Тропинка

                Рассказ


Дорога на окраине деревни   начиналась от кладбища на пригорке, а вторым концом упиралась в болото.  Дорога небольшая, по обе стороны которой было не больше десяти домов. По ней редко ездили на телегах, а легковых машин в ту пору не было, поэтому она вся поросла мелкой мягкой травкой, по которой было очень приятно бегать босиком.

Отец работал на машинотракторной станции колхоза слесарем по ремонту тракторов и грузовых машин. Хоть  их и было мало в послевоенную пору, но кое-что имелось. Были как отечественные, так и трофейные, завезенные после окончания войны.

В конце лета мне должно было исполниться семь лет, поэтому мама решила, что я уже взрослый и стала отправлять  с узелком, в который собирала обед для отца, чтобы я его покормил. Мне нравилось ходить к отцу, потому что пока он обедает,  можно было забираться в кабину машины или трактора,   покрутить баранку и подергать  рычаги трактора, воображая себя то знатным трактористом, которого  награждают переходящим красным знаменем за ударный труд, то лихим шофером, мчавшимся на всех парах  в неведомую даль.
 
 Станция находилась на окраине села  за кладбищем, поэтому надо было идти по дороге, которая огибала его. Но, если идти по тропинке через кладбище, то это было намного   ближе. Я всегда бегал по тропинке, хоть и было как-то боязно.  Но, преодолевая страх, я упорно ходил по тропинке.

  Было всего   страшнее  проходить мимо провалившейся могилки, за которой никто не ухаживал. В глубоком провале валялся деревянный крест. Мои товарищи рассказывали, что по ночам из могилы выходит отец  Алки, которая жила в небольшой избушке с матерью около кладбища.  Двадцатилетняя Алка была человеком со странностями.  Летом, как только наступали сумерки, она заворачивалась в белую простыню и ходила по кладбищу, бормоча что-то себе под нос и постукивая палкой по крестам и памятникам со звездочкой. Все в деревне знали об этом, поэтому в вечернее время старались не ходить около кладбища, а тем более по нему.  Говорили, что Алка зачата от дьявола и поэтому, почти каждую ночь, ходит и разыскивает своего отца. А мать ее, сорокалетняя молчунья, с бабами мало общалась, а те ее боялись, и лишний раз не цепляли  своими разговорами.

 В эту среду отец задерживался на работе и я, кроме обеда,  должен был принести и ужин.  Мама, как обычно, снарядила мне узелочек с едой, и я отправился к отцу.  Пока отец ужинал, я, как всегда, крутил баранки в старых автомобилях или дергал рычаги, в стоявших на ремонте гусеничных тракторах.  Поев, отец хотел отправить меня домой, но я попросил его разрешения  еще немного поиграть. Заигравшись,  не заметил, как наступили сумерки.  И отец наверно забыл обо мне, занимаясь своими делами.  А когда увидел меня, то немедленно отправил домой. Схватив  опустевший узелок, я бегом побежал   по тропинке через кладбище.

Чем ближе  был к провалившейся могилке, тем медленней был мой бег. А шагов за десять до нее вообще шел крадучись, стараясь не шуметь и, даже казалось, не дышать. Как только поравнялся с могилкой, вдруг  из-за  креста соседней могилы поднялась белая фигура. Она  протяжно заголосила: « И-ы, и-ы, и-ы!»   Я остолбенел и покрылся от ужаса изморозью. Внутри все оборвалось, а волосы казалось, зашевелились и стали дыбом.  Между лопаток потекли струйки липкого холодного пота.   А фигура, между тем,  двинулась ко мне, вытянув руки. Вдруг в мозгу промелькнуло как молния: «Это Алка!»

И тут меня шибануло, словно током и кто-то дал пинка пониже спины! Я сорвался с места и помчался вперед, бросив узелок. Со страшным воплем, весь бледный,  ворвался во двор. Мама, услышав истошный крик, выбежала во двор. Она начала  тормошить меня, расспрашивать, что случилось. Но я толком ничего не мог сказать, только громко рыдая, показывал рукой в сторону кладбища.  На крик прибежала соседка Тоня.  Вдвоем они  долго меня успокаивали, добиваясь, что же произошло.  Когда я, кое-как немного успокоился,  то начал рассказывать про белую фигуру, но, к своему ужасу, ничего не мог  толком сказать!  Изо рта вырывались какие-то бессвязные звуки! Я  стал заикаться. 

С трудом мама  поняла, о чем идет речь, так как знала о девушке и об ее больной страсти. 
Успокаивая, она говорила мне, что придет отец -  разберется с этой противной Алкой.
 
  Не знаю, разбирался ли с ней отец. Но, по-моему, это было бесполезно, так как девушка была душевнобольная. Она все также ходила по кладбищу. Меня  мама  целых три недели  водила к местной знахарке бабе Фросе, которая закрывалась со мной в темной комнате, зажигая  одну свечу. Накрывала мне голову красной тряпкой и что-то шептала. Но  это не помогало, хотя мама приносила каждый раз хороший продовольственный паек из яиц, сала, молока, сметаны и еще всякой всячины для задабривания колдовских духов-квартирантов бабы Фроси.

 Я как заикался, так и продолжал заикаться. Это было  ужасно. Порой мне не хотелось выходить на улицу для игры с ребятами, потому что некоторые  начинали меня передразнивать при этом, коверкая все слова, какие бы я ни говорил. Особенно старался третьеклассник  Веня Кухтин, которого все звали Кухтя. Он сразу подходил ко мне и говорил:
 - А ну, Димка, скажи слово пароход. 
Я старательно  пытался сказать, но  не получалось:
-Па-па-па-па-роход, - наконец вырывалось из моего рта. Кухтя ржал, а за ним и другие пацаны.
- Палькалькод, палькалькод! - выкрикивал он.
Мне такое слышать было очень обидно, потому что я только заикался, а не картавил.  И старался это доказать Кухте, но  его не останавливало:
-  Палькалькод, оголькод, оголькада! - выкрикивал он, что означало «пароход, огород, ограда».
 Взрослые  пытались объяснить Вене, почему я стал заикаться, но он ничего не понимал, а только дразнил, завидев меня:
- Димка-оголькод!

Но в деревне дома не усидишь,  поэтому волей-неволей приходилось общаться с ровесниками. Однажды мы с Колькой Никитиным играли на улице в чижик. Я был в роли подающего. Моя задача была как можно дальше швырнуть чижик, а Кольке его поймать.
Я уложил чижик поперек лунки и только собрался палкой-битой швырнуть его подальше, как Колька заорал:
- Купчиха! - и дал деру.
 Купчихой звали очень бодливую корову бабы  Риты. Корова почему-то очень не любила детей и гонялась за ними, как только они попадались на ее пути. Я оглянулся. На меня неслась корова с низко опущенной головой. Её намерения были очень и очень очевидны и легко прочитывались по  налитым кровью глазам. Я взвизгнул и пустился следом за Колькой. Но моя прыть оказалось недостаточной, потому что через мгновение я  как тряпичная кукла летел через жердевой забор в огород, вопя во всю мочь от страха.
Купчиха была хорошим, опытным бойцом, знающим свое дело. Но вероятно в ней сохранилась доля милосердия, потому что мой  детский зад она   направила точно  меж рогов.
Главное же было за забором. А там! А там меня с большим нетерпением ждали заросли крапивы. Они с большим удовольствием приняли дорогого гостя в свои жаркие объятия - ведь не каждый же день к ним попадает пацан в одних трусиках! Они обласкали  мое тело поцелуями  так, что  оно мгновенно запылало как наполненный углями утюг. Ревя  изо всех сил, я вскочил на ноги, ступил шаг, второй, но тут же сел.  Купчиха, хоть и была милосердной ко мне, но не совсем.  Удар был очень сильным  в левую  часть, поэтому мне было очень больно переставлять левую ногу.   Кое-как опять встал и поплелся к  забору, не обращая внимания на крапивные кусты, которые  на прощание стали жалить еще жарче  полюбившегося им малыша.  Добравшись до  забора,  сквозь жерди вылез на улицу. Купчихи нигде не было видно - наверно погналась за Колькой. Все тело горело, а слезы сами по себе текли из глаз. Когда я пришел домой мама, увидев меня, всплеснула руками и  воскликнула:
 - Дима, что с тобой?!
-Купчиха меня  забодала! – едва сдерживая слезы, произнес я.
- Что-что, а ну повтори, что сказал!
- Мы с Колькой играли в чижик, а Купчиха на нас напала!
 Мама широко раскрытыми глазами смотрела на меня.
-Димка, ты же перестал заикаться!

Вот это был номер, так номер! Я перестал заикаться! От такого открытия,  слезы мгновенно высохли и уже не так  стали болеть ожоги от крапивы! Мама, со счастливыми глазами, помазала меня какой-то мазью, и через час  жжение  ожогов вообще прошло, но нога  болела еще две недели.
 Разом  пропали и все страхи, которые мучили меня о том, как я буду учиться заикой в школе.
Вечером я рассказал отцу о дневных приключениях безо всякого заикания. Отец был доволен таким поворотом дела, но все же на следующий день сходил к бабе Рите и рассказал про ее бодливую корову. Через день ей спилили кончики рогов и на лоб повесили небольшую доску, потому что это был не первый случай нападения ее на  ребятишек. Я же был бесконечно благодарен этой корове и всегда когда видел ее, хотел угостить чем-нибудь вкусненьким, но боялся к ней подходить, потому что ее крутой нрав не изменился.
  У меня же хоть и прошло заикание, но на всю жизнь осталась нелюбовь к длинным речам.