Другие семьи

         Другие семьи 60тых годов.
Не все вели такую беспечную жизнь. В это же время  молодой специалист (значит зарплата  в два раза меньше моей) Юра Тарасенко, который завел уже семью (его Миша ровесник моей Тани) экономил каждую копейку. Часто, чтобы накормить няньку, которая к ним приходила, пока ребенку не дали место в яслях, они в столовой брали только гарнир, что у раздатчиц вызывало некоторое неудовольствие. Конечно, они не могли себе позволить покупать мясо и молоко на рынке. Юра, чтобы купить для сына молоко по государственной цене, рано утром, можно сказать, ночью в пургу и мороз стоял в очереди у места, куда к семи утра подъезжала бочка с молоком. Наше бедное правительство, запутавшись в планах и реформах, организовало раздачу молока сразу в нескольких точках, чтобы разом, те, кому достанется, купили свое молоко еще до работы. В свободной продаже – без очереди, чтобы, например, купить после работы,  молока в магазинах в тот год не было. Иногда Юра в 4 утра (НОЧИ!) бежал в магазин, чтобы попасть в число тех, кто сгружает с машины бидоны, и, в результате, получает молоко первым.
Мы молоко  брали у лесника. Было у них 10 детей, младшему было меньше, чем Егору. Пошли мы с Егором за молоком, открываем дверь и в открытую дверь врывается ветер со снегом –  на дворе пурга. У двери на полу не растаявший снег, хозяйка цедит молоко, а рядом со снегом стоит босиком в одной рубашонке крепыш с кружкой и требовательно стучит ножкой, чтобы мать налила ему.
 Один раз я тоже утром до работы стоял в очереди, и помню, как тревожно считали в очереди: сколько еще бидонов осталось – хватит, или не хватит.
Ну, а затем Тарасенки сразу решили обустроить свою жизнь, не дожидаясь десятилетиями, когда у него само собой накопятся деньги на машину и когда им дадут благоустроенную квартиру. Реализовали Тарасенки свои замыслы с помощью денег, взятых взаймы. Тогда, при Советской власти, деньги брали взаймы друг у друга без всяких процентов, оговаривая только срок возврата: или дни, недели, месяцы, или годы. Жили по-христиански, ростовщичества не было, деньги не были капиталом, это были талоны на право получения услуги или вещи –  продукта (я немного упрощаю, но немного).  На хранимые в сберегательной кассе деньги «до востребования», начислялись 2% годовых, при хранении с оговоренным сроком, кажется, более 6 месяцев, начислялись 6%, что было существенно больше инфляции.
Двух комнатную квартиру они построили (купили) кооперативную, не дожидаясь, когда им дадут бесплатную.
И вот подошла Юрина очередь на покупку машины, ему очень хотелось, чтобы цвет был благородный – коричневый. Он волновался, ведь в этот день могли идти с конвейера зеленые, синие, желтые, а коричневых могло не оказаться. Машины брали сходу – «горячими». И о, радость, вот.… Да… велик русский язык.  Вот он красавец коричневый автомобиль, вот она красавица коричневая машина, вот они очаровательные коричневые «Жигули». Ну что бедный английский (?) – средний род и все. 
А затем купил он и моторную лодку – обустроился.
А вот, в семье такого же молодого специалиста Радимира Гребенникова, тоже имеющего сына и жившего с матерью жены, мясо – гуляш, котлеты на столе были всегда. Ольгина мать, бывший кондуктор трамвая, радовалась открывшемуся перед ней благополучию и старалась сытно и вкусно накормить детей (как и моя мама), но зато о машине они (как и мы), даже  задумываться не могли.
Мы были свободны – каждая семья сама выбирала, как ей жить: и рабочие, и инженеры, и врачи, и учители, и артисты и журналисты получали примерно одинаковую зарплату (разница в два – три раза).
После окончания института, для меня только один вопрос был значим: на килограмм хлеба в день мне зарплаты хватит? Ну, а остальное… один на этот кусок хлеба еще масла намажет, а другой кусочек отрежет и на завтра отложит, а потом машину купит.  На статусе в обществе, или  положении на работе, это никак не сказывалось. Мы радовались за тех, кто имел машину, они, в свою очередь, не считали менее достойными тех, кто не имел машины. Наличие или отсутствие машины определяло только внутреннее мироощущение человека, и он сам для себя его определял, при примерно одинаковом у всех достатке, т.е. при равенстве!!!. 
Мама в очередях никогда не стояла. В свободное от плиты время она  и зимой и летом гуляла с Егором, познакомилась с бабушками сверстников Егора, но, не занятая присмотром за Егором, на лавочках перед подъездом никогда с соседями не сидела – некогда было, мама много читала (так, с раскрытой Роман-газетой, и ушла).
На следующее лето Егор стал ходить, и я почувствовал желание выровнять землю так, чтобы на ней не было никаких горок, появилось желание уничтожить все деревянные горки, чтобы он ниоткуда не мог упасть. Но когда он пошел в садик, то там свалился со ступенек и сломал руку. Перепуганная нянечка отнесла его в хирургическое отделение стационара, и ему наложили гипс. Потом он проглотил в садике шарик, и опять бедная нянечка отвела его в стационар к хирургу. Хирург успокоил нянечку, сказал только «следить за какашками», а Егору пригрозил ремнем, если он еще раз попадется. Еще до садика, когда мы все были дома, Егорка засунул в рот колпак от колеса игрушечного автомобиля, и эта круглая деталька размером с копеечную монету с тремя острыми усиками попала ему в горло. Я пытался ее достать, но усики расцарапывали горло в кровь. Я схватил Егора, перекинул его, как мешок головой вниз, через плечо, и побежал в больницу. Рита смотрела в окно, как я бегу, и вдруг закричала: «Эдик, Эдик, выпала. Выпала железка». Как хорошо, что я нес его головой вниз.
До школы дети ходили в садики. В СССР до войны и какое-то время после войны, чтобы обеспечить женщинам возможность работать, для детей от рождения и до трехлетнего возраста были ясли, куда матерей к грудничкам, если было возможно, на время кормления ребенка отпускали с работы, а с трехлетнего возраста и до школьного были детские садики. Мест в яслях и садиках не хватало, родителям, после достижения ребенком трех лет, приходилось вновь становиться в очередь и хлопотать, чтобы ребенку дали место в садике. При Хрущеве, когда в СССР развернулось бурное строительство, стали строить прекрасные детские комбинаты, т.е. совмещенные  ясли с детским садиком, где родители могли держать детей от рождения до школы.
Наши дети в ясельном возрасте были с бабушкой, и отрыв от дома в три года был болезненным. В садик первое время орущего Егора я заворачивал в одеяло и вез на санках, но скоро он привык, и уже из садика не хотел уходить, а просил забирать его попозже. Садик был великолепный. Еду он до сих пор вспоминает, как самую вкусную, а уж праздники были настоящими балами.

 
Танин садик был попроще. Такое же великолепное здание, но освещалось еще лампами накаливания, и в помещениях было темновато, а от этого и мрачновато, и коллектив был попроще. К посещению садика, Таня, когда Егор уже ходил в садик, отнеслась спокойно – как к само собой разумеющемуся порядку. Она уже в три года научилась читать, а в пять лет по просьбе воспитательницы со стажем читала для детей. Заходишь вечером в садик за Таней, а там, при тусклой лампочке под потолком, сидит она посреди комнаты и читает детям сказки. Какое-то время  была молоденькая воспитательница – эта с детьми танцевала и хороводы водила, а когда я за Таней приходил, говорила: «Таня, за тобой дедушка пришел». 
Праздники в этом садике тоже были, но не такие великолепные, как у Егора. Еда во всех садиках была хорошая – за этим следили.

Я под настроение делал записи об интересном в нашей жизни, и вот сейчас перечитывая, наткнулся на такую: в садике у Егора в группе идет обсуждение «Мухи цыкатухи», воспитательница спрашивает детей: кто в этой сказке положительный герой и кто отрицательный. Воспитательница перед этим все им объяснила, разжевала и в рот положила. А Егор говорит, что положительный герой это паук. -Почему, Егорушка? Он же злой.
-Паук комаров уничтожает и мух. Вы говорили, что они заразу разносят.

По представлению современных психологов это был неосознанный протест против разжевывания, а, по мнению воспитателя, это было озорство. Но, судя по дальнейшему проявлению характера Егора в первых классах школы, это, возможно, было проявление стихийной правдивости.

Одно только омрачало нашу жизнь – после рождения Тани Риту стали мучить приступы бронхиальной астмы. 10 лет металась Рита в поисках избавления от страданий. Чародеи в Магнитогорске, в Евпатории, курорты Ялты, Гурзуфа, Алушты, соляные копи, ингаляции, иглотерапия. Иглотерапия тогда только вошла в моду. Через жену коллеги мы попали на сеансы иглотерапии в Физинститут областной клинической больницы. Рита рассказывала о чудесном эффекте первого сеанса: она сразу стала дышать свободно.
После первой серии сеансов был перерыв. К концу перерыва у Риты опять началось обострение, и на первый сеанс второго цикла она приехала больной, надеясь, что, как и при первом посещении, у нее сразу наступит облегчение. Облегчения не наступило, приступ развивался, и прямо по дороге из Куйбышева после сеанса, мы на такси заехали в больницу Мехзавода (соседний поселок), где ее положили на лечение. Что-то из этих лечений помогало, что-то давало облегчение, и тогда Рита проводила отпуск с нами, но через некоторое время опять все сводилось к большим дозам преднизалона. Риту перевели на инвалидность второй группы. Мама плакала, видя мучения Риты во время приступов. Только когда мы узнали про киналог (совершенно не уверен в правильности написания) наступило облегчение. Это тоже гормональный препарат, но в отличие от преднизалона эффект наступает сразу, а длительного приема не требуется.
Окружающие обратили внимание на то, как изменилось самочувствие Риты, и спрашивали: чем она сумела вылечиться, чтобы передать её опыт их знакомым астматикам. Конечно, Рита не излечилась от астмы, но приступы стали редкими и быстро гасились.
Наша жизнь все 40 лет протекала на фоне этой болезни, и было в этой жизни  много прекрасного и радостного, и главным было то, что прекрасное и радостное мы старались дарить друг другу.
Пока дети были маленькие в отпуск ходили по отдельности. Для Риты отпуск был частью курортного лечения. А я был еще «до одури» увлечен путешествиями. Побывав в тундре и пустыне, я возомнил себя географом – путешественником, взирающим на планету с высоты глобуса, и Рита не опускала меня на землю.