Почему секретарь райкома стал священником

Если уважаемые читатели ожидают, что я буду рассказывать про недавний случай, то глубоко ошибаются, разговор пойдёт про случай со мной в 1964 году, который раскрыл мне глаза и отворил уши про правду 1937 года...

Дело было в самый разгар знойного лета. Ранним утром, как раз когда церковный колокол зазывал прихожан на утреннюю службу, мы с дедом Михаилом, отцом моей мамы, шли с удочками на плечах на речку Ашкадар порыбачить. В те времена в этой небольшой речушке водилась любая рыба и рыбёшка, от сомов и сазанов до пескарей и синтявок, а раков мы таскали десятками! Для меня такие рыбалки были самым любимым занятием, во время которого из деда можно было выудить с десяток фраз про то, как он воевал в империалистическую, потом в гражданскую с Будённым, как дошёл до Берлина в Отечественную...

Когда мы поравнялись с церковью и уже начали поворачивать к речке, навстречу нам из проулка вышел совсем недавно назначенный настоятель прихода, громадный бородатый и лохматый мужчина в рясе с большим крестом на груди. Я моментально попытался спрятаться за деда, но наткнулся на удочки и замер, ожидая нагоняя от попа за мою пионерскую борьбу с религией, заключавшейся в стрельбе из рогатки по окнам церкви...


Два двухметровых бородатых великана вдруг застыли, вглядываясь друг в друга. "Михаил?", - спросил батюшка. "Григорий? Ты жив?", - с придыханием выдохнул дед...

Праздник в честь апостолов Петра и Павла в этот год удался на славу и для сельчан, и для моих друзей, и для деда и его друга-священника. Как и сколько дней отмечали Петра и Павла другие - не наблюдал, потому что три дня подряд присутствовал на усадьбе  батюшки на берегу речки, где семидесятилетние друзья, ещё со времён гражданской, гульбанили вдвоём, никого не подпуская к себе, кроме матушки, которая регулярно меняла четверти с самогоном и приносила свежую закуску, и меня, любимого внука...

Они пили самогон гранёнными стаканами, которые пропадали в их ручищах, и я боялся, что когда два гиганта опрокидывали стаканы с жидкостью в бородатые рты, то они там и останутся. То ли самогон был слабый, то ли деревенская закуска была хороша, но они практически не пьянели и всё говорили, говорили, говорили, не отрывая взглядов друг от друга, словно боясь опять потерять...


На второй день пиршества дед в честь воспоминаний про бои под Курском и Белгородом послал меня домой принести китель подполковника с боевыми наградами. Бабушка и мама с ворчанием и выговорами завернули китель в кусок материи, допросили меня про слухи уже разнесшиеся по селу, благословили меня и я понёсся к этим удивительным рассказчикам только пыль стелилась за голыми пятками. Когда я прибыл к беседке на краю батюшкиного сада на берегу речки, то оторопел: передо мной сидел дед по пояс голый и бравый, причёсанный подполковник, китель которого был увешан медалями и орденами! Умывшись и ополоснувшись из рукомойника, дед одел китель и моё сердце зашлось в восторге! И вдруг два красавца офицера обнялись и зарыдали! Это было даже не рыдание, это был какой-то звериный рёв...

Потом они опять пили, внимательно слушали рассказы друг друга о жизни, прожитой за эти 27 лет после тридцать седьмого. Из их рассказов я узнал, что в 1937 году они, лихие кавалеристы из Первой Конармии, работали в одном районе, каком я не понял, мой дед - председателем исполкома, а батюшка - секретарём райкома. Было трудно с зерном и в разгар уборочной страды по чьей-то злой воле и облыжному обвинению в краже нескольких мешков зерна, которые так и не нашли, руководители района попали под решение тройки(я так понял)и отбыли по этапу в разные места. Я запомнил, что попав в лагеря им пришлось своими кулаками доказывать зекам-уголовникам, что такое советская власть и кто сейчас прав, что в 1942 году через вольнонаёмных, работавших вместе с ними на рытье земляных ям под хранение запасов нефти, они передали письма на имя Будённого и их отправили в штрафные батальоны, как уцелели в первых боях под Сталинградом, как каждый своим путём дошёл до Берлина! Но эти и дальнейшие рассказы в этот день я уже подслушивал из ближайших кустов рядом с плетнём, опоясывающим владения настоятеля церковного прихода, потому что меня настойчиво попросили идти домой и сказать, что дед опять будет ночевать у друга.

                Я впервые ослушался деда. Я слушал, затаив дыхание, боясь потерять хоть слово. Они говорили и пили, пили и говорили, потом матушка принесла баян и они начали петь. Как они пели!!! И русские песни, и песни военных лет, и про конармию, на два голоса - я больше никогда такого пения не слышал: они пели, а слёзы текли по их усам и бородам, иногда они захлёбывались этими слезами, но песни рвались из их душ и разносились по всему селу! Потом я узнал, как в 1945 году деда в Киеве на вокзале выволокли из теплушки, сорвали погоны и награды, зачитав обвинение как врагу народа и после допросов с пристрастием отправили опять в лагеря, где он просидел до пятьдесят третьего года, а батюшку при подъезде к Киеву на каком-то полустанке знакомый особист предупредил об опасности и подслушавший разговор поп-расстрига посоветовал спрятаться в стенах Киево-Печорской Лавры, что и было сделано...

На третий день друзья расстались, пора было и честь знать, да и дела ожидали. Вскоре батюшку перевели куда-то в другой приход и дед с ним больше не встречался. Мне же дед посоветовал особо не верить пьяному бреду двух стариков и никому не рассказывать. Я во второй раз ослушался деда. Прости меня, дедушка! Царствие небесное тебе и твоему другу!