XII. Дни затьмения солнца

          Минул месяц со дня отъезда Сулу.
          «Со дня затмения солнца», - как горько шутил  Иракли  про себя.
          Тогда,  попрощавшись с Сулу, Иракли  побежал в театр и послал ей короткое сообщение:
          «Хочу, чтобы моя любовь встретила  тебя, - написал он. - Я не знаю, как описать свой восторг тобой. Мне не хватает воздуха без тебя. Я, скорее, захирею, завяну, растеряю смысл жизни, если вновь не услышу тебя, и это – важная  правда моего теперешнего существования. Не исчезай насовсем, не лишай меня того, что я искал так долго и наконец - обрел. Я люблю тебя, нервная, ясная, мягкая, желанная и единственная моя... Я готов жить без тебя, но лишь для того, чтобы сказать перед смертью: не было ничего сильнее и слаще, чем  эта  любовь...»
             Ираклий  действительно переменился. Жизнь распалась на две половины: до Сулу - и после. Мир, казалось, был тот же, но что-то изменилось в красках, как на картине, нарисованной дальтоником... Все окружающее  - когда-то главное и важное, любимое и привычное  - теперь превратилось в серую декорацию заднего плана, где не хватало одного и главного: Сулу! Эту нехватку он ощущал, как физическую боль. Сулу неожиданно вспыхнула в его душе,  как ослепительное авто, вынырнувшее  из-за поворота, оглушила, потрясла и озадачила, и также внезапно исчезла. Осталась только досада за скоротечность встречи - как легкий запах гари  и  призрачная надежда - встретиться снова...
                Иракли  вновь и вновь задавал себе вопрос - а чем, все-таки привлекла Сулу,  но вразумительного ответа не находил. Ключ к разгадке лежал  где-то  в нематериальной сфере. Может, это был ее волшебный запах, помимо его воли включивший древний инстинкт, подсказавщий, что он делает правильный выбор, что это именно та единственная женщина, которая может стать матерью его детей... Возможно, его околдовал  голос, чуть низкий, чистый и ровный, как полет шмели  перед глазами... А, может, это был взгляд ее умных, с грустинкой, глаз... этот легкий и ажурный акцент… Возможно, его пленило безупречное, филигранное поведение восточной женщины, знающей себе цену... Это было неуловимо и не поддавалось определению, но было и не столь важно. Главное заключалось в другом: их объединил дефицит душевного спокойствия. Отсутствие в жизни  любимых сроднил их в одночасье, сроднил для жертвенной самоотдачи, верности и обожания. В них давно жила и зрела готовность к любви, поэтому они подошли  к друг другу, как крепкое рукопожатие...
               Будь Иракли счастлив в семье, может, ничего, кроме приятного впечатления, Сулу не оставила бы. Он был честен с женщинами и не тяготел к легкому флирту. Да, и Сулу: вряд ли ответила взаимностью на его порывы, ведомая  в семейной жизни не только долгом, но и страстью... Мысль же, что это могло быть просто физическим влечением, минутной слабостью плоти, настолько была оскорбительна, что они  отвергли это сразу, как грязную ересь...
                За весь месяц Ираклия не покидало внутренне беспокойство. Он стал  рассеян и малодоступен для общения. Он раздваивался: одна его часть по-прежнему ходила в театр, создавала эскизы, говорила с друзьями и с вялым безразличием  препиралась с женой,  а для второй разум  любовно выстроил маленький, чувственный оазис, рай для себя и Сулу. Задумчиво усевшись в кресло, Иракли  постоянно пребывал в мыслях там, но, увы, век в этом оазисе длился  всего на пару дней, разделяясь, как на той карусели, у кафе, на встречу и  расставание.
Встреча уже несла в себе зародыш  расставания... Поневоле  воображение  начало добавлять к этим дням им же придуманные подробности. Вспоминая мельчайшие детали и без  конца прокручивая кадры тех дней, Ираклий  заново все переживал, глубже и больнее втягиваясь в это сладкое и грустное наваждение...
                Отношения с женой окончательно разладились и смахивали на огромную и опасную опухоль, требующую  немедленного удаления. Если до этого Иракли еще терпеливо старался соблюдать хоть какую-то видимость приличия, то теперь  всецело поглощенный мыслями о Сулу, уже не утруждал себя этим, да и не хватало душевных сил. Отношения  дошли до той крайности, после которой совместное проживание грозило обернуться психическим срывом. Иракли не чувствовал угрызений совести из-за  двусмысленности,  но понимал, что настала пора - объясниться.
                Позвав утром жену для разговора, он впервые  сидел молча, не зная -  с чего начать. Жена равнодушным видом разглядывала  ногти.
              - Ну что там у тебя, - нарушила она молчание. - Некогда мне. У меня дела.
              - В общем...- промямлил он. - Ты понимаешь, что так дальше продолжаться не может... Это не семья, а...
              Ему пришлось долго ходить вокруг да около, приводить какие-то аргументы, вспоминать давно забытые факты, ссоры, недоразумения, взаимные обиды и оскорбления, прежде чем  перейти к главному. Все это время жена молчала, лишь презрительно хмыкая в местах, где по ее мнению, Ираклий  был неправ.
                Как и ожидалось, не было сцен. Не было даже легкого ощущения  возможной потери, что обычно настраивает женщину на борьбу за свою семейную неприкосновенность. При  упоминании, что он нашел женщину, которую любит, жена лишь взглянула на него внимательно:
               - Делай как знаешь... – сказав  безразлично, она встала и запахнула шелковый халат. - Это все?
                - Да, это все, - ответил обескураженно Иракли. - А ты как?
                Ему все же стало жутко от безвозвратности  происходящего. Захотелось избавиться от гадкого ощущения, что он обрекает другого человека на страдания и одиночество,  напоследок объяснить жене что-то очень важное, сказать какие-то ободряющие слова, напомнить о том, что этому расставанию когда-то предшествовало  их сближение, донести до ее сознания, что эту теплую искорку жизни, прожитую когда-то совместно,  они сейчас безвозвратно теряют, но  знал, что она не поймет, да и не к месту это было – обращаться к розовому прошлому...
                - А ты как... - повторил упавшим голдосом.
                - Нормально, - взглянула равнодушно. -  Я скоро уезжаю...
                - Куда?
                - А какая тебе разница...
                Только сейчас голос у нее  вздрогнул.
                - Ну, все же... Хотелось знать... Скоро - это когда?
                - Билет уже куплен. Я соберу вещи и до отъезда перееду к матери.
                Она повернулась и вышла, с шумом закрыв дверь.
        Иракли  еще долго сидел, огорошенный происходящим, потом нервно выкурил сигарету и направился  в театр.
                Мастерская постоянно напоминала о ней. Казалось, ее дух витал здесь, придавая давно обжитому пространству новое  значение. Он часто усаживался  на том месте, где сидела в ту ночь Сулу, бережно хранил тот бокал, из которого она пила, целовал хрустальный край стекла, которого когда-то касались ее губы... И тогда все другие желания, сомнения и страхи отодвигались, уступая место единственному страстному  порыву: к ней! К ней! Любой ценой!..
              Иногда он видел потрясающие сны, пугающие и, одновременно, радующие реальностью. Просыпаясь, он помнил каждую мелочь…
              Как и в прошлую ночь
             Он оказался в обширной мастерской...
             Напялив желтый тюрбан турецкого паши,  в углу скромно светился  долговязый  торшер, неся почетный караул...
             У открытого окна колыхалась занавеска.
              Где-то вдалеке, как ворчливый старик, беспричинно брехала  гроза...
            Закрыв глаза от смущения, Сулу лежала голая.
            Она почувствовала легкий трепет, и поняла, что превратилась в холст.
            Это были совсем другие ощущения. Туго натянутую на подрамнике, ее лишили складок и морщин. Она была бескрайным полем, обильно покрытым прохладными, как утренний йогурт, белилами.
              Сулу хранила только призрачный контур своего тела. Оно было еще безжизненно, - с недорисованными, еле обозначенными линиями... В этом теле еще не было взгляда, не румянились щеки, не хлопали ресницы...
              Иракли молча смешивал краски. На нем был длинный атласный халат сиреневого цвета.
             - Быстрее... нарисуй меня... - с трудом донесла мысль Сулу.   
              Полные, но еще  бескровные губы ждали  волшебного дуновения жизни. 
              «Начни с губ, чтобы я могла сказать, как я тебя люблю... - мысленно взмолилась Сулу. - Или с рук, чтобы провести по твоим вискам, предвкушая любовь... Или с сосков, чтобы они проснулись, напрягаясь...
              Ираклий сосредоточенно  молчал. Он  поддел краску чуть дрожащей кистью и придвинулся   ближе... Коснувшись пальцем холста, он нежно провел по нему.
            - Не волнуйся, любимая...
            Шепнул  так, что было ясно: волнуется сам.
            Ее губ  коснулись горячие  мазки кармина. Нанося их, Иракли чуть щурился.
            Сулу почувствовала жар. Губы получались слишком яркими и вызывающими. Она забеспокоилась.
            - Сотри их, - тихо попросила она Ираклия. - Сотри и напиши  заново... Мне не нравится быть такой... Такой... - она никак не могла подобрать слова, - такой вульгарной... Губы жжет...
             - Я чуть подправлю светлой охрой и все будет в порядке.  Ты права. Сейчас...
             Стало легче. Иракли работал быстро. Нанося точные мазки, он обозначил красиво изогнутые брови, затенил  карие, с прозеленью,  глаза... В широких зрачках  блеснула  искорка.  Сулу почувствовала, как увлажнились глаза и обрадовалась, что может плакать... «Иначе - какая эта любовь, если не плакать...»
              - Быстрее, пожалуйста...
               Ей не терпелось быть законченной.
               - Потерпи… - Иракли чуть отошел, оценивая холст издалека. - Я впервые работаю с живым холстом. Это так непривычно... Кстати, а какой ты хочешь быть, Сулу? Яркой  или  неприметной? Реальной или абстрактной?
               Она задумалась. На вопрос создателя нужно было ответить - не торопясь.
                Тишину нарушала лишь  игра на качелях: вдох -  выдох.. вдох -  выдох...
                - Какой... Я хочу быть исключительной и неповторимой... Я хочу быть той, кем никто никогда до меня ещё не был. И той, кого ты еще никогда не  рисовал... Кого  у тебя  никогда  еще не было... Не повторяй меня...
                - Хорошо. Я обещаю... Доверься мне...
                Ираклии погладил край холста, где безжизненно  лежала рука. Нежно сдув угольную пыль, он взял широкую кисть и энергично провел по животу...
                ...Сулу вздрогнула. Подчинившись воле творца, она чувствовала, как наполняются цветом безжизненные, белые поля, как розовеют соски, венчая мраморные пирамидки грудей,  как, задрожав,  рука  Ираклия стала обозначать голубоватую тень лобка, спускающуюся в сумеречное ущелье - все ниже... ниже... Состояние невесомости сменилось ощущением веса.  Контуры тела исчезали,  как следы на воде, уступая место объему.
                Ей нравилось это.
                Ничего не стало.
                Ни невзрачности прошлого, ни страхов за будущее.
                Остался только восторг сегодняшним.
                И этого было достаточно...
                - Любимая... - прошептав, Иракли сложил кисти. - Ты есть. Ты сотворилась и живешь...
                - Да... - ответив, она еле улыбнулась ему. - Ты сотворил меня, мой Бог...
                Он хотел к ней, но ждал, терзаемый сомнением.
                - Да... - сказала она снова, угадав. - Иди ко мне...
                Он скинул халат и шагнул...
                Гроза продолжалась...
                Во время этих снов  Ираклию казалось, что он не один видит их, а какая та сила дарит те же видения и Сулу. Он был почти уверен в этом.
              ...Никому,  даже близким друзьям  он не рассказывал о том, что происходило в его душе. На вопросы  - как встретил гостью, отвечал коротко и уклончиво: «Встретил, показал город и проводил...»,  хотя в нем зрело непреодолимое желание поделиться хотя бы с Ревазом. 
               - На себя не похож, парень, - озабоченно говорил Реваз при каждой встрече, и пытливо  взглядывал на друга. - Не болен ли?
              Наконец, Иракли  признался ему. Признался, и сразу стало легче дышать. Они отошли в скверик  и  уселись на скамью  для разговора. 
              - Я рад за тебя, старик, - положив руку на плечо, ответил после долгого молчания Реваз. - Тебе повезло, раз влюбился: не зря, значит, родился на этом свете. Да-да! А зачем, думаешь, мы нужны господину Богу?! Чтобы любить! Любить искренне и без оглядки! Не для ненависти же мы расплодились! И чего так распереживался?! Я же знаю твое положение... Ты  имеешь право быть счастливым. Ты давно заслужил это право…
             - Да, но... Она  тоже  несвободна, - глухо проговорил Иракли. – Это ее и удерживает…
             - Это конечно похуже... -  задумался Реваз. - Но в жизни все бывает, - философски добавил. - Если и она любит тебя, то не вижу особых препятствий. Она говорила, что любит?
             - Говорила, Резо.
             - Ну вот, видишь?! Разве любовь  удержишь?! Она - как благовонное масло в худом корыте установок. Сколько его не конопать разными условностями и правилами, оно все равно найдет выход. Увидишь, все образуется, и вы еще побежите  друг  к  другу.
             - Не представляешь, сколько раз хотел все бросить и действительно бежать, - проговорил с тяжелым сердцем Ираклий. - Может, в конце-концов, так и сделаю...
             - А ты писал ей после отьезда?
              - Да... Два раза. - покивал  Иракли. - Регулярно с ней говорить не могу, сам понимаешь...
              - А что она?
              - Она... Надеюсь,  действительно любит  меня,  - голос у Ираклия сорвался.
              - Вот это ты зря! - возразил Реваз. - Раз порядочная женщина сказала, что любит, значит, она выстрадала эту фразу и ей надо верить безо всяких «Надеюсь»!
             - Да, любит, - поправился Ираклий. - Любит, но боится... Между нами ничего не было, ты не подумай! - добавил он, вскинув голову.
             - Да хоть бы и было! – Но раз не было, это ей в плюс.
             - В общем, не могу я писать ей часто. Просила не ставить в неловкое положение... Но  я уверен, и  по-старому  она  уже  не может жить...
             - Слушай, давай спросим Мосе. Он  в этих делах  дока.
             - Мосе? Даже не знаю... Стоит ли его посвящать...
              - А что? Ты не смотри, что он с виду простоват. Он иногда  такие дельные вещи говорит... Он практик, Ираклий, в отличие от нас, романтических глупцов. И потом, чего скрывать огонь в стогу сена...
               Реваз вытащил телефон. Через пятнадцать минут подошел Мосе.
             - Что у вас стряслось! - сердито начал издалека. - Клиента  из-за вас потерял!
             - Будет тебе клиент,  рыцарь кинжальных дел! - Реваз  подвинулся. -  А ну, садись, дело есть...
            Мосе быстро смекнул - что к чему.
             - Если для себя все решил, то... Надо кончать с двусмысленностью в семье и бежать к ней,  не оглядываясь! - категорично заявил он, стукнув Ираклия по колену. - Тут, брат, сомневаться, мусолить подушку, ходить взад-перед  и  кусать пальцы – нам ни к чему! - он сделал глубокий вдох. - Раз  решил, - делай! Зря кинжал из ножен не вытаскивай, но коли вытащил – руби!
            -Как ты со своими кинжалами надоел! – поморщился Реваз.
            - Какая двусмысленность! – перебил Ираклий.  – Нет  никакой двусмысленности,  ребята,  уж  вы-то знаете...  Сколько лет чужие... Да и разговор был между нами... Уезжает она.
              - Ого! Куда, к брату?
              - Да, кажется...  Уже билет  купила.
             - Говорила с тобой?
             - Да... - Иракли вздохнул. - Сообщила на днях, что уезжает, собрала вещи и к матери переехала.
             - А когда уезжает?
             - Понятия не имею... Раз уже билет есть, значит - скоро.
             Друзья деликатно промолчали, не комментируя ее отъезд.
             - К матери хочу съездить в Телави, - проговорил Иракли. - Хотя бы на  эти выходные...
             - Вот это отличная  идея! - Воскликнул Мосе. - Побываешь в родном городе, все хорошо обмозгуешь... Там и обстановка другая, и тишина, и воздух…
              - Может и вы поедете?
              - Посмотрим, - ответил Мосе. - Может, и поедем, но лучше тебе одному съездить.
Мы  будем только отвлекать...
             - Твоя мать мудрая женщина, Ираклий. Откройся ей…
             - Ну все, заседание окончено, - заявил Мосе. – Пойдем теперь в хинкальную к Арутину. Такую новость отметить надо.  А ту муху помнишь, Ираклий, что у Арутина официанткой работает? Так она подросла, слушай, так похорошела!..
             - Да ну вас, - устало махнул рукой Ираклий. - Не можете без клоунады.