Белый камень

Конец августа в наших широтах самое сладкое ягодное время. В хороший год бруснику несут ведрами. А чего, дело нехитрое: знай себе, ползай с кочки на кочку, вороша гремучий лаковый лист, обдаивай спелую ягоду, да бросай горстями в тяжелеющее ведерко.

И денек мне выпал ясный – под растрепанным небом среди облаченной в золотые шорохи нехоженой тундры. Здесь у старой Вальковской дороги людей не встретишь. Места хоть и недальние, а непроезжие. Но заблудиться мудрено – сдуру разве. Город-то вот он, чадит, застилая ядовитыми облаками отроги Путоран на горизонте. Зато и брусника здесь не та измельчавшая кислянка, что растет по турбазам вдоль нового шоссе, где ее топчут и безжалостно вычесывают зубастыми железными совками. Здесь ягоды непуганые, увесистые, что ни кисть, то жменя.

Местность вокруг будто наши песни – долга и раздольна. Тундра – она не стоит как лес, а стелется бугристым одеялом по берегам несчитанных озер, открываясь взгляду так далеко, что не дойти и в неделю. По склонам густо сидит серая ольха и полярная ива, похожая на разросшийся веник. Кое-где, грозя поджечь небеса, пламенеют лиственницы, и бледноногие извилистые березки жмутся по оврагам, чудом находя опору в рыхлом торфянике, под которым вечно каменеет насквозь промерзшее болото.

На северо-востоке даль застят оснеженные кручи Хараелахских гор. Под их защитой желтые пики лиственниц у подножья торчат гуще – там почти настоящий лес. Здесь же редкий день не гуляет на просторе свирепый арктический ветер, трясет ржавеющий ольшаник, гнет кусты, пушит седые космы иван-чая, таская по округе облачка белесого пуха.

Перевалило далеко за полдень, когда с ведром на две трети полным отборной брусники, я присела отдохнуть на берегу озерца, развернула захваченный из дому припас: мятый запарившийся в целлофане бутерброд с сыром и пахучее краснобокое яблоко. В можжевельнике, росшем у самой воды, белогрудая пуночка – снежный воробей тенькнула раз-другой, пробуя голос. Я насыпала ей крошек на широкий, тронутый тленом, лист майника: клюй птаха! Желтоватый как разъятое пшеничное зернышко клюв трудился недолго, и все подобрал.

Я пошарила в карманах куртки – нет ли чего съестного? Пальцы наткнулись на холодный кругляш. Извлеченный на свет, он оказался плоским белым камнем с дыркой. Надо же! Я и думать забыла про этот «сувенир», попавший ко мне при весьма необычных обстоятельствах.

Его дала мне в дождливую ночь у моста через Норилку древняя старуха из местных – просто сронила камень мне в руку, пробормотав несколько слов на неведомом языке. На другой день я нашла у дороги в том месте, где она сидела, груду базальтовых валунов, покрытых серебряными бляшками лишайника. Издали их вполне можно было принять за сидящего человека. И если б не белый камень в кармане, я бы решила, что старуха мне просто пригрезилась. Выбросить его я не решилась. И он пролежал забытый с прошлой осени в потрепанной куртке, годившейся только для походов в тундру.

Камешек без трещин и вкраплений тяжелил ладонь, но не согревался, сколько ни сжимай его в кулаке. Тонкий мятный холодок исходил от него. Ближе к левому краю темнело отверстие с копейку размером, не вырезанное, а словно возникшее природным путем. Я повертела его в руках и от нечего делать заглянула в дырочку.

Перед глазами сделалось мутно, потом пейзаж, мне показалось, слегка отодвинулся, обрел глубину. Я глянула вниз на траву. В рыжей бороде багульника запуталось солнце, она вспыхнула, опаляя взгляд, и затрепетала, как раздутые ветром уголья. Ух ты! Камень меня веселил. Давешняя пуночка, увиденная сквозь дырку, испуганно пискнула и скрылась в можжевеловой чаще. Оглядывая суженную краями отверстия местность вдоль горизонта, я заметила странное: над лиловеющими склонами гор взметнулась и опала не то туча пыли, не то какая-то зыбкая масса – будто дерюгу встряхнули.

Я опустила камень. Небо над хребтом было чистым. Ветер не столько разогнал, сколько размазал мелкие перышки облаков, ничуть не затмевая пронзительной синевы. Но я же видела! Опять приблизила камень к глазам. Далеко за горами взметнулось темное зарево, будто взвились в воздух и засветились, пронизанные солнцем, клубы угольной сажи.

Я сидела на пригреве, но от жутковатого зрелища меня продрал озноб, и тошнотно засосало под ложечкой. Никаких отвалов за горами быть не могло, гореть на лысых склонах, покрытых сыпухой и курумником, нечему. Без волшебного камня пейзаж выглядел безмятежным, но я уже не могла успокоиться: перед глазами стояли зловещие протуберанцы, словно угрюмое светило тщилось взойти из-за гор.

Кое-как уняв дрожь в пальцах, я проверила через камень всю оглядь, но ничего пугающего больше не нашла и, решительно сунув коварную «оптику» в карман, вернулась к прежнему мирному занятию. Но то ли ягодные места кончились, то ли подспудное беспокойство сделало меня рассеянной, только вместо рубиновых брусничных залежей под ногами чавкали черные бусины ссыкухи, негодной даже на компот. Не утерпев, я опять вынула камень. Над горами полыхала надвинувшаяся чернота. Нервно сглотнув, я вдруг сообразила, что до города часа три пешего ходу с тяжелым ведром. Не раздумывая больше, повернулась к горам спиной и пошла прочь.

Ломилась к городу напрямик, срезая путь по берегам озер. Энергичная ходьба взбодрила, немного притушив внутри занявшуюся было панику. Время от времени я оглядывалась на горы под сияющим чистым небом. Но стоило поднести камень к глазам… Чем бы ни было темное зарево, оно догоняло меня, стремительно наползая на тундру. Часть хребта скрыла серая муть, по склонам текли широкие языки призрачных лавин, невидимых простым глазом. Было страшно.

Августовский день сменился вечером, когда я наконец ступила на знакомые улицы, замедлила шаг и расправила сведенные плечи. Что б ни гналось за мной там – в тундре, в городе я его не боялась. Ощутимо похолодало. Небо по-прежнему было высоким, но задувало определенно к перемене погоды.

Дома, погрузившись в привычную суету, я не то чтобы забыла, но отстранилась от мрачного видения, посетившего меня в тундре, как отстраняются от яркого неправдоподобного сна. Рассыпав промытую бруснику по старому полотенцу, повернула рычажок приемника, и села перебрать ягоды. После местных новостей передали штормовое. Выезд из города закрыли, а в горах, сказали, возможен сход лавин – это в августе-то! Ну ясно, только народ на выходные за грибами намылился…

Ночью город затрясся, загудел, загромыхал вразнобой, принимая напор стихии, дребезжа и бряцая всем, что не приколочено. Мимо окон, кувыркаясь, полетели содранные куски жести, острые как ножи гильотины. Ветер разорял дворовые помойки, тащил юзом припозднившиеся автобусы, осыпал кирпичи и штукатурку с ветхих фасадов, валил малярные леса, рвал провода. Город погрузился в непроглядный мрак. За стенами что-то с треском ломалось, с лязгом падало: должно быть, небо – на землю. Старенькие рамы отчаянно скрипели, и я не знала, выдержат ли они давление ветра. Ураган, крутивший над городом чертову карусель, вознамерился оставить нас не только без электричества, но и без крыш. Утром стало ясно, что ему это удалось.

Назавтра была зима. Буря, налетевшая из-за Хараелахских гор, превратила Норильск в руины, и завалила содеянное честными сугробами. В снегу по колено среди битых витрин, сорванных вывесок, гнутых в бараний рог листов кровельной жести и перевернутых авто, бродили очумевшие коммунальщики и ругались такими словами, каких я ни до, ни после больше не слышала.