Вертикальные

СЮРРЕАЛИЗМ
Diamond Ace

  Вертикальные, симметричные.
Как все.
Ты безобразно ложилась спать, точно умирала, и мне казалось, что тебе ничего не снится. Так у тебя это выходило. Трепет груди намекал: "Всё в порядке, приятель". А я думал, как мне попасть в твои фантазии. Всегда хотел присниться тебе зимой. Например, в субботу, когда ничто не могло потрепать безразличие, с которым ты пялилась мимо меня, жадно упуская из виду мое отчаяние. А потом садилась в такси и уезжала в свой карточный домик, сложенный из вальтов и королей в глупых рубашках. Таких омерзительно гавайских тряпках, безвкусных и вульгарных, как проститутки. Вы смеялись и трахались в вашей колоде, а я прижимался синяками к биноклю и смотрел, как ты отсасываешь. Та боль, что сворачивала желудок в оригами, не могла понравиться даже мазохисту, но в ней я черпал надежду сотнями размытых окуляров. Сердце - просто кусок мяса.
 
   Примитивно, просто.
   Ожидаемо.
   Твоя кома скучна, в самых темных подвалах ее я видел лишь желтый искореженный металл, его лоскуты отражали синие лучи маяка с далекой крыши белой кареты, забитой людьми, которым плевать на тебя. Но мне нравился дождь в твоей голове. Коралловые капли падали звездами в лужи, застелившие самое дно гиппокампа. Счетчик гулко откусывал по купюре из кошелька, так безразлично и монотонно, как будто ему не было дела до аварии. Он просто сообщал: два доллара до столкновения. Семь долларов до Либерти Авеню, где уже толпы альбиносов приготовили тонны выпивки и рогипнол. Таковым было твое первое условие: имейте меня, но сделайте так, чтобы я не помнила этого.
 
   Ты могла бы носить фамилию Гэтсби.
   Твой дом нередко гудел в сатурналиях, лившихся оргиями по всей Пенсильвании. Три спальни вечно пахли потом и выделениями пьяных девочек. Их аккуратные влагалища притягивали мужей Питтсбурга, которые делились опытом с юными потаскухами. Эти возбужденные дети покупались на этикетки дорогого виски, громкую, до тошноты элементарную музыку и возможность рассказать о своих выходных одноклассникам. Они гордились блудом, но что искала в этих пиршествах ты?
 
   Третьи сутки я изучал твой сон, спотыкался о разбитые фары и поскальзывался на смазке, теряя равновесие во мраке никчемных видений. Должно быть, так выглядит смерть: тяжелая чернота, холодные детали из кратковременной памяти и ощущение безвременья. В твоей коме неуютно. Я слышал стоны и чувствовал хлорный привкус семени во рту. Пространство сжималось низами трэпа, повсюду возникали портреты каких-то стариков, которые таращились сквозь меня на что-то важное. Так же безучастно, как это делала ты. Наверное, родители. В одном из высочайших углов пыльного чердака я видел трещину, в которую пытался просочиться свет. Я думал, ты умираешь.
 
   У твоих дружков были волосатые пальцы, они носили мужественные фамилии и атласные костюмы, затягивали шеи бабочками и трясли претенциозно выстриженными бородками. У них хватало денег, чтобы купить твою вечеринку и саму тебя - доступную и унылую, скучную, но сексуальную. И они проводили волосатыми пальцами по твоей груди, когда ты уже спала. Им нравилось беззащитное, беспомощное мясо, в которое можно кончить, ведь в твоей тумбочке всегда лежали таблетки "Фарматекс". Ты заботилась о гормональном фоне, но охотно игнорировала убожество собственной жизни, спущенной в самый грязный унитаз мира.
   И как бы я ни пытался ненавидеть тебя, казалось, я просто изо всех сил старался замаскировать восхищение, из раза в раз доставая бинокль из платяного шкафа.
 
   Семь долларов до Либерти Авеню.
   Два доллара до столкновения.
   Таксисты отделяют передние сидения непробиваемыми кордонами, чтобы непопулярные пассажиры не навредили своему поводырю.
   Четвертый день в пустоте гудящего сознания. Все, чем полнилась твоя голова, рассыпалось в песок, жесткую пыль, что забивала каждую альвеолу моих несуществующих легких.
   Единственное окно в мягком окружении я заколотил досками, ведь мне не очень хотелось, чтобы один из твоих дружков нашел меня. Огромными бесцветными нитками я пытался залатать трещину, в которую лавиной нырял ядовитый свет. Но мне не удавалось завязать узелок "на память", и все стежки выходили напрасной тратой бесконечного времени.
   Должно быть, ты и впрямь умирала.
 
   Тебе сказали "уволена", и ты решила это отпраздновать.
   Ты не делила события на "хорошие" и "плохие". Все, что с тобой случалось, становилось поводом это отметить в компании безликих атлетов с членами.
   Если детям не рассказывать о смерти, умрут ли они на самом деле?
   В тот вечер я приготовил для тебя кое-что интересное. Болезненное разнообразие. За три доллара до столкновения мы переглянулись в зеркале заднего вида. Я почувствовал жжение в эпигастрии и безумное желание ударить тебя. Выебать на капоте без рогипнола и бутылки "Хайленд Бёрд", романтично задрав твою голову к луне, чтобы ты почувствовала все приливы и отливы ненависти, и кровь, струящуюся по внутренней стороне бедер. Боль должна была разбудить тебя. Превратить в человека. Я хотел сломать тебя, чтобы хоть одно событие в твоей жизни не удостоилось пиршества.
   Но в какой-то момент ты улыбнулась, словно намекая: "Давай, я знаю, что ты задумал".
   И за несколько жалких центов до фонарного столба мы отступили.
 
   Пятую ночь я лежал в луже полыхающего бензина. То и дело раздавался вой сирены, иногда в этой гнетущей темноте мелькали огни проблескового маяка. Безразмерное сверло, заткнувшее трещину, вращалось в моем направлении, а я просто не обращал внимания, ведь тебя спасали. Кучка эскулапов боролась за твою жизнь. Наверное, они хотели превратиться во Флоренс Найтингейл. Полюбить тебя. Вдруг ты очнешься без памяти, и они расскажут историю о том, как ты любишь анальный секс или что-то в этом духе.
   Не помнишь - значит, принимай как факт. Верь на слово и подчиняйся.
   Сверло медленно бурило мою грудную клетку. А я ничего не чувствовал. Молчал, точно рыба в морозилке, и ждал, когда меня распечатают.
   Вспышка.
   Вспышка.
   Как будто радужные рождественские гирлянды взрывались в домике, сложенном из карт трех мастей.
   Вспышка.
   Нейроны запускали электрические импульсы, можно было разглядеть, как мизерные взрывы замирали в неопределенности синапсов.
   Ты пробуждалась.
   А я смотрел на этот фейерверк и плакал, словно ребенок.