XIII. трехсотватное солнце

              Взяв папку, Сулу медленно пошла по коридору. На душе было тяжело, но надо было работать: через полчаса начинался спектакль, который недавно восстановили. Актеры то и дело забывали текст, и требовалось быть предельно собранной.
Вопреки обыкновению, дверь гримерной Бибигуль–апа была приоткрыта. Заметив проходящую по коридору Сулу, она жестом подозвала к себе. Такое пригла­шение было странным для строгой актрисы: перед важ­ными репетициями и спектаклями, да и просто так, она запирала дверь гримерной и редко кого туда пускала. Айгуль еще шутила, что Бибигуль договаривается перед спектаклем с нечистой силой, тщетно вымаливая актер­скую удачу.
«Взамен души, наверное!»
Выпучив глаза, она нарочито грозно шипела и заливалась смехом...
Как водится во всех театрах, здесь тоже витало легкое облако актерской интрижки и зависти. Сулу обижали эти ска­брезности. «Она замечательная актриса, Айгуль, – доказы­вала горячо. – Посмотри, как она сыграла Мелано!». «А кто спорит? – отвечала веселым смехом Айгуль – Но все равно, она – старая карга!».
Бибигуль­-апа действительно была известной актрисой. Все относились к ней с должным почтением, хотя немного побаивались излишней ее хмурости и официальности.
– Проходи, Сулу, садись, – Бибигуль устало кивнула на кресло рядом, – устраивайся. Дверь только закрой, пожалуйста.
Сулу закрыла за собой дверь, оглядываясь. Гримерная была обклеена старыми афишами. На стенах висели фото­графии с ролями Бибигуль. В углу, на вешалках, висели театральные костюмы. Сулу скромно села в кресло, положив пьесу на колени.
– Здравствуйте, Бибигуль-­апа, как ваше здоровье?
– Так себе. Давление, доченька... – вздохнула актриса. – Эти перелеты вымотали меня... Но сегодня чувствую себя ничего... – она устало прибрала в ящик какую­-то коробку, достала тюбик крема и выдавила на ладонь зеленоватую массу, похожую на червяка.
« Господи, я уже схожу с ума! – с содроганием подумала Сулу. – И здесь черви.»
– Спектакля сегодня нет... – Бибигуль медленно растерла крем по рукам и понюхала. – Хорошо пахнет... Можно было, конечно, домой поехать, но чем проводить вечер в одиночестве, буду в зале отдыхать. Это ведь мой любимый спек­такль. Ах... она оценивающе взглянула на себя в большом зеркале. – Люблю Шекспира! С роли Катарины началась моя карьера актрисы...
Она грустно посмотрела на старую афишу.
– Пресса с ума сходила, – продолжила Бибигуль после паузы. – Вон, посмотри, на стенах все висит... «Эта казахская девушка сумела доказать, что родилась в Падуе!» – писали тогда газеты. – «Шекспир был бы доволен!», «Укрощение классики!»... Тогда и дали мне заслуженную. А шел мне двадцать пятый год, я играла всего второй сезон! И никто не знал, что жила я впроголодь. В хибарке, которую снимала, всегда было холодно и сыро. Я перекидывала полотенце че­рез руку и сама себя кормила воображаемым обедом. «Что изволите, госпожа Бибигуль?» – спрашивала у единственно­го стула. Потом садилась и, надменно подняв голову, заказывала царскую еду. «Шашлык сегодня пережарен!» – могла брюзжать... Господи, как давно это было... «Насытившись», брала роль и играла... играла... до изнеможения. Пока внутреннее чутье не подсказывало, что это предел. А сейчас?– скривилась Бибигуль. – У этой Айгуль получается не своенравная и умная Катарина, а вздорная дура! Впрочем, вхо­дить в роль ей будет нетрудно.
Бибигуль хрипло рассмеялась.
Сулу решила промолчать. Будучи по природе прямой и бескомпромиссной, не склонной к дипломатии, она всегда удивлялась – как могут актеры, не терпящие друг друга в реальной жизни, обниматься и горячо любить на сцене. Она вспомнила – с какой материнской нежностью и заботой вы­хаживала Шарбану –  Мелано­-Бибигуль, и ей стало смешно.
Поглаживая папку с пьесой, она украдкой посмотрела на часы.
– Не торопись, – улыбнулась актриса, – у тебя еще есть полчаса.
– Я не тороплюсь, Бибигуль­-апа, – поспешила заверить Сулу.
– Ты думаешь – я не знаю, что она про меня говорит?! - хмыкнула Бибигуль. - Эх, девочка... Зла на нее не держу, сама была молода и легкомысленна, но я была еще и талантлива! И закрываюсь в гримерной не для того, чтобы с нечистой силой договариваться, как твердит эта девчушка, а чтобы войти в роль... Кстати, наше ремесло греховно, и знаешь, почему? Потому что мы позволяем себе забыть ту жизнь, что ниспослал нам Аллах, и влезаем в чужую, которую он не создавал! И этот грех мы носим на плечах...
Бибигуль внимательно взглянула на Сулу:
Надо очень, очень любить, Сулу, чтобы согласиться на эту греховность... – Если любовь греховна, но жить без нее не можешь, надо сделать ее законной, освобождая от греховности и двусмысленности...
Сулу показалось, что в словах Бибигуль проскользнул легкий намек.
«Неужели догадывается о чем­-то?! – подумала со страхом. – Может, видела нас вместе?! О боже!».
– Я вас очень уважаю, Бибигуль-­апа, – только и сумела сказать, пряча взгляд.
– Я давно за тобой наблюдаю, Сулу, – проговорила актриса, – вижу, как у тебя загораются глаза, когда подсказываешь интересную реплику. А это означает, что ты прирожденная актриса. А раз актриса, значит, и с воображением у тебя все в порядке, но в этом сокрыта и великая опасность: люди, подобные нам, легковерны, впечатлительны и ранимы...
Сулу молчала.
– В молодости я долго была в поисках, и мои интересы не всегда были в согласии с принятыми нормами, хотя безнравственной никогда не была. Если честно, я была страстно влюблена в моего будущего мужа, но тогда он был женат на другой...
Бибигуль -апа снова внимательно взглянула на Сулу.
– Я искала ответ на простой вопрос: почему мечтающая и любящая девушка может носить печать запретности в честных и искренних устремлениях?!
«Она что-­то знает! – снова со страхом подумала Сулу. – Точно, видела!».
– Я даже обратилась к Богу, – продолжила Бибигуль. «Если все – воля Божья, – думала я, – значит, и то, что чувствую я сейчас, известно ему. Если Бог – это идея, приста­нище нашей исповеди, наших надежд или нашего покая­ния, значит, он способен ниспослать правильное решение,направить по единственному и верному пути...» Вот как я думала. А ты?
– Не знаю... У меня Бог внутри, – подумав, ответила Сулу. – Я к нему обращаюсь напрямую, без посредников. И он очень строгий.
– Вот­-вот! – поддакнула старая актриса. – Это очень важно – кто к нему обращается: личность или рабыня! Если ты раскрепощена и уверена в своей правоте, то и решения при­ходят простые и смелые, и Бог милостив к тебе, а если завы­шена самокритика, к таким и Бог строгий. Тогда депрессий и слез не миновать...
– А как вы решили тогда... с ним?
Бибигуль вздохнула:
– Тогда я была молодой актрисой, а он – известным режиссером. Ты, наверное знаешь, как иногда складываются отно­шения молодых актрис и режиссеров. Мечтая о карьере, лег­ко можно сползти в пропасть бесчестия. Я исключила такую возможность с самого начала, и ему пришлось поступить со мной честно, – улыбнулась она. – Понимаешь, девочка... Если мужчина получает от женщины все сразу и до свадьбы, тогда и жениться ему нет резона... Я позволила ему приблизиться, только – когда он официально развелся и сделал мне пред­ложение. Но он был порядочным человеком, а не ловеласом. Ему и в голову не могло прийти оскорбить меня скользким предложением. Мне тогда удалось разглядеть в нем личность. Знаешь, когда хочешь познать человека, надо его раздеть.
– Как – раздеть, Бибигуль­-апа? – смутилась Сулу.
– Нет, не в прямом смысле, конечно, – надсадно рассмеялась старая актриса. – Надо лишить его той спеси, что придает популярность, отнять все искусственное: машину, дачу, зарплату... Одним словом, раздеть до естественных качеств: до взгляда, до голоса! Речь, звук! Вот где вход к душе человека! И еще – глаза! Посмотри человеку в глаза, и тогда увидишь – из чего он соткан. Есть у него душа или нет...
А так, к старости понимаешь, что все тщетно в этом мире. Надоело все. Мы все эгоисты. Слишком любим себя и свою жалкую жизнь. Здесь, в театре, знают копеешную цену фарса. Развращая, он учит наплевательски и легкомысленно относиться к судьбе. Вот, например, играешь сцену смерти герои­ни. А знаешь, как это приятно – играть собственную смерть?!
– Как? – растерялась Сулу.
– Так. Если ты не Айгуль, конечно. – Бибигуль хмыкнула. – Приятно пощекотать нервы. Страдаешь, плачешь, шепчешь чьи­-то слова, делаешь последний вздох. Даже со­знание можешь потерять. А в глубине души спокойна, по­тому как знаешь, что неуязвима, что не всамделишно это: кончатся положенные тебе репризы, отгремит музыка, за­жжется большая люстра, и, ожив счастливейшим образом, ты будешь кланяться публике, готовая умереть завтра снова. А это опасно, милая.
– Чем опасно, Бибигуль-­апа?
– А тем, что в момент настоящей смерти тебя не посетит великая истина, что завершаешь жизнь, как прыжок не от пьесы к пьесе, а от одной бесконечности – к другой.
– Иногда и умереть можно весело, – посмела возразить Сулу. – Когда у тебя открываются глаза на какую­-то истину, когда ты точно знаешь, что вот сейчас, в эту секунду ты освободилась от чего­-то тяжелого. От рабства, например... Вы такие грустные вещи говорите, Бибигуль­-апа!
– Грустные? А жизнь умного человека и состоит из грусти, милая! Не люблю лучезарных идиотов, – нахмурилась актриса. – Мне кажется, они даже не понимают смысла сво­его существования. Человек, девочка моя, – как лист с древа жизни. Сорвавшись однажды в смертном танце, он преда­ется земле, а истлев, оставляет тонкую паутину памяти о себе. Чем он был крепче, мудрее и жилистее, тем этот след ярче. Мудрость всегда грустна, но на мудрости земля держится. Таков был мой покойный муж: задумчивый, замкнутый. Но сколько в нем бушевало страсти!.. Он умел любить, Сулу! Потому, что был мудрым! Глупым это не дано.
Бибигуль снова сделала небрежный жест и посмотрела на настенные часы.
– Заговорила тебя, девочк, не опоздать бы к началу. Я к чему весь разговор веду. Мне показалось, ты растеряна... Вот, вчера стала суфлировать совсем не тот текст. В общем,– собралась наконец Бибигуль, – кое­-кто судачит, что там, в Грузии, у тебя что­-то с кем­-то произошло. Нет-­нет! – сделала протестующий жест, увидев, что Сулу вскинулась. – Я вовсе не осуждаю тебя. Я лишь хочу предостеречь и на­править. Театр – это благодатное место, где слухи плодятся, как мухи. А мухам нужна пища... Может, и было что­-то, но это не мое дело. Сама от слухов не раз страдала. Самое главное в другом: загляни в себя и реши раз и навсегда: если ты права перед собой, если твоя душа незапятнана, – ходи с гордо поднятой головой и наплюй на все остальное!
– Я это поняла, – прошептала Сулу. – Поняла недавно! Я чиста, Бибигуль-­апа, и если что­-то меня и связывает с  кем-то, то это – любовь, а не бесчестие.
Старая актриса понимающе кивнула и встала. Сулу последовала за ней.
– Ну все, беги, Сулу, а то опоздаешь, – Бибигуль поцеловала ее в лоб. – Будь счастлива.
– Спасибо.
Сулу вышла из гримерной совсем растерянная.
– Быстрей, Сулу, – крикнул со смехом пробегавший, мимо, молодой актер. – а то Катарину без тебя укротят.
Сулу поспешила к кулисам, прижимая к груди папку. Раз­говор с Бибигуль встревожил, но и вселил уверенность в своей правоте. Она вспомнила лезгинку на свадьбе и горько усмехнулась. Она уже решила не играть и притворствовать в семье, и теперь, после этого разговора, не было нужды прятать лицо и на работе... «Ходи с гордо поднятой головой, Сулу», – вспомнила она слова Бибигуль и поняла, что иначе ходить она теперь не сможет.
Она еле успела к началу. Занавес уже отползал в сторону. Прибежав в кулису, Сулу бросила пьесу на пол и метнулась в дальний угол за стулом и пюпитром. Тащить эту нелегкую ношу обычно помогали актеры, следящие с кулис за ходом пьесы, но теперь рядом никого не было. Подхватив стул, она решила заодно захватить и пюпитр. Торопясь, Сулу на ощупь судорожно стала искать его.
Яркая вспышка на миг ослепила ее. «Солнце Димкино, трехсотваттное, – промелькнуло, – но откуда в этой пьесе солнце.»