Сошью платье рябое. Часть четвёртая

Воздух был плотен, пересыщенно, на уровне конденсации, влажен, отчётливо гнилостен. В окошко бунгало тупо билась растрёпанная, на швабру-лентяйку похожая пальма. По затейливой арабеске кафельного пола деловито полз исполинский, тропической яркости таракан. Тиночкино нутро ныло и стонало - от тридцати часов бессонной скрюченности, от тридцати же градусной температурной амплитуды окружающей среды, от недавнего приступа гортанобесия за шведским столом пятизвёздочного all-inclusive, при котором уж последние два, нет, три мохито и полананаса точно были лишними и навязчиво просились назад. Завтра, знала Тиночка по опыту, пыльная швабра за окном окажется стройной красавицей, и забелеет песок, и прозрачно-жемчужно заголубеет море, и отельный завтрак освежит горячим, с привкусом пряного дымка хлебом, душно-оранжевым, только с ветки, манго, ветчинами, беконами, колбасами, сырами, йогуртами и кефирами, мармеладами и мёдом, кексами и чизкейками, капуччино и маккьято, и двухметровые датчане выстроятся в очередь за ещё шкворчащей на гигантской сковороде под пухлой и хваткой рукой улыбающегося всей своей черно-лосняшейся физиономией повара яичницей - не грубые, краснорожие и потные, как на ужине, но прохладные после утреннего душа, благоухающие лавандой только что надеванных футболок, золотоволосые, ясноглазые, синеглазые, большие, здоровые, молодые и ярые мужчины. Нужно только выспаться. 

 Однако сон, зараза, не шёл. Тиночка всунула Онегиной приготовленную фильмофлэшку в мелкое айподово гнездо - чем окультуришь мя, праматерь, среди кокосов и банан? Праматерь не подкачала: на Тиночку сразу, без прелюдий, понёсся, разрезая экран, как бумагу, гремящий состав метро - по открытому двухъярусному мосту над серой, зябкой рекой, меж османовских башенок на сдержанно-нарядных многоквартирниках, и Марлон Брандо, лысеющий, расхристанный, в распахнутом пальто зажимал свои уши, чтобы под шумок - прокричаться? выругаться? как-то иначе выхаркнуть сгусток пожирающей его боли? Тиночка захлопнула крышку айпада, мигом заставив замолчать и метро, и Брандо, и последнее танго, и ветер над осенней Сеной.

Знала она этот мост у Лебединой Аллеи. Кузякин, уже год как женатый и перебравшийся с Шанталихой в Париж, именно его предложил как место встречи, не пригласив ни к себе ("тесно у нас"), ни в кафешку ("да что там делать в духоте!"). Моросило, пробирало, поддувало в щели - над воротником, у запястий, под кайму короткого подола.   "Ну почему, Власик?" - истово повторяла Тиночка, и неожиданно грассирующий, неожиданно злопамятный Кузякин занудно и детально напоминал ей о её ночных сиденьях в виртуальном Монреале в ожидании Мики, о собственном подарке, белье из "Дикой Орхидеи" - надёванном впервые для Лёшика, о просьбе освободить на денёк хату - для встреч со Стивеном . "И всё на моих глазах. А мне, между прочим, было одино. И вообще, Тин, ты мужиков ищешь, как работу, резюме рассылаешь сразу в несколько мест, жилы рвёшь там, где идёт с трудом, а тем, что уже в руках, не занимаешься - зачем? В твоих глазах и ценность-то мужская прямо пропорциональна их недоступности. Ну кто бы мог подумать год назад, что ты, меня убогого ради, задрав штаны, примчишься в такие Лебедя, когда есть Максим, Тур д'Аржан и Галери Лафайет? А ведь примчалась!"   В глазах Кузякина мерцало что-то новое, что-то сытое, а оттого подлое, нерусское что-то, усвоенное недавно и с удовольствием гарантированного мучительства. Тут бы ей было развернуться, и, послав Власика в Лебедя, отправиться на шоппинг, митинг или петтинг, подчёркнуто подавив явно потерявшего в деньгах после переезда Кузякина своей туристической покупательной способностью, -  но она всё повторяла свои беспомощные почему, всё заглядывала в его сытые очи, всё на что-то безнадёжно надеялась... Тиночка потрясла густокосой головой, отгоняя от себя весь этот жалкий стыд. "К чертям бизнес-планы. Будем отныне блудить, как отпускные, по заветам Онегиной. Как пойдёт, так и пойдёт..." - мудро рассудила она и тут же провалилась в сонное небытие.

  ***

Пошло поначалу неплохо. За завтраком к ней подсел - сам, сам подсел !!! - датчанин, прекрасный, как Один, как Лоэнгрин, как Зигфрид - нордически-божественно, как бывают прекрасны одни только скандинавские мужчины на пороге  обезличивающей зрелости. Хлопнись в обморок, селёдка, катись с плахи, густокосая голова. На экзотическом острове началась идиллия, и первая неделя тиночкиного отпуска прошла под знаком полного слияния душ и тел, при минимуме и неизбежной упрощённости англоязычного общения. На пороге второй недели влюбленные решили разнообразить свой досуг и принять приглашение команды отеля отправиться на яхте к коралловым рифам, поплавать там с масками. Уже у рифа, при выгрузке пассажиров, ребята из отеля замешкались с англоязычными дамами ("Одна из свиноматок в маске ничего не видела, другая в ласты не влезала, у третей вообще с сердцем стало плохо в открытом море, " - фиксировала потом в страховом протоколе дотошная Онегина). Молодежь же попрыгала с яхты в море и начала весело плескаться вокруг. 

 Тиночка с Зигфридом решили обплыть риф с другой стороны. "Плывем мы, значит, всё мирно и спокойно, вдруг чувствую - сразу за мысом рифа меня начинает куда-то сносить и крутить, и кораллы эти грёбаные всего-то в пяти каких-нибудь метрах - а они острые, сволочи!- думаю, ща как меня об них шарахнет, тогда точно никогда замуж не выйду!" Тиночка обернулась, конечно, к спутнику - спаси, мол, мой храбрый Зигфрид! И увидела, что тот мощным кроллем удаляется от нее к яхте. Сначала она даже не очень испугалась - насколько можно было не испугаться в такой ситуации - подумала, поплыл за подмогой, в своих силах не уверен. И продолжала бороться со стихией, то есть держаться на определённом расстоянии от кораллов, поскольку окончательно выбраться из болтанки у нее своими силами не получалось. Всё это время она с надеждой смотрела на яхту. Однако через некоторое время происходящее там начало вызывать у нее вопросы: свиноматки были успешно спущены на воду, инструкторы из отеля дельфинчиками кружили вокруг них, молодежь продолжала нырять и резвиться, а Зигфрид, успевший уже доплыть до яхты, даже влез на нее и рыбкой прыгнул в воду. Сама яхта безмятежно покачивалась на приколе. "Они вообще как, в курсе, что я тут погибаю?" - озарило уставший Тиночкин мозг. К тому же силы её начали иссякать: она поняла, что надо выбираться на берег, каким бы неприветливым тот ни был, иначе банально пойдет ко дну. Приноровилась к волнам, позволила им швырнуть себя на кораллы, вылезла, вся избитая, искорябанная, исцарапанная, окровавленная. Поднялась на возвышение, закричала, замахала руками. Инструкторы, увидев её, перепугались, всполошились, отвязали шлюпку, приплыли, спасли. Выяснилось, что Зигфрид им просто ничего не сказал, просто приплыл обратно как ни в чем не бывало... 

 *** 

"Ну и что было потом? Как покарала ты прекрасного Зигфрида?" - капля фисташкового мороженого упала на ядовито-салатовое, только из "Кальцедонии", бикини Онегиной. В Ницце шли июльские распродажи, и Женёк всё склоняла Тину сменить материн ситцевый купальник с юбочкой, купленный в ещё глубоко советском Батуми и закрывающий три четверти соблазнительного тиночкина тела на что-нибудь более адекватное голой европейской современности ("Я прям и заплатить готова для такого случая. А то твой фасон "по приютам я в детстве скитался" ещё, чего доброго, за буркини примут. С пляжа выгонят, с самого Beau Rivage!") Тиночка расправила вялые оборки. "А больше я Зигфрида не видела, я же весь остаток отпуска раны зализывала, половина этих царапин воспалилась ещё. Какая там могла быть любовь. У него своя свадьба, у меня - своя. Потом, уже из Москвы, я ему написала, а он не ответил. Ну почему, Женёк?" Тиночка скромно задрала купальную юбочку. Под юбочкой нежную её кожу испещряли уже заживающие, но все равно заметные шрамы -  восковые, извилистые, пузырчатые. "Вот, теперь у меня вся тела такая. От мороженого дай откусить, а то и так жиртрес!..."