Волшебная сила общения

Волшебная сила общения

Моя занятая мама изобрела способ сделать не такой унылой уборку комнаты в нашей шальной коммуналке на 18-й линии Васильевского острова и другие не очень веселые домашние дела. Сначала мы распевали забавные «хулиганские» песенки: «А по колхозу течет речка, а через речку длинный мост, а на мосту стоит овечка, а у овечки длинный хвост. Когда бы не было той речки, тогда бы не было моста, тогда бы не было овечки, а с нею длинного хвоста. Прошла весна, засохла речка, колхоз построил новый мост, и на мосту опять овечка, а у овечки длинный хвост». Она объявила это гимном уборки, чем нас с сестрой очень веселила. А потом мы привыкли делать неинтересные домашние дела под музыку. Уже в Благовещенске я старшеклассницей и студенткой пылесосила квартиру под гремящее из проигрывателя «Рондо каприччиозо» Сен-Санса или недавно выпущенный апрелевским заводом грампластинок скрипичный концерт Паганини. Нередко в ход шла «Фантастическая симфония» Берлиоза, так удачно распропагандированная в замечательном фильме «Цветы запоздалые», снятому в конце 1960-х годов по одноименному рассказу Чехова. Вот уж поистине, перефразируя Ахматову, «когда б вы знали, из какого сора…» растет любовь к музыке.
Вообще, классическая музыка тогда пронизывала жизнь советского человека, и не только в концертных залах. Имена великих дирижеров и музыкантов, а также музыка в их исполнении постоянно звучала по радио практически в каждом доме: Мравинский, Светланов, Курман Газы, Леонид Коган, Давид Ойстрах, Мстислав Ростропович, даже Герберт фон Кароян. Правда, нравилась она далеко не всем. Ученые проводили исследования относительно благотворного влияния классической музыки на здоровье человека и даже на привесы и удои крупного рогатого скота. Были периоды, когда симфонической музыкой даже услаждали коров, чтобы те давали больше молока и лучше усваивали корма, а доярки чертыхались, обалдевшие от непривычных мелодий, и называли их «коровьей музыкой». Хотя такие крайности продолжались недолго и не смогли дискредитировать классику в глазах любителей. Но едкую иронию порождали…
Мне очень нравились вечера на кухне в Гродно, когда мама рассказывала нам с сестрой, а иногда мне одной, о своей веселой и беззаботной студенческой жизни в Москве, о поездках в альпинистские лагеря, о Кавказе и горных лыжах, о своих друзьях-поклонниках и больше всего про Гельку (Ольгерда Ленгника), ее первую любовь, которой она ка-то не так распорядилась… Это я сейчас понимаю, что она в этих рассказах искала утешения, поскольку чувствовала, что в очередной раз совершила ошибку, вышла замуж за пьяницу, скандалиста и малообразованного кичливого идиота, который с упорством, достойным лучшего применения, портил жизнь себе и ей. Но у них была общая маленькая дочь, и, кажется, она тогда ждала своего четвертого ребенка. С кем, кроме нас, она могла предаваться воспоминаниям, с тревогой ожидая возвращения подвыпившего муженька, который от любого непонравившегося ему слова мог устроить семейные разборки с рукоприкладством и метанием предметов…
Впрочем, отношение к мужчине с элементами материнской заботы в нашей семье культивировалось довольно долго, передалось и нам с сестрой. А это залог неверного выбора. Кого, кроме требующего опеки иждивенца можно выбрать с таким настроем? Прижать к груди и плакать… Я избавилась от такого подхода, когда это уже не имело значения.
А на кухне в Гродно моя психологически сильная и энергичная мама пела нам забавные студенческие песенки.

От зари до зари,
Лишь зажгут фонари,
все студенты по улицам шляются.
Они горькую пьют,
На начальство плюют,
И еще кое-чем занимаются!

Мы с удовольствием подпевали:

Через тумбу, тумбу раз,
Через тумбу, тумбу два,
Через тумбу три-четыре,
Спотыкаются!

Потом хохотали над незадачливой влюбленной коровой:

Шла корова на свиданье ночью,
Чтобы милого узреть воочью,
От любви сердечко нежно билось,
И тихонько голова кружилась.
Вдруг корова замычала глухо,
Налетела на сучок пеструха,
Сломан рог и голова пробита,
Нет хвоста и одного копыта.

Возвращалася домой, рыдая,
От супруга взбучки ожидая,
И мычала она и ревела,
И такую она песню пела;

«Счастье было близко и возможно,
Но разбито так неосторожно.
Ах, мечты, мечты, где ваша сладость?
Где же ты, моя коровья радость? »

Но больше всего нас забавляла абсурдистская песенка про Льва Толстого, поскольку перед тем, как спеть ее, мама рассказывала, что студенты исполняли ее всегда публично в электричке по дороге на лыжную пробежку, подражая многочисленным тогда вагонным попрошайкам. Кто-то из лыжников, иногда это был ехавший с ними преподаватель (мама называла фамилию известного впоследствии ученого-физика), вставал и, держа кепку, как нищий для подаяния, начинал петь трагическим голосом с расстановкой, остальные с наслаждением следили за весьма неоднозначной реакцией едущих в электричке людей:

Великий русский писатель
Лев Николаич Толстой
Не кушал ни рыбы, ни мяса,
Ходил по аллеям босой.

Жена его Софья Толстая,
Напротив, любила поесть,
Она не ходила босая,
Спасая фамильную честь.

В имении, в Ясной Поляне,
Любых принимал он гостей,
К нему приезжали славяне
И негры различных мастей.

И ентой самой Софье,
Носившей фамилью Толстой,
Не нравились ни философья,
Ни мужа характер простой.

Наскучило графу все это.
Решил он душой отдохнуть -
Велел заложить он карету
И в дальний отправился путь.

И заканчивалось исполнение, страстным призывом:

Подайте, подайте, славяне,
Я сын незаконный его.

Этот художественный эпатаж заканчивался безудержным смехом всей группы и последующим обсуждением произведенного на публику эффекта.

А песенка про негра Тити-Мити, несмотря на трагический финал, веселила и смешила нас своим абсурдом:

На острове Таити
Жил негр Тити-Мити,
Жил негр Тити-Мити
И попугай Кеке.

Вставал он утром рано,
Съедал он три банана,
Съедал он три банана,
Ложился на песок.

Была у Тити-Мити
Супруга Тити-Фити,
Супруга Тити-Фити
И мальчик Альпиншток.

Однажды на Таити
Приехала из Сити,
Приехала из Сити,
Мисс Мэри налегке.

В красавицу из Сити,
Влюбился Тити-Мити,
Влюбился Тити-Мити
И попугай Кеке.

Супруга Тити-Фити
Решила отомстити,
Решила отомстити,
И мужу, и Кеке.

Однажды утром рано
Под сению банана,
Под сению банана,
Точила острый нож.
Вжик, вжик, вжик, вжик!

Назавтра утром рано,
Под сению банана,
Под сению банана,
Три трупа на песке:
Красавица из Сити,
С ней негр Тити-Мити,
С ней негр Тити-Мити,
И попугай Кеке.
Все!

Уже в Благовещенске в конце 1960-х на кухне мы так же втроем не меньше часа с удовольствием пели революционные и патриотические песни. Добровольно! Семья у нас была абсолютно беспартийная, и не то, что не правоверно идейная, а наоборот, критически настроенная, осуждающая сталинские репрессии и идеологические гонения, читавшая Солженицына, запрещенные «20 писем другу» Светланы Аллилуевой (бежавшей за границу дочери Сталина) и распространяемую самиздатом автобиографию Евгения Евтушенко с описанием «ходынки» в день похорон Сталина. Но песни были такие мелодичные, полные духоподъемной энергии, воодушевляющие: «Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка, иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка», «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут…», «Вставай, проклятьем заклеймённый весь мир голодных и рабов!». Их дополняли песни про «Славное море, священный Байкал» и про крейсер Варяг «А ну-ка, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает…», «Плещут холодные волны, бьются о берег морской..». Эти песни до сих пор вызывают у меня душевный трепет и мурашки по коже. Не очень давно в музее политической истории в Петербурге, расположенном в особняке Матильды Кшесинской, мы с подругой и гостями, которых сопровождали,  слушали песни периода революции и гражданской войны, которые использовали «красные» и «белые». Я была поражена, насколько не мобилизующими и не выразительными оказались мотивы песен у «белой армии», и насколько заразительными и вдохновляющими – у «красных».
А когда пару лет назад слушала морские песни периода Первой мировой войны на концерте хора казаков из Вены, состоящего из бывших оперных певцов, то очень сожалела, что в нашей стране сейчас поют что угодно, только не эти великие русские песни на все времена…
В Гродно нам с сестрой мама много читала вслух. Перечитала целые собрания сочинений – О.Генри, Джек Лондон, Брет Гарт, Проспер Мериме, Александр Дюма, сестры Эмилия и Шарлотта Бронте, Оскар Уайльд, А.П.Чехов, А.К.Толстой. Вообще, чтение вслух создает удивительное ощущение общности и сопричастности, а читаемому произведению придает какой-то неповторимый романтический флёр и дополнительное очарование, которые не воссоздаются при самостоятельном прочтении про себя. Возможно, это влияние ситуации и личности читающего. Мне читала вслух и мамина тетя – «Сирано де Бержерака» Ростана и пьесы А.Н.Островского, но у меня не возникало тогда такого волшебного чувства погружения в иные миры. В итоге, читать я тоже полюбила, хотя и позже сестры, которую в 6 лет замирала перед любым текстом, пока не дочитывала его до конца или пока кто-то ее не отрывал от этого занятия.
Уже позже, когда я сама в 10 классе прочитала 15-томное собрание сочинений Виктора Гюго, я помню потрясение на первом своем «Риголетто» в театре Станиславского в Москве от открытия, что знаю этот сюжет, только шута зовут Трибуле, его дочь – Бланш, а герцог – вовсе не герцог, а король из пьесы Гюго «Король забавляется»!
Читала нам мама и своих любимых поэтов – Есенина, Ахматову, Блока, Северянина, Гумилева, Сашу Черного, Городецкого. Некоторые стихи врезались в память навсегда: блоковское «Девушка пела в церковном хоре…», ахматовский «Сероглазый король», северянинское «У меня дворец двенадцатиэтажный, у меня принцесса в каждом этаже..», городецковское «Стоны, звоны, перезвоны, стоны-вздохи, вздохи-сны…». Это ей от ее мамы досталось. Что-что, а стихов бабушка наизусть знала множество. Далеко не всех поэтом было легко почитать даже в годы «хрущевской оттепели».
У нас дома был маленький сборник Ахматовой «Чётки» со странной дарственной надписью на титульном листе: «В МГУ украл я, а ты – у меня. Его же еще? Алик», которую мама вынудила сделать своего друга, когда «экспроприировала» у него книжечку любимого поэта.
К поэзии у меня отношение было и осталось очень избирательное, по большей части мне не нравилось слушать, когда стихи читают вслух. Лишь постепенно у меня прошло это неприятие, но и до сих пор я прозу люблю больше поэзии, хотя ценю и знаю творчество многих поэтов.
Как мама успевала посвящать нам так много времени, для меня и сейчас тайна, ведь она ухитрялась по ночам еще писать докторскую диссертацию, которую защитила за месяц до рождения своей младшей – четвертой – дочери. Впрочем, энергии ей всегда было не занимать! На десятерых бы хватило! Гетерозис, как любила шутить она, имея в виду эффект усиления жизнестойкости потомства при скрещивании дальних подвидов популяции. И поясняла: « У меня мать русская, а отец татарин». Вот она и удалась такая деятельная. И добавляла, что дело не в количестве, а в качестве общения.