Романтики Глава 10 Добродетель философа - мудрость

Романтики. Глава 10. «Добродетель философа – мудрость»

          Первая Гришкина сессия прошла удивительно легко – предметы по специальности укладывались в голове сами собой, а к истории КПСС, чтобы не читать «кирпич» от корки до корки, он изобрёл подход -  запомнить несколько важных дат, имён и цитат, а остальное – чистая демагогия. Экзаменатор кивал в похмельной полудрёме, и отпустил Гришку радоваться жизни и незаслуженной четвёрке. Университетским пришлось туго. Фанатичная старуха, Полина Ивановна Соболева, чьих родителей революция вытащила из деревни и вознесла в не последнего ранга партработники, смотрела на студентов глазами дохлой выхухоли и требовала, чтобы они цитировали Ленина по памяти страницами. С Сашиной безграничной памятью это было бы несложно, когда бы не его непреодолимое, до головной боли отвращение к вождю мирового пролетариата. Попав в Мавзолей в четвёртом классе, во время приёма в пионеры, Саша чуть не упал в обморок от вида мумии, обволакивающего запаха какой-то то ли дезинфекции то ли консерванта, и тусклого, мертвенного света. «Может, это был приступ клаустрофобии, но я точно знаю – именно тогда я и стал диссидентом», - ухмылялся Саша. Он потратил много сил, заставляя себя открыть и прочесть хоть какие-то труды Ленина, и только правило «чтобы бороться с врагом надо его знать» удержало его от капитуляции. Было неудивительно, что он едва не завалил экзамен.

          Пьянка в общаге МГУ по поводу окончания сессии была грандиозной. Днём раньше Гришка отметил то же самое с МАРХИшниками, и наутро после посиделок в ФДС голова его раскалывалась от боли. Стоя в аптеке за аспирином, он услышал, как его окликают.
          - Привет, Гриш! – голос был Светин. На долю секунды он растерялся, но всё же успел собрать все силы в тугой комок. Когда он обернулся, на лице его сияла счастливая, беззаботная голливудская улыбка.
          - О, привет! Как дела? О, вижу!
          Света, со слегка опухшим и покрытым незнакомыми желтыми пятнышками лицом, немного стесняясь, прикрывала сумкой округлившийся, выпирающий из-под серой кроличьей шубы живот.
          - Ну да, вот скоро мамой буду.
          - А это... не..., - начал он, не успев даже разобраться, какой ответ ему хотелось бы услышать.
          - Нет, - она улыбнулась. - Мне ещё два месяца ждать.
          - А-а-а, - Гришка считал быстро. - Как учёба?
          - Нормально, голова только не варит из-за этого, - она кивнула на живот. – Сессию почти завалила.
          - Ну, это пройдёт.
          - Издеваешься? – Света засмеялась.
          - Давно тебя не видел, вы переехали?
          - Я здесь почти не бываю, мы у Стёпиных родителей живём, в Хамовниках, там четыре комнаты и никакой Настьки.
          - Ты отлично выглядишь.
           - Спасибо, Гриша. И прости что так получилось. Понимаешь, пока я не встретила Стёпу...
          - Да ерунда какая, всё в порядке, Свет, - Гришка махнул рукой. Слушать про Стёпу в его планы уж совсем не входило. – Хорошо, что ты такая счастливая. Сумка не тяжёлая?
          - Нет.
          - Ну ладно, тогда я побегу, извини, мне пора. Пока!
          - Пока!
          С горьким удовлетворением он читал досаду, разочарование на Светином лице. Ему так хотелось сказать ей, что одного ее слова было бы достаточно – и он был бы счастлив снова, и эти несколько месяцев черноты ушли бы, растворились как не были, и он берёг бы её и любил как никто и никогда не сможет её любить и беречь, и одновременно он даже не понимал, а чувствовал, - она чужая, не просто чужая жена, мать чужого ребёнка, но она – на какой-то другой планете, не плохой или хорошей, а просто – другой, далёкой, и их миры разбегаются с космической скоростью. Он бы сказал, да нет смысла. Унижение не поможет, хотя он был бы готов и на это. Но не поможет.
          Он вдруг подумал - Света могла бы быть моделью Веласкеса для «Венеры перед зеркалом». Отраженное в лицо было бы гораздо нежнее, изящнее. Гришкины руки с мучительной точностью помнили изгибы её тела, он мог бы нарисовать её по памяти, слепить с закрытыми глазами. Он сделал пару шагов к выходу, но вернулся.
          - Ты, Свет, если там помощь какая нужна, звони пожалуйста, не стесняйся.
          Света удивлённо посмотрела на него.
          - Да нет, всё в порядке, спасибо.
          - Ну пока.
          - Пока.
         
          По дороге домой Гришка все крутил в голове подробности их короткого разговора. Кажется, он выглядел прилично. Ну то есть если бы он ставил задачу выглядеть эдаким довольным жизнью, легкомысленным, давно её забывшим, то наверное это получилось. Но он не хотел этого. Он этого не хотел.

          Пересекаться с кем-либо из организации было опасно и для него, и для других. С Сашей они встретились в Тимирязевском музее, где Гришка рисовал какую-то зверюгу, а Саша внимательнейшим образом рассматривал экспозицию. Убедился, что слежки нет, и только тогда подошёл спросить как обстановка. Его эзопов язык был менее изящен, чем у опытного чертёжника, но вполне понятен.
          - Как процесс? - Саша показал рукой на Гришкин рисунок.
          - Нормально, трудно только с хвостом. Я его не могу разглядеть – он почти не виден. И очень, по-моему, облезлый. Похоже, у меня вряд ли сейчас получится что-нибудь хорошее.
          Он заметил, бредя после занятий по бульварам, как на одном и том же расстоянии, метрах в пятидесяти, за ним следовал невыразительный пожилой человек в серой шляпе. Тот же человек вышел за ним из метро, и проводил почти до подъезда, остановившись почитать газету на стенде возле дома.
          - Ну надо, наверное, больше терпения, попробовать ещё раз-другой, рассмотреть получше.
          - Да, конечно, я не спешу.
          - Удачи. Этот музей очень полезен. Я теперь могу снова начать работать над своими задачками.
          Так, нелепыми квадратными фразами, они договорились – Гришка еще понаблюдает за обстановкой, а Саша сообщил что раздача листовок возобновляется. К середине февраля стало ясно - от Гришки отстали. Для полной уверенности Саша отсматривал его издалека на пустынных вечерних улицах, когда мороз стоял такой, что только заядлые курильщики выбегали из дому за сигаретами к ближайшим ларькам. Пару раз Гришке помстился было топтун, но Саша успокоил - это были «свои». «Молодец, бдительный!» - усмехнулся он. Гришка снова получил допуск к теоретическим занятиям, и хотя он тяготился теорией, но понимал, - раз активная работа ему запрещена, он должен стать максимально полезным для просветительной деятельности группы. 

          Он порылся в заветном шкафу, и нашёл дореволюционный четырёхтомник Шопенгауэра. Заголовок «Мир как воля и представление» пленил его немедленно. Он попробовал было взять текст наскоком, но Шопенгауэр не дался неопытному мозгу. Гришка решил не высовываться пока не сможет подготовить чёткий, ёмкий, ясный конспект идей. Несмотря на ущемлённое самолюбие, он был очень рад когда, наконец, вновь оказался на собрании группы.
          Саша открыл свою тетрадку, поправил очки.
          - Вот мы с Гришей часто спорим по поводу народа. Гриша считает, что народ у нас хороший, правильный, мудрый и добрый. Я лично считаю - это наш друг в школе Некрасова перечитал. Который, кстати, всё же честно сказал - «люди холопского звания сущие псы иногда – чем тяжелей наказание, тем им милей господа», и при этом я уверен, что «иногда» вставлено только для рифмы. Я тут покопался в отечественной философии. Нашёл несколько цитат. Хочу специально отметить, цитаты – из работы человека, который был последовательным, однозначным и гнусным антисемитом. Антисемитизм у него самого худшего толка – антисемитизм умного. То есть не бытовой, обычный, а глубокий, обдуманный, фундаментальный. Итак, представляю – Алексей Федорович Лосев, мастодонт русской философской школы, ученик и последователь другого русского гения – Владимира Соловьёва. Люди эти поумней меня будут…
          Ему не дали продолжить ехидные шуточки – «Неужели такое бывает? Да что это с тобой? Ты не заболел?» Саша отмахнулся, смеясь:
          - Дольше жили, больше видели, теснее с народом общались, причём с народом, который ещё не вычистила революция, коллективизация, индустриализация, сталинский террор и последние два десятилетия – всё равно беспросветности и пьянства.  Ну и к тому тоже, что я не питаю особой любви к этому философу, поэтому моё согласие с ним – скорее против моего желания. Н-да. Вступление получилось длинным. Короче, слушайте: «Раб не потому раб, что его утеснили. Рабом человек делается потому, что он раб в своем собственном сознании, раб по душе, потому что у него рабская душа и недоступны ему переживания свободы. Не стоит, бессмысленно освобождать такого раба. Всякую свободу он все равно обратит в рабство».
          «Союзники» молчали.  Саша перелистнул страницу.
          - А дальше он проводит аналогию между обществом, как его рассматривал Платон, и современным обществом: «Общество делится на два класса. Платон называет первый класс философами, второй - ремесленниками и земледельцами, то есть по-нашему, рабочими и крестьянами. Философы и монахи - прекрасны, свободны, идеальны, мудры. Рабочие и крестьяне - безобразны, рабы по душе и сознанию, обыденно-скучны, подлы, глупы. Философы и монахи - тонки, глубоки, высоки; им свойственно духовное восхождение и созерцание, интимное умиление молитвы и спокойное блаженство и величие разумного охвата. Рабочие и крестьяне - грубы, плоски, низки, им свойственен вульгарный пафос мордобития, зависть на все духовное, гениальное и свободное, матерщина, кабак и циничное самодовольство в невежестве и бездействии."
          Саша помолчал, обвёл глазами собравшихся.
          - Это всё целиком были не мои слова, а Лосева. Нравится? Самое смешное, - в голосе Саши не было, впрочем, улыбки, - что великий пролетарский писатель – правильно, он самый – украл у Лосева эту цитату. Выдал за своё – так ему, видать, мысль понравилась, знатоку народа!  Ну и вершина антимарксистской идеологии, ода классовому обществу: «Задачи философов - умно созерцать истину и передавать ее всем прочим; задача рабоче-крестьянского класса - кормить себя и философов, и воплощать, осуществлять идеи. Добродетель философа - мудрость, добродетель рабочих и крестьян - послушание».
          - Задача ясна, братья и сёстры? Я ж не за ради подтверждения своей позиции Лосева цитировал, а чтобы масштаб задачи показать. Вместе с тем, что мы обсуждали раньше, про важность образования и политических перемен, цель вырисовывается следующая: не больше не меньше как изменить структуру общества, сдвинуть пропорции. Иначе ничего не выйдет просто, никогда. Надо вырастить, по сути, большой класс философов и монахов – ну, монахов, конечно, не в прямом смысле, скорее аскетов духа. Ну то есть, чтоб прослойка растолстела.
          - Как ты это себе представляешь? Сам ведь говоришь - не хотят! Сам народ и виноват, что живёт в темноте и неведении! – прищурился Иван.
          - Нет, не так. Народ, к которому я и кое-кто ещё относятся с высокомерным пренебрежением, а Гриша и Рома, например, с лаской и жалостью, не виноват. Скажем так, он не виноват, в смысле «его действия повлекли», а виноват в смысле «он такой изначально». Если у человека в голове пустота, он только в редких случаях интуитивно рвётся к знаниям, если не видит рядом яркого примера. Надо сделать так чтобы знание шло к человеку, чтобы ему хотелось знать правду, чтобы он видел, как думание украшает жизнь, позволяет понять её. Человек, живущий нашей обычной советской жизнью, всё время обвиняет кого-то третьего, называемого расплывчато «они», в своих проблемах. Надо чтобы все поняли - да, есть источники зла вовне человека, но есть они и внутри.
          - И как это людям поможет?
          - Вот этот пресловутый раб – его может начать изгонять из себя, как глиста, только человек, который осознал своё рабство – диагносцировал глиста. Пока же он об этом не думает, он и не борется с низкими чертами своей натуры. А когда начинает анализировать, тут-то он и учится разделять внешние и внутренние источники рабства.
          - И?
          - Он от этого самоанализа становится внутренне чище, сильнее, и в нём вырастает достоинство и способность противостоять внешним источникам зла. Он переходит, сам того не замечая, в категорию философов. Путь даже он остается крестьянином по профессии, но внутренне он уже свободен. Гриш – обернулся Саша он уже прямо к другу – я ж не по роду занятий людей разделяю, а по категориям мышления.
          - Да я знаю.  Дашь тетрадочку почитать? Завтра заеду в Унивёр, верну.
          - Ты, Саш, на самом деле ещё худший идеалист, чем Гриша. – Иван поднялся с тяжёлым вздохом. - Ты искренне веришь, что это можно исправить.

          Гришка читал выписки.  "Почему Советская власть, столь, казалось-бы, чуждая русскому народу может держать в повиновении всю страну? Конечно, не потому, что на их стороне полнота физической силы. Но потому это происходит, что народ сам вполне достоин этого правительства и сам вполне доволен, или, во всяком случае, не настолько недоволен, чтобы взять в руки оружие... Темная, безликая, миллионноголовая мужицкая гидра смекнула, что советские порядки в каком-то смысле для нее выгодны. И вот в этой смекалке и все дело". Вот тоска-то, вот тоска, думал Гришка. Значит ли это что так оно всё всегда и будет в СССР – послушное, хоть и недовольное стадо, если не проснётся вдруг в этой бесформенной массе жажда к образованию, мышлению, потребность в достоинстве, брезгливость – прежде всего к самим себе?


          И некому было объяснить, что квест философа всегда начинается с комнаты-ловушки, где нужно, преодолевая ужас и отчаяние, честно взглянуть в анизотропное зеркало. Впуская в себя обычное, нормальное отражение, на поверхность оно выпускает лишь то, от чего жаждущий быть философом должен избавиться.
          Глядеть в зеркало мучительно трудно. Но из этой ловушки, из этого чистилища есть два выхода: назад и вперёд. Если тихо вернуться откуда пришёл, тогда тебе милосердно позволят забыть увиденное в серебристом стекле. И можно жить спокойно, заботиться о насущном хлебе, ходить в кино, любить женщин, лошадей и хороший коньяк, и жаловаться на слабеющую память. Интуитивно, большинство выбирает дверь назад. Но если решишь идти вперёд, дело плохо: никто не объяснит, что ты подписываешь себе приговор. Каждый шаг вперёд труден и мучителен, но каждый шаг в сторону от пути философа – ещё больнее. Любая задержка на пути, слабость, приступ лени – и ужасные кошмары, напоминающие то что отразилось в зеркале, не дают спокойно спать, и нет тебе покоя, и хочется вырваться из заколдованного круга, но от этого делается только хуже.  Боль эта, боль измены выбранному пути, утишается только двумя способами – отключением мозга или деятельным раскаянием, то есть уходом в рабы. Самые преданные и верные рабы получаются из вернувшихся с полдороги в тёплую слизь протоплазменного существования. И самые жестокие палачи.