Я, Нина Рудевич

Не часто с нами происходят события, в корне переворачивающие представления о жизни или же, наоборот, подстёгивающие к формированию этих самых представлений.
Именно такого рода события произошли в жизни Нины Рудевич.
Нина была типичной двадцатипятилетней девушкой: среднего роста, средней привлекательности, средних способностей,  то есть абсолютной посредственностью, как сказал бы непредвзятый свидетель, и данная характеристика вовсе не была бы оскорбительной ввиду её справедливости.
Однако было что-то, что, собственно, и разделило жизнь Нины Рудевич на «до» и «после», стало поворотным пунктом в её судьбе, поэтому-то и оказалась сейчас на её столе тетрадь, на первой странице которой стояла пока одна лишь дата: 22.08.2016, и больше не стояло ничего.
Вести дневник, бумажный, традиционный дневник, Нину подтолкнула трагедия, произошедшая больше двух лет назад в её семье.
Несмотря на то, что сама Нина была одним из двух участников произошедшего, думать о случившемся она предпочитала максимально отстранённо: трагедия, произошедшая в её семье, точка.
Не было слёз и сентиментальных деталей, был только ряд сменяющих друг друга картин в воспоминаниях Нины.
Картина первая: Нина и её старшая сестра Вера в машине.
Вера, заливаясь хохотом, что-то рассказывает вечно грустной младшей сестре; Нина пытается в ответ улыбаться, но выходит как будто невпопад, потому что в мыслях она далеко от Веры, да и общаются они, надо сказать, не часто, - уж слишком они разные: довольно сильно резонировала тусклая неразговорчивая Нина на фоне жизнерадостной и общительной Веры.
Картина вторая: Вера, всё ещё продолжая что-то рассказывать, тянется к сумке одной рукой, второй продолжая придерживать руль. Она что-то успела достать и наклоняет голову к сумке.
Оглушительный скрип и глухой удар слева, машину резко отбрасывает в сторону.
Картина третья и последняя: Минуты, а может и часы полного оцепенения; всё происходит будто со стороны: Нина становится на какую-то долю секунды не участником, а беспристрастным зрителем, наблюдающим за происходящим. Однако мгновение спустя она снова ощущает себя в своём теле, словно знакомясь с ним заново: сосредоточенно разглядывает свои ладони, ощупывает лицо; что-то очень сильно придавило её к правой двери машины, и теперь правое плечо отдаёт тупой раскатывающейся по всему телу болью. Брелок с вишенками на автомобильном зеркале, так веселивший всех пассажиров в Вериной машине, интенсивно мотается прямо перед Нининым глазом, но у неё даже нет сил его остановить.
«Нужно повернуться влево, посмотреть что там, просто повернуться влево и посмотреть» - истерически маячит в голове Нины.
Но она не может повернуться влево, потому что знает, что увидит там, как будто кто-то уже подсказал Нине, что слева больше ничего нет.
Больше нет ничего живого.
Вот так, неожиданно и совсем безвозвратно, Нина стала не младшей, а единственной дочерью Маргариты Михайловны и Льва Давидовича Рудевич.
Почему она, а не жизнерадостная, талантливая, успешная, да и просто привлекательная Вера? – Этот вопрос и разделил существование Нины на две неравные по своему содержанию половины.
В первой половине осталось многое.
Было детство: сытое, но строгое детство дочки профессора лингвистики. Много игрушек (почти все, правда, Верины), а ещё огромное количество Вериных книг, платьев, бантов, Верин велосипед, даже родители Нине достались, как будто в большей степени Верины.
Нина была капризной, молчаливой девочкой, в детском саду воспитатели даже прозвали маленькую дикарку маугли за любовь последней к уединению и неумение ладить со сверстниками.
В последний же год перед школой родителям и вовсе по советам врачей пришлось забрать Нину из садика, чтобы не травмировать и без того чрезмерно подвижную психику девочки, болезненно переживающей всякое вторжение в своё маленькое пространство.
Далее чередой шли школьные годы, ставшие для Нины Рудевич настоящим испытанием.
Не будучи глупой, она страдала больше от своих одноклассников и учителей, чем от требований школьной программы: именно в школе Нина научилась быть серой мышью. Так был усвоен первый жизненный урок: нападкам подвергаются лишь те, кто слишком сильно выдаётся из общей массы.
Немногие способны выстоять под ранними ударами общественного осуждения, - требованиями школьной системы, -  Нина к числу этих стоиков не относилась.
Именно в то время младшая Рудевич избрала для себя тактику побега. Сбегала она поначалу лишь символически, проводя все перемены за стеллажами школьной библиотеке или в школьном дворе, но к старшим классам эти побеги стали приобретать более серьёзный характер: Нина стала попросту прогуливать уроки, иногда даже по целым учебным дням.
Всё могло закончиться довольно печально для маленькой беглянки, если бы однажды отец не поймал за руку Нину в парке во время школьных занятий.
Девочка совсем не умела врать и во всё созналась отцу.
Лев Давидович, нужно отдать ему должное, не стал сильно ругать и отчитывать дочь, - он уже давно был не в том возрасте, чтобы срывать своё родительское негодование на младшей дочери, но серьёзную беседу всё-таки провёл, пообещав услышанное сохранить втайне от других членов семьи при условии, что Нина одумается и перестанет прогуливать школу.
С того момента у Нины завязались особые отношения с отцом, походившие во многом на негласную дружбу, наполненную невыразимой любовью, пониманием и нежностью, на какие только были способны эти два замкнутых и необщительных по своей природе человека.
В той же половине Нининой жизни осталась и её первая, хотя не столь уж ранняя, любовь.
Около четырёх лет назад, летом, подрабатывая на студенческих каникулах в университетской библиотеке, куда Нину устроил трудолюбивый отец, младшая Рудевич познакомилась с Виктором Васильевичем Чаровым, или «ВВ», - как она его потом романтично окрестила. «ViVat amor»!
Что такого было в Чарове, - она и сама не смогла бы ответить, даже спустя довольно продолжительное время, сколько не пыталась объяснить себе эту совсем необъяснимую любовь.
Может, вовсе ничего в ВВ и не было, но Нина всем сердцем привязалась к этому странному, по общему мнению, человеку, ставшему её единственной амбицией.
Виктор Чаров был лет на пятнадцать старше Нины, считался до крайности необщительным, да и вдобавок работал доцентом на кафедре профессора Рудевича, а стало быть, эта связь изначально была вызовом, который, увы, для обоих не мог разрешиться благополучно.
Начиналось всё вполне банально: Чаров заглядывал в библиотеку по своим исследовательским делам; Нина с огромной охотой ему помогала. Затем у обоих возникли друг к другу во многом созвучные чувства: у Рудевич к Чарову - любовь, у Чарова же к Нине – любопытство.
Возможно именно любопытство, вызванное в человеке, не стремящемся кому-либо нравиться, так подкупило Нину, но даже самый сильный и неподдельный интерес Чарова, конечно же, не мог соперничать с девчачьей и совершенно наивной любовью Нины. Слишком уж неравноценны были два этих чувства, чтобы существовать в унисон на фоне всеобщего неодобрения: первым сдался Чаров.
Прогулки, телефонные разговоры, письма – всё осталось в прошлом, – Нина опять оказалась один на один со своими разбитыми в дребезги мечтами, которые она прилежно оплакивала месяца три подряд.
Но в конечном итоге, слёзы  и депрессия тоже не могут сосуществовать вечно с инстинктом самосохранения молодого организма, – боль утихла.
На смену же отчаянию и обиде юной Нине однажды пришло какое-то зрелое понимание того, что на самом-то деле не так уж часто скупая на подарки судьба награждает нас людьми, способными, а главное готовыми просто любить и принимать нас такими, какие мы есть; ценить же и беречь или отталкивать таких людей от себя, – личный выбор каждого, независимо от того, был ли он сделан осознанно или нет.
Чаров просто сделал свой выбор, как делают его миллионы людей каждый день,  – Нина это поняла, а спустя какое-то время и приняла, поэтому-то в конце концов она простила ВВ, как прощают ребёнка, разбившего вазу, пусть даже очень ценную и своего рода неповторимую. Хотя этой вазы Нине и было бесконечно жаль.
Так началась взрослая жизнь Нины Рудевич.
Но всё это было раньше, до черты, разделившей жизнь на две половины, было очень давно и на сегодняшний момент утратило всякое значение; ведь своя жизненная история, свои личные трагедии есть у каждого: во многом эти истории отличны друг от друга, но чаще всё-таки схожи между собой, и Нина просто не стала исключением.
Так к чему всё это? Что дальше? Зачем же она, невзрачная, ничем не примечательная, выросшая в тени своей искрящейся жизнелюбием сестры, до сих пор здесь?
Какой вообще смысл в хитросплетении их с Вериной судеб, и есть ли вообще этот смысл?
Волей-неволей Нине вспомнилась Вера, – красивая, недостижимая…
Никогда бы посторонний не смог бы сказать, что Нина с Верой были сёстрами. Да, Вера Рудевич была старшей дочерью в семье.
Природа, распределяя свои достатки, видимо не рассчитывала, что в семье Рудевич когда-нибудь будет ещё один ребёнок, поэтому все её милости достались на долю Веры.
Что до природы, – это конечно доподлинно неизвестно, но родители Нины действительно планировали иметь лишь одного ребёнка.
Вера и вправду была одарена до крайности: было бы кощунством описывать внешние достоинства старшей Нининой сестры, потому что тогда бы пришлось вдариться в надоевшие стереотипы. Достаточным было бы сказать лишь о том, что Вера просто была красива; это была красота раннего летнего утра, – чистого и свежего, не затуманенного  зрелостью разгорячённого полудня или пафосом прохладной звёздной ночи.
Однако, что встречается довольно редко, внешность Веры была лишь прекрасным оформлением не менее стоящего содержимого.
О содержимом: Вера, будучи первым ребёнком (и, как планировалось родителями, единственным), была с младенчества обласкана вниманием и заботой близких.
Экспериментальные методики воспитания, бассейн, хореография,  французский язык (прихоть Маргариты Михайловны), рисование, музыкальная школа – всё это Верочка посещала и впитывала без привычных девчачьих капризов, сочетая совершенно взрослую обстоятельность с детской непосредственностью, умиляя и вызывая тем самым восхищение всех без исключения педагогов.
Пушистые банты сменились на аккуратные заколки, а Вера по-прежнему не уставала радовать своих родных. Даже какие-то шалости не приводили к конфликтам, а лишь добавляли чисто женского шарма от природы обаятельной девочке.
Учёба – только на «отлично», первая любовь в старших классах – удачная, ответная и единственная, поступление в институт – с первой попытки.
Но красивой и умной Веры больше нет, а она, Нина, есть. Вот прямо здесь и сейчас сидит, пытаясь найти хоть какое-то логическое объяснение продолжения своего существования.
Не умея делиться с посторонними своими переживаниями, Нина даже попыталась начать вести дневник, но дело упорно не шло…
В воспоминаниях постоянно возникал «тот» день: у него не было порядкового номера, а возможно, он даже не принадлежал ни к одному из известных месяцев, по крайней мере, Нина приложила много усилий, чтобы забыть и число, и месяц, и почти смогла забыть год.
И снова: машина – Вера – сумка – дурацкие вишенки – ладони её собственных, Нининых рук; машина – Вера – сумка - вишенки – ладони; машина – Вера – сумка – вишенки – ладони.
Но ведь было что-то ещё, что так неоправданно сильно отпечаталось в памяти…Что-то как будто очень незначительное, но что сейчас так жадно Нина выискивала в своей памяти, жёстко табуированной теперь на всякие подробности того злополучного дня.
Вообще в последнее время Нина редко позволяла себе оставаться наедине со своими мыслями: ни к чему это не приводило, да и к чему может привести бесконечный холостой самоанализ, когда ты не в силах что-либо изменить или переделать, – вот она и откладывала этот внутренний диалог так долго, как только могла, хотя и осознавала его неизбежность.
Сегодня же утром Нина проснулась с твёрдым убеждением, что именно сегодня, 22 августа, и настал тот день, когда всё станет прозрачно ясным, когда она найдёт, наконец, ответ на вопрос, мучивший её на протяжении нескольких лет.
Какой-то мистический ужас охватил Нину при одной мысли о том, что придётся снова вернуться в «тот» день, но другого пути просто не было, – почему-то она была в этом уверена.
Чтобы было не совсем одиноко, Рудевич даже решила записывать в старую тетрадку всё то, что покажется ей сегодня важным: так она будет как будто бы и не одна, а когда ты не один, – всё не так уж страшно.
Однако даже воспоминания ничего не принесли кроме холодящей пустоты и приступа тупой обиды на себя, на своё бессилие и одиночество.
Нет, её вовсе не так потрясла сама по себе смерть Веры (с Верой они никогда не были по-настоящему близки) и даже не тот факт, что она сама была свидетелем гибели сестры, находясь при этом на краю своей же жизни.
Все эти события привели к гораздо большему, чем могла тогда предполагать двадцатитрёхлетняя Нина, – они очертили немой вопрос, который не давал ей спокойно плыть по течению жизни и пугал, как пугала когда-то в детстве темнота.
Неизвестно, сколько бы так просидела Нина над своим пустым дневником, если бы в комнату не вошёл отец, – он как будто чувствовал Нину на расстоянии, – всегда появлялся в самый трудный и нужный дня неё момент.
Несмотря на свою профессорскую сухость и уже стариковскую угловатость, Нину отец любил как-то особенно, что можно было лишь почувствовать, но невозможно было объяснить посторонним.
Будучи также человеком закрытым и малоразговорчивым, с младшей дочерью Льва Давидовича связывала особенно сильная, невидимая чужому глазу связь. Это был внутренний диалог, не прерываемый ни на секунду, и такой недостижимой частоты, что вмешаться в него кому-либо другому, даже матери Нины, было попросту невозможно.
После весьма печальной истории с Чаровым отец часто заходил в комнату Нины (раньше эту комнату сёстры делили между собой, но лет пять назад Вера стала снимать отдельную квартиру пополам с лучшей подругой, и Нина стала полновластной хозяйкой комнаты), молча садился на Нинину кровать и смотрел, как та читает, или тоже просто сидит и смотрит в окно. Затем также молча вставал и уходил.
Что это было, – никто не мог толком объяснить, Маргарита Михайловна и вовсе списывала это на возрастные чудачества своего «профессора», но только не Нина.
Нина понимала, что это вовсе не чудачества, просто им с отцом не нужны были слова, но как объяснить это другим, да и стоит ли вообще что-то кому-то объяснять?
Вот и в этот раз отец по полюбившейся уже привычке тихонько приоткрыл дверь, зашёл в комнату, – Нина даже не оглянулась, хотя слышала каждый крохотный шажок Льва Давидовича.
Дальше произошло что-то совсем необычное для их «общения»: вместо того, чтобы просто тихонько сесть на Нинину кровать, отец подошёл вплотную к Нине и погладил младшую дочь по голове своей непривычной к ласке и нежности рукой, что больше походило на смахивание пыли, – до того чуждыми были эти движения для строгого профессора.
После столь необъяснимого для себя проявления отцовских чувств Рудевич старший развернулся и также тихо, только в ускоренном темпе, вышел из комнаты.
«Почему сегодня? Неужели и он почувствовал?», – после подобной непредвиденной нежности со стороны отца Нина больше не могла находиться в комнате одна: подумать можно и на свежем воздухе.
Нина выбежала на улицу.
На уютной аллейке, тянувшейся от Нининого дома, в дневное время почти никого не было: чуть поодаль шла незнакомая женщина под руку с курносым малышом в панамке, навстречу же Нине не торопясь шёл лишь пожилой мужчина, опираясь при каждом шаге на свою тонкую клюшку.
Дорожка аллеи уже была испещрена жёлто-красными пятнами первых опадающих листьев: к концу августа природа потихоньку готовилась к своему увяданию.
Ещё как будто бы всё цвело и зеленело, но в уже по-осеннему прохладном воздухе угадывался запах постепенного угасания, отмирания, словно всё живое на закате своей жизни готовилось к подведению итогов.
«Всё умирает, а я продолжаю жить», – словно откровение промелькнуло в голове Нины.
Никогда до этого момента она не думала о своей смерти, как о чём-то реальном: не думала о ней, когда её бросил Чаров, не думала о ней даже в «тот» день, забравший навсегда у Рудевичей Веру.
Но ведь природа вокруг справедлива, бесконечно справедлива; осень уравнивает всех: с деревьев опадают все листья, увядают все без исключения полевые цветы.
А Вера? Она ушла совсем преждевременно, как цветок, погибший в самом начале лета, не успев даже толком расцвести…
Почти машинально Нина преодолела аллею и вышла в парк, где так часто гуляла одна. Этот парк она помнила с детства, поэтому без труда смогла бы сориентироваться в нём и с закрытыми глазами.
Дойдя до фонтана в центре парка, она присела на лакированную чёрную скамейку, так уютно спрятанную в густой кроне кустарников.
Тут её взгляд как будто сам остановился на россыпи малиновых цветов.
«Шиповник? В конце августа?», – удивлённо пронеслось в голове у Нины.
Однако удивило Рудевич не одно лишь позднее цветение шиповника.
Теперь в её памяти окончательно сложился замысловатый пазл: вот, зачем потянулась тогда Вера в сумку за мгновение до аварии, – Нинино фото цветущего шиповника, как победителя фотоконкурса, опубликовали на обложке журнала о природе, и Вера хотела показать журнал младшей сестре, зная, что для неё это будет сюрпризом.
Но ведь шиповник цветёт в мае, так как же он может цвести в августе, нарушая все законы и правила, когда всё живое готовится к умиранию?
И вдруг Нина поняла: шиповник цветёт только потому, что не знает об этих законах, цветёт лишь потому, что ему дарована жизнь, пусть и длиться она будет лишь на мгновение дольше, чем у остальных диких цветов.
Получается, что жизнь, пусть совсем неприметная и до ужаса банальная, всё же может загореться маленьким малиновым пламенем, и для этого ей не нужен особый сакральный смысл, необходимо лишь желание жить, жадное желание жить вопреки отсутствию взаимной любви, внимания, какой-либо печати избранности. Жить ради кусочка лета, ради солнечного утра, ради одного лишнего дуновения ветра; жить ради самой жизни.
Так или иначе, осени избежать не удастся ни прекрасному шиповнику, ни Нине.
Домой Нина мчалась со всех ног, будто многолетний груз был скинут за одно мгновение, пусть и благодарить за это пришлось безучастный к её переживаниям, так не вовремя цветущий шиповник.
Уже в своей комнате раскрасневшаяся от быстрой ходьбы Нина придвинула к себе раскрытую на первой странице тетрадь и под стоявшей там датой 22.08.2016 сделала одну лишь запись:
«Я, Нина Рудевич».
И этого как будто оказалось достаточно.
Шиповник принёс свои плоды.




(Фото из интернета)