Проклятье Улрома

Длинные сухие жилистые ноги медленно взбирались вверх по ступеням эшафота. Справа от них, не отставая и не опережая, мерно вышагивала ещё одна пара ног, обутая в кованые сапоги городской стражи. Виновного подвели к палачу. Тот сжимал в руках увесистый двусторонний топор, наточенный столь остро, что лезвие его, казалось, рассекало красные лучи закатного Светила. Глашатай объявил:
- Улром, прозванный Многоголосым! За вероломство дум и актов против Короны Тирна, а также природную злонамеренность, что выражалась в – первое! – массовых жертвоприношениях, – второе! – угрозах и проклятиях высоким господам многих земель, – третье! – разжигании розни между братскими землями Тирн и Унгард, – и четвёртое! – неуважении к местам упокоения людей, пигмеев и гигантов…
На этом глашатай сделал паузу и подышал.
- …Ты, в соответствии со всеми законами королевства Тирн и самой волей светлейшего монарха, приговариваешься к смерти через отсечение головы!
Толпа под эшафотом торжествующе загудела, но тут король Тирна, лично присутствовавший на казни в окружении семьи, свиты и охраны, повелел всем замолкнуть. Близилась самая любимая его часть казни, – последняя речь виновного, – и он не желал упустить её в гомоне толпы.
- Имеешь ли ты сказать что-либо перед смертью? – не столько спросил, сколько произнёс глашатай.
Фиолетовые глаза Улрома, до этого смотревшие в пол, пронзили глашатая взглядом, и их одержимый блеск вогнал его в холодный пот. Глаза эти были самой большой и примечательной частью его лица, скорее походившего на высокий обтянутый кожей череп.
- Имею, – звучно проговорил он, осклабив чёрные зубы в улыбке.
Его угольные волосы, седоватые и поредевшие, острый нос, по-крысиному сморщенный, и тёмно-синие круги вокруг глаз на бескровном лице создавали впечатление человека, уже обеими ногами стоящего в могиле. Голос же его, напротив, обладал могучей силой и величием звучания, буквально пылал словесным огнём, что в сочетании с внешностью создавало пугающий эффект какого-то фатального несоответствия, несправедливости, ошибки природы.
Приговорённый чуть приблизился к краю эшафота. Толпа испуганно зашуршала и отодвинулась, что вызвало у него удовлетворённую улыбку. Беспощадный ветер поздней осени пронизывал всех на эшафоте.
- Ну, говори уже! – не выдержал король, встав со своего гербового кресла. – Нам всем очень хочется услышать твои последние слова, чудовище.
Чудовище усмехнулось. Солнце уже почти зашло, а с неба начал капать несильный грязный дождик, ветром задуваемый под шатры и настилы Площади Казней. Вдоволь насладившись видом промокающего люда, Улром возвёл руки к небу и изрёк:
- Приди, о нежный ветер смерти… Сточись клинок… Иссохни длань!
Кто-то из людей внизу запаниковал. Король стиснул зубы и разочарованно сел обратно на своё место. Он явно ожидал большего.
- Это всё? – осведомился глашатай.
В ответ донёсся только смех. Звучный и злорадный хохот сопровождал чародея весь оставшийся путь до плахи. Положив шею на распухшее от крови дерево, Улром сделал последний вдох ледяного гнилого воздуха, после чего сверкнул глазом на палача:
- Что ж, бугай, руби, коль не боишься!
Последовавший за этим приступ хохота оставил человека с топором в смятении. Он вопросительно глянул на глашатая. Тот, в свою очередь, передал безмолвный вопрос королю Тирна. Владыка помедлил – и махнул рукой.
- Оборвите его смех.
И палач опустил топор. Смех смолк.
Толпа заликовала, однако ликовала она недолго: тело Улрома поднялось с плахи, взяв свою голову за волосы, и подошло к самому краю эшафота. Небо почернело; ураганный ветер сорвал монарший шатёр.
- Несчастный царёк! – произнесла голова не собственным голосом, но самим громом разбушевавшейся грозы. – Ты жаждал крови моей? Так получи же её!
И голова чародея сделала кровавый плевок, что пришёлся королю Тирна прямо в лицо. Свита отшатнулась от него, стража закрыла щитами, а сам он, от неожиданности и испуга, перевернулся вместе со своим массивным креслом навзничь, задрыгав ногами.
- Знай же, дерзкий человечишка, что я проклинаю тебя и все твои владения! Заклинаю вас землёй и червями, могильным хладом и вечной пустотой! Дом твой станет склепом, несчастный венценосец, а дети твои заполнят его своим прахом! Стража твоя погибнет, а свита предаст. Сам же ты утонешь в крови тех, кто дорог тебе, и вовек не отдашь души своей богам!
Откуда-то со стороны народа, по левую руку от королевской трибуны, выбежал священник. В руке он крепко сжимал стальной амулет Бога Защиты.
- Умолкни, отродье! – зычно пророкотал он, перекрикивая гром. – Ты не можешь быть сильнее богов! Тебе не победить!
Вдруг молния ударила прямо в него, оглушив всех, кто был на площади; доски под ним вспыхнули и обвалились, и сам он, не издав ни единого звука, пропал в дыму и электрическом мареве, провалившись куда-то под тлеющую трибуну.
- Боги не помогают богохульникам. Никто не поможет вам, глупцы! Тирн обратится в кладбище…
Раздался громоподобный смех. Люди внизу кричали и давили друг друга; стража кольцом оцепила короля и убивала каждого, кто приблизится, вскоре оградив себя стеной тел.
Кровавое безумие длилось до восхода Светила. Утренние лучи не застали земли – вся она была закрыта телами и залита кровью. Король со свитой, потеряв большую часть охранников, всё-таки выбрался с Площади Казней. Все же остальные не дожили до утра. Голова Улрома пропала под грудой тел, а сам он так и застыл с воздетыми к небу руками, будто замороженный.