С песней по жизни

 
               
Благоразумен тот, кто не печалится о том, чего не имеет, а радуется тому - что есть.
ДЕМОКРИТ.

                1


Подари мне платок,
Голубой лоскуток,
И чтоб был по краям
Золотой завиток…
Эммануил шел посреди улицы, напевая вполголоса свои любимые песни. Старые люди, заслышав его переборы, недобро косились из-за оград. Молодые мужчины понятливо щурились, женщины его лет скорбно качали головами. Он же, ничего этого не видел, не хотел видеть, у него своя свадьба.
До конечной его цели версты две, и он пройдет их весело, с посвистом, как Соловей - разбойник. Бог его голосом не обидел, песен знает - не перепеть.
Четвертый день гостит он у матери в деревне, вечерами позволяя себе перебрать лишнего, не без того.  А так… Все у него идет как надо: получил отпускные и на периферию. А куда еще? Валька, его краля, не считается, он  с ней и года не знается.
В деревне, кроме старой Феодосьи, у него ни одной близкой души. Что делать… Никто в том не виноват, гость он в этих черноземных местах редкий, вроде павлина в городском саду. Раз в году, даст себе слабину, и опять в - тину, в город, стало быть. А там, тише воды, ниже травы в своем сборочном цехе на механическом. Два раза уже мастер предупреждал за нарушение трудовой дисциплины, по-простому – коллективную пьянку на рабочем месте. Заявление "по собственному" он уже написал, осталось только дату на бланке проставить.
Так что гуляет он на свои кровные, и никому до этого нет дела. То, что мать косится… На то она и мать. 
Калина красная,
Давно уж выцвела
Я у залеточки,
Характер вызнала…
- Опять! - маманя ждала его у дома в палисаднике, в её глазах непреходящая боль и укоризна.
- Что старая? - сын обнял ее за плечи, присел рядом. - Оглянись, и жизнь хороша, и жить хорошо!
- Хороша, да не очень, - голос женщины тих и робок. - Ты бы Эмма не на людях дебоширил. Возьми свой портвей и дома лакай, что бы я одна свидетель твоего позора…
- Интересу в том нет, - сын, будто не слышал ее последних слов. - Куражу не усматриваю. То ли дело..., - он развел руки, будто мехи гармони растянул, и загорланил:
- На побывку едет,
Молодой моряк,
Грудь его в медалях,
Ленты…
- Тише ты, - толкнула его в плечо мать, - тоже мне, массовик – затейник. Мне за тебя перед людями стыдно. Угомонись, зевак и след давно простыл, а ты все гримасы строишь, как шимпанза в клетке.
Сын обиженно замолчал. Другому бы за такие слова несдобровать, матери – можно…
- Отца Тихона не встречал? – прошелестело сбоку.
- Нужен он мне больно! - Эмма медленно остывал от обиды. - Какие у меня  могут быть дела с попом в отставке?
- Не святотатствуй сынок, он слуга божий. - Поговорил бы ты с ним. Он жизнь знает, глядишь, и подсказал бы, наставил на путь праведный…
- Он-то? - Тоже мне, наставник! Мне самому уже пора в начальство налаживаться, скоро пятьдесят.
- Насмешил! - Чему учить сына? Портвей из горла пить? Здесь много ума не надо, и шимпанзу можно к бормотухе приохотить. Потом только давай. Вот и ты…
- Что я…, - Эммануил выудил из кармана бутылку, и не стесняясь матери забулькал. - Ты иди в дом, я тут посижу маленько.
И привычно затянул:
У каждого мгновенья свой резон,
Свои колокола своя отметина,
Мгновенья раздают кому позор,
Кому бесславье, а кому….

                2.

Отец Тихон от дел уже отошел, прежде хорошая память подводить стала. Начинал иной раз со слов: "Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене…", а заканчивал: "Ты же, Господи, Заступник мой еси, слава моя и возносяй главу мою… "
Неслыханно, перепутать третий псалом с тридцать седьмым!
Благолепные, не сильные в церковной грамоте прихожане, оговорок священника не замечали, дьякон – другое дело. Раз, другой, третий заметил… Потом стал довлеть и сокрушаться, на Устав ссылаясь: такая служба, дескать, Богу не угодна.
Как с этим не согласиться! Тихон не стал оспаривать очевидное и тянуть с исходом, съездил в епархию, попросился в мир. Там не противились. С Богом!
Вскоре, он перестал быть на виду. К чести прихожан, они с ним знаться продолжали, правда, обходились без целования, креста-то  на груди нет. Теперь он уже не батюшка, а просто отец, правильнее – отче.
И занялся Тихон своим хозяйством. Жены у него нет, померла Варвара, уж пятый год пошел. Потянуло его последнее время к цветам: тюльпанам, гладиолусам, лилиям. Любовно растит их, лелеет, а потом не продает - дарит. То на выпускной бал к нему девчонки в белом, как яблони цвет, заявятся, то на свадьбу местную букетов нарежет. Не жалко...
Случалось и серьезные дела обсуждать. Многие из сельчан продолжали по привычке ему исповедоваться, даже без отпущения грехов, считая - так искушений меньше.
Хозяйство его глазу открытое, в доме прежде гимназия была, потому и соблюдена строгость в обличье. Чугунная, по грудь ограда, вот и вся защита домовладения. Отгораживаться от мира двухметровым забором священник не захотел, хоть и советовали, жил открыто, на виду.. За это ли ценили, за другое…
Отец Тихон сидел у себя в беседке, и пил по обыкновению чай с медом, вот уж сколько лет он  следует этой традиции. Наверное потому и крепок и здоровьем и обличьем, на свои семьдесят шесть не выглядел, и семидесяти не давали.
Вечерело. Тихо в поселке, из посторонних звуков лишь скрип колодезного журавля, да собачья перекличка, если чужой на глаза попался.
- Никак Эмма опять колобродит, по деревне барином хаживает, – печалился старец. - И возрастом, будто уже не мал, а все мальчишкой… Выпьет зелья, и… море ему по колено.
Знал он фениного сына давно, на глазах мальчуган рос. По малолетству был обычный подросток, не хуже и не лучше других. Там армия подошла, вернулся и года дома не усидел, в город подался.
Когда пора подходит, их на привязи не удержать…  Кто работу денежную ищет, кто по учебной линии налаживается. Эммануил тоже... Женился, учиться не стал, пошел в токари. Говорят - золотые руки у человека, одна беда - слаб на вино. Из-за того и жена ушла, и полгода дитю не было. Приходила в то время Феня, плакалась.
Приглядеть бы за парнем, поговорить за жизнь, а то и шанс ему дать... А там как знает… С этим тянуть нельзя, недели две ему ещё бражничать, а там ищи ветра в поле…

                3.

- Садись! - отец Тихон подвинулся на край скамьи, повел головой, указывая на место рядом.
Он поджидал уже хмельного Эммануила специально, видел, как тот держал путь в магазин. Вот-вот воспрянет. Перед этим, ясное дело, свернет за угол подсобки, и запрокинет штоф мадеры, "три тройки", "три семерки"… Ближе к вечеру, еще одна ходка в универмаг. Ритуал!
Эммануил недоуменно пожал плечами. О чем говорить… Тем не менее, присел.
- Думаешь, стану тебя уму-разуму учить? – хозяин палисадника смотрел себе под ноги.
Семейка рабочих муравьев, напрягая свои насекомые силы, пытались сдвинуть мертвую осу с места. Их усилия были тщетны, к ним подключалось все больше и больше соплеменников. Наконец, осилили,  потащили.
Эммануил, какое-то время тоже наблюдал за муравьиной возней. На вопрос старца не ответил.
- Не буду, а кое - чем поделюсь. - Хочешь, слушай, хочешь - нет. Ты парень не глупый, выводы сделаешь правильные. Веры касаться не буду, она тебе вроде пятого колеса в телеге.
Смотри, ты идешь по жизни, в ней и хорошее и плохое, и того и другого то много, то мало. Бывает, от тебя исход дела не зависит, а бывает, идет под твою диктовку. Так?
- Вроде так, - Эмму угнетала неопределенность.
«Нет, сразу сказать, мать бы пожалел. Плохо, дескать, закончишь…». 
Отец Тихон ерошил свою шапку белых, как снег волос.
- Не знаю даже, как к делу нашему подступиться…
- Говори прямо отец, не рви душу?
- Легко сказать… - Скажи, ты жизнью доволен? Или считаешь, что большего достоин?
- Вот вы о чем, - Эммануил, собираясь с мыслями, сунул руки меж колен. - То, что жизнь ко мне несправедлива, нет вопросов. Здесь я ничего не могу, такой уродился.
- А случись, изменится жизнь, радовался бы тому или огорчался?
- Смотря как изменится. - Были бы шансы, за мной дело не станет.
- А сам их искать не хочешь? - Непременно чтобы кто-то, и хорошо бы на блюдце с каемкой. Так?
- А что тут плохого? – Какая разница: сам заработал или кто-то одарил. Да что там, мне жизнь уже все отмерила.
- Рано ты Эмма точки на себе ставишь. - Тебе еще жить и жить.
- Жить, - усмехнулся собеседник, - это не жизнь.
- Ладненько поговорили! - отец Тихон принял решение.
Пусть по-другому поживет. И сравнит. Набьет на лбу шишек, наберется мудрости, значит, правильную дорогу выберет. Потянет на авантюризм, вольному – воля.
- Идем, - потянул соседа за рукав, - одно скажу, ни о чем плохом не думай. Наладится у тебя. Если захочешь, конечно…
Эмма удивленно косился на отца Тихона. О чем это он... Покорно прошел за ним во двор, по цветным квадратам дорожки они пересекли сад, остановились перед невысокой чугунной дверцей - выходом на другую улицу. Отец Тихон им пользовался редко, щеколду, однако содержал в исправности.
Бывший священник отомкнул калитку.
- Ступай.
Хоть и нетрезв был Эмма, а подивился странностям отца Тихона. Пригласил во двор, выпроваживает с черного входа… Не иначе, с головой у деда что-то.
- Тогда я пошел…, - бросил он хмуро.
И, обогнув хозяина, вышел на улицу.
- Если уверен в своем выборе, иди не оглядываясь. - Не уверен, оглянись, запомни дорогу. Тогда еще можно что-то изменить.
Таким странным напутствием проводил гостя отец Тихон. Запер за ним калитку, и отправился по своим делам.

                4.

Эммануил допил "три семерки", треть бутылки у него еще оставалась, какое-то время раздумывал, то ли возвращаться к матери, то ли в магазин топать за новой «дозой»… Ишь, как дело повернулось, будет, чем с матерью поделиться. Она ведь в Тихоне души не чает, а на поверку выходит… Никакой он не мудрец, а выживший из ума старик, неспроста наверное от церкви отлученный.
Через пятнадцать минут на душе у него стало легко и безоблачно, заводские и домашние проблемы куда-то ушли. На песни его  не тянуло, но приподнятость была налицо.
- Черт побери! В лицо Эмме ткнулась обломанная ветка дерева, по щеке потекло что-то теплое…  Кровь! Со злости он обломал сук, забросил его в соседский двор.
- Где это тебя? - горевала мать, промокая его ватным тампоном. - Подрался, не иначе? Все приключений на задницу ищешь. Давай я зеленкой…
- Не хватало мне еще по улицам в таком виде шастать! Люди подумают что ветрянка, обходить будут за версту… Ты мне мать сразу срок определяешь. Без суда и следствия. Разберись сначала. На ветку я напоролся, хочешь верь, хочешь не верь.
- Ветка…,  - ворчала мать, - может и ветка. - Качает тебя из стороны в сторону, как тут не уколоться. Широты улицы мало. Щорс! Голова повязана, кровь на рукаве…
Эмма свое вино допил. Святое дело! Рассказал матери про отца Тихона, та только головой качала, то ли верила, то ли нет.
Следующий день у него был вроде поста, он дал себе обещание провести его на трезвую голову. В сарае навел порядок, как и замышлял. По случаю, он как-то прикупил матери две машины пиленых чурбаков. Теперь только не ленись, махай…
Вот и в этот раз. Размахнулся, хотел всадить топор в деревянную плаху, поставить точку в работе. Хек! Лезвием зацепил джинсы, висевшие позади него на веревке. Словно ветер пронеслись они у него над головой, и штанины как не бывало.
Эмму понесло матом. На его вопли, из окна выглянула мать. Заохала, узнав о беде.
- В чем же теперь домой наладишься? А? У меня-то ладно, в отцовских кальсонах походишь, сейчас отыщу. Ничего, что из ватина?
В кальсонах… Тех, что ещё с гражданской… Как тут в пьянку не сорваться! Даже до магазина дойти не в чем, Эмму одолела невыносимая скорбь.
- Не горюй сынок, - утешала мать. - У Марии Лапшиной в доме два мужика, что-нибудь, да найдем. Сейчас и схожу.
Вернулась с комбинезоном, вида не праздничного, заляпанного эмульсионкой.
- Все что у них есть, - оправдывалась старушка.
- Ничего! - махнул рукой Эммануил. – По бедности и такое сойдет. Будто с работы еду.
В магазин за традиционным "мурмульком" ему пришлось идти в этой спецовке.

                5

С недавних пор, за калиткой отца Тихона - тайна и недосказанность.
В вещие сны он верил, хотя не должен этого делать. Ни с кем он своими мыслями не делился, на мистические темы беседовать отказывался. Пробовали прихожанки разговорить его, он - ни в какую.
- А как же, - упрямились благолепные, - старцы, каноники? Им тоже снилось иной раз. А за этим  чудеса несказанные. Причинно-следственная связь по-современному. От фактов не уйти, сколько тому примеров. Вот Житие святых…
Тихон отнекивался: то святые, не нам их судить. А втайне верил в свои видения. Взять тот вещий сон.
То ли Серафим Саровский, то ли другой кто, лицом с ним схожий,  спрашивал что-то у него, сам же и отвечал. Странности изрекал… Господь, дескать, не расписывает людские судьбы поминутно, он обозначает только их направления. Сам человек волен идти на все четыре стороны. Добрую дорогу выберет, под сень Вседержителя подпадет, в порок скатится, к лукавому лицом повернется.
         Взять любого раба Божия. Сколько ему отмерено добра и печали? Никто не знает, жизнь сама это показывает, все меняется моментально.
Тут как в сказке: вправо поедешь по раздорожью  - коня потеряешь, влево поедешь – самому живу не быть! Сколько-то времени, можно идти в одном направлении, если идти бездумно. В какой-то момент – остановка, осмысление, и… новая дорога. Потом опять остановка… И так до конца земной жизни.
До поры до времени, Господь вел потомков Адама, падшего Денницы, за руку. Тот зрел и набирался ума. Теперь он может  сравнивать, другой путь появился у него в виду. Всех дорог отдельного раба Божия целиком охватить умом нельзя, но можно насытить его жизнь событиями, пойди он одной из них. Есть такое понятие - поведенческий стереотип. Человек может поступить и так и этак и разэтак. И наоборот, так он скорее не поступит, так не поступит никогда.
Другая дорога… Теперь, есть возможность пойти по ней. Далеко ли? Как получится.
- Вот так, отец Тихон!  - вздохнул то ли отец Серафим, то ли безымянный апостол. - Твоя калитка в саду - выход на ту самую дорогу.
Откроет ее человек, пойдет не оглянувшись, уже не вернется, забудет все. Кому-то новые событийные впечатления придутся по душе, он останется. Кому-то – маловато будет, он захочет перемен. Это отдельный разговор. Поворотится назад, путь запоминая, может при желании вернуться в прежнюю точку. К сожалению, не временнУю. Каждому – свое! Сам смотри, пусть пробуют, сравнивают…
И растворился.
Какое-то время, Тихон наблюдал за Эммой, потом перестал.
Тот же, своих привычек не бросал, что ни вечер, то новый его концерт.
- Снова замерло все до рассвета,
Дверь не стукнет, не скрипнет порог,
Только слышно на улице где-то,
Одинокая бродит гармонь…
Старая Феодосья  никак не могла дождаться, когда её беспутный сынок с глаз долой сгинет. Зная, в городе без должного пригляда, он совсем отпустит тормоза. Она не находила выхода из своего двойственного положения: и надоел, и жалко… А тут еще письмо от бывшей невестки…
- Люда пишет, на алименты подает. – Дескать, добровольной помощи от тебя ждать, все одно что с моря погоды…
- Вот дура! - остервенел Эмма. - Сколько лет молчала, и вот надумала. И как мне теперь?
- Тяжело ей сынок одной, - защищала молодую женщину старушка. - Ты бы хоть куклу Светочке послал, спрашивает она про тебя.
- Ты мать о Людке больше, чем о сыне родном печешься. Я недавно телевизор плоский в кредит взял, половину зарплаты каждый месяц отдаю. И так сил нет, а тут еще алименты. Знал бы, кредит не брал. На что теперь жить?
-Я вот живу на пенсию, - подала робкий голос Ефросинья. - Вся статья, бросать тебе пить. А там копеечка к копеечке.
- Вот именно, копеечке, - злобился сын. - Это разве деньги!
И ударился в полемику. Приводил примеры европейской жизни таких же, как он рабочих. Про Америку сказал, китайцев не забыл.
Наконец, уехал к себе в город. Слава тебе Господи!

                6.

Дома, в почтовом ящике, Эмму ждало извещение на денежный перевод.
 По прежнему месту работы ему причиталось вознаграждение за рацпредложение. Сумма оказалась приличной, и как нельзя, кстати. Есть оказывается, на свете справедливость!
Аннушка, уже разлила масло у трамвайных путей…
Вышел на работу. Не прошло и трех дней, в цехе ночью пожар, каким-то образом, загорелась бочка с бензином, её содержимое растеклось по всему цеху. Весь токарный участок оказался в огне, станки после случившегося ремонту уже не подлежали.
. Сокращать коллектив не стали, разбросали людей по заводу.  Эмме предложили сдельную работу - сборку домкратов. Выхода у него не было, пришлось соглашаться.
За восемь часов надо собрать шестнадцать пятитонников! Ничего страшного, если бы точность деталей была как в Японии. Куда там! Редко удавалось выйти на тринадцать – подгонка, подгонка и еще раз подгонка. В деньгах он, конечно, терял много, но роптать не приходилось, в таком положении оказалось ещё тридцать его приятелей. Жизнь есть жизнь!
Обещали обустроить участок через полгода, но мало кто этому верил, с деньгами на заводе не просто.
Как-то, он проснулся ночью от тревожного чувства. Глянул на электронные часы, но не увидел свечения цифр. Электричество… Вспомнил про холодильник. Вскочил с кровати, пытаясь отыскать на привычном месте свои тапочки, ноги коснулись чего-то мокрого и холодного. Вода? Откуда?
Сердце зачастило, Эмма прошлепал босиком на кухню, на ощупь нашел спички, чиркнул. Что это! Кухня залита водой по щиколотку, с потолка она льется ручьями. Часы на руке показывали три ночи.
Он в бешенстве застучал шваброй по потолку. Бил долго, усердно, пока не услышал шум на лестничной площадке. В дверь стукнулся перепуганный верхний сосед, прошел в комнату, оценивая нанесенный потопом ущерб. Умоляюще сложил руки на груди.
- Все что хотите. - Любые деньги. Жена узнает, мне не жить. Уснул в ванной…
До нижнего соседа вода, к счастью, не дошла. Два часа Эммануил отжимал в ванной полдюжины полотенец, наконец, утомительная работа завершена, он включил автоматическую пробку в щите на лестничной площадке. Да будет свет!
Предстоял ремонт. Сосед, надо отдать ему должное, вину свою признавал,  согласился, более чем полно, покрыть предстоящие расходы. Разумеется, в обмен на конфиденциальность происшедшего. Эту проблему можно было теперь в голову не брать.
Куклу он дочери отослал. Дорогую, фарфоровую, немецкую, с гардеробом. Знал, кроха будет без ума от этого подарка. Что бы ему  раньше… Написал Людмиле, своей бывшей жене, просил забрать из бухгалтерии исполнительный лист, обещая отныне высылать деньги ежемесячно. Если в какой-то месяц придержит, то в следующий – перекроет, сложно ему с кредитом.
И двух дней не прошло, телеграмма от матери - срочно приезжай. Что думать? Приехал. Мать вся светится радостью, даже вино купила, случай небывалый.
Рассказывала. Стали досаждать ей осы в летней кухне, как появится она там - атаку учиняют, даже в голову жалят. Было, сознание теряла, скорую вызывали.
Купила она баллончик дихлофоса и попросила соседского мальчишку опрыскать осиные гнезда, их за потолочной балкой четыре обнаружилось. О том, что бы сделать это за один раз, не могло быть и речи - опасно. Опрыскал  гнездо и на улицу. Выждал и снова.
Мальчишка свое дело сделал, на мороженое честно заработал.
Напоследок, она попросила его соскоблить с балок гнезда, вдруг  личинки остались.
Закончил Илюшка последний улей, и спрашивает - что там за балкой торчит?
Мать сначала подумала, что он пятое гнездо нашел. Оказывается, нет, сверток в тряпку завернутый. Развернула. Сабля в ножнах. Красивая, мало того – богато украшенная, видно не простого человека оружие. И так и этак вспоминала, чье бы это могло быть... Не вспомнила.
Мальчишка любопытничает, интересуется… Как от него отвязаться, что говорить? Растерялась.  Придумала - никому мол, ни слова, нашлось наконец нашего деда оружие. Думали, что оно сгинуло во времени, ан нет - вот оно. За хорошую службу Отечеству, мол была награда. От самого царя батюшки. Будто поверил. Денег чуток ему дала. Чувствую, все одно не утаить…
- Где находку прячешь? – Эммануила била дрожь нетерпения. – Показывай!
Мать принесла сверток.
- Я старую тряпку выбросила, подсолнечным маслом для пущей красоты протерла. Как? - улыбалась.
Оружие выглядело прекрасно, клинок без пятен ржи, видимо сталь отменная. На рукояти овальная металлическая пластина с гравировкой: "За верную службу в интересах царя и Отечества! 15 генваря 1902 года".
Узорчатый ореховый эфес заканчивался львиной головой. Ножны, с серебряными литыми накладками, перемежались вставками из синих и зеленоватых камней. Самоцветы!
- Откуда взялась эта сабля, ума не приложу, - старая женщина в раздумье. Мужа ли, свекра…
- Не все же тебе знать, - учил сын мать уму-разуму. - Дело не бабское. Таились мужики, вашей сестре только скажи.
- Умен! - ворчала старушка. - С такими бы мозгами да в академики. Заберешь?  - бережно заворачивала находку в полотенце. Может, и  купит кто. Гляди, не продешеви, чует мое сердце, за бутылку отдашь.
- Ты что мать! - рассердился Эмма. – До сих пор считаешь меня алконавтом? Я уж, который месяц не пью крепленного, одно сухое. Девять градусов. Слыхала - "Медвежья кровь"? Это тебе не плодово - ягодное, это Болгария.
- Дай-то Бог! - крестилась Феодосья. - Рада я за тебя, чего там. Тут Люда на днях письмо прислала. Пишет, Света от своей куколки ни на шаг, Мальвиной назвала. Из-за этого, даже капризничать перестала.
 Исполнительный лист обещала забрать, надеется на твое слово. Переписываться с тобой не собирается, появился у нее кто-то. Не вмешивайся в их дела, твой поезд ушел. Если что передать, то через меня.
Эммануил возвращался от матери в приподнятом настроении. Держать клинок у себя он не собирался, перед продажей ее следовало оценить.
Долго не раздумывая, он понес его в областной краеведческий музей, просил взглянуть на изделие специалистов. Там брались уложиться в оценку за день, просили за нее… почти месячную его зарплату. Поразмыслив, Эмма решил, что овчина выделки стоит.
Приятель наставлял: с камнями его могут обвести вокруг пальца, надо подстраховаться. Шутка сказать - десять самоцветов! А в каждом камешке - машина, а то и больше. Пусть музейные работники видят, что он не лох, его голыми руками не взять.
Надо снять в присутствии оценщика отпечатки с каждого камня, пронумеровать их. Случись что, у него на руках есть доказательства.
Старый ювелир на такое предложение и глазом не моргнул. Отпечатки так отпечатки. За несколько часов, в присутствии Эммануила, он может идентифицировать и оценить камни. С клинком разговор особый. Если он согласен…
Он выдаст ему оценочный лист на камни, заверенный музейной печатью, копия будет приложена и к экспонату. С тем, что бы выставить, если в том есть нужда, на торги. Поскольку у них с этого идет комиссия, ему нет резона занижать оценку изделия.
Эммануила не надо просить дважды.
- Судя по цвету, - делился он с ювелиром своими соображениями, - это сапфиры и бериллы. Об изумрудах речь не идет.
Самонадеянные интонации, по его замыслу, должны подчеркнуть его осведомленность в таких делах. Изумруды - это конечно перебор.
Геммолог его энтузиазма не поддержал, что-то пробурчал про себя. Тут же вооружился увеличительными стеклами, микроскопом, обложился баночками с жидкостями, занялся ножнами.
Вот тебе раз! Эммануил разочарован, и не скрывал того.
Синие огранки, он считал их сапфирами, оказались аметистами, простым поделочным камнем. Стоял он в одном ряду с нефритом, письменным гранитом, малахитом, ими отделывали метрополитены.
Камни бутылочного цвета из бутылки и были: четыре - огранка из стекла, два - празиолита, разновидность кварца. Их общая рыночная цена в пересчете на продукты - три килограмма недорогой колбасы. Бижутерия!
Клинок позже оценят специалисты, пусть тоже не тешит себя надеждой. Не исключено, его могли выковать из обычной низкоуглеродистой стали. Если так, ни о каком торге не может быть и речи, дешевая поделка не нужна никому.
Ежегодно, в городе проводилась ярмарка. На ней широко представлялись изделия народных промыслов, предметы старины, антиквариат. Для некоторой группы товаров устраивали аукционы.
Эмме предлагали выставить клинок на одно из таких мероприятий. Сошлись на восьми процентах комиссионных. Снял с себя Эмма, наконец эту "зубную боль". Случись ему самому продавать… Мать верно, говорила: за бутылку отдашь.
Ремонт в квартире он сделал за три дня. Единственный в жизни раз,  палец о палец не ударил, все уладили шустрые ребята. Деньги все делают!
Вечером он отправился в универсам. Лучше бы дома остался…
- Вы, наш стотысячный покупатель! - его чуть не сбила с ног группа женщин. - Ему дарили цветы, фотографировали, целовали, под конец, сунули в руки два больших тяжелых пакета. И сверху, как завершающий аккорд, литровую бутыль шотландского виски.
Боясь, что она выпадет из пакета, Эмма придерживал её за широкое горлышко двумя пальцами. И надо же тому случиться, под ногу попал кусок щебня, ступню вывернуло, оберегая свою ношу он вытянул руки, и …потерял сознание.
Очнулся на операционном столе.
- Могло быть и хуже, – утешал его хирург.
Эммануил пошевелил ногами, руками. Правая рука, словно не его, кисть забинтована.
- Что со мной? – он не узнавал своего голоса, чужой, надтреснутый, дрожащий.
- Руку стеклом повредил, - медсестра не в пример разговорчивее. - Упал, потерял сознание, очнулся гипс.
Циники…  они к чужой боли привычные...
- Отчего сознание потерял?
- От болевого шока. - Сухожилия на руке перерезал.
«Сухожилия... Все равно, что пальцев нет.»
- Какие?
- Большой и указательный.
«Самые главные пальцы,  считай нет руки... «
- И что теперь?
- У себя спрашивай. – Все, что надо, мы сделали - одиннадцать осколков из тебя вынули. Мог бы совсем кисти лишиться. И вроде не пьяный.
- Не пьяный, - согласился Эмма.
В глазах у него стояли слезы.
- В том-то и дело, что трезвый. - Был бы пьяный — выкрутился.

                7.

Надоело ему сидеть на больничном, он решил съездить к матери в деревню. Жаловаться на свои житейские неурядицы не стал, скучаю мол. Та, по близорукости ничего странного в его обличье не заметила.
- Тут тебе подарок, - и пальцем за плечо свое.
Эмма приподнялся со стула, вытянул шею.
- Велосипед! Да еще горный! Откуда? Кто?
- Тебе сразу вынь да положь. – Все по порядку, когда еще мать своим явлением почтишь? По песням твоим я что-то заскучала. Да и девки наши разведенки исстрадались все. Потешил бы. А?
Смеялась.
Тут Федька Куракин у нас на днях объявился. Он теперь будто в Канаде промышляет, корни там пустил. Дом у него, машина, гараж, бассейн, все как положено капиталисту. Приезжал он в областной центр по своей работе. Спешил, одна нога здесь, другая…
Зашел ко мне, про тебя спрашивал. Как, чего…  Я говорит, Эмке подарок хочу сделать. Такой, что бы меня долго помнил. Пытал, что тебе хочется по жизни, о чем мечты?
Вспомнила, ты как-то говорил о двухколесном. Он тут же вскочил, засекай, говорит мать время, вызвал такси, и на улицу. Через час привозит. Обними, говорит за меня Эмку, жалко не увидимся. И укатил.
Эммануил развел руками.
- Нет маманя худа без добра, нет добра без худа.
- Что такое? - насторожилась та.
- Такое… такое… мать!
Рассказал. Старая слезами всю его руку умыла. Плакалась, это у него по пьяной лавочке, взялся бы за ум - уцелел.
Эммануил скорбно усмехался, маманю не переспорить.
- Люда ко мне Светочку на неделе привезет, - утиралась мать платочком. Я просила. Перед этим, позвоню тебе. Приедешь, на свою на кровинушку глянешь.
К матери хоть не приезжай, одно расстройство. Вздохнув, Эмма отправился в магазин. Помнил, оказывается дорогу.
На обратном пути глянь - отец Тихон. Стоит с той стороны садовой ограды, на него с интересом посматривает.
- Давно не виделись, - гладил бороду. - Стал уж подумывать, ты кривой дорожкой пошел. Вижу не пошел, идешь той, какую выбрал. Или не так?
- Так отец.
- По душе путь?
- Как посмотреть. Взять скажем, один день. Он может быть и хороший и плохой, радостный или горький. Взять месяц. Уже лучше. Полгода. В самый раз.
- Не хочешь идти прежней дорогой, эта устраивает?
Эммануил согласно кивнул головой.
- И ничто не пугает, не отталкивает? – пастырь повел глазами на изувеченную руку.
- Нет!
- Рад за тебя. - Помню, когда уходил, оглянулся. Добрый знак. Значит, дорогу запомнил, знаешь,  как назад поворотить. Войдешь сам в заднюю калитку, здесь выйдешь, и снова по-старому заживешь.
Ты у меня Эмма первый был. Пока с тобой не поговорил, второго быть не могло. Что там за занавеской, никто не знал. Мне же боязно… Теперь знаю.
После разговора с отцом Тихоном, Эмма допил остаток. Долго изучал этикетку "Лидии". Не исключено, смотрел не неё последний раз. Песен он уже не пел,  в голове же звучало.
Вдоль обрыва, по-над пропастью,
По самому по краю,
Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю.
Что-то воздуха мне мало,
Ветер пью, туман глотаю,
Чую с гибельным восторгом пропадаю, пропадаю…