уедем, а?
                - Завтра,  с утра этим займусь, – хмуро  кивал отец. -  Машину какую-нибудь найду, и отправлю в Зугдиди...
                Потом...
                ...Все случилось так быстро...
                Их было четверо. Ворвавшись, боевики застали семью за завтраком. Отец попытался вскочить, но тут же получил пулю в лоб. Он резко осел.  Подавшись вперед, он раскинул большие руки и уронил голову на стол.
К тарелке с вареными яйцами  поползла алая струйка.
                Тогда впервые пришла эта слабость.
                Тот, убивший отца, продолжал расстреливать его. Он уже был мертв, но это был веселый азарт зверя, уверенного, что наказания не последует. Он всаживал в него пулю за пулей. При каждом выстреле тело  вздрагивало, как будто ее отец, самый лучший, самый красивый и сильный отец в мире, хотел приподняться, чтобы наказать обидчиков.
                Обойма кончилась. Запахло горелым мясом.
                Только сейчас смогла пошевелиться мать.
                - А-а! Тамаз! 
                Судорожно взвызгнув, она бросилась к нему, обняв за разорванные пулями - плечи. Тело отца стало медленно сползать вниз. Вместе с ним сползала она.
                - А-а... А-а... - то ли стонала, то ли задыхалась мать, склонившись над телом мужа. - А-а... А-а...
                Разум закрылся для Лолы.
                Он захлопнулся - оберегая себя от безумия.
                Он спасал себя бегством.
                Все это происходило не с ее отцом, не в их доме, не за их столом, а в каком-то замедленном, страшном кино. Лола застыла, ожидая, когда кино кончится. Бородатые люди улыбнутся, отец встанет, и весело отряхиваясь, спросит: «Ну как? Здорово я вас разыграл?»
                За окном простуженно кричали чайки.
                Мать, такая же бледная. как отец, медленно нагнулась и поцеловала его в окровавленный лоб. Потом, стоя на коленях, повернулась к ним.
                - Стреляйте, - сказала хрипло. - Стреляйте в меня тоже... Прошу... Прошу вас...
                - Успеешь, сука грузинская. - Стоявший впереди боевик закинул автомат за спину. - Сначала устроим небольшое развлечение.
                Ухмыльнувшись, он посмотрел на Лолу:
                - Подойди сюда! – приказал  властно.
                Она не шевельнулась.
                Широко раскрытые глаза, не мигая, смотрели в пустоту.
                Двое боевиков подхватили окоченевшее тело подростка и посадили на край стола.
                Поняв все, мать на коленях засеменила  вокруг стола, спеша  скорее добраться до них.
                - Братья! – говорила плаксиво, неуклюже передвигая  коленями.                - Родные! Хорошие! Пожалейте ее! Что хотите делайте со мной!.. Колени вам буду целовать... Что хотите, де...
                - Что хотите, говоришь?
                Ее ударили прикладом. Мать затихла.
                Потом...
                Опрокинув на стол, Лолу  держали за руки. Почесав рыжую бороду, боевик снял кепку, обнажив лысыну.
                - Посмотри, что снаружи, - приказал он четвертому. – А я посмотрю, что у нее тут...
                Боевик задрал ей юбку и провел  твердыми, шершавыми ладонями по бедрам.
                У Лолы пересохло во рту. Она слабо попыталась вырваться.
                - Ты че, ты че рыпаешься, а?
                Приговаривая, державший ее боевик стал похлопывать по щеке, делая шлепки все больнее и больнее, пока не залепил  настоящую пощечину.
                - Ты че!
                Пощечина вывела из транса. Она стала  беззвучно дрыгать ногами.
                - Худая больно, - брезгливо сказал боевик. – Ляжек нет, и сисек маловато...
                Грубо разорвав майку, он провел большим пальцем по  розовому соску.
                Потом заглянул между ног и стал  лениво стягивать с нее трусы.
                - Да у нее течка! – сказал недовольно, и плюнул между ног. – Течка у нее. Фу, ты сука!
                Он вытер руку  разорванной майкой.
                -… с ней, - безразлично сказал четвертый.
                Рыжий застегнул ширинку.
                - Может,  кто  хочет грузинку-малолетку покувыркать, а, братва?
                - Да ну, с течкой...  Другую найдем, их во сколько, - уже и не встает...
                Поржали.
                - На бензин обменяем у  русских.
                - Ага. Давай по косяку и – айда...
                - Ахмед! Что там снаружи?
                - Порядок.
                - Золотишко  пошуруй,  Гурген...
                - А я поем. – Рыжий  потянулся за яйцами. - Жрать че-то охота...
                Потом...
                ...Через полчаса ее повезли к чайной фабрике.
                Во дворе фабрики лежали трупы, - равнодушные, молчаливые куклы... У некоторых были отрезаны головы. Потом ей рассказывали, что в победном кураже ими играли в футбол...
                Ее и нескольких молодых девушек действительно обменяли на бензин.
                Потом...
                Ее мучили два дня.
                Она смутно помнила эти дни... Отвратительный запах немытых тел, перегарный смрад насильников, причиняющих страшную боль, чьи-то крики и стрельбу...
                Она научилась убегать от этого кошмара, вгоняя себя в безучастность, похожую на смерть. И это ее спасало: увидев перед собой обездвиженную, немую куклу, насильники теряли интерес, даже пугались, и плюнув, оставляли в покое...
                ...Она помнила какую-то абхазку, которая, плача, тайком увела ее к окраине города, чтобы передать последним струйкам беженцев, судорожно пытающимся ускользнуть от смерти...
                «Я знала твоего отца» - говорила абхазка, заливаясь слезами. - Учил он меня. И тебя узнала. Что с нами сделали, господи! Дьявол завладел нашим разумом!
                Как мы дальше-то будем жить! С этим!..»
Потом...
                Их было много. Растянувшись на километры, как паломники, они шли и шли, - к  спасительному, снежному перевалу в сторону Сванетии.... Теряя последние капельки сил, они становились сначала нетерпеливыми и раздражительными.  Позже, истошив энергию и надежду, оставляя в снегу не только свой скарб, но и близких, - тихими и безразличными...
                Многие, решив отдохнуть, засыпали навсегда. Припорошенные снегом, они становились похожими на только что начатые, мраморные скульптуры - с еле обозначенными чертами...
                Никто не плакал...
                Чья-та холодная  рука торопливо вела и Лолу. Вела, пока не ослабла, безвольно отпустив ее.  Потом...
                Лола шла одна. Она брела по подьему в полуобморочной усталости. Заставляя себя идти, она обходила  брошенные машины и тела, ела снег и какие-то крохи, которыми неохотно делились люди, еще сохранившие способность к сочувствию...
                Вскоре она отстала от всех. Присев на сваленное бревно, она смотрела на снежинки, несущие не радость, а - смерть.
                Потом...
                Она нашла Бантика. Вернее сказать, это он ее нашел. Тогда это был маленький, черный  щенок, оставленный кем-то в снегу. Жалобно скуля и пошатываясь, он выполз из-под дерева, еле добрался до нее и стал обнюхивать ногу, нетерпеливо виляя хвостом.
                Этот скулеж  разбудил Лолу. С трудом подняв веки, она безразлично осмотрелась, потом увидела щенка, и собрав последние силы, нагнулась, чтобы поднять маленький, живой комок.
                Лола засунула щенка под свитер, - к животу. Тот сразу улегся удобнее, лизнув ей живот теплым и шершавым языком. Она почувствовала легкую щекотку, как еле слышный призыв - выжить, еще подумала вяло, - как бы она рассмеялась от этой щекотки - в том далеком, беззаботном мире, но этого было так мало, чтобы вернуться к жизни...
                Где-то, в сером небе тарахтел вертолет.
                Ей было все равно.
                Она перестала  мерзнуть и Лола поняла, что это – конец...
                Ей снова хотелось спать...
                Потом...
                Ее нашла группа  добровольцев, посланная на помощь беженцам.  Ее привели в чувство, сделали какой-то укол, дали одеяло и напоили горячим чаем. И среди этих хмурых, растерянных ребят, старавшихся выглядеть браво, был Ираклий, тащивший ее на своей спине до какой-то поляны, чтобы посадить в вертолет...
                «Ну, пока, - улыбнулся он тогда, и вернул  щенка.  – Берегите друг друга... – Ух, какой бантик»
И, почесав за ухо щенка, исчез.
                Его она запомнила хорошо.
                Запомнила, чтобы однажды, уже в Тбилиси, через шесть лет, узнать в человеке, пришедшем за сигаретами, своего спасителя.
                Узнать, и разреветься:
                За  боль и унижение...
                За потерю близких...
                За животный страх - отнимающий честь...
                За сахарный диабет, заработанный тогда...
                За  замерзшие, в пути, белые статуи...
                За молодость, мгновенно  сгинувшую в той погибели...
                За  всех,
                И - за  все...