Странность

СТРАННОСТЬ

        С войны он пришёл молодым, но с проседью в волосах, при двух орденах и пол дюжиной медалей на груди. Считал, как и все – кто вернулся, что ему повезло. Про войну не любил рассказывать, известно стало родственникам только: что он трижды был удачно ранен без увечий, о чём свидетельствовали шрамы на его теле, начинал воевать под Ржевом и, похоже, один тогда остался живым из всей роты.
        Устроился работать на завод, вскоре женился, пошли детишки, он стал заправским семьянином, жил толково и размеренно, без нервных воспоминаний, в отличии от некоторых фронтовиков, которые иногда в угаре стучали себя в грудь, с зубовным скрипом и пьяными слезами, поминая эпизоды той войны.Но вот одна странность появилась у него в поведении, вынесенная с войны.
        В те времена и надолго самым массовым средством информации было радио. В некоторых домах оно не выключалось вообще: как начинался день с шести часов утра с гимна страны, так в полночь гимном и заканчивался. Передавали всё по радио: и новости, и концерты разные, в том числе и по заявкам, репортажи о передовиках с заводов и села, шли передачи для детей и различные радиоспектакли, радиопостановки и конечно футбол и даже время. Много исполнялось песен. Слушали всё это, в основном, между дел, лишь только иногда отвлекаясь от них, при большем интересе к передаче и особо не заостряли своё внимание на какой-либо теме.
         Но вот только начинал петь Утёсов или даже при объявлении диктором, что он будет петь, его как подбрасывало. Он, в каком месте дома не был, с каким-то глухим рычащим возгласом «Нет», похожим на стон, стремился к репродуктору и с маху, судорожно ухватив шнур, выдёргивал наотмашь вилку из розетки. И чем он больше опаздывал и ему приходилось большее время услышать голос певца, тем рывок его был сильней, иногда даже летела со стены сдёрнутая тарелка  репродуктора, которая, в последствии, ввиду повреждений от таких полётов, была заменена уже на более современный, квадратной формы громкоговоритель. Случалось, что и провода отлетали от вилки, которые он тут же, немного с виноватым видом, умиротворённо прикручивал обратно.
           На вопрос жены, при первом таком случае, он, блеснув глазами, ответил «Слушать не хочу» и всем видом дал понять, что это семейный закон и больше вопросов ему не задавать.
          Семья знала про эту странность и старалась упредить его в отключении радиовещателя при аналогичных случаях, а подросший со временем сын, перенёс розетку, чтобы проворней можно было сделать это и потом даже удлинил шнур у вилки, чтобы рывок не передавался на корпус и радио оставалось на месте.
           К этому привыкли все  домашние и даже оставили интерес – докопаться до причин такого явления в характере отца семейства, но старались очень, лишний раз не травмировать его. Случалось, что у розетки сразу сталкивалось враз несколько домочадцев, в стремлении предотвратить вспышку гнева у хозяина дома.
          Со временем всё реже стали передавать песни в исполнении известного артиста, да и хозяин с возрастом стал терять понемногу свой пыл, а когда выросли дети и пошли внуки, характер у него стал ещё мягче и степенней, но всё равно он не оставался равнодушным к известному пению. Радио уже к тому времени бубнило весь день на кухне, куда его перевели и он, если сидел не за обедом, просто уходил в дальнюю комнату при нежелательной для него запевке, хотя родственники также продолжали бдительно предотвращать ситуацию.
           И вот в один из мартовских дней по радио передали весть о кончине известного певца, как раз весь семейный состав находился за столом. Все молча, в лёгком напряжении слушали эту новость, хозяйка, как впрочем и всегда в таких случаях, перекрестилась и сказала свои обычные слова «Царствие ему небесное», при этом немного с виноватым видом, приготовилась к какой-либо реакции со стороны мужа, но тот в задумчивости сидел и слушал.
            Диктор рассказал о кратком жизненном пути артиста, о том, что он пел в концертах на фронтах войны и о том, что на деньги его оркестра было построено два самолёта и передано в боевую авиацию с такой же надписью по фюзеляжу «Весёлые ребята» –  как назывался известный фильм, где снимался весь оркестр со своим именитым руководителем. Говорили, как всегда в подобном случае со скорбью, хорошие тёплые слова.
           Хозяин после того как по радио стали говорить про другое, помолчав, вдруг почувствовав неловкость момента, который продолжался столько лет, видимо и трагизм текущего момента, решил объясниться и начал говорить.
      – Забрали меня на войну в самом начале, учебный полк не долго, а потом и на фронт повезли нас через Москву, тогда очень нужно было спасать столицу. В Москве должны мы двое суток простоять. Вот у нас в полку и пришла кому-то идея, что нужно пригласить Утёсова, спеть перед бойцами, отправляющимися в бой. Командование поддержало это, собралась делегация из пяти бойцов к певцу. Кто-то догадался – бросить клич, чтобы собрать денег певцу: кто сколько может и «пустили шапку» по кругу – это уж как водится у нас во все времена. Я тоже попал в эту делегацию и не потому, что был любителем вокала и проявлял в этой затее инициативу, а потому, что имел «плакатный» вид бойца – опрятного, ладного и по фигуре и по лицу, как мне сказали. Я ведь в армии получил первую свою обнову в жизни – новое обмундирование: форму и сапоги, аж жалко было одевать. До войны то, приходилось носить только всё уже ношеное, от старших братьев оставшееся или как-нибудь перелицованное, да перешитое. Очень я берёг своё обмундирование, бережно относился к нему, всегда был чистым и опрятным, когда учились ползать, так мне казалось, что низёхонько над землёй плыву, чтобы не повредить свой мундир. Вот из-за моего вида меня и взяли, просто помолчать за компанию, при разговоре с артистом.
        Пришли мы к нему на квартиру, позвонили, он вышел к нам: в красивом халате на распашку, дожёвывая что-то, и так вкусно чем-то пахнуло на нас из отворённой двери. Мы ему: здравствуйте! А он нам в ответ: А – это вы. Сколько собрали?
        У нас переговорщик и не сразу догадался, о чём он спрашивает и другой солдат ответил за него, назвав сумму. А тот: Нет – это мало. Я за столько не могу. И обратно за дверью скрылся.
       Не знаю, кто как из нас пятерых, но мне кажется: я сразу провалился до первого этажа – не помню, как по лестнице спускался. Один у нас, горячий такой, уже на улице, собрался вернуться и в морду дать, но мы его отговорили. Вот с тех пор и не мог я слышать этот голос… А он вишь, два самолёта на фронт…. Ну если он на них деньги собирал, да так бы и сказал, мы бы всё поняли и деньги эти ему так отдали, даже без пения его… Я ведь тогда под Ржевом один почитай с роты в живых остался, да и то потому, что в самом начале ранило и в медсанбат попал, а от полка даже и взвода, наверное, не набралось выживших и те до конца войны не все дошли.
        Помолчав, он, хмыкнув, продолжил.
        – А если честно: то голос у него так себе был – это уже не о покойнике, а о голосе. Вот у нас на фронте парень один пел, Володька Мостов – лихой боец был, уважали его все, вот у того голос, так голос – со многими певцами не сравнить. Жалко и обидно – погиб он в Померании. Такой голос и поберечь от войны не грех – на радость людям, но он не был артистом, просто любил петь и получалось у него это, много песен знал, на баяне, аккордеоне играл хорошо и на гармошке тоже…
          А с этим певцом у нас случай был один связан потом. Отправляли у нас с завода бригаду на сельхозработы в подшефный колхоз, народ не хотел ехать, а я отпросился у матери на месяц – тоску городскую развеять, на чистом воздухе поработать, да порыбачить вечерами на реке. Меня и назначили старшим в этой бригаде.
          Колхоз этот ничем примечательным не был, а вот природа там красивая: река, луга, поля да перелески с взгорками, грибная пора как раз подошла. Мы там многие работы делали  полевые и строительные с использованием лошадей. И вот возьми же: в том колхозе конюх-выпивоха ещё тот и что характерно голос у него точь-в-точь как у артиста покойника. Такой же сипло-гнусавый. У него по этой причине и кличка была на деревне – Утёсов. Он рассказывал, что на морозе, ещё по молодости, хватил самогона крепкого холодного стакан, болел сколько-то и после голос таким стал.
           Только и держали его за то, что он умел и любил сбрую чинить. Тут он мастер был. У него починенная седёлка или хомут такими добротными выглядели, что красивей новых казались потому, что видна была рука шорника-умельца, его изобретательность и старание. Ходил он на работу в брезентовых штанах и куртке. Ему этот костюм пожарника зять презентовал, который в городе бойцом в пожарном расчёте работал. В выпившем состоянии он шебутным становился.
          Один раз у нас случился день рождения сразу у двоих работников, да ещё и престольный какой-то праздник подвернулся, вот мужикам и засвербело отметить всё это. Уговорили меня, чтобы чуть пораньше всем уйти с работы, а сами уже весь план разработали досконально.
         Жили мы по квартирам у колхозников – собраться вместе негде, они и договорились с конюхом и с председателем: на конюховке устроить застолье. Она у них просторной была и печка там имелась, если чего поджарить или подогреть и погреться можно в тепле – как раз в это время дождик зарядил и похолодало. Так может и на природе где собрались, но погода такая вот случилась.
         Больше всех радовался этому конюх. Он на жеребце в соседнюю деревню и ездил за спиртным и закуской – там ассортимент в сельпо лучше был, да и чтобы конспирацию соблюсти, что городские собрались праздновать. Я по причине его голоса не хотел идти, но мужики меня уговорили –  не удобно стало, могли обидеться, да и с другой стороны, проконтролировать нужно было мероприятие, чтобы ничего не случилось по пьяной лавочке ненароком.
         Когда пришли мы на эту конюховку, а там уж и стол накрыт – хозяин расстарался. Сам уже немного выпил, навеселе, всё присказку нам повторял, что накрывателю стола всё нужно попробовать, чтобы ответственность полную иметь.
        Он из-за этой ответственности быстро опьянел потом и стал бахвалиться схожестью своим голосом с певцом и утверждать, что не хуже его мог бы выступать и всё с вопросами приставал к нам, почему, мол, одним на сцене можно, а другим, которые может и лучше поют – нельзя. Главное: все песни знал из репертуара и если бы его не прерывали, он бы нам устроил полноценный концерт.       
        Немного он надоел всем, а деревенским – троим, которых мужики тоже пригласили, так тем вообще. Среди нас один инженер был из конструкторского бюро, тогда от всех служб посылали в колхоз. Он и выдал конюху комплимент, что тот действительно поёт не как Утёсов, а как Лейзер Иосифович Вайсбейн. Конюх весь на дыбы из-за непонятности и вроде некоторого принижения его достоинств и коллектив весь в недоумении, а инженер пояснил всем, что это настоящие имя, отчество и фамилия певца, а то что известно всем – то придумано им самим, как псевдоним.
          Конюху это не понравилось и он в пьяном обиженном унынии сказал, что он не хочет быть Утёсовым, а будет теперь «Васбей» и всех, раз он «Васбей» всех побьёт. Стал орать «Васбей – всех бей» и размахивать руками. Местные мужики уже знали, что нужно делать в таком случае – подсказали, налить ему ещё пол стакана и тот, выпив, сразу улёгся прямо на полу и уснул. Его, по окончании нашего пиршества, по совету местных, оставили проспаться на конюховке, в виду обыденности такого дела.
        Не знаю, но поговаривали, что видимо кто-то из тех деревенских, уходя, прибил ему брезентовые штаны к полу гвоздями для шифера, которые тот имел на конюховке и украшал их большими оцинкованными шляпками сбрую. А утром вся деревня судачила, что видел его кто-то ночью в исподних штанах, как он шёл домой и бубнил, что он теперь «Васбей».
        Так он с лёгкой руки односельчан кроме одного прозвища, заимел ещё несколько: и «Васбей», и «Лазорько», и «Лейзер», ещё ему одно прозвище прилепили – «Вайс», по имени киногероя, когда вышел фильм «Щит и меч», а потом, когда до деревни на слух дошли новшества науки и техники даже «Лазером» стали называть некоторые – уж так на прозвища наш народ горазд.
         После, сколько лет наши ни ездили в тот колхоз, всё передавали мне приветы от этого конюха, он почему-то запомнил меня одного и всё им рассказывал, какой хороший праздник у нас получился на конюховке. Тогда уже выделялся под общежитие дом для заводских и конюх всё старался, когда выпьет, наведаться к ним в гости, возможно в надежде, что попадёт в компанию на рюмочку и надоедал всем своими рассуждениями и пением. А в конце мне привезли новость, что умер конюх…
…     Вот как сегодня пришлось о покойниках. Прости меня, Господи! Пусть им земля будет пухом и вечная память!... Может, они Там  встретятся и разберутся, кто лучше поёт и почему кто-то пел со сцены, а кого и на конюховке слушать не хотели?...
…     И почему кто-то не спел солдатам?...
Чуть помолчав, он, вздохнув, добавил, – Много в этой жизни странного!...
(6)