Обрыв

Обрыв.
Пролог.
Возле витражного окна серебрится белокрылый рояль, словно открывая портал в мир иной, эфемерный и бескрайний, где зеленеет акварельным нефритом бескрайний шатёр леса под красочными мерцаниями дождя флуоресцентных звёзд, аквамариновых, словно бирюзовая кромка воды в летний день, и чисто-голубых, отдающих сапфировым блеском лазурных вод в тиши. Там, где над невинной зеленью вечно юных полей из струящейся дымки тумана восстаёт, словно сфера света – из тартара мрака, колоссальная ягода великой планеты, по мановению волшебного жезла воздвигшей город мира, породившей разум в оплоте чудес прогресса, всё такая же чистая, незамаранно-голубая, морским аквамарином, чистейшим опалом незабудки играющая в бездонной содалитовой тишине покоя под таусинными крыльями мрака. Там, где тьму бытовых проблем прошивают иглы света, воплощённого счастьем, льющиеся из фонаря радости, закреплённого на маяке укладов добра, разноцветной стрелой вознёсшегося сквозь пучину страха, преодолевшего, несломленного. Там, где жизнь раскрашивает не союз табака и типографской краски, а палитра оттенков поистине красивых и ясных. Там, где дворец мироздания выложен кирпичами морали и сказки, заставляющих глаза сиять яркими прожилками радужек, а небосвод – уходить в бездонную пучину Вселенной, словно паззл из разноцветных долек, собранную из уникальных, как взгляды разных людей, миров. Там, где по мановению жезла Светила фурри играют в неземных шелках дня, сотканных из лоскутков ярких мгновений и сдобренных блёстками неповторимых красок, а под куполом Луны купаются в подводных акварелях ночи, выходящих из сапфирового блеска лазурных волн, волн, вздымающихся над золотом дна, как над солнцем жизни вздымаются и уходят в небытие шпили возрождающихся и умирающих городов, волн, сияющих льдисто-небесной голубизной осенне-таусинного оттенка разлуки и обращающихся турмалиновым космосом стекла, рисующего портрет трепетной встречи. Там, где миром заправляет простая мирская истина, а не деньги и грубая сила. Возможно, мир этот существует лишь на страницах книги, возрождается в вензелях под всемогущим пером, но разве это портит его? Другое дело, что и врата в его просторы скрыты под вековым миндалём бумаги, не желая пустить в чертоги свои грубой плоти, что, возможно, весьма благоразумно. Ибо люди обладают не самым приятным свойством низвергать в царство мрака то, что недавно сочилось гармонией света; затаптывать то, что недавно цвело воплощением юной, нетронутой чистоты; вторгаться в хрустальные покои девственной красоты, не требующей присутствия. 
Однако – как хочется иногда попасть туда, за границы мыслимого, в царство, порождённое пером безумца! Невзирая даже на невозможность данного поступка. Ибо в глазах людей весь наш мир всегда пропускается сквозь розовую призму, окрашиваясь в спектр идеализации. И ничтожные умы не в силах смыслить, что и там, по ту сторону бумаги, не лучше.
Глава первая. Операция «Коронация».
Ярко-голубое небо, рассыпаясь мириадами флуоресцентно-сапфировых звёзд, обращалось безбрежной, красочной каруселью над пёстрым ковром земли, расстеленным самим Богом по бескрайним долам и равнинам, степям и ущельям. На горизонте уходящие в бездну лепестки лаймового цвета зелени обращались фосфорическим аквамарином, под мандариновой аркой месяца сходясь с бездонными водами океана небес. И лишь пурпуровая тень скользила по бирюзовому зеркалу воды в перламутрово-красном челноке, отпихивая волны, словно презренных собак, ластящихся к первому попавшемуся за завалящей коркой, дубовым веслом. На корме устроилась изящная серебристая фигурка, заботливо прикрытая хемульским пиджаком цвета спелой черешни.
- А всё-таки, - говорил он, - что ты думаешь о нём?
- Я верю, - сказала она, - что у него всё ещё остаётся шанс.
- Даже после всего, что он сделал этому миру?
- Даже после всего, что он сделал этому миру.
Молчание пеленой эфемерного желе задрожало в воздухе, расползаясь от лодки по кромке воды всё дальше и дальше. Первым его продвижение остановил хемуль с вёслами:
- Ты безумная.
- Возможно, - ответила она холодно, - этот мир вообще безумен, скажу тебе по секрету. А оставаться нормальным в ненормальном мире – ненормально. Вот и получается, что при попытке пойти против течения и стать нормальным, ты усугубляешь ситуацию, да и только.
- Разуй глаза, мы плывём ПО течению. – Напомнил хемуль. – Нет, всё-таки тебе не стоило там задерживаться, ибо шоколад неблаготворно влияет на рассудок. Я знавал одну девушку.
- Так значит, я не одна у тебя? – изумилась она, косясь на холодные блики вод. – Прыгну…
- Успокойся, ты знаешь её не хуже.  Но от этого тебе вряд ли лучше.
Он извлёк из кармана фото. Акварельно-голубая рамочка об отделке изящного королевского перламутра обрамляла профиль, сотканный тенью хладной загадочности, под бесплотной эфемерностью минувших лет. Равнодушный тёмный глаз, влажно блестящий под струями светлых волос, на неясном пепельном фоне – возможно, это была шерсть, - представляли собой лик юной наследницы на старинной фотографии. Холодная морская гуашь рамки словно подчёркивала отдалённость, недоступность запечатлённого на бумаге образа. Карман клетчатой фетровой куртки покорно хранил это лицо, и этот взгляд, но не эти движения, ни эту детскую наивность, переходящую в дымку некоей глупости в сочетании с бездной мудрости, приютившей в душе Вселенную.
- Гафса? Шоколада она не любила – по крайней мере, не ела при мне.
- Зато при мне! – ухмыльнулся хемуль в фиолетовом. – Она скрывала от тебя своё пристрастие, ибо опасалась нарваться на пики гнева…
- …как и все нормальные дети, - продолжила белка, - так что твоя гипотеза относительно вируса безумия в конфетной оболочке, увы, разбивается под молотком подлинного факта. Она – самый обычный ребёнок. Так что шоколад безумие не распространяет.
- Не в его случае, - сказал хемуль сурово.
- Возможно. Но обрати внимание на сложнейшие конструкции машин, оснащающих его фабрику! Да и сама идея вряд ли пришла бы в голову ненормальному. Скорее, она поистине гениальна, хоть и зла. А гений и безумец – это…
- …две грани одной и той же личности, - сухо заметил хемуль, - по крайней мере, он говорил так сам. Я же считаю, что другая идея, посетившая его голову, может быть порождённой лишь Тартаром безумия.
- Ну, а как же сложнейшая автоматизация?
- Если ты подразумеваешь под красивеньким словцом показуху, то здесь всё просто, как апельсин. Ну, а если твой вопрос о труде – то должен тебя огорчить, ибо подлинные процессы, проходящие в них, направлены не на созидание, а напротив. Разрушение – единственная его цель. Кондитер – художник, творец, а этот – всего лишь убийца, совратитель, ради мгновенной забавы низвергающий в пропасть целые миры людских надежд, мыслей, разбивающий витражи эмоций и исписывающий стены храма разума неприличными изречениями.
- Но… разве я попусту старалась? – белка подняла на хемуля глаза.
Тот промолчал. Ему совестно было вторгаться в мир сокровенных надежд этой глупой, наивной белки, считающей, что жалобной фразой она смогла переродить маньяка-детоубийцу. Жертвой которого неоднократно становилась сама. Вот уж действительно – умный учится на чужих ошибках, дурак – на своих. Эта же психопатка не принимает в счёт ни тех, ни других. Женщина, как есть. Трудно их понять. Даром, что не филифьонка.
Разве может тленное слово возродить разум, поразить безумие в голове ненормального? Вряд ли. При всей его жалобности.
На глазах белки паутиной скорби дрожали слёзы.
- Ну, не хнычь, - хемуль положил лапу на плечо белки, не выпуская вёсел, - возможно, на него повлиять мы не сможем. Ну и что из этого? Ведь это при любом исходе сделает острог.
- Я не хочу острога для него, - напомнила Верука жалобно, - причём после всего доверия, которое он испытывал ко мне… нет, некрасиво я поступила, право, некрасиво.
- А он? Он поступил красиво? – по морде хемуля пополз пурпур гнева. – Привлечь бедных хемулят конфетами, дабы потом на своей (здесь нецензурное прилагательное) фабрике размолоть их в фарш ради денег!
Белка ничего не ответила ему. Она всё прекрасно понимала.
Струящиеся отливы неземной, эфирной голубизны океаническим блеском искрились в сочленении воздушных, практически бесплотных шелков поистине волшебного платья, в котором величаво вошла она в зал. Словно сама морская стихия покорилась игле портного, улёгшись в складках красочного атласа, расправляя крылья небосвода, оснащённые мириадами звёзд. Их перламутровая спектра неисчислимыми огоньками струилась по льдисто-голубым играм многогранного аквамарина, перетекая в лазурь глубин, дабы вновь вспыхнуть фосфорическим флуоресцентом Вселенной. Акриловые капли отражали искры света, хрустальными иголочками прошивая тьму и словно обращая бриз в шлейф, мечту – в лёгкое манто, воплощающее на её плечах сотканную из струистых веяний морского ветра магию рассвета и зари. Крохотные пуговки самых всевозможных форм и оттенков, словно вырезанные из подводной карамели, контрастировали с общей красочностью, играми оттенков и форм, бликов и теней в воплощении нескончаемого шлейфа, тянущегося по плиткам кафеля. Взоры, словно по мановению марионеточного креста, обращались на платье, от чьего неприкосновенного величия словно повеяло в простор помещения морским холодом, а под куполом завыли отголоски шторма, когда прекрасная наследница входила в залу.
Стройные лапки величаво ступали по подиуму, влача шлейф, словно олицетворяющий просторы безбрежного океана. Остановившись посреди залы, Гафса подняла голову. Игриво сверкнули глаза цвета морской волны, вступая в контраст с апельсиновой шёрсткой, под звон рыбацкого колокола причалившей к берегу лодки, откуда выбрался хемуль Винсент, неся на лапах белку Веруку в фиолетовом пиджаке. Пиджак был мужским, однако его просторность и тёмно-пурпурная палитра подчёркивали идеальную осанку белки и душевную сентиментальность под оболочкой внешней суровости.
Эти двое вошли в помещение так спокойно и раскованно, что присутствующие на церемонии коронации невольно обратили на пару взоры. Меж тем Верука и Винсент невозмутимо прошли к столу и опустились, бесстыдно нарушая традицию, гласящую о том, что любой вошедший не имеет право искать себе места за трапезным столом, покуда об этом не известят. Круги желейного салата свежих яблок огненными нимбами горели на грозовом небосводе платиновых блюд в оплоте туч салмиаккового мороженого. Снизу мистическим пламенем горело желе можжевеловых ягод, играя морскими волнами сапфировых граней, накатывающих на нефритовый берег зелёного салата. Аура свежести, воспарив над тарелками, играла на арфе аромата под потолком, серебрясь каплями влаги на стенах. Верука взяла селёдку и задумчива откусила добрый кусок под монотонные речи очкастой филифьонки, рассказывающей об огромной опасности, нависшей над голубокровным родом после устранения поликарповских бунтов.   
- Однако теперь, - вдохновенно вещала филифьонка, - жизнь юной королевы вне опасности, ибо жертвой собственного титула её родители самоотверженно отправились на защиту покоя честных гафсаков! После инцидента, произошедшего во дворце шесть лет назад – а я думаю, не стоит упоминать сие прискорбное событие – многое изменилось. Супружеская чета Терранта Дженкинс, он же Хаул Пендрагон, он же Павел Григорьевич, и Гульнары Дженкинс была передана в лапы властям и заточена в королевский острог.
- Сомневаюсь, - тихо сказала Верука Винсенту.
- Придерживаюсь того же мнения, - ответил тот, - эти проныры всюду просочатся, в князи из грязи просочились, куда уж им одолеть решётку!
- В устах калеки глаголет истина, - подтвердила одна из сидящих неподалёку филифьонок с очень интересными глазами цвета бирюзового холода, - а эти распустили молву, что покинуть острог не по зубам и Вонке. Но вместе с тем он сделал это в период того самого рокового лета лет шесть как назад.
- Не исключено, - сказал Винсент мрачно, - да только чтобы устранить, так сказать, «беглую проблему» касательно заключённых, работать нужно, а не на слухи ориентироваться. Ведь так?
- Так-то оно так, - продолжала филифьонка, - но этих политиков не изменить. А тюрьмы-то у них хлипкие пошли. Запросто можно напильником сталь перепилить, да и дело в шляпе!
- Зачем пилить сталь? – вмешалась Верука. – Когда имеется очень удобная лазейка, подарок всем бандитам. Вы представляете, до чего нужно королевским тюремщикам опуститься, чтобы не заметить этакой-то дыры?
- А где эта дыра, кстати? – поинтересовалась филифьонка. – Я сообщу тюремщикам о её местонахождении, хотя выигрышнее закупорить её самостоятельно. Но я – слаба, силы уже не те, последние пески просыпаются. Это всё пьянство, не боле! Говорили мне – затянет меня бутылка. Рано или поздно, но затянет.
- И не говори, гиблое это дело – бутылка. – Глубокомысленно изрёк Винсент.
- Да, но я – давно как пала, а падшего поднять весьма затруднительно.
- Нет, тебе ещё далеко до падшей, - возмутился Винсент, не заметив перехода на «ты», чего не скажешь о мощном пинке от Верукинского каблука, - вот, например, Гульнара – это да. Но даже она и рядом не стояла с Вонкой, который, пусть и не пил, но такого жару всем задал – подобного злодеянина поискать надо!
- Трикстера, - машинально поправила Винсента Верука, - а ещё правильнее будет назвать его антигероем.
- Антигерой тут я, - Винсент был немало разозлён покушением на своё вполне себе заслуженное место.
- Нет, Винсент. Ты – герой. А это – совсем другое дело, - словно из могилы, сказала Верука, и голос её эхом смерти разнёсся по залу, звеня в царстве витража и фрески.
Эпичный звон аристократическим кашлем нарушила голубоглазая филифьонка, совершенно внезапно постучав Винсента по спине костяшками пальцев правой лапы. Ощутив холод самоцветов, хемуль встрепенулся и посмотрел на филифьонку, неожиданно для самого себя открыв мир её глубоких, блистающих сапфиром глаз, словно пахнущих таусинным холодом старого осеннего парка, флуоресцентной голубизной прощающихся с летом вод, тенью души, возносящейся в небеса. Лишь в их гипнотизирующих гранях находил отныне Винсент успокоение, и сердце безудержно влекло хемуля окунуться в прохладную, просвеченную солнцем бездну тех ярких турмалиновых волн, чьи блеск и сияние отражают они. Подсознательно хемуля тянуло в иной мир, ворота куда открывает кромка тех фантастических вод, в мир её мыслей и самых сокровенных переживаний – прочувствовать, понять, дабы после воплотить в реальность все, даже самые безумные, её желания, лишь бы не утратить врата в земли её драгоценного, практически ювелирного доверия…
Набатом разнесся стук сердца хемуля по всем долинам его существа, когда хрупкая, словно бы эфирная, лапка коснулась стремительно окрашивающейся оттенком лилового нефрита хемульской лапы, боязливо, словно неуверенно, дабы после вновь отдёрнуть её как увертюру к торопливому напоминанию:
- Вы говорили о некоем лазе королевского острога.
- Да, помнится, было дело. А, собственно?..
- Послушайте, не сообщайте о лазе королевским тюремщикам. Время сейчас довольно тяжёлое, а посему не стоит обременять их лишними затратами. Тем более, не каждый из королевских тюремщиков год от года по-настоящему бережно влачит на плечах ношу работы, не щадя живота своего, многие, напротив, предпочитают отращивать его на высокопоставленной и, как следствие, столь же высоко оплачиваемой должности. Так что выигрышнее будет, если я сама попытаюсь разрешить проблему, вложив свой вклад в благоустройства острога, отлично?
- Ну, греха не будет, если… - начал Винсент, но снова получил пинок от Веруки. Обернувшись к белке, он с разлёту влепился в толстый щит непробиваемой злобы, заслоняющий прекрасные лазурные очи белки.
- Пойдём, Винсент. Не пара она тебе. – Жёстко отрубила Верука и бесцеремонно повлекла хемуля из залы.
«Успокойся, Винсент, она всегда обращалась с хемулями, как и с вещами, считая их законно своими, личными, и ничьими больше. Это ещё мы посмотрим, кто мне не пара – невинная леди, стремящаяся вложить последние силы на благоустройство тюрем, или эта… эта…»… Винсент так и не смог подобрать слово погаже и лишь злобно сплюнул, как ему показалось, в след прекрасной филифьонке. «Что ж, судьба сама всё определила, - печально вздохнул хемуль, отпуская лапу Веруки, - возможно, она и права. Время покажет».
Гафса стояла посреди опустевшей залы. Одна. Совсем одна. Одна. Это слово жгло её изнутри, едко, нестерпимо, бессовестно – корона лишь обременяла королеву, сдавливая виски клещами режущей, проникновенной боли. До сих пор её пламя разъедало подсознание лишь внутри физической и моральной оболочек, скрываясь под маской лёгкой головной боли во избежание подозрений со стороны придворных, однако теперь силы оставили королеву, и горе излилось из-под ресниц одинокой слезинкой, хрустальной дорожкой проторившей акварельно-алую шерсть.
Словно в тумане, устремился королевин взор на корону. Сотворённая лапами фурри, была она, несомненно, лишь вещью, однако вечно юная подруга Гафсы, молодая весенняя луна, представляла её как нечто нерукотворное, дитя самой природы, либо же её воплощение в лике камня и лукавого полимера. Крыльями гигантской космической бабочки расстилалось хрустально-лазурное сияние в гавани рыбками играющих блёсток пурпурного света, исходящее из самого сердца подводно-бирюзовой звезды в облачении струящейся эфемерности, медленно перетекающей из заоблачного нефрита в чистую пелену небесно-голубого блеска. Облачённая в витражное зеркало оправы, горела звезда на платине, оснащённой мириадами таких же звёзд, в сказочной, графическом разноцветии разбросанных по периметру воображаемой главы. Здесь в космической гармонии фосфоресцирующий аквамарин заигрывал с порывом небесной светомузыки в силуэте королевы звёздного неба, пронзительно-яркими гранями играя в оплоте акварельно-синей тени ночи. Под её величественными крыльями распускался лавандовый цвет в обрамлении лиловых и пурпурных огоньков. А возле фиолетовой звезды струилась лепестками скарлета новая, олицетворяющая всплеск кристально-чистой любви, вошедшей в мир плоти в теле налитой коралловым соком вишни. Оттенки спесивой розы постепенно сменялись пламенем огня, американски-розовой раковиной люминесцентного сияния, вспыхивающей после мотивами солнечного света. Подёрнулись золотистыми прожилками, наливаясь солнечным светом, словно просвеченный солнцем апельсин. Тихо разносился фосфорический свет, казалось бы, за мили вокруг, и вся мирская энергия, пронизанное солнцем счастье, - всё это обрело приют на их чарующей, но в то же время отталкивающей глубине. Переходя канареечным лаймом в гавань зелени, сияние сменялось неисчислимыми полками ярких, таинственных воинов блистательного малахита живой, струящейся соком зелени, обретающий волшебство в затмении вновь необузданной акварельной голубизны. Здесь, в блеске зеленоватых вод, постепенно переходящих в леденцовый берег, вновь выводящей к чистым водам неиспорченного, перламутрового, чистейше-небесного аквамарина. И над всеми неисчислимыми долами и равнинами, выточенными из поделочного и драгоценного камня и ярко выкрашенными блистающим флуоресцентом краски, над океаном льдисто-голубых шелков, искусно меняющих тончайшие тона на каждом крохотном сантиметре, над буйствующим узором насыщенных, ярких красок, поглощающих одна другую, над сочленениями красок и образов, среди десятков разноцветных стеклянных кошек, в сюрреалистичных сценах расселённых по миру красочной ткани, к небу возносилась флуоресцентно-апельсиновая шпиля замка, украшенная редкими самоцветами и кусочками цветного стекла. Словно мармеладные окна струились окрашенным светом театральных фанфар, заливая причудливыми оттенками дивный мир камней, ткани и полимера, нерукотворное творение.
Возможно, для простолюдина была она прекрасна – однако, господи, как же обременяет порой корона! Не всегда радует высота статуса, и хочется спуститься с неё, приблизиться к «недостойным», вновь стать обычной, пусть и простолюдной, фурри! Вновь побегать по рыжим лужам, не боясь замарать лап; вновь проплыть на горячем дощатом плоту над акварельно-голубой бездной вод без ужаса перед влагой; просто так пойти и завести нормальную, мирную беседу с кем-либо из простого, открытого мира, не кичащегося статусом и деньгами – мира, который умер, которого больше нет!
Не в силах держать слёз, королева уткнулась лбом в витражный фьюзинг стекла, изображающий, собственно, саму Гафсу, и горько заплакала – безысходно и безнадёжно, как успокаивается прежде бьющаяся в сетке птица, понимая, что нет больше для неё огромного мира, что заточение теперь вечный её удел. Струясь, потекли хрустальные ручейки по морде вечно весёлой хрустальной Гафсы, внезапно пробуждая злобу в настоящей.
- Улыбаешься, да, морра тупая? – с ненавистью спросила Гафса и потянулась за короной, дабы запустить ей в витраж, однако лапки не нащупали камня на привычном месте.
Судорожно повернувшись, Гафса обнаружила лишь пустоту там, где раньше, обременяя подсознание, горделиво фосфоресцируя безвкусием, лежала корона. Странный холод коснулся лап королевы… или – не королевы? Неужто Бог, страшно подумать, выслушал страстные, хоть и безмолвные, просьбы рабы своей и ниспослал ей утешение? Некоторое время постояв на одном месте, Гафса вновь протянула лапку, дабы убедиться в реальности происходящего – прежде она могла представить подобное лишь в самом сумасшедшем сновидении. Однако, отдаваясь в объятия Морфея, королева твёрдо убеждала себя, что не нужно верить снам – они, этакие трикстеры, не ведают границы меж жизнью и вымыслом, и посему-де не стоит верить им, ночным аферистам. Однако в этот сон верить хотелось. Тем более, лапка упорно не чувствовала короны. Убедившись, что всё происходящее – не сон, Гафса постояла немного и решительным шагом отправилась в свои покои. Самые противоречивые мысли обуревали её. С одной стороны, милые стены родной комнаты, сад, где она родилась и окрепла, всё ещё пылали любовью к питомице. И листья того же вяза под окном будут так же сладко шелестеть на ветру, заглядывая в комнату – всё останется, как было: пылящиеся книги, игрушки, трансформирующиеся из предметов детской забавы в винтажные раритеты, - не будет только Гафсы. Быть может, в замке не заметят – подобно гигантскому паззлу, дворец как целое состоит из сотен кусочков, все они живут своей жизнью и вместе с тем сплетаются в единую сеть замка, не будет большой бедой пропажа одного кусочка… Боже, как искушают манящие просторы мира! Однако горькое осознание пало на принцессу громовым ударом. Она боле не принцесса! А королева, глава государства, кукловод над мириадами марионеток – не в праве покинуть престол. Ответственность, тяжкая и непоколебимая, давила на неё, держала в оковах постылого замка… хотя бы в воплощении ненавистной короны!
Лапа стремительно потянулась к предмету ненависти, этому чопорному, безвкусному похитителю свободы, подлинной, полноценной жизни во всех её красках и гранях, во власти весьма объяснимого желания уничтожить оковы, держащие в себе горячую, свободолюбивую молодость! Однако и здесь цепи заключения постигли её в воплощении мягкой, словно эфирной, лапки.
- Не стоит делать этого, девочка. – Зазвучал словно Голос Свыше в устах внезапного гостя. – Я понимаю, ты во власти чувств, однако не стоит поддаваться, самостоятельно крепя к себе лески марионеточного креста, если не хочешь сделаться подневольной собственных инстинктов. Ты должна управлять эмоциями, ты, - ведь ты – королева, а как же ты собираешься править государством, если не можешь совладать над собственными животными, базовыми чувствами?
С ненавистью Гафса повернула голову к посетителю, хватаясь за несуществующую корону в стремлении размозжить ему башку за подобную дерзость.
- Эй, полегче! При всей своей подчинённости я пока что остаюсь королевой, чьё оскорбление карается смертной казнью! А за неимением палача взять правосудие в собственные лапы придётся мне!
Однако посетительница перехватила лапу. Да, из лунного света, преломлённого спектром витража, ангелом выходила филифьонка в совершенстве тела и ткани. Неоновая, льдисто-голубая палитра люминесцентных красок воды и неба, воплотилась в блистательном шёлке, входящем в общий тон с прекрасными очами. Яркими изваяниями сапфирового флуоресцента, играющего песнью безбрежного океана, они фосфоресцировали во тьме, изливаясь незамаранно-таусинной светомузыкой, порождённой слиянием акварельной бездны ярко-бирюзовых вод и красочного лазурного шатра небес. Между ними же, разбавляя контраст стихий, в пронзённом рыбками играющими мириадами льдисто-голубых звёзд зените турмалина, играла многогранная палитра. Щедро вобрала в себя она и осеннюю прохладу, и тень призрака, и оплот воодушевления, порождая всё новые и новые, самые безумные и ирреальные, фееричные и немыслимые, сочленения волшебных красок. Платиновые волосы ниспадали на полимерно-белую шкуру, тускло блестящую во мраке ночи. Феей спасения низринулась она к печальной королеве, вовлекая её в царствие покоя:
- Ну, ну, не плачь, моя королева. Я вижу, что пока что ты не подходишь для своей роли. Ты – мала. Несмотря на совершеннолетие, ум твой изменений не претерпел. Что говорит о твоей правоте в коронном деле. Иди на волю, Гафса. Я отпускаю тебя. Но подумай, прежде чем решиться, ибо пути назад нет.
- Но что же корона? Что же моё государство? – с ужасом уточнила Гафса. – Фурри нужна королева.
- Не беспокойся, девочка, королеву мы подыщем! Тебе бы пока играть в куклы яркой ткани, стекла и винила, а не плоти и крови. Видок-то – во, 90-60-90. Ум натренирован на арифметике. Красноречие подточено книгами. Всё, на первый взгляд, офьегеть! А опыт-то – тоже офьегеть! Офьегеть, как подкачал. А что до короны – о, милочка, была бы корона – а голова под неё всегда найдётся.
- Я не могу. Не могу уйти. Государство – мой долг. Я раньше хорошо управлялась с игрушечными городами, и меня называли юным политиком. Так что опыта мне не занимать.
- Верь мне, - многострадально сказала филифьонка, - я старше. Хотя бы просто поэтому, как бы по-идиотски не звучали мои фразы. Я за жизнь видела много роскоши, много и горя. Весь мир расстилался у моих лап, а после вновь свёртывался в рулон. Потом его подхватывали под мышку другие и уносили с собой, где разворачивали и ходили на нём, следя.
- Я не наслежу, - сказала Гафса уверенно.
- Все так говорят.
Гафса не знала, что делать. Свобода манила её из-под оберегающего, материнского крыла замка. Хотелось плакать – и Гафса заплакала.
- Ну, не плачь, маленькая, - филифьонка утёрла нос Гафсы платком, укладывая невесть откуда взявшуюся корону в подол сказочного платья, - корону я уже уложила. Собирай-ка своё «царство в кармашке» в его августейшую коробку – и поехали. А жить я тебя устрою. Помнишь, ты в детстве хотела сбежать с Чарли? Только он был нехорошим хемулем, а со мной ты в безопасности.
- Подождите. А откуда Вы знаете о Ча… - начала Гафса, однако филифьонка бережно, словно некое сокровище, обняла её и понесла по направлению к флуоресцентно сияющему, будто на пороге сказки, синему автомобилю. На капоте его сверкал лазурный герб, изображающий скрещённые флаг и полицейскую каску в золотом обрамлении.

Глава вторая. Гобелен для наследницы.
Он подъехал в закрытом автомобиле к дому в 23:30. Было не жарко, потому стёкла автомобиля были опущены – тем более, что льдисто-синий вечерний воздух в изобилии насыщала разного рода мошкара, а Винсенту не больно улыбалось получить крепкий укус. В особенности, после перенесённой им моральной встряски. Нет, с филифьонками решительно завязано! Есть у тебя уже белка – мало, что ли? А то – на глаза он позарился! Мало ли, у кого какие глаза! Винсенту раньше тоже делали много комплементов относительно крупных глаз желательной выпуклости и округлых очертаний, тонких черт морды в целом и прямой, острой мордой – конечно, не на лисий манер, однако это считалось женоподобием и среди хемулей оценивалось довольно низко. Делали до его незабываемого, (здесь нецензурное выражение), путешествия, так сказать, «в недра мира техники». А после перестали – боялись. Пружины оставили неизгладимые следы не столько на теле, сколько в душе. Лишь после этой истории Винсент испытал по-настоящему вкус жизни, стремясь впитать, подобно губке, всю карусель впечатлений и эмоций, подлежащих к обязательному переживанию уважающего себя хемуля. Как, например, восторг и ужас, жизнелюбие и депрессия, пьянство и похмелье, разлука и подлинная любовь филифьонки… впрочем, об этом можно и не мечтать – когда первая филифьонка с ужасом шарахнулась от него, а родная сестра, приехав на лето из ФИЛьского училища, и вовсе не узнала поначалу (а после и расплакалась от отчаяния, принесённого, видать, «трансформацией» её любимого красавца-брата в нечто потустороннее), он с неохотой сделал для себя горький вывод – кончились филифьонки, боятся они его. Так и поныне боятся. Только одна Верука не боится, ей не впервой, её тоже все считают уродиной из-за шрамов. Вот он – вековой союз под шатром цирка уродов.
А глаза у Винсента своеобразные. Льдисто-голубые, были они, вопреки бытующим мифам о голубой роли голубоглазых персонажей, не наивными и не распахнутыми перед миром. Напротив – смотрели они, казалось, сквозь плоть, преодолевая барьер цветов и линий, в самую глубь существа. Взгляд его, проникновенный и хладнокровный, смотрел словно сквозь морду, пропуская её черты, и прокладывал дорогу в подсознание, запоминая больше саму суть, чем её бренное воплощение. Некоторые могли бы посчитать, что эти глаза холодны и бесстрастны, а, стало быть, носителю взора чужды земные радости – и они бы ошиблись. Ибо, по привычке самого хемуля, весь мир его эмоций и переживаний хранился внутри, в три оборота запертый на ключ напускного равнодушия, сделанный неприступным. Так их и называли – проникновенными…
Дорога была не короткой. Из всех живописных долин запомнилась лишь панель управления автомобилем. Остальное проскользнуло мимо стёкол так же, как проскользнула мимо жизнь, унеся с собой все дары и оставив при Винсенте полусмерть депрессии. Винсент помнил, зачем он едет. Помнил без радости. С самого утра разразился скандал по полной программе – королева-разлетайка, разумеется, снова пропала, морра бы её побрала! В прошлый раз нашли на фабрике Вонки. А теперь возомнили, что её увезли в город Пендрагона. Возможно, данное мнение обусловлено инцидентом. Гульнару нашли за решёткой бледной и фактически невменяемой. Подобно кошке, вцепилась она в залепленное быстросохнущим фьоновым полимером железо решётки, и, пока разбирали баррикаду, с ужасом вещала о том, как сквозь неведомый лаз явилась редко уродливая филифьонка. Она сказала что-то о королеве, которая «уж усажена», затем взяла Хаула за лапу и улезла вместе с ним в манящий лабиринт свободы. Гульнара последовала за мужем, однако подверглась необъяснимой агрессии, после чего была весьма грубо втолкнута в камеру и заперта. Разумеется, Винсента посчитали виновным, ибо некая красотка заигрывала с ним на коронации, допрашивая о потайном лазе. И – вуаля! – Винсент едет в Пендрагон под наказом отыскать беглую Августейшую.
Возможно, их логика ещё поддаётся объяснению, ибо деревня Пендрагон есть средоточие бедлама, породившего Хаула и Софи, а также родина Чарли и Вонки – ранее она называлась Фил-Дийской Филидельфией, однако после развала всё величие было забыто, и добрая половина жителей покинула город, оставив пустующими дома и открытыми квартиры – заходи, кто хочешь, и бери, что хочешь! Собственно, непорядочные фурри так и поступили, и теперь дома провалами выбитых глаз глядели на пустынные улочки в тиши забвения, медленно умирая в саване плесени. Вездесущая, несокрушимая жизнь, столь хрупкая и ранимая лишь визуально, пробивала дорогу сквозь мёртвые скалы бетона и позлащённого ржавчиной металла. Напрасно фурри возомнили себя королями природы, ибо лишь в их присутствии она подчиняется, но стоит властителям хоть на миг покинуть престол, великая сила поднимает мятеж, а там, где он был подавлен, возрождается, с новой силой восстаёт из мира вечной тьмы, поглощая жалкие материальные пылинки, в их глазах представляющиеся роскошью, и уже не подчиняется, но подчиняет. Природа властвовала в покинутых палатах  антропоморфных «царей», разрушая ненадобное и обращая лишнее в тлен. Нефритовые руки зеленили в объятиях стены, льдисто-малахитовым ковром устилали кровли, изумрудной сетью овевая хрупкие, кое-где истлевающие, конструкции. Вердепомовыми лентами ползли зелёные змеи лиан по мраморным колоннам, проторенным, подобно лику старости, мириадами трещин, морщинами минувших лет пролёгших сквозь холод камня. По мыльному стеклу поблёкших витражей зеленели островки водорослей, отпустившие длинные лаймовые бороды, целующие высокие травы цвета весеннего бутона, под одеялами которых скрывались брошенные автомобили.
В принципе, из всего увиденного можно было сделать вывод, что при жизни городок имел неплохие репутацию и облик. Если, конечно, не считать шоколадной фабрики, изувеченный труп которой и поныне возвышается над крышами зданий – планируемую школу так и не удалось достроить, ибо внезапно по долам и равнинам на крыльях языков разнеслись слухи о негаданном-нежданном появлении в городе кондитера, неспроста, кстати. Однако после поимки «антигероя» выяснилось, что стройка оказалась заброшена, и покинутые леса так и поныне портили всю комедию хоррора, сломанным забором привалившись к стене аварийного завода. Раньше на его воротах искрился знак радуги, символизирующий счастье поедания сладостей. Винсент помнил это зрелище. Будучи ещё совсем юным, он проходил мимо фабрики, и в его сердце вспыхнуло, заиграло пламя воодушевления, когда он увидел Зрелище. Снег кружился на фоне чёрного гранита, опускаясь на морду хемулёнка и не предвещая грядущего праздника красок. Внезапно, словно по велению некоего смычка, поднимающего из пепла города, дабы вновь их обрушить, протягивающего сквозь века нить жизни уже с мыслями, строящими из кубиков разума планы по её разрыву, эфирный мрак пронзили мириады лучей, сплетающихся в одну бесконечную световую паутину, вознёсшуюся над бренным миром. Палитра всех мирских красок в обличии незримой дымки воцарилась в гармонии цветомузыки, переплетаясь в красочную дорогу радуги, стрелой пробившую пелену тьмы. Флуоресцентно-голубая полоска, играя океаническими веяниями и слагая песнь моря, переливалась неверным аквамарином, после проваливаясь в царство льдисто-голубого перламутра неба. По кайме свежих течений золотилась тенью солнца кромка лимонной акварели, сходящаяся с пылающей огненной полосой победы и горячего счастья.
Образ фабрики крепко въелся хемулю в память, и тот несказанно разочаровался, увидев родное детству место в несколько ином свете. А теперь всё в прошлом. Угасли люминесцентные фанфары, свернулось полотно оркестра. Так же и жизнь деревни – играла, сияла разноцветием событий и лиц, но фабрика, эпицентр всех городских дел, угасла – да и стянула за собой в гроб всё поселение. Не мерцают больше красками огоньки радужной афиши, не живут городские улочки. 
Хотя, нет, постойте!
Единственный Особняк возвышался над приземистыми строениями, пробивая хрустальный небосвод шпилями, подобно крыльям дракона раскинувшимися над городом и словно погребающими его в царстве собственной тени. Окна хранили молчание мглы, и лишь таусинный циферблат голубым глазом одиночества глядел в бескрайний коридор времени, всё так же отсчитывая его, как и тогда, когда оно существовало для этого города. Две стрельчатые башни стражами тьмы возвышались у закруглённой арки, дремлющей за просмоленным дубом дверей.
Н-да, сомнительное удовольствие, хотя более-менее достойные жилищные условия – великая ценность в настоящее послевоенное время, а в этом забытом Богом городке – тем паче. Как бы то ни было, Винсент надвинул пурпурный козырёк кепки пониже на глаза и, выйдя из автомобиля, подошёл к двери. На миг задумался. Разумеется, с его стороны бесцеремонно будет без привета, без ответа вламываться в личный мир чьей-то тихой, размеренной жизни. Пусть он даже тысячу раз поклянётся, что является представителем закона. Не самая приятная история. Хотя ведь так же поступили и с ним, когда он пил чай с Гильдой, а полиция взломала дверь, Винсенту заломили лапы, наотмашь пнули по челюсти и выбили три зуба, а после зашвырнули в полицейский фургон так, что тот вывихнул лапу и едва не сломал шею… А, ладно! Будь, что будет!
Хемуль подошёл к двери вплотную и неуверенно постучался по глухому дереву, пробудив в глубине незримой комнаты череду мерных шагов, хрустальными молотками выстукивающих по кафелю ритм. Винсент с босоного детства любил забавиться определением шагов – если шла симпатичная филифьоночка Зинка, он радостно подбегал к ней и закрывал глаза филифьоночки лапами, как теперь он делает с Верукой, а если шаги принадлежали старухе Алисе, направление его бега было противоположным. Он знал разные типы шагов и определял их носителей, однако этот семенящий топоток не был похож ни на какой из знакомых. И кто там топочет? Не понять!
Однако резвая топотунья уже достигла двери и суетливо открыла её и одновременно своё «Я» в обличии низенькой филифьоночки, хрупкой, как стеклянная кукла, и ещё более крохотной в облачении пышного платья ангельски-розового атласа в кружевах легчайших крылышек воздушной пелерины, струящейся ароматом лаймового листа и холодного филифьоникса осенней веранды. Было в этом запахе нечто воздушное, почти бесплотное, придающее эффект пущей эфемерности и без того заоблачной фигурки, представшей перед хемулем, казалось, в полной растерянности.
- Кто Вы? – просто спросила филифьонка.
Несколько обескураженный подобным поворотом на шпильках, Винсент ответил не сразу, да и довольно сбивчиво у него вышло:
- Извините, что я явился без приглашения в чертоги Вашего лавандового поместья. Я сразу не поду…
- Пройдёмте же, - сказала холодно и несколько разочарованно филифьонка, словно бы разбитая падением с высоты собственных иллюзий, - госпожа вряд ли ожидает Вас, сначала нужно разобраться во всём, предоставьте это дело ей, она фили умная и в таких делах – как рыба в воде. 
- Как зовут госпожу?
- Это я должна спросить, как зовут Вас. Некрасиво без предварительных известий вламываться в чужую обитель.
- Я – Винсент Петрушкин. Представитель королевского двора. Ныне разыскиваю пропавшую королеву, по предположениям, скрывающуюся в Пендрагоне. Известно что-либо о ней?
- Без вести пока что, - сказала нервно филифьонка, - Вы лучше спросите у госпожи, ей лучше знать, она в политике разбирается почище моего. Сейчас, подождите меня. Я скоро буду. – И – растворилась в воздухе. Вернее, так лишь казалось, ибо верёвка, шибче ветра умчавшая ангельскую мордочку на тоненьких лапках ввысь, в испещрённые лепниной потолки, была быстра, как Зюйд-Вест. И даже много быстрее.
На некоторое время Винсент растерялся, оказавшись в компании полного одиночества посредь безбрежного океана коридоров. Когда же он решил действовать, спины торопливо коснулась лапка. Судорожно оглянувшись, Винсент встретился с филифьонкой. Как ни в чём не бывало, юная горничная стояла перед ним, блистая карминно-розовым скарлетом атласа сквозь перья замызганной пелерины. Витиеватые кончики шафраново-золотистых локон льдистыми волнами струились по старому кружеву, стекая с ангельски склонённой головы и омывая лихой прищур миндалевидных глаз.
- Здравствуйте, Господин. Если память не подводит меня, я не видела Вас в нашем особняке. Что же, проходите, ради Господа, не стесняйтесь, будьте как дома в наших распростёртых объятиях! – склонилась в реверансе филифьонка.
- Немедленно отставить клоунаду! – потребовал Винсент. – Я понимаю, тебя силой облачили в этакое воплощение безвкусия – ну так пожалуйся, а не соответствуй. Делай, что угодно, но никогда не соответствуй. И если тебя держат за дуру, это не значит, что ты немедленно должна стать ею. Иначе у тебя просто нет чувства собственного достоинства, в конце концов…
- А клоунады и нет, - подмигнула филифьонка и снова растворилась в воздухе. Однако по мере её взлёта, когда филифьонка ещё махала лапкой на прощание, иная лапка коснулась спины хемуля, спешно покрывающейся мурашками.
- Что сие значит?!? Прикатить немедленно, иначе я начну стрельбу без предупрежде… - гневно начал Винсент, однако его губ коснулась лапка изящной горничной в белоснежной, девственно-чистой пелерине.
- И снова здравствуйте, господин Винсент. Вы потерялись? Что Вы делали всё это время?
- Я общался с Вами, - честно признался Винсент.
- Где? – округлила вместо ответа глаза горничная. – Там, на потолке, кроме меня, никого не наблюдалось… как Вы туда прорвались?
Винсент хотел сказать, что никуда он не прорывался, но филифьонка упорно потащила его по коридору, словно по Раю среди бесконечной череды ворот в иные миры, где поднимались из зеркальных вод нефритовые хоромы лесов, прекрасные филифьонки гарцевали на лошадях, не боясь испачкать ярких шелков, а под облачным тюлем рыбками играли мириады красочных, акварельных звёзд, словно фантастические бабочки, голубые и золотистые. Алый узор стен в сочленении света и тени казался языками пламени, окольцовывающими Винсента. Богатая лазурная обивка кресел слоновой кости, перламутры перегородок, леденец витража на потолке сливались одной безумной каруселью перед глазами, не давая Винсенту заметить новую пропажу филифьонки.
- А всё-таки, познакомьте меня с Вашей госпожой хотя бы заочно, - потребовал он, и, не найдя ответа, резко оглянулся, когда его потянули за волосы мощные лапы горничной в замызганном коралловом платье.
- Вы, кажется, идёте не туда, - елейным голоском пропела она, - если Вам надо госпожу, проследуйте за мной, и я с радостью познакомлю вас… уверена, вы станете отличной парой! Стоп, я сказала это в слух?!?
- Было дело, - отсутствующим голосом сказал Винсент, - было дело, было дело… платье новое надела?
- Нет, я всегда ношу одно, госпожа не позволяет подневольным такой роскоши. Да мне, собственно, и не требуется. Это вот Камила-кокетка страдает. Засохла уже совсем. Хотя у неё-то платьице чище, ибо она его тщательнейшим образом стирает каждое утро…
- …с уксусом, - уточнил серьёзный голосок справа.
Винсент подпрыгнул на месте и с безумно оглянулся на филифьонку в льдисто-розовых шелках под лебяжьей пелериной, что, как ни в чём ни бывало, стояла перед ним. «Ну, допустим, цвет платья зависит от освещения», - рассуждал Винсент, не замечая, как говорит вслух, о чём напомнил ему внезапный ответ:
- Платье-то у меня одно. Это на Корнелию-шалунью ткани не напасёшься, а платья она шьёт себе сама, и выходит у неё неплохо.
- Потому что я шью крепкими нитками, - подтвердил второй голос, - крепкие, они хоть и не такие симпатичные, зато практичные! Во, я даже стихами заговорила, на нервной почве-то… Чудно, не правда ли?
Винсент ошарашенно повернул голову и с размаху влепился, как Вонка влепляется в дверь лифта, взглядом в морозно-голубые глазки, кажущиеся ещё более яркими в контрасте с карминово-красным сафьяном лёгкого платьица в позлащённой временем пелерине.
- А ты, хемуль, какими нитками шьёшь?
- Корнелия, - начал голос с противоположной стороны, - не спрашивай хемуля о таких личных, можно сказать, телесных делах! Одежда у каждого своя, а на вкус и цвет лоскуты разные, как говаривает народ.
- Ну, во-первых, не лоскуты, а фломастеры, - ответила Корнелия в пустоту, всё так же настойчиво увлекая Винсента, но теперь уже по лестнице.
- А во-вторых? – издевалась… лапка, уцепившаяся за рукав хемуля в самый неподходящий момент.
Вскрикнув, хемуль так резко повернул голову, что со всего маху вписался в арку дверного проёма. Вероятно, именно под действием мрамора в глазах его начало двоиться, как раздвоились две участливо склонившиеся мордочки двух абсолютно одинаковых горничных.
- Готовенький, - сказала одна другой, - транспортируем.
Та, что в красном, бесцеремонно обняла Винсента, и они, обхватив его лапы, задние и передние, повлекли хемуля в неизвестность теперь уже в горизонтальном положении.
Глаза Винсента открылись по сигналу резкой боли, постепенно привыкая к интерьеру помещения, довольно вульгарному, но, однако же, ничего. Весенне-зелёные стены перетекали в льдистый малахит, куполом сходясь над белокрылым роялем подле распахнутого окна, открывающего портал в иной мир нежно-циановых небес над опаловой зеленью верхушек, купающихся в золотисто-кремовом водопаде лучей, сбегающих из медового кратера солнца по акварельно-голубым порогам тумана, хрустальным замком восстающего из фисташковых ковров травы. Сие дивное полотно мира раскинулось за спиной изящной филифьонки, сидящей у рояля. Серебристо-жёлтая чёлка ниспадала на фосфорически-лазурные глаза, точно вырезанные изо льда в обрамлении яркого цветного стекла.
- Здравствуй, вот мы и повстречались, - сказала она приветливо.
- Здравствуйте, - начал Винсент, не понимая, однако постепенно узнал знакомые очертания прекрасной голубоглазой блондинки из замка Гафсы. – Да уж, встреча удивительная. Извините, что я не рассказал Вам о лазе. А это сделать стоило. Вы слыхали, недавно Хаула увела из тюрьмы некая уродливая филифьонка, да кто-то похитил королеву…
- Это же вздор, - рассмеялась филифьонка, - кому придёт в голову похищать королеву?
- Да любому встречному, как ненавязчиво подсказывает мне опыт.
- Да неужто Вы принимаете меня за преступницу? – ухмыльнулась красавица.
- Нет, конечно, - Винсент попытался подняться, однако та флегматично опустила на лоб хемуля призрачно-белую лапку, чем-то напоминая Мисс Ужас. Она тоже перевязывала ему лапу, предварительно выпихнув из кабины горного трамвая. Однако порочная синева её гляделок – не чета океанической акварели этих вежд, подёрнутых лазурным инеем мудрости!
- Вот и правильно мыслишь, - подмигнула ему филифьонка, - и ведь, да: мы ещё не познакомились. Моё имя – Веселушка Хелен, хотя некоторые называют меня Фьонкой Хелен, что довольно несправедливо по отношению к девушке. А как звучит Ваше имя, путник?
- Моё имя звучит как Винсент, и я прибыл сюда в поисках похищенной королевы, однако Вы, Хелен, так и не ответили на мой вопрос: известно что-либо о её состоянии и местонахо…
- Стоп, стоп, не так быстро! – несколько испуганно прервала его Хелен, - для начала Вы должны осмотреть дом, испить традиционного филифьониксу, и лишь потом начинать следствие – Вы выставляете меня нарушительницей традиции гостеприимства!
- К чёрту традиции.
- К чёрту Винсента.
Они сошлись взглядами, среди которых явно доминировал неласковый взор Винсента, покуда не выжал слезу из противницы. Право, здесь Винсент ожидал чего угодно вплоть от бурных слёз до не менее бурного насилия, однако не полного окаменения морды, с выражением коего соперница поднялась из-за стола, и, подойдя вплотную, мраморным голосом протрубила:
- Видно, не всласть Вам общество замка. Жаль. Ведь родовое поместье Хвостовских не валяется на дороге.
- Вы – наследница?
- Yes, - внезапно по-английски ответила филифьонка, - but… do YOU speak English?
- Yes, but I do it very bad, - ответил Винсент, - а почему Вы не можете говорить нормально, как делали это раньше?
- А, я разминаюсь. И одновременно демонстрирую, как блестяще знали сей светлый язык Хвостовские. 
- Но ведь Вы произнесли рядовую фра… - начал Винсент, однако Хелен заткнула его рот лапой:
- Нет ничего невозможного, фиолетовый.
По ту сторону пропасти времени замок возвышался над пёстрым ковром города, мириадами ярких, радужных струй сбегающим к льдисто-сапфировой глади волн, то сияющей, подобно чистейшей голубой акварели в отражении подводно-бирюзовых зеркал солнца, то воплощающейся турмалиновой эфемерностью в сети бликов. Подобно некоей фантастической бабочке, особняк расправлял крылья над земным, словно игрушечным, миром тихой гавани садов, нетленное сочленение мотивов волшебной карусели в таусинном мраке среди мерцающей палитры огней, паутины, сотканной холодными звёздами, играющими блеском вод Лазурного Грота под шатром божественных сияний, в царстве словно бы живых самоцветов. Словно вышедший из тайного блеска глаз самой Весны малахит, льдистая, древесная тень хромдиопсида под хрустально-вайдового бенитоита, вступая в контраст с огненно-алым гранатом, струились поистине магической, флуоресцентной радугой крыльев призрачного мотылька в безбрежном океане опала голубого огня, где в звёздном желе акварельно-зелёного жемчуга тончайшими искрами лилового жадеита играли волны капризного витража фруктового перламутра. И неба цвета ярко-голубого, словно морские воды, стекла игривым куполом простиралось над его шпилями.
Ныне же всё прежнее великолепие похоронено под надгробием пыли, окутанное саваном паутины. Растрескавшиеся лица фарфоровых кукол тенями призраков глядели сквозь струистую платиновую дымку в отражениях разбитых зеркал под сводами почерневшего потолка. И здесь, под этим мёртвым серым одеялом, Винсент каждой клеткой ощутил щемящее, безбрежное одиночество, всю тленность ничтожной цивилизации пред ликом природы. Замок умирал, уходил в землю прошлого, упакованным в зелёную фольгу вьюнка и мха, как ушёл весь город, по которому ещё шестнадцать лет назад ехали они с Чарли и Уильямом. Паршиво всё это.
И лишь изящная, дымчато-восковая лапка филифьонки в узорной ярко-голубой сорочке, то подводно-сапфировой, то струисто-аквамариновой в мрачных переливах тусклого освещения, следовала за ним неотступно, проводя хемуля, словно ангела, из мира земного – в загробное царство по дороге угасающей жизни. Путь, пролегающий в фанфарах испещрённых трещинами витражей под завесой поседевших гобеленов, был, вероятно, не близким, да и вёл в пустоту, заманивая всё дальше под полог пёстрых, мерцающих блёстками тряпок, видимо, натасканных горничными или самой хозяйкой в качестве новомодных украшений. Молодые гобелены, сверкающие флуоресцентной радугой красок, были действительно очень красивы, однако на фоне общей мёртвости смотрелись они не более чем вульгарно, рея знаменем пренебрежения к тем сокровищам, что, быть может, прячутся сейчас в выцветших оболочках «старья». Причём старьё-то оно не такое уж и старьё – на позлащённом краешке одного из старинных образцов помертвевшего небесно-голубого шёлка Винсент обнаружил дату 1961 года. А ведь ему тогда было двадцать четыре года! Выходит, и сам он – старьё не меньше.
Дремлющее под шалью пыли старое зеркало  откликнулось на Винсентов взор, демонстрируя ему правоту мысли – из зеркала на хемуля глядел старец! У! И что за красота? Морда – неестественно длинная и потому какая-то хилая, создаётся впечатление, будто мощной пипки она не держит, глаза с годами ушли слишком глубоко, да и их парадная голубизна впечатления не создаёт, а фиолетовый – так он уж вообще не в моде! Краска, скрывающая раннюю седину, была не самой долговечной, да и вообще – время потрепало, потаскало Винсента. Как вот этот гобелен на стене, на который Винсент совсем некстати навалился, споткнувшись об услужливо подставленную лапу спутницы, да и повалился в бездну вонючих тряпок, пустых пластиковых вёдер и прочей рухляди. 
С трудом поднимаясь из вонючего тряпья, Винсент ненароком поднял глаза на великолепный дворец поистине сказочных красок, сотканный будто из самых ирреальных, фееричных иллюзий. В океане флуоресцентного витража игривой акварели отчётливо просматривались отдельные картины, сюжеты и события, мозаикой собирающиеся в долину невинной мечты, однако непостижимой, той, что зовётся в земном мире Раем. За голубым кристаллом цветного стекла, походящего на призрачную грань голубого топаза, таусинный блеск подводного мира принимал двух гостей, и в акварельных пятнах абстрактного безумия распускали нежные лепестки Цветы Океана в пёстром хороводе блистающих чешуёй рыб, купающихся в фанфарах солнечных лучей, окрашивающихся в чудные оттенки среди желейно-голубой воды. Выше же морской обители, по ярко-аквамариновой, словно написанной из акварели и солнца, скатерти воды перемещался плот, утопающий в льдисто-бирюзовой зыби над турмалиновым небом иной земли, сокрытой в пучине, наметив целью солнечно-зелёный веер лесистого брега, дремлющего под зеленовато-голубым пломбиром небес. Резаные из расписного картона красочные коробки складывали волшебную избушку Деда Мороза, присыпанную серебристым сахаром льдисто-голубых снежинок под расписным шатром розового зенита, пронзённого мириадами лазурных и небесно-сапфировых лучей среди яркой, самоцветной карусели весёленьких, разноцветных конфет, блистающих леденцовыми доспехами и витражной цветомузыкой желе. Хоровод неземной гармонии краски и цвета, мановения смычка и образа, строки и мысли во всём белолепии затейливых очертаний представлял собой врата в навеки сокрытый от простого глаза и ведомый лишь Оку Божественному. Весь калейдоскоп чудес располагался на острове, омываемом океаном хрустально-голубой радужки глаза сидящей прямо перед Винсентом…
- Ваше Высочество?
Вытянутая, о тонких линиях, морда королевы была холодна и неподвижна, будто хранительница государства мертва. Все краски отошли от её шерсти, сделав её из флуоресцентно-огненного лисьего меха акварельно-лимонным шёлком с голубоватой ноткой бледности, лапы лежали неподвижные на потускневшем сафьяне платья. Всё в ней было словно неживым, и лишь глаза оставались зеркалами, отражающими все грани мира её души в подводно-акварельных осколках прежней наивности. То блистая сапфировыми нотками прохлады, перетекающими в турмалин карамельной гуаши, то струясь и мерцая леденцовым аквамарином в звёздах космического топаза, они играли великолепием мириадов хрустальных огоньков, разбросанных по разной глубине солнечных вод, что представляли глаза королевы. Невольно Винсент замер, вспоминая не менее яркие краски глаз той блондинистой нимфы, обитающей в сим сердце природы, но после оказался бесцеремонно сброшен с мира на землю ударом захлопывающейся двери, в аккурат пришедшимся по пятой точке.
Встретившись, так сказать, нос к носу с изумрудным покровом мха, хемуль некоторое время лежал без всякого сопротивления, быть может, дверь захлопнулась от дуновения ветра, поднятого подолом филифьонки. Либо это экскурсионный ход, дабы продемонстрировать прекрасное восковое подобие молодой правительницы? Ведь статуя действительно хороша, ничто не может столь точно передать ни нервной тени ухмылки, преисполненной мёртвой отрешённости, ни этого поистине чудесного блеска глубоких полимерно-голубых глаз, ни сказочной эфирности тонких пальцев на лазурной акварели ткани… Ни одному творцу не удавалось ещё столь точно воспеть красоту девушки, чтобы казалось, вот-вот она задышит и коснётся хрупкой лапкой плеча, что почувствовал Винсент, в то время как во мраке прозвенел голос.
- Винни?..
- Кто говорит? – несколько испугался Винсент, с ужасом отшатываясь от статуи, в то время как та протянула к нему мраморно-белую лапу и вновь заговорила, почти не предавая движению подвернувшиеся голубой дымкой холода губы:
- Винни, ты тоже?.. Мы с тобой – товарищи по несчастью, выходит, так?
- О чём Вы говорите, восковая королева?
Едва заметный призрак смеха тронул изящную мордочку, по прошествии четверти минуты, однако, вновь ставшей серьёзной.
- Бежать тебе надо, Винни.
Только теперь Винсент узнал в этом трупе, в этом призраке истлевшего времени, в этой тени былого великолепия, некогда гордую и решительную наследницу престола, открывающую пред собой все двери и сжимающую в лапе жезл справедливой власти. Да, перед ним сидела королева, это определённо была она, но больно было видеть эту бесплотную, гипсовую сущность властительницы во мгле отсыревшего подвала. Страшно было, что ещё столь недавно прекрасная, фосфоресцирующая жизненной энергией морда обратилось бумажной маской, медленно теряющей последние краски, как колба песочных часов теряет время в песчинках, просыпая драгоценные секунды в нижний ярус вечного мрака.
Но, тем не менее, это была она, королева. Соответственно, Винсент всё ещё не потерял обязанности нести верную службу правительнице вне зависимости от её состояния.
- Чем могу услужить?
- Ну, мой единственный приказ – бежать – Вы не выполнили. Так что мне нечего теперь говорить тебе, да и выполнять всякие повеления давно уж поздно. Закрывшаяся дверь соединила наши лапы и переплела души, подобно сети, - отныне мы вместе.
- Всё это, конечно, офьегенно, - почесал Винсент ухо, - только кому в особняке пришло в голову закрыть дверь? Да и вешать гобелен перед кладовой – идея тоже так себе. Странные порядки в этом замке, одни резвые сестрички чего стоят.
- Какие-такие сестрички?
- А, Вы их не видели? Впрочем, Ваше же счастье… О, извините, что перешёл на «Вы» - быть может, это недостаточная честь для обращения к Вашему Высочеству, - быстро спохватился Винсент, стыдливо подметая хвостом акварельно-нефритовый настил мха. 
- Её Величества больше не существует, - сказала Гафса спокойно, даже лёгкая аура насмешки эфемерным перстом коснулась тонких складок её морды, - ха… ха, ха… Она умерла ещё тогда, когда её тело опутали сети, и лапы погрузили его в багажник автомобиля… Синего… Синий – это как смерть. Синий – это цвет неба, цвет ледяного спокойствия, что окружает душу, уносящуюся в голубые дали меж звёзд зенита. Везли её уж почившей, - помолчав, гробовым звоном выдала королева, - тело ещё не остыло, однако душа обрела крест. Не может королевская сущность продолжать писать книгу жизни в условиях подчинения.
- Светлая Память, - сам не властвуя над языком, пробормотал Винсент, но когда его взгляд на пути к абстрактному зеркалу воображения вновь пал на морду Гафсы, призрачную и несколько печальную во мраке подвала, однако сохраняющую ледяное спокойствие, хемуль почувствовал, как нежно-сиреневая кромка взбегает по меху его морды и поспешил перевести тему: - Но никто не говорил, что её нельзя воскресить. Я сам неоднократно бывал на том свете, откуда меня столь же неоднократно вызволяли опытные хирурги.
- Хирурги душу из упадка не возвратят, - констатировала кошка – да, сейчас, когда все августейшие нотки величия покинули сущность плоти, наследница невольно стала ей.
- Хирурги плоти возрождают тело. А хирурги души – душу.
- Работа это невыгодная, платят за неё мало. Хотя я, конечно, слышала, что Гильдуся стремится в эту область. Однако, по-моему, её так и вынудят уйти в преподаватели.
Услыхав знакомое имя, Винсент, сам того не замечая, возродил в памяти образ пропавшей в бездне событий сестры. Да, сейчас, когда ей уж за пятьдесят, - если она жива, а она точно, непременно должна быть жива, иначе нельзя, - в памяти его она всё ещё сохраняла облик тридцатишестилетней филифьонки. Хотя… настолько ли важно тело, как важна душа? Ведь именно она повелевает всеми мыслями и чувствами, а тело… это же просто кусок мяса!
- Гафса, - сказал Винсент внезапно, - ты просто кусок мяса.
- Что?!? – слёзы навернулись на глаза подскочившей на месте королевы. – Да как ты посмел? Я – правительница!
- Замечательный способ оживления, - прокомментировал сам себя Винсент.
- А, так ты об этом, - оценивающе протянула королева, - да, с тобой не соскучишься, трамвай ты фиолетовый.
- В этом вся моя прелесть, - гордо оценился хемуль, - со мной не соскучишься, а значит, мы скоротаем время заключения, а там придут фурри, обязательно придут…
- …и обнаружат труп бешеного хемуля и хохочущей кошки. В обнимку.
- Почему это в обнимку?
- А вот почему, - и Гафса стиснула хемуля в объятиях.
Но вернёмся же из оплота таусинного мрака подземелья в блистательные сочленения красок просторной залы, где в цитрусово-голубых дольках цветного стекла стенных блюд стояла подле зеркала блондинка, облачённая в дорогие шелка. Льдисто-фиолетовые складки жемчужно-сливового велюра стелились по флуоресцентным струям конфетного шёлка, водопадом сбегающего ниже, к туфлям, морозно-фиалковым в лучших традициях Винсента в сочетании с небесно-бирюзовыми узорными застёжками. Ярко-голубой, словно морское сердце, кулон блистал на нежных крыльях лавандовой тюли пелерины, звёздным водопадом сбегающей по призрачному шелесту ткани.
- Корнелия, - томно сказала филифьонка, поправляя шаль, - передай госпоже головной убор…
- Есть, госпожа! – отдала честь Корнелия, передавая огненно-карминную широкополую шляпу, опоясанную лентой лаймового сафьяна. – Вы будете прекрасны под её полями, как только может быть прекрасна филифьонка.
- Как прекрасна летящая к небу душа, - подтвердила Камилла в замызганном и потёртом платье, сидящая на стуле – как ни странно, после встречи с Винсентом она ни разу не наведывалась к зеркалу и теперь сидела на стуле, положив на колени узорный льдисто-поднебесный свёрток, играющий красками рисунка. На бумаге свёртка были изображены облака, струящиеся белым сиянием в конфетно-морской синеве, и маленькие красные кораблики, скользящие по бирюзовому стеклу волн.
- Короче, ты красивая, - подмигнула лихо Корнелия, - советую Вам, госпожа, надеть вот этот зелёный платок, - она услужливо подала филифьонке шейный треугольник цвета морской волны.
- Убери эту дрянь с глаз долой, - отвергла блондинка злобно, - бирюзовый ныне не на волне, выбирай фиолетовый.
- Ладно, - покорно кивнула Корнелия, - только мне не понимать, у меня на сливы непереносимость… а куда ты собираешься, госпожа?
- Вообще-то, Вы, да и дам спрашивать об этом невежливо. Собираюсь я, так уж и быть, на одну вылазку, чего и вам настоятельно рекомендую, носатые вы балды. Тем более, что ваше соучастие мне понадобится. В обмен же обещаю симпатичную плату в виде неограниченного срока royal-жизни и купаний в розовом море почтения-богатства. Корнелия, - как бы невзначай, обратилась филифьонка к горничной, - поди-ка сюда.
- Не куплюсь я на Ваши прибабахи, госпожа. Уши, чай, не резиновые, - ощерилась гневной ухмылкой леди, припоминая излюбленный прикол госпожи, заключающийся в абсолютно внезапном шлепке по уху предварительно со всей лаской подозванной горничной. – Я лучше отсюда отвечу. А то если я отвечу вблизи, Вам, госпожа, не придётся надевать сегодня своё фиолетовое платье, вернее, то, что я от него оставлю.
- Что за бестактность в разговоре с уважаемой леди? Подойди же, Корнелия, без всяких опасений. Вам с Хоуэллом Дженкинсом предстоит сегодня важное поручение. Спуститесь для начала в погреб и возьмите там одежду заключённой, она вам ещё пригодится.
- Поручение будет выполнено, - кивнула Корнелия, по обыкновению своему склонив на бок голову, что тут же была выровнена злобной пощёчиной. Печальная филифьонка подошла к тряпичным дверям погреба и на фоне красочной ткани звёздно улыбнулась своей тихой, лунной улыбкой, тянущейся неравномерно от левого уха по правый бакенбард. Сей знак не ускользнул от внимания рыжеволосого хемуля, стоящего в струистом полуночном свете возле витражного ярко-синего окна. Поняв приказ, он отдал честь и подошёл к филифьонке, в то время как та отогнула лавандовые оборки и игриво скользнуло в полумрак кладовой, словно увлекая хемуля в игру; тот ступил за ней, провалившись по уши в густое варенье темноты.
Поначалу глазам юноши не представало ничего, кроме слепящего мрака да серебристой дымки холода, словно поцелуй бирюзового осеннего неба в тихо умирающем парке, однако после взор любезно преподнёс разгорячённому сердцу то, чего не смел хемуль ожидать и в самом ирреальном сне. Пред ним вальяжно раскинулось воплощение всего мыслимого изящества в облачении хрупкого тела юной пальцеходящей кошки. Водопад локонов беспорядком золотистых ручьев стелился по камню и полуобнажённым плечам, облачённым лишь в кружево сорочки. Поражённые зрелищем, все мысли разом унеслись в небытие, пропуская вперёд лишь страсть. Осознание положения ушло от Хоуэлла, заглушая в ухе его крики Корнелии и её жесты в глазу. Одно лишь видел он, к одному лишь стремился. Безвольно протянул хемуль лапы, готовый уже слиться в поцелуе, как вдруг взор выхватил из тьмы костлявую лапу, обхватывающую плечо лежащей столь нежно, что в душе хемульской встрепенулось пламя злобы. Словно выточенные во тьме из лилового флюорита, пальцы лежали на белизне кружева нагло и, как посчитал Хоуэлл, бесцеремонно по отношению к подлинному воплощению ангела, так удобно устроившегося перед ним во всё распоряжения. А посему зубы, впившиеся в кость, не заставили себя долго ждать. Кратко вскрикнув, хемуль возле кошки дёрнулся, подтолкнув её под пятую точку, и спящая покатилась по полу. Невольно глаза её открылись, словно приглашая хемуля в акварельно-голубые свои недра, по тонким губам скользнула бабочка улыбки.
- Великолепный Хемуль, так Вы пришли?..
- Чёрт. – Вместо ответа выдавил из себя хемуль, по разуму которого скользнул пёстрый экспресс тех красочных воспоминаний, когда сие счастье было так близко, стоило просто подать лапой, и даже называло его «Великолепным Хемулем», цветущие теперь в душе льдисто-перламутровым цветом. – Гафса.
Корнелия же отчаянно жестикулировала, она уже держала в лапах скатанное в рулон платье наследницы, которое та, очевидно, сбросила и оставила в углу, предварительно свернув – вот ведь, моррова дочь, аккуратная! – и тщетно взывала к соучастию, но того добиться было невозможно, ибо Хаул стоял, зачарованный ликом королевы и совсем уж увлечённый проводником инстинкта в лазурные дали кошачьих глаз.
Всю палитру мудрости представили перед хемулем их глубины. Многомерные блики ярко-голубой волны скользили по тёмному зрачку, словно подводной котловиной вырисовывающемуся в блёстках аквамариновых прожилок, где двигались красочные тени мыслей.
Меж тем Корнелия взбежала наверх с платьем и бросилась к госпоже:
- Там с Хаулом беда! – посетовала она.
- Чего ж так? – сухо отозвалась Веселушка Хелен.
- Он на кошку залюбовался, всяк, кто в глаз ей посмотрит, так и обмирает.
- А твои-то ничуть не хуже, - лучисто улыбнулась блондинка.
- Но, Госпожа, к чему Вы? – несколько опешила филифьонка, с предвзятым ужасом поднимая глаза, на глубине которых, однако же, читалась холодная покорность, обусловленная, возможно, святой насильственной верой в завет, гласящий, что всё, что ни сделает-ни прикажет Госпожа – всё к лучшему.
- Да вообще. И кто сказал, что ты у нас больно собачистой внешности? Так глянешь, да и не угадаешь поначалу расы. Да и, в принципе, - часто тебя в детстве кисой величали?
- Часто, - честно призналась горничная, изумлённая столь разнузданной откровенностью вечного своего идеала. Она, вероятно, хотела ещё многое сказать и сказала бы, коль не была прервана заключением:
- Вот мы тебя сейчас в кису и преобразуем.
Повисло неловкое молчание, прерванное сладострастным шёпотом Хаула:
- Киса-а-а…
- Прекратить произвол! – словно низринувшись с неба на землю, возопила Веселушка Хелен. – Не для того тебя в погреб пускали, поднимайся, быстро! Подвал – не журнал! Королева государства, а не красоты! Краль – не модель!
- Ну так что с кисой? – с нетерпеливым страхом спросила Корнелия, осторожно трогая госпожу за рукав.
- Относительно кисы и не сомневайся, - торжественно усмехнулась Веселушка Хелен, - значит, так: приступаем к операции «КА»!
- А в чём заключается эта операция?
- А в том и заключается, под чем привыкли понимать это слово. Вообще, долго возиться не придётся. Мордали у тебя холопские, и телосложение – холопское. Как и всех кошек, собственно. Вот надо мной надо было бы потрудиться на славу, морда у меня – ну просто арфой, скажи? Да и изящество лисы не потягается с кошачьей полнотой. Да и тем более, ты – пальцеходящая. Правильно я столь упорно хлестала тебя плетью по пятам. Так что проследуйте, мадмуазель, в медкабинет, не пожалеете.
Что творилось за завесой таинства в воплощении белой ширмы, сокрыто пеленой неведения, ибо недоступен простому смертному вход в цех, где из руды харизмы выковывается красота. Всякому бриллианту нужна огранка, ибо иначе не превратиться ему в подлинное сокровище. Правда, один поддаётся легко, а с другим намучаешься. Этот алмаз происходил из последнего клана, чем сильно раздосадовал Хелен. Пересиливая, однако, гнев, и сурово запирая перед приступами нецензурной брани врата горячих уст, филифьонка по обыкновению своему равнодушно наносила горничной, как выражалась она изредка сама, судорожно вздрагивая от боли на кушетке, «нецунзур-нецензур-неценз…-а!». Пройдя, однако, живой по галерее ада, Корнелия оказалась услужливо выпихнута оттуда – правда, в следующий ярус, заключающийся в ещё более чудовищных изменений, в частности, на морду. Не дав отдыха изрядно встрёпанным в процессе безумных экспериментов мордам горничной должного покоя, Веселушка Хелен притащила невесть откуда банку космически-перламутровой фьоновой краски цвета огненного золота и цинично размалевала этим без исключения весь периметр филифьонского тела. Затем последовала игра в переодевание. Королевское платье оказалось мало крупной  кицунэ, и его пришлось расширить, а кицунэ – непонятным и, судя по зверским воплям жертвы, весьма болезненным способом, дающим, однако, наглядные результаты, сузить. С ожесточением впихнутое в клетку корсета тело взорвалось волной пылающей боли, мощной огненной струёй ударившей в голову Корнелии, от чего та преисполнилась монархической решимости и с готовностью приняла от Госпожи листок поручений, где значилось нечто о равноправии поликарповцев в преимущественно гафсачьей цивилизации, и о льготах пострадавшим в борьбе за СПВ (Святую Поликарповскую Веру, как называли её поликарповцы, и Сволочную Придурочную Вульгарность, как называли её гафсаки), и о пересмотре дела Вилли Вонки, и о возвращении всех убитых революцией святостей и традиций прошлого, и много о чём ещё, изрядно ублажающем жизнь народа, всё ещё хранящего веру свергнутому. Это, по словам Веселушки Хелен, нужно было преподнести народу как проявление царского участия. Корнелия поначалу с трудом ориентировалась в ситуации, но когда, ненароком глянув в зеркало, она столкнулась с портретом Гафсы, догадка злобно огрела её.
- Да Вы предлагаете мне… - начала филифьонка, отступая, однако холод зеркального стекла не давал убежища.
- Именно, - улыбнулась госпожа, - а что такого? Ты ведь похожа на правительницу, верно? Да и из голубых кровей в тебе что-то было. Причём с самого детства, - и Хелен, ласково тронув плечи горничной, изящно повернула её к картине новой сущности, - кого ты видишь?
- Гафсу.
- Правильно, - похвалила Корнелию Веселушка, - и ты видишь её в зеркале. Стало быть, ты отныне Гафса и есть. А самозванка гниёт в погребе. Так что отправляйся до замка, и не забудь примерить вот это, - филифьонка поманила горничную пальцем и дружелюбно вынула из-за спины сочленения всех земных и неземных красок, играющих то в подводных, то в льдистых, то в леденцовых палитрах всевозможных блёсток, мотивов шелков, гуаши, камня и солнечной акварели в вальсе с флуоресцентом цветного стекла и мерцающих звёзд полимерной глины. Корона, всё ещё верная своей старой обладательнице, упорно не шла к небольшой голове Корнелии, однако под тяжкой лапой Хелен она встала, как надо. – Возвращайся в замок, - наказала госпожа, указывая правильный путь на перламутровой карте, снимая её со стены и подавая филифьонке, - и принимай роль блудного сына. А про Винсента скажи, что он пьян, и его забрали в вытрезвитель. Ступай, моя королева.
Уходя из дома, Корнелия ещё раз робко повернула голову к лунно-золотистому проёму родной двери, откуда посылала ей последний воздушный поцелуй госпожа, и предательски дрогнуло сердце в её груди, однако корона на голове не покачнулась.
Глава третья. Возвращение блудной дочери.
Подводно-таусинное небо, рассыпавшись мириадами акварельно-голубых звёзд, простёрлось над льдистыми иссини-нефритовыми травами, бархатом сказочного ковра устилающими поляну. Сотнями фосфорических лодочек покачивались космическими тенями в водах хрустального озера небес. Аквамариновыми звёздами подарочных коробок синели океанически-турмалиновые цветы конфетными лепестками, похожими на весёлые леденечки струистых блёсток яркой акварели морских глубин. В узорном голубом желе витража плясали редкие тени, словно вырезанные за призмой цветного стекла из волшебного картона и перламутровых бумаг цвета лабрадоритовых вод. 
В объятиях лунного света, ярко-небесными волнами омывающем мраморный лик фасада, замок предстал перед растерянной Корнелией неприветливым островом посреди океана парка, дремлющего под песнь Морфея. Филифьонка остановилась и поёжилась, подошла к двери и замерла в ожидании, неуверенно постучав кольцом замка. Дубовая дверь криво пошла по холодному камню ступени, и из дверного проёма выглянула платиновая белка. Никого не увидев, она собиралась уже закрыть дверь, но испугавшаяся её вида Корнелия тихо запищала, и белка заглянула за дверь. Ужасным ушастым силуэтом вырисовалась её голова в свете дворцовых палат.
- Это кого морры принесли?
Разглядев, однако, пришелицу, белка удивлённо ухмыльнулась:
- Пфы! Да, никак, королева пожаловала?
- Да, я королева, - внезапно осмелев, объявила Корнелия, - что до этого придурка Винсента, то он был по дороге пьян и сейчас гниёт в вытрезвителе. Вы ведь знаете его, наверное, и это в его в его жизненном кредо – напиваться и всякая тому подобная чушь… - Корнелия рассказывала о пороках Винсента неустанно, невзирая на полное незнание самого хемуля и опираясь лишь на сказанное Хелен, пока не взвесила взор белки, оценив его тяжесть, - а что, что-то не так?
- Всё-то так, Ваше Высочество…
Белка взяла испуганную Корнелию за лапу и втащила в просторную залу, сообщив придворным радостную весть:
- Королева найдена!
По залу прокатился восторженный ропот, и взоры – один за другим – устремились на королеву. Та стояла возле рослой белки в свете хрустальных люстр и всеобщего внимания, подобно одинокой статуе, омытой волнами смятения. Одинокой в этом переполненном, однако вместе с тем абсолютно пустом и безучастном мире. Словно оказавшись префуррийно обнажённой, королева Корнелия стыдливо попятилась за спину белки, однако встретив и здесь воздыхающую морду, в полном ступоре заплакала.
- Под действием стресса королева потеряла равновесие, прошу всех сохранять покой, - ровным голосом приказала белка, и, повернувшись к королеве, улыбнулась ей, что Корнелия приняла за оскал, - ну-ну, августейшая, полно рыдать. Пройдёмте в спальню, и всё-то утрясётся.
Провожая королеву по крутым лестницам в спальню, Верука поначалу гадала, что за недуг вскружил разум юной девы («И чего она в замке как впервые, ведь и родилась здесь, и всю жизнь провела?»), но, уводимая всё дальше по лабиринту мыслей, узрела оком души, как сама ходила здесь в полном смятении молодой девушкой лет шесть назад и впервые по-настоящему встретилась с Винсентом. А теперь дома их уже ждёт ребёнок… Ребёнок. Ребёнок. Собственное детство ржавой каруселью закрутилось перед глазами, услужливо выдавая воспоминания, как назло, гаже и гаже. При этом фабричные кадры почему-то были самыми яркими. Фабрика… оказывается, и Ад может скрываться под маской Рая.
Несладкие думы гложели и Корнелию. Поднимаясь по крутой лестнице, она едва успевала передвигать свои коротенькие лапки за проворной ходьбой Веруки. «Резвая в этом замке водится белочка, - думала Корнелия, - интересно, а кто она – горничная или»… Корнелия не успела додумать, ибо на пятом этаже её втолкнули в пышную горницу, как и было написано на весёленьком розовом плакатике сверху. «Горница… наверное, здесь живут местные горничные?». Шустренькой белке объяснять про горничных в горнице почему-то не хотелось, она вообще круто повернулась и начала отдавать непонятные распоряжения о заготовке успокаивающего «Узбагоин». 
- Бряка, - обратилась филифьонка, - а для кого заготавливается успокаивающее?
Про Бряку ей объясняла Хелен. Как говаривала она, Бряка – основательница рок-группы «Орех», популярной в семидесятых прошлого столетия. И каким образом её занесло в замок? А, быть может, это и не Бряка вовсе? Разумеется. Бряка – она знаменита, она не стала бы зазря мотаться по королевским палатам с каким-то «Узбагоином».
 - Извините, - начала горничная, виновато понурив голову, - я просто приняла Вас за…
- Приняла! – саркастически расхохоталась Верука, воздев лапы кверху. – Н-да, годочки-то не те уже, собственную харю узнать не могёшь, а уж о посторонних и говорить нечего! Глядишь, бывало, в зеркало – а там вовсе и черепаха какая-то, так прямо и не скажешь, что белка. А у тебя, Пурсефона, настоящая жизнь только начинается. Только начнётся она, коли в таком ключе действовать будешь, в палатах – только вряд ли они будут дворцовыми.
- Что, Вы-таки суровы? – испугалась Корнелия, и, отступая, повалилась навзничь на ступеньки. Задние лапы взмыли, крепко лягнув Веруку в морду, плечи упали на бочку успокающего, и та проворно покатилась вниз, сбивая с лап зазевавшихся дворецких. Наконец, необычайный транспорт повстречал Госпожу Фреску и, не стерпев мощи ангельского лика, рассыпался по досочкам, струясь бензином.
Некоторое время Корнелия валялась на полу, не в силах что-либо предпринять. Королевская жизнь уже с первых минут утратила в её представлении былое великолепие. Мало того, что с лестницы спускают, так ещё и в какие-то палаты затолкать пытаются. Невзирая на полную презентабельность физического состояния! Страшная догадка низринулась к Корнелии. Так её специально спустили с лестницы, чтобы в палаты сунуть, а потом трон занять! Эвот они, дворцовые-то интриги!
- Да чего, морра побери, с Вами сегодня творится? – вопила подбегающая белка, - немедленно отправляйтесь в спальню. А надеюсь, Вы не сломали лапы?
- Я сильна и полна энергии, - отбивалась Корнелия, - и на трон имею полное право. Я в дороге даже список указов составила! Относительно социальных условий государства!
- А, вот это другое дело, - ухмыльнулась Верука, - подайте листок, пожалуйста. Если он не вымок, конечно. Эй, ребят, ликвидируйте лужи! И закупите новую порцию, причём лучше в конфетах.
Корнелия не на шутку растерялась. Судорожно захлопала она себя по карманам, силясь собраться с мыслями и вспомнить, куда она затолкала злополучную бумажонку.
- А, всё понятно, - пожала Верука плечами, - Вам нужно отдохнуть в королевской спальне. Пройдёмте.
В опочивальне королевы мало что изменилось за шесть лет. Всё также играл узорными переливами акварельной голубизны потолок эфирных небес, неизменными остались флуоресцентно-таусинные складки водного настила на полу и нефритовый архипелаг игрушечных островов, тут и там разбросанных по пёстрому бирюзовому ковру. Лишь немного прибавилось игрушек. И теперь отовсюду на филифьонку пытливо глядели звёзды кукольных глаз самого разнообразного спектра форм и оттенков. Хрустально-синий купол уходящих в звенящую пустоту стен пестрел мириадами ярких стеклянных фигурок, звёздами зажигающихся во мраке перед вошедшей. Робко остановившись, филифьонка огляделась, не в силах притронуться здесь к чему-либо, однако Верука подтолкнула её, и скарлет льдистого сафьяна принял филифьонку в страстные объятия под пологом облачной дымки сияющих на ветру блёсток. Они золотились под космически-турмалиновыми крыльями комнатной Вселенной, и филифьонка ощущала себя под крышкой разноцветной шкатулки, обитой изнутри морозными узорами льдистых тканей, стеклянно-океанические перламутры которой серебрятся тут и там в гавани флуоресцентно-карамельных огней ночников, сказочными грибами зажигающихся в тиши. Окрашенные в блеск подарочных коробок леденцово-картонные стены напоминали обиход кукольного домика, отчего становилось весьма и весьма уютно.
«И что ни говори, а устроилась-таки я неплохо», - заметила Корнелия про себя, а вслух сказала капризно:
- А подушка почему это не взбита? – и указала на пышное облако, услужливо вздымающееся над тканями под её головой.
- Ну наконец-то королева становится хоть чуточку похожей на себя, - улыбнулась Верука лучисто, с нежностью поглядывая на «Гафсу», - и всё же, куда ты сбыла своё любимое Весёлое Королевство? Оно тебя сопровождало весь жизненный период вплоть до совершеннолетия.
Багрянец краски пополз под фьоновой пастелью филифьонских щёк, однако Корнелия быстро и весьма проворно прихлопнула их лапами, подняв золотисто-медовый туман пудреного пламени. Некоторые его язычки коснулись и филифьонского носа, и Корнелия зычно чихнула свежезакруточным фьони, в то время как на пол из кармана выскользнула бумажка. Всеми силами стараясь скрыть фьони, Корнелия забралась с мордой под одеяло, однако тут на её взор попалась бумажка. Но одновременно её заметила и Верука.
- Вот, стоило королеве на день отлучиться, а они уже, нате вам, насорили, - сказала она злобно и подняла её, - Бумажка жадиной была, в помойке место…
- Не надо! – закричала отчаянно Корнелия.
- Правильно: не надо. Нечего людей утилизировать. И меня не надо было, так что песенка эта неправильная. Но бумажку я всё-таки выброшу.
- Не надо. – Повторила Корнелия спокойно и решительно. – Я – королева или нет?
- Королева.
- Вот и разрешать дела о помиловании бумажек – моя забота, а не какой-либо придворной шняги. И я её официально милую с приложением просьбы передать виновную лично на лапы королевы.
- Вот это – совсем другое дело.
Белка для верности пожамкала бумажку в лапе и передала её Корнелии.
- В распоряжение Её Высочества! – продекламировала она.
Корнелиному уху было весьма непривычно подобное обращение, однако, чтобы не подавать виду, она приосанилась и, невзирая на приличия, выдала сурово:
- Что же, приступим к изучению данного документа. – Выговаривая слова, филифьонка брала нарочито высокие ноты и вместо любимого Е выговаривала «аристократическое» Э, плавно перетекающее в утончённое О, ибо так, по её мнению, должно разговаривать лицам поистине голубых кровей. – Благодарности же, - покосилась филифьонка на белку, низко, словно показывая снисходительность к ничтожному положению придворной, опустив голову, а после демонстративно вскинула её: - от меня не ждите. Особливо в сочетании с низостью твоего положения!
Местоимение же выговорила она преувеличено презрительно, словно показывая, как унижается она, соизволяя утрудить себя на общение с подобной чернью. Однако, как оказалось, здесь филифьонка замахнулась.
- Ваше Высочество, что за манеры? Прежде я не встречала их у Вас. Да и голос как-то поразительно высок. Вы что, пробовали старые филифьониксы? Не на пользу они Вам, королева, коли после них даже бравый Винсент в вытрезвителе.
Всё ещё во власти горничных привычек, Корнелия покраснела. Как же так, думала она! Ведь она изображала госпожу, она именно так говорит с ней с высоты собственного величия. Госпожа – она занимает высокое положение, потому что повелевает горничными. Она – высшее общество. А королева-то – ещё выше! Она повелевает высшим обществом! Как Корнелия не догадалась сразу? И, сообразив, что нужно делать, она, гулко откашлявшись, выдала:
- Кхэ-кхым. Разумеется, с высоты собственного небожительного величия я очень низко опускаюсь, когда заговариваю с представительницей подобной черни, однако в виду своих тяжких монархических обязанностей я, увы, вынуждена решиться на столь недостойный и, я бы даже сказала, весьма грязный поступок. Итак, Её Высочество зачитывает приказ! Подлежащий! К выполнению! В обязательном! Порядке!
С откровенной ненавистью Корнелия зачитала содержимое бумажки, и по окончанию процедуры демонстративно утёрла пот со лба её же посредством. Некоторое время Верука стояла с выражением откровенного непонимания на растрёпанной ветром крика морде, а после нерешительно выдавила из себя:
- Ваше Высочество…
- Ну?! – резко повернулась Корнелия. – Я готова слушать!!!
- Осмелюсь возразить, но если мы начнём потакать поликарповцам, государство распустится. Начнутся беспорядки вседозволенности, а там, не дай Бог, поднимется и восстание.
- Неправда. Восстания поднимаются от плохой жизни.
- Именно это я и хочу донести до Вас, королева. Ресурсы наши, как никак, ограничены, а если мы начнём поощрять всякие мятежи направо и налево, они и вовсе кончатся. А если собаку перекармливать, она начнёт просить всё больше. Обнаглеет в конец. А поликарповцы, по секрету, - те ещё собаки. Да и те же. Суть не меняется. А мы ничего не сможем им давать, а тогда они придут озверелые и убьют Вас. Сожалею, но это – правда.
- А почему бы работникам не добывать больше ресурсов, коли так?
- Если работники будут добывать больше ресурсов, то они закончатся вообще. Если это касаемо минералов и цветного металла, то планета – не резиновая, когда-нибудь в ней будет шаром покати. А если ты о еде – то когда мы успеем столько выращивать? Все плантации и теплицы засеяны до отказа. А выращивать круглый год не получится, растение должно прорасти, взойти, всю силу солнышка родимого в себя вобрать. Только тогда еда будет доброй.
- Ну так что вам стоит производить злую еду?
- От злой еды и народ злым станет.
- Тогда почему нам не печатать в стократ больше денег?
Верука села на пол, и, прикрыв морду лапами, измождённо заплакала. Весьма удивившись, Корнелия подошла к ней и тронула лапкой за плечо. Белка не поднимала головы.
- Госпожа, почему вы плачете? – обычным, не королевским своим тоном спросила Корнелия.
- Потому и плачу, - сказала Верука неохотно, - безумная королева – беда для страны… Вот, уже «госпожа» какая-то пошла…
- Не плачьте, госпожа.
Но тут Верука заплакала ещё горше, и филифьонка поспешила убраться. По-старому, по-горничному. А лучший путь для этого, разумеется, - окно. Корнелия подошла к нему, и, не говоря ни словно, выпрыгнула на одну из наиболее удобных для посадки веток. Верука не обратила на побег никакого внимания. Тогда Корнелия, убедившись в этом, прикрыла окно и собиралась прыгать дальше, однако была остановлена лапой, опустившейся на плечо. Непечатно выругавшись, филифьонка сначала залепила обидчику по морде, и лишь потом обернулась. На соседней ветке невозмутимо покачивался фисташково-белый кот. Морду обрамлял венец тонких полосок чуть потемнее основного цвета, хорошо подходящих к золотисто-изумрудным, близко и низко посаженным глазам. Вытянутая мордочка, казалось, выражала лёгкое удивление, в то время как лохмотья не располагали к сохранению подобной способности. По-любому, кот этот был беден, и однозначно подходил горничной. Хотя бы и по социальному пласту. Убедившись, что опасности прилезец не таит, и вспомнив, что с истерикой Веруки терять ей уже нечего, горничная попыталась изобразить, как ей казалось, более-менее кошачью улыбку, однако циничный ответ оборвал все невинные надежды:
- Ты улыбаешься, как собака.
- А что, на лису не тянет? – несколько растерявшись, спросила оскорблённая Корнелия, однако вспомнила, что отныне и навсегда она кошка: - В смысле, я пытаюсь приобщиться к народу и перенять некоторые приметы разных фурри. Так что ничего личного.
- А что может быть личного в улыбке? Я, конечно, слыхал, что у лис хорошо это получается, и они зазывают невинных хемулей в бары, но Вам это вряд ли удастся, Ваше беззубое Высочество.
- Да Вы нахал! – разобиделась Корнелия и вручила коту смачную оплеуху. Проделав подобный манёвр, филифьонка отвернулась, давая понять, что все попытки возродить беседу бесполезны.
- Но-но, не так сурово. Я просто заходил в за…
- А зачем Вы заходили в за? Что Вам там понадобилось?
- Ну, в принципе, цель моя может показаться Вам несколько приземлённой, а быть вздёрнутым на рею – не моя цель в жизни, так что извини, красотка, но на этой приятной беседе наши пути расходятся. Счастливо оставаться! – кот махнул лапой и прыгнул, но внезапно повис в воздухе.
- Ты летать умеешь, да? Если так, то лети-ка по добру по здорову, плакать не будем! Скатертью небко!
- А, чёрт, хвост забыл отвязать. Отвяжи сейчас, а?
- Если я отвяжу хвост, - стараясь подражать дипломатическому искусству Веруки, пустилась в здравые рассуждения Корнелия, - то ты свалишься вниз, и вздёргивать на рею будет некого.
- Ты вот лучше не пытайся изучать других фурри, когда своих, кошачьих, не знаешь! Мы на четыре лапы приземляемся. А тебе, похоже, практики не хватает.
- Так ты предлагаешь мне прыгнуть и попрактиковаться? – уточнила Корнелия, со страхом представляя панораму резко приближающего ковра травы, гостеприимно распахивающего недра своего микромира, в сочетании с крепким ударом. – Извини, но…
- «…но сначала я должна отвязать тебе хвост!» – закончил котёнок торжественно.
- Хорошо, я отвяжу тебе хвост, - покорно согласилась голубых кровей горничная, вероломно и хитро решившая потянуть время перед названной «практикой». Она печально протянула лапки и с внезапной силой развязала хвостовой узел, рывком освободив кончик из петли. Кот с треском ломанулся вниз, пересчитывая ветви, а когда он встретился с землёй, горничная уже спешно баррикадировала окно из уютной королевской спальни.
Оправившись от азарта погони, филифьонка воровато огляделась, и, не обнаружив Веруки, с самодовольной ухмылкой плюхнулась в кровать, забираясь как можно глубже во влекущие дали пёстрых пододеяльников – куда и провалилась, забыв о двух своих зазря прожитых жизнях, и о сером существовании горничной, и о красочных рутинах королевы.
Горничную разбудило предчувствие.
Ну, да, предчувствие – оно вообще весьма занятная штука. И спать оно не даёт тоже весьма занятно и затяжно, только и мысли, что о его родителе. Нет, бывает, конечно, что это и радует – когда, например, в канун Дня Хемульства вырываешься из темницы голода Поликарповского Поста в погреба празднества, мерцающие фруктовой зеленью подёрнутых серебристой пеленой инея, как сахарной пудрой, под рулады усохшего желудка в ночной тиши. И так поднебесно-блаженно становится в этот час, что губы невольно сами вытягиваются в трубочку желания навстречу к эфирным бутылкам самой безумной, самой невыполнимой мечты… А наутро просыпаешься, и раньше всех подскакиваешь на постели, и, деревянно стуча босыми лапами по заиндевелым доскам, выбегаешь в гостиную, где на белизне скатерти в разноцветии подарков ты не находишь ни-че-го, что хоть отдалённо напоминает силуэт знакомой и пожизненно любимой бутылки. И ты сплёвываешь с досады и уходишь, зная, что филифьоникс злостно похищен Хельгой, и лелея в закромах сердца огненный цвет возмездия.
А бывает и по-другому, когда стрелка на твоих внутренних часах уже почти у цели, вот-вот разразиться бой курантов перед заветным пиршеством, однако пред вратами сего рая водружён барьер, и имя ему – Поликарповский Пост. Причём барьер сей высок и непреодолим. А преодолеть его во что бы то ни стало надо, иначе не вкушать тебе филифьониксу. И всю ночь гложет тебя чёрное видение предстоящего дня, а наутро выясняется, что…
…Что перед тобой стоят, морра их побери, трое чёрных существ, и глаза у них не меньше тарелки, а третий, который наверху, ещё и светится! И лапы у всех почему-то сложены на груди. Что они там прячут?
Корнелия опешила. Она была, как можно ожидать, не совсем рада, а, вернее, совсем не рада столь потрясающей встрече, ибо наличие вообще каких-то посторонних существ на территории личного пространство всегда её смущало, а уж к чёрным и глазастым она вообще не была готова!
Приглядевшись, однако, с изумлением заметила она, что верхние глаза существ многогранны и мерцают космическими оттенками различных красок. Так, око центральной филифьонки играло отблесками ярко-голубого, подобно перламутровому морю, вышедшему из-под акварельной кисти, топаза, в самом сердце его играющего поцелуем океана и льдисто-карамельного неба о флуоресцентных звёздах цвета вод Лазурного Грота. Глаз левой филифьонки угрожающе сиял отливом адского пламени вкруг пурпурного зрачка в мириадах золотистых искр, а посему казалась она особенно воинственной; правая предпочла же зелёный, нефритом мистики фосфоресцирующий во мраке королевской опочивальни.
- Бог ты мой, - тихо и несколько неуверенно прошептала Корнелия, причём уверенность её оказалась вполне себе обоснованной, так как обезумевшие создания (при дальнейшем рассмотрении обнаружилось их сходство с филифьонками) выстроились в ряд и принялись кружиться по комнате. Замогильно-чёрный бархат их одеяний струился по коврам, обнажая яркие краски неких неземных, чуждых типов обуви, сверкающих и переливающихся, словно крылья некоей фантастической бабочки, всей палитрой оттенков тех окрасов, которые были присущи глазам их обладательниц. Кружась в объятиях загробного вальса, существа поднимались постепенно всё выше, постигая голубые узорные своды потолков, когда внезапно раскрылись их крылья, играя сокровищницей разноцветий. Полотна цвета флуоресцентно-алой карамели и вердепомового малахита скрывались за льдисто-лабрадоритовым полотном фантастически-голубого треугольника, красочные блики которого словно пульсировали Сердцем Моря в хрустально-аквамариновой дымке леденцовых шелков. Треугольники зажглись столь внезапно, что королева-горничная замерла. Однако когда существа, декламируя на иноземных, вероятно, наречиях песнопения Вселенной, начали взлетать всё выше и выше, в золотисто-морозный эфир красочных фресок, филифьонка не выдержала. Испустив надтреснутый вопль, перелившийся в гортанный, фьонистый кашель, принялась она судорожно уничтожать баррикаду, отбрасывая в сторону незваных гостей предмет за предметом. На них это, однако ж, не действовало, и филифьонка решительно заволновалась. Отшвырнув, наконец, старый комод и открыв врата этажерки, лихо бросилась «королева» в объятия спасительного дождя.
Влага эфемерными перстами забила по морде, и филифьонка взволновалась – чего доброго, смоется краска. Однако толстая краска не смывалась обнадёживающе упорно, и, успокоившись, Корнелия вцепилась лапами в ветку.
Кот сидел рядом.
С этим фактом филифьонка встретилась посредством встречи взглядов, и то немало испугало её. Нервно передёрнулась она, глядя на подсевшего. Чёрт. Он явно следит за ней. И на сто процентов обладает способностью к телепортации. Страшный кот.
Словно угадав горничные мысли, кот пояснил:
- Телепортатор мой, как это ни странно, не представляет из себя ни сложного сочленения шестерён и рычагов, ни привета будущего, ни наследия прошлого. И одновременно – представляет. Будущее и прошлое, будучи разными стихиями, слились, образов тело плоти и крови, что есть, по сути, тот же самый механизм. Шестерни фрагментов, повинуясь рычагам инстинкта, работают беспрекословно, производя из недр своих драгоценный продукт, имя которому – энергия. А энергия – это такое чудодейственное топливо, которое заливают снова в то же тело, и она приводит в движения шарниры, оживляющие все механизмы, от мощных креплений до хрупких часовых стрелок. И тогда телепортатор начинает работать.
Королева-горничная не поняла ни слова из сказанного и, вместо того, чтобы осмысливать изречение, отцепила кошачью лапу. Кот взмыл и повис вниз головой со скрещенными на груди лапами.
- И зачем ты прекратила его работу? – спросил кот уныло. – Ё-моё, ты разыскала его буквально за секунду и мгновенно сломала. Нельзя тебя подпускать к сложным механизмам. 
- Ладно, не лязгай, - бесцеремонно прервала Корнелия кота, - это не ты должен меня расспрашивать, а напротив. Откуда у тебя столько механических познаний? Как тебя кличут? И вообще – ну откуда такая прорва свалилась на несчастную мою голову?
- По имени – К203. По специальности – инженер-механик, ухтычёртовакошкавсегдаихненавиделлоботрясымохнатыеправывидисты. По месту работы – Большая Шоколадная Фабрика, улицы. Резюме устраивает?
- Ну, то есть, ты – Умпа-Лумп, или что-то по этому типу?
- Слушай, - вместо ответа кот восстал из листвы, - не советую я тебе произносить подобные слова вслух. Любая брошенная фраза может послужить замечательной уликой.
- А в чём проблема-то? – вместо ответа просто поинтересовалась горничная.
- Ну, понимаешь, нельзя назвать Умпа-Лумпа и ухтычёртовакошкавсегдаихненавиделлоботрясымохнатыеправывидисты самыми законными профессиями. Тем более, тот факт, что я ишачил на Мистера Вонку, может навести подозрения в мятеже, коего я не готовлю. Мне вообще как-то странно представить гибель той, портрет которой висит передо мной сейчас в обрамлении листвы.
Водный полк отступал в грот туч, тенью Зелёной Кареты уходящий в эфирные дали, и снимал блокировку с волшебной панорамы, во всей красе своей раскинувшейся под их лапами. Изумрудно-бирюзовая бахрома трав серебрилась вкруг словно шоколадного ствола, перетекая постепенно в струистые переливы лаймового оливина льдисто-зеленой бирюзы, цветами жизни рвущегося с материнской груди земли под турмалиновое крыло небосвода. Расходящиеся облака словно освобождали из плена его вечно юную космически-акварельную голубизну, безбрежным океаном уходящую в мерцающую подводно-таусинными звёздами высь. Перины облаков лежали над крутыми скатами к пёстрым полотнам игрушечных деревень, играющих картонным разноцветием простеньких фасадов в гавани ярко-карамельных цветов. А они лишь сидели в малахитовом ложе листвы, купаясь в лазурном флуоресценте нежных струй льющегося света под этим небом, одинаково раскинувшемся над миром, столь щемящее единство с которым Корнелия познала впервые.
Глава четвёртая. Обрыв.
Роберт всегда был крайне неравнодушен к алкоголю. Особенно, будучи безухим калекой-уродцем. Особенно, после встречи с Мэри. Конечно, Мэри была не та, к чему слова. Однако она проливала бальзам на рану после потери её. Она была красива, умна, она любила его по-настоящему. Но дверям-то острога наплевать на чувства. А Вонке, по чьей милости её заключили, - так уж тем более. Она была сообщницей одного из местных аферистов. Вильям Сайфер-Вонка, как его запомнили в Галькино, связался с ним – и получил в глаз. Аферист думал, что отвязался, однако не тут-то было. Вильям крепко оскорбился на такое покушение и долго хранил обиду, а после по пьянке явился с автоматом Калашникова и ножницами и расстрелял полдеревни, а самого афериста подставил и обвинил в убийстве – старца казнили, поймали его сообщников. Долго держал Роберта с Ней, молодого афериста и ещё нескольких особ в заложниках повешенными к потолку, а потом отпустил верёвки, крепко они приложились. Позже явилась полиция, благо, тогда умная Мэри вытащила Роберта и ещё кое-какого хемулька из помещения. Хемулёк не протянул и получаса. Молодого афериста отправили на каторжные работы. А Её, - ту самую, кого Роберт выделял из серой толпы крашеных блондинок с её огненно-рыжими локонами, с её правильным, округлым лбом и лодчатой мордой, с её быстрыми и внимательными фиолетовыми глазами, иссини-чёрные ресницы которых так выделяются меж языками пламени, водопадом стекающими к морде, и густой шерстью цвета старого кружева, - Её, чьё имя было бальзамом его души, взыванием рога в безлюдной глуши, колодцем посредь пустыни, - Её, ради которой готов он был отдать всё на свете, включая собственную жизнь, - Её хотели заточить в Королевском Остроге, однако Сайфер-Вонка под предлогом спасения завёл её в лес, где малый хемулёнок с нелепым прозвищем Ковшик и нашёл её труп. Он не стерпел потери, он тоже любил её, - и повесился. А сам Роберт тогда шёл к Ковшику на разборки по поводу этой самой филифьонки, в тот самый лес, на ту самую поляну (что, собственно, и привело туда горемыку Ковшика), - и, найдя там два трупа, так и обмер. Здесь его без сознания заметил сам Вильям и произвёл зверское надругательство посредством ножниц, отсюда отсутствие глаза и клеверовидная форма ушей. Сделав своё чёрное дело, он выкинул Роберта в реку, что услужливо прибила его бездыханное тело к посёлку рыбаков, спасших жизнь хемулёнка. Чудом выживший, изувеченный и сломленный, он влачил своё существование в облике пессимистичного художника-реалиста, покуда ему не стукнуло тридцать пять. И тогда, сев утром на кровати, Роберт понял: так не идёт. Нужно что-то предпринимать! Понятно, тот факт, что ты пострадал, забылся, раны души затянулись под гипсом озлобленности, но что до других, до тех, до кого ещё могут дотянуться поганые лапки кондитера? Щита над ними нет, по лапке ещё никто не додумался ударить. Вот и плохо, ребят.
И Роберт решил сам взять и наступить на гадкую лапку, терять-то ему по-любому нечего, с такими увечьями долго всё равно не живут. Удивительно, но именно та же мысль посетила тогда и Мэри. Мэри была свинарка, хотя свиней разводить было не для кого. Единственный сосед её, Роберт, повредился в рассудке. Да и к свинине страсти он не питал. Мэри же изредка ездила в город и продавала мясо, на вырученные деньги покупала себе платье и бутылку филифьоникса и всю ночь расклеивалась в баре, на следующий день она возвращалась в село, вновь облачённая в убогую ткань рабочего халата, и снова крутила ручку шарманки рутин, день ото дня вскармливая и зарезая свиней, и снова отправляясь в город. Тем она и жила. Раньше филифьонка питала страсть к животным, однако теперь это не касалось и пищевого смысла. После таинственного исчезновения любимой свиньи Мэри разочаровалась в фауне, в частности, в свиньях. В частности – больше всего, она, эта частность, настораживала Мэри ещё с младенчества.
Под руку с рассветом филифьонка отправилась в город, обременённая корзиной доброго товара, когда повстречалась с Робертом. Как бы невзначай, он сидел на пыльной дороге в обыкновенной для тронувшегося умом неестественной позе.
Увидев филифьонку, хемуль вцепился в подол её юбки и рывком повалил наземь. Корзина упала, скатерть, подхваченная ветром, опустилась на морду филифьонки, куски мяса раскатились по дороге, милосердно поданные к столу собакам.
- Мог бы обращаться с дамами и поласковее, - холодно заметила Мэри, понимая, что этому субъекту любые слова – как об стенку горох, просто ей не хотелось смириться, не хотелось терять веры, и она говорила с ним, словно он ещё тот, здоровый, адекватный хемуль, каким запомнила она его ещё в часы безмятежной, светлой поры мира.
- А разве передо мной дама? – как ни странно, здраво рассудил Роберт. – Это же свинья какая-то.
- Перестань обращаться ко мне так, это недопустимо в обществе.
- А где ты видишь общество? Здесь только мы с тобой. Никого нет больше. Так что я имею полное право называть тебя, как хочу.
- Неправда! – внезапно вскрикнула Мэри, отшатнувшись от Роберта и истерически закрыв морду лапами. – Здесь живут фурри!
- Мы на земле, не на небе.
- Они тоже на земле, они вместе с нами. Да, возможно, их тела холодны, но они продолжают жить здесь, быть может, в новых воплощениях. Они живут в наших сердцах, и говорят с нами, и любят нас, и желают нам спокойной ночи по вечерам, как и прежде, когда мы могли видеть и осязать друг друга. Просто мы их не видим, но если присмотреться, то…
- …начнутся галлюцинации, - закончил Роберт.
Мэри ударила его лапой наотмашь и решительно пошла в туман, где-то на середине пути она остановилась, и, круто повернувшись, смачно сплюнула в сторону Роберта.
- Эх, ты, - с укором сказала она, - а ещё хемуль, называется. Кстати, мясо можешь жрать, ты как раз того уровня, что и остальные клиенты нашего скромного заведения «Упавшие куски». Присмотрись, может, и тебе, смилостивившись, чего перебросят, негоже такой твари голодать, пока порядочные собаки утробу насыщают.
Роберта не больно устроило подобное предложение. Отобрав куски почище и сложив их в корзину, Роберт закинул её на плечи и пошёл, чеканя шаг, за филифьонкой. Разве он настолько глуп, что его корит каждая завалящая филифьонка? Или филифьонка настолько крута относительно завалящего Роберта? Ответ пришёл сам – да дрянь она, эта Мэри. Дрянь, но, однако, не настолько дрянная, как Роберт – да и пригодиться вполне может.
- Послушай, - начал хемуль неуверенно, как бы в страхе быть прогнанным или побитым. – Тебе дорога их память. Ты всё ещё продолжаешь любить их. Но подумай и о других таких же, как ты. О тех, кто в любой момент может так же, как и мы с тобой, потерять всё, что ему дорого. Понимаешь, мы в силе помочь и им. Разве ты счастлива тому, что случилось с тобой?
- Роберт, как ты смеешь говорить так…
- Ну, вот, видишь! А представь, если бы этот Вильям на момент катастрофы поцеловался со смертью на эшафоте, и ничего бы не случилось, и Ковшик признался бы Венди, а ты так и веселилась бы со своим поросёнком…
- Ну я который раз тебя умоляю, не напоминай ты мне об этом поросёнке, должно быть, Вильям сожрал его с рагу. Господи, мне страшно думать об этом.
- Он так мог сожрать и кого-нибудь из нас, - напомнил Роберт.
Мэри промолчала.
- Что, страшно?
- О, Боже Праведный. Робби, тебе никак не втолкуешь, что после всего этого киносеанса тьмы я всякие такие ужасти не воспринимаю. Ни в сыром, ни в варёном виде.
- А я ни предлагаю тебе варёных ужастей, я даже просто не знаю, как их варить. Да и сырых тоже. Не знаю, где их купить.
- А может, покупные они не хороши, чтобы прочувствовать всю прелесть, ужасти надо поймать?
- Что мы сейчас и сделаем. – Мрачно заметил Роберт. – А уж об остальных, до кого только лапки Вильяма дотянутся, и говорить нечего…
И лапки дотянулись именно до них, до Мари с Робертом, когда те арендовали запряжённую первоклассным келпи повозку до дворца, в морде резко метнувшейся в сторону и скрывшейся за сараем тени, в оплоте тьмы обратившейся рослым, крепкого телосложения хемулем, скрывающем морду за ширмой воротника.
- Алло, - смачно плюнув в трубку сотового телефона, сообщил хемуль, - Хелена, Вы ли это?
- Чарльз, Вы просто талант на профессиональный подкат, - остро заметила изящная блондинка, принявшая звонок в бирюзовой комнате старого особняка, - что расскажите на этот раз? В кафе я явиться не смогу, предупреждаю сразу.
- О кафе, разумеется, не идёт и речи, в то время как под лучами событий крепнет плод опасности. Вот-вот своим весом он сломает ветку защищённости и упадёт на твою белокурую головку. Несдобровать тебе.
- Ну так переработайте его на соковыжималке и изготовьте из этого плода превосходный филифьоникс!
- Горек будет твой филифьоникс, когда выжат он из крови двух оседлавших келпийскую повозку с целью жалобы Министру Охраны Прав Гражданства Веруке Соль на Мистера Вонку и его действия в селе Безысходности возле Муми-Долла.
- О-о, это вышло хуже моих ожиданий, - прикусила губу филифьонка, - лады, Чарлик, дела домашние поручаю горничной.
Кое-как набросив на хрупкие плечи серое пальто, Хелен выбежала из дома, на прощание угостив Камилу крепким подзатыльником.
Винсент сидел на холодном полу в позе лотоса, тщетно пытаясь расслабиться и поймать в сачок внутреннего монстра, набирающего мощь не по дням, а по часам. Гафса устроилась рядом, и кукольно-голубые её глаза не блистали уже от слёз: всё давно высохло, как и эмоции. Казалось, королева уже смирилась, надела саван равнодушия, готовая найти защиту в обители у смерти, в оплоте пепельно-чёрных стен.
- Государству нужна правительница, - сказал наконец Винсент.
- И её с успехом заменит новая, - закончила Гафса ехидно.
- Старый друг лучше новых двух.
- Именно, что друг, но не королева же.
- А ты подставь королеву.
- Так нескладно же получится.
- Но ведь не всё, что складно, правда и не всё, что правда, складно.
Впервые Гафса осознала всю мощь этих простых хемульских слов. Набатом пробили они в её подсознании. Красота не всегда воплощает добро, а добро не всегда заключено в прекрасном теле. Так, лунно-синие глаза Хаула открывали врата в бездну холода. Нет, не те это были глаза. Однозначно – не те. Ни дать, ни взять. Те глаза напоминают ворота, всегда гостеприимно распахнутые, готовые принять тебя в лабиринт души, открыть тайны мироздания, нарисовать картину истины. Они не обязательно должны быть очень большими, либо привлекать необычной расцветкой. Просто, увидев их, ты сразу поймёшь, безошибочно и чётко, что это именно те глаза – и они примут тебя, навсегда связав с обладателем. А эти глаза не готовы были открыть ворота, ибо те были заперты. Заперты прочно, ни посоху мороза, ни сокрушительному оку жара вовек не разрушить их. Колоссальный замок висит на воротах, тех, что ещё недавно выглядели открытыми. Не, не те это глаза. Теми же оказались очи Веруки. Голубые, однако же не холодные, налиты они были, казалось, ароматом цветочного мёда, яблочной пастилы под шалью солнца – а если и напоминали о турмалиновой глади, то волны её были тёплые, не враждебные, стелющиеся по горячему песку, и, словно ласкаясь, омывающие лапы. Были эти глаза, конечно, не самыми большими и наивными, много красок видали они на своём веку не светлых и прекрасных, а тёмных и грязных, однако опыт не испортил их, ибо подёрнулись они пеленой не озлобленности, но умудрённости, и глубина их поныне хранила, казалось, Книгу Жизненных Истин, а, возможно, сошли прямиком с затейливых её иллюстраций.
- Вы правы, Винсент, - одними губами прошептала королева, - вот и я – красивая маленькая дрянь. Сущая безделица, кукла на троне.
- И кого ты воздвигаешь в кандидаты?
- Хотя бы и Веруку, белка мудра, да и политик, что надо. Стоит отдать ей должное.
Некоторое время они помолчали, а затем Винсент выдал:
- И какого чёрта нас здесь законсервировали?
- В собственном соку, - уточнила Гафса.
- В нём самом. Это ж как офьегеть надо, чтобы затолкать королеву в погреб, как какой-нибудь мешок с картошкой, ась?
- Не знаю, - пожала Гафса плечами, - только мне вот кажется, что здесь кроется некий подвох. Винсент, Вы не видали где-нибудь поблизости моего платья?
Хемуль не слышал её. В жарких объятиях собственного безумия, порождённого смертной тоскою мрачных погребов, преобразился он в некое исчадие Ада.
- Они считают нас продовольственным грузом, да? – вопил он, разрывая мешки – кочаны капусты малахитовыми мячами раскатывались по периферии подвала, ещё одну фосфорически-нефритовую сферу королева подхватила в полёте, с жадностью впившись в неё зубами. – Что ж, тогда покажем им, насколько мы опасный груз!
- И отравленный, - поддержала Винсента Гафса, - патриотизмом. Кстати говоря, фиолетовый! Слышь сюда: план есть. Давай уничтожим всю еду!
- Что я и делаю, - неохотно отозвался хемуль, раздевая кочерыжку.
- Я не в том смысле, болван. Давай пожрём её! Вернутся они, а в подвале-то – шиш на постном масле!
Со скрежетом растворились ставни внешнего мира, пропустив в тёмное помещение вытянутую, собачье-медвежью морду о ярко-бирюзовых глазах, печальных, как у коровы. Золотистые волосы струились по узким плечам цвета бедра испуганной нимфы, озорными лучиками касаясь Винсентовых плеч.
- А по моему скромному мнению, это опасно. Треть этих продуктов предназначена для Гафсы, причём в самых благих целях… для поликарповцев. Так что не стоит насыщать ими утробу. А вы кто? Если воры, то убирайтесь, пока госпожа ушла.
- Воры мы, во всяком случае, поневоле.
- Нужда заставит. А так мы – Гафса и Винсент.
- Гафса?.. Да этого быть не может, когда мы сегодня отправили её обратно в замок.
Гафса и Винсент переглянулись. Какой ещё к чёрту замок, когда Гафса гниёт в погребе на пару с телохранителем? Не стерпев столь вопиющей бестактности, подлинная королева, по-конски тряхнув волной волос, первой подала голос:
- Замка быть не может. Я есть королева. Со мной – мой телохранитель. Кого там они отправили обратно, признавайся, мой телохранитель – убийца со стажем, так и полетят клочки по закоулочкам!
- Ну уж нет, - упорствовала филифьонка, - дожидайтесь прибытия госпожи, аферисты морровы.
- Ты лучше скажи, где вторая горничная? – пошёл Винсент другим путём.
- А второй горничной и не было, - ухмыльнулась филифьонка, - я тут одна. Как Австралия посредь океана.
- А как же другая филифьонка, та, что в замызганной пелерине? Просто она была недурна собой, а у меня крепкие предпочтения насчёт филифьонской части, и перспектива того, что мир потеряет сею красотку, не больно радует. – Винсент упорно прощупывал почву.
- Вам почудилось.
Винсент, не стерпев подобной наглости, вцепился в волосы филифьонки и рывком пододвинул её голову к себе. Гафса же обнаружила большой мешок с надписью «К королевскому столу», и, смекнув в чём дело, схватила оттуда самую крупную айву, близко пододвинув её к морде строптивой горничной.
- О-кей, если уж вы действительно такие хамы, то я скажу вам. Только не говорила я не из гадости, а из опасности. Если вы проникните в замок, то сразу же подохните. Поликарповцы, слыхала, восстание готовят, планируют массовый расстрел. Так что лучше вам переждать здесь, в бомбоубежище, а когда уж всё утрясётся…
- Там Верука!!! – не дослушав, бешено возопила Гафса, тряся Винсента за воротник и едва не толкая злополучную айву ему в горло.
- Подожди, какое нам дело до какой-то там… - Винсент оттолкнул было Гафсу, однако резко притянул её к себе: - Ты произнесла имя «Верука»?
- Да, - не поняла королева, - а что? Или его уже произносить запрещается?
Винсент лишь оттолкнул Гафсу, круто повернув голову. Однако на тот миг, когда морда его отчётливо просматривалась в тусклом свете погреба, августейшая уловила тень безумия, отчётливо проявившуюся сейчас во взгляде хемуля.
- Чёрт, как же это так завернулось, что мать моей дочери будет застрелена? – спрашивал у прострации Винсент, ходя кругами по подвалу. Сейчас облик его утратил все привычные черты, присущие носителям разума, хранителям ключа одухотворённости. Ныне это был зверь, большой, страшный, злобный зверь, готовый убивать, и когти его стремились впиться в плоть, с наслаждением разорвать её… Монстр безумия пробудился окончательно, порвав оковы сознания, обрёл волю. Он теперь повелевал Винсентом, он был кукловодом плоти, он, а не мысль. Все чувства сплелись в сеть, истлевающую под натиском бешеного, демонического гнева, рвущегося наружу. Да, сие чудовище сейчас самым последним порядком можно было отождествить с фиолетовым охранником.
- Где они?!? – проорал он, ощущая, как слова его, теряя членораздельность, обращаются звериным рыком.
- Возможно, они уже в пути, - сбивчиво сообщила горничная, и глаза её цвета ананасо-померанцевого филифьоникса ярко блеснули, напоминая нечто древнеегипетское, - если вы хотите туда отправиться, чего я вам, право, не рекомендую, то поспешите предупредить вашу Веруку об этом.
- Отлично, - без промедлений воскликнула Гафса, - подайте что-либо для подъёма и келпи, пожалуйста – ибо пешком нам всё равно до замка не добраться.
Горничная Камила как-то странно посмотрела на Гафсу. Королева пожала плечами. И что она не так сделала? Может быть, просьба звучала неофициально? Хотя нет, вроде бы, всё строго по уставу: обстановка – пышная (одной капусты вон сколько), морда – суровая (куда уж тут не суроветь-то?), платье – отсу… Вот то-то и оно-то! Негоже порядочным королевам в образе хауловской дивы лабиринт цивилизации бороздить!
- Я голая, - внезапно осознала Гафса, - платье-то спёрли и мне не выдали. Я в таком виде идти не могу, а то напрошусь на участь хуже смерти. А поцелуи с Хаулом не прельщают.
Некоторое время молчали, и всю эту пару минут горничная нервно выкручивала ворот своего розового платьица. А затем посмотрела на королеву, и, переведя преисполненный виноватого, стыдливого отвращения взгляд на собственный туалет, тяжко проронила:
- Быть может, если Её Высочеству столь необходима одежда, не удостоится ли она принять мои лохмотья? Они, хоть и просты, и грубы, как-никак сберегут нежное тело от суровости наружного мира…
Сердце Гафсы вспыхнуло архипелагом ударов, помутивших взор, когда мохнатых лапок коснулся пока что тёплый, разогретый телом шёлк янтарно-яблочного шёлка, блистающего соком огненного граната ярче, чем искрились бы красками самые редкие, невообразимые драгоценности – быть может, оттого, что свечение сие исходило изнутри, быть может, оттого, что лепестком фантастического, красочного цветка воплощался подвиг этой хрупкой, маленькой филифьонки, стоящей сейчас в полной наготе перед ней, той, что пожертвовала последним платьем.
- Спасибо, - с достоинством ответила королева, прижимая заветный свёрток к груди, - по возвращению я назначаю Вас Министром Хозяйственных Дел Государства.
- Не стоит, - слегка вздрагивая, ухмыльнулась Камила, - удостойте меня лучше звания Королевской Горничной.
Облачившись же в пурпурные шелка, Гафса ощутила себя не в привычной образе гордой правительницы, а в некоем более приземлённом – но божественном, невзрачном – но прекрасном, незначительном – но великом воплощении, кем никогда не была и вовек не станет она, Гафса – но будет отныне всегда стремиться к сему скромному, но возвышенному уделу, - но кто есть стоящая перед ней горничная, нагая, но небесно величественная.
Медовое сияние золотистым джемом разливалось по морозно-хризолитовым коврам трав, провожая опускающийся в лоно вод фонарь светила. Единственный Особняк, покорно принимая прощальные его ласки, казался льдистым кристаллом ярко-голубого стекла, играющего, словно вальсом жемчужных звёзд, блёстками красочной панорамы витражей. Флуоресцентно-бирюзовым призраком стелилась гладь старого озера в феерии листвы, картонной резьбой обрамляющей обитель опустившегося в аквамариновое ложе свое солнца. Облака отражались над ликом его турмалином слезы одинокой русалки, призрачной фигурой старой ивовой ветки склонившейся над зеркалом в придирчивой ревизии и без того тонких черт вечно юного лица. Чуть поодаль, под ярко-бирюзовым сводом крыльев старого особняка, орлиной скалой дремлющего над приморским городком, стояла обнажённая нимфа. Холод эфирными перстами касался плеч филифьонки, ветерок вздымал золото волос, сбрасывая их на плечи, однако та, словно венецианская кукла, пребывала словно вне ощущений плоти. Словно поцелованная звездой, замерла она в полном обворожении, устремив взор в акварельно-лазурную даль, что поглотила извечный идеал пока что юной жизни – прекрасную королеву, не внимая стуку колёс приближающейся повозки.
Хелен гордо восседала на синелетовой подушке, решительно правя келпи. Нельзя сказать, что филифьонка являлась почитательницей подобного вида езды, однако если знать, каким героизмом досталась тебе такая штука, не принять подарок судьбы просто будет стыдно. По лабиринту мозговых извилин бегали поезда тяжёлых, крепких мыслей, сменившие былые паровозики кокетливых мыслишек маленькой испорченной девочки, коими Хелен любила забавить внутреннюю фьонку. Внутренняя фьонка – дело нехитрое, при выпуске она идёт в комплекте с каждой девочкой, поначалу называет себя подругой и утешает играми, а после начинает вероломно требовать хорошей кухни, и главное блюдо на ней – практика. И чем больше юная озорница слышит гневных «Фьонка малолетняя! И откуда ты только нахваталась этаких выраженьиц!», «Вот так и знала, не доведёт тебя до добра общение с этим малолетним бандитом! Не ходи больше к нему, я же поговорю с его родителями, воспитывают растлителя невинных!» или уж совсем страшных «Я как чуяла, что общение с зомбоящиком никогда на светлую тропу не выводит – и учуяла замечательно, даже при своей морковной закрутке! Что тебя на мультфильмах не держит? Какой канат на взрослые каналы тянет?», тем больше фьонка обрастает цинизмом – наказания не прибивают её, как кажется поначалу взрослым, напротив, фьонка капитулирует для реванша, и с возрастанием числа подобных историй отпускает бороду защитной дерзости, кутается в неё, как в шубу, а в шубе и жар крика не страшен, когда она азартом смочена, и холод отвержения в ней переносится легче. Все попытки совладать с этой фьонкой бесполезны, нет на неё управы – а если и есть, то открыта она только перед содержательницей, которая, как заправская хозяйка квартиры, имеет полное право в любой момент сказать басом: «Да пошла ты вон!» - и выставить за дверь неугодную. А вот если они подружатся, то быть беде – возомнит себя фьега, кем не является, взрастёт над маленькой хозяйкой и примется влачить её смолоду в самые низы, а там наляжет сверху – да и не выберешься оттуда, не выкарабкаешься из-под туши порока. Так филифьонки и пропадают зазря.
Неизвестно, какого мнения были о Хелен окружающие, но сама она себя жертвой такой совратительницы не считала – ну, подумаешь, там, провести пару-тройку хемулей под аркой взаимной страсти по мосточку времени – хемуль думает, что долго ещё им так идти, а мосточек обрывается, и летит в воду несчастный? И что, голову ей отсекать после этого? Ну, так они этого не сделают – разве можно допустить, чтобы сей прелестный вокзал поездов мысли пал в пучину, окропляя штаны жаркой кровушкой? Сердчишко-то не выдержит, а если и выдержит, то перед изяществом стана не устоит да перед глубиной ока, окунется в озеро его – а веко-то над ним и сомкнётся, и улетит хемуль в мир ирреальных грёз, да не факт, что весела та экскурсия ему будет.
Уже с середины пути филифьонку одолевало смутное предчувствие – возможно, оно было связано со словами Роберта. Последними. Когда она ударила келпи по ноге палкой, и тот упал, повалив за собой повозку, из которой выпал Роберт, ухватившись за выступ скалы, филифьонка увидела мертвую бледность на морде хемуля и тот момент, когда искусанные в кровь уста его выдали:
- Мэри, успокойся, мы не выживем. Это смерть.
Мэри, которая держалась снизу за ногу хемуля, поинтересовалась, почему же так – быть может, они ещё сумеют выбраться? Да и если Бог существует, то не может он допустить, чтобы погибли те, кому предстоит раскрыть великий обман, языком повернув ключ к жизни, спасти, быть может, настоящее и будущее, этих фурри, и детей их, и внуков, и правнуков?
- Нет, не жалко мне себя, Робби, - говорила она, глядя прямо в глаза, в большие небесно-голубые глаза Хелен, - не страшит меня гибель за правое дело, но страшит гибель вместо него. Чу, я слышу голоса фурри… Они держат меня, они не дают мне вознестись, они прижимают меня к родной земле, страдающей и требующей защиты, и я слышу, слышу её стон…
- Сейчас твои фурри и вернут нас обоих земле, - на последнем вздохе прошептал буквально лопающийся по швам от невероятной тяжести Роберт, - это точно смерть, ведь я вижу ангела.
Хелен некоторое время после этого стояла, прижав изящные лапки к пышной груди, силясь и одновременно пребывая вне сил осознать всё величие этих двух простых, немощных созданий, которые, даже осознавая всю свою беспомощность, всю жалкость волоска, удерживающего их над пропастью гибели, осмеливаются смотреть прямиком в глаза смерти, не боясь и не жалея себя, оставаясь при этом Фурри. Фурри с большой ФЫ. И даже называть её, Хелен, ангелом. Как часто, как зло не называли филифьонку распутницей, фьонкой и прочими мало оправдывающими филифьонскую чистоту словами, всё не почём ей было, но лишь в слове «ангел», возвышенном, возносящем, божественном слове увидала она, словно в зеркало, всю свою порочность. Только теперь видимые, чуть ли не осязаемые образы грехов её обвили, обременили плечи, укоренившись в подсознании, поползли к сердцу, обвили его пламенным венцом, сдавливая и точно разрывая. Нервно сплюнув, филифьонка занесла лапу, дабы наступить на коготь Роберта, однако тот отцепился сам, и бездна поглотила двоих, пропустив их в своё чрево, подёрнутое синявой дымкой тумана.
Смутная тревога терзала филифьонку на протяжении всей весёлой дороги. Когда она повстречала другую повозку, едущую от особняка, с горничной и хемулем, закутанным в старое женское пальто, Хелен начала одолевать паника. Приближаясь же к двору, филифьонка с нескрываемым ужасом заметила некую обнажённую фигуру возле конюшни. Хелен крепко подстегнула келпи и в мгновение ока домчала до родного гнезда, явно повидавшего визит ястреба.
- Что здесь происходит? – истерически вскрикнула она, и глаза её ярко блеснули голубым хрусталём. Со скоростью гепарда госпожа приблизилась к горничной, на стадии удушения сдавив её оголённые плечи. – У тебя был хемуль?  Я не позволяла заводить подобные связи, ты – горничная, а лишних хемулят нам пока что не требуется, ты ведь знаешь, их Корнелия заводила, она фьега качественная, связывалась с качественными хемулями и взращивала добрых хемулят впору для фабрики фьони! А ты – вечно хворая, хилая (здесь нецензурное выражение)! Какие от тебя хемулята пойдут, все ими перетравятся, всё равно что пироги старыми котами начинять! И что это за карета ехала от нашего лежбища?
- Откуда мне знать? – Камила попыталась рассмеяться, однако гулко закашлялась, словно иллюстрируя теорию Хелен о плохих хемулятах.
- Нет, меня не проведёшь просто так. Ты знаешь, знаешь, морра развратная! Я вижу это по твоим глазам, которыми ТЫ уже ничего не увидишь, если не поведаешь мне о твоих визитёрах.
- Вы не можете ничего сделать мне, госпожа. Ведь Вам не нужна слепая горничная. Без глаз я ничего не смогу сделать по хозяйству…
- А я новую горничную найму, мало на свете дурочек, что ли, которые ради денег полностью продаться готовы?
- Мало! – внезапно оттолкнула лапу Хелен Камила.
- Так ты, испорченная девочка, и взаправду собираешься до скончания дней своих таить от меня столь высокую информационную ценность? Что же, не выйдет, лапы коротки. – И без того слащавую морду Хелен исказила не менее слащавая ухмылка.
- Лишиться глаз мне не страшно, только навряд ли Вам потребуется такая работница. Выкинуть меня на улицу вы всё равно не сможете, уж поверьте мне. А для фабрики фьони я тоже не гожусь – ведь, как заверяли меня минут пять назад Вы сами, мясо у меня плохое. То-то же, лапа.
Сказав так, Камила внезапно поняла, что при выборе подарка госпоже присмотрела не ту коробку. Скарлет кровавого румянца неизбежно взбегал к корням волос Хелен, которые при этом начали казаться значительно светлее – они буквально побелели, в то время как радужки глаз вспыхнули буквально до флуоресцентных звёзд. Хрупкие пальчики сжались в суровые кулаки, а совсем уже белёсо-золотистые брови сдвинулись над окнами глаз козырьком крыши волос, в результате чего верхняя половина лица филифьонки напомнила горничной красный дом о морозно-голубых окнах под крышей цвета спелых колосьев. И дом этот оказался для неё склепом.
- Никто, запомни, никакая ничтожная тварь вроде тебя не смеет называть меня лапой – тем более, если она филифьонка, тем более, если она голая, тем более, если разделась она в чьих-то интересах, а в чьих – так это её святая тайна, непостижимая даже госпоже, в чьих лапах покоятся две шкатулки. Так знай же, чертовка: первая шкатулка яркая-яркая, ибо играет она красками грядущей твоей жизни, а ключик к ней – это твоё слово о призрачной посетителе, вторая же ключа не требует – но учти, что черна она, а внутри неё – мрак вечного забвения. Какую выберешь? Помни, шанс только один, и от твоего решения зависит ВСЁ!
- Не дам я Вам ключа, госпожа, - Камила взяла лапы Хелен и убрала их от себя, ехидно ухмыльнувшись во весь рот, - всё равно чёрная шкатулка встанет когда-нибудь и у твоего изголовья, поверь мне на слово. А меня Вы всё равно убить не сможете.
- Ты уверена в этом? – Хелен глухо хихикнула, извлекая из-под крыльев балахона кинжал, гордый кинжал о восточном орнаменте цвета.
Ярко блеснуло серебро клинка, отражая сузившиеся зрачки в оплоте радужки цвета ананасо-померанцевого филифьоникса.
Воровато озираясь, Хелен сбегала в дом и притащила клеёнку – по возможности незаметно упаковать труп. Незаметно – так это обязательно, Хелен не больно жаждала того, чтобы одна-единственная капля крови, павшая на белый лист репутации, оставила размашистое багровое на старательно нарисованном лике морали, заменяющем подлинную морду, ключи к которой тщательно упрятаны в закромах подсознания. Нежно обняв лапами не успевшую остыть пока талию, филифьонка аккуратно приподняла Камилу и опустила в средину полотна, приставила лапы поближе к бокам и спешно обмотала тело клеёнкой. Перевязав его для верности верёвками, Хелен положила труп на время в сарай и отправилась на поиски повозки, дабы довезти горничную до озера. Повозки нигде не было.
Всполошившись, филифьонка спешно обежала весь двор по периферии, однако транспортное средство, похоже, было бесследно утрачено. Почуяв, чьих лап это дело, Хелен с ожесточением пнула ногой стену сарая и, с помощью Хаула окружив его снопами соломы, запустила в самый центр крепости вспыхнувшую зажигалку. В тот же миг пламя обратило старый сарай в своды прекрасного кораллового дворца, словно указывающего на место, где кроются загадочные визитёры, однако в тот же миг крыша его рухнула в залу, взорвавшись мириадами рубиновых лепестков, а гранатовые витражи окон обратились в шлейфы обращающихся в многотысячную армию колонн. Калейдоскопом красок меняя оттенки яблочного желе и розового стекла, пламенно-апельсиновой карамели и флуоресцентно-красного леденца, грани эфемерной стихии возводились в хрустальный грот, на чьей глубине серебрился скелет, омываемый царски-багряным морем затейливых узоров золотистого блеска. И в этом коктейльно-алом обрамлении узрела Хелен, как истлевает прежняя краса, слетая с подлинного облика, как старое платье – и обнажая лишь скелет, словно воплощающий каркас нрава. И, как не старалась злое пламя, кости не тратили кристальной белизны, из которой немым укором смотрели те глаза, тот оттенок ананасо-померанцевой голубизны лимонада, что в немом ужасе отразились в клинке, прежде чем тот успел обагриться кровью – чистой, горячей кровью настоящей филифьонки, чьё имя будет жить, даже когда тело совсем развалится в огне, - и прежде чем обагрилась вслед за ним мораль падшего ангела, демона в теле небесной сущности, уверенно шагнувшего некогда в бездну порока, дабы не явиться боле оттуда…
В необъяснимом ужасе филифьонка истерически вскрикнула и повалилась мордой вниз на покров травы, в то время как обеспокоенный состоянием идеала своего Хаул заметался по двору в панике. Раздобыв воды, он окропил ей бессознательную, однако та, бредя в преддверии нервного обморока, обвила его шею лапами, и, притянув к себе, обмякла, и глаза её закатились.
- Тварь! – закричал хемуль в огонь. – У-у, тварь! – и принялся швырять в скелет камнями, один из которых таки подбил его, и Камила завалилась в недра догорающего сарая – тут же пылающий кров огненной ладьёй рухнул на него, и феерический фонтан пламени магическим фейерверком взорвался над садом, мгновенно приведя Хелен в чувство.
- Ну, и что же ты, идиот? – закричала она злобно с земли.
- А что я должен делать?
- Немедленно, говорю я тебе, немедленно запрягай повозку. Мы отправляемся в замок.
- Зачем, красавица моя? Разве нам тут так плохо?
- Да не в этом смысл, - по-хемульски сплюнула Хелен, вперив в хемуля преисполненный ненависти взор, - мы едем туда, пока в замок не поспела толпа разъярённых поликарповцев. Когда я повстречалась с Робертом, что было последней его встречей, он долго кричал что-то, и в его тираде проскользнуло упоминание о том, что «лапки, де, Вильяма и по сей день тянутся к оплоту нравственности», под чем он, видимо, подразумевает дворец. Да и Камила иногда об этом поговаривала.
- Так мы примем в их параде участие?
- Болван ты. И по специальности болванщик. Вот только «щик» здесь явно лишнее. Королева-то она не королева, а вторая горничная Корнелия. Ух, достанется ей от меня – не привела-таки приказы в исполнения, разгневала, (здесь непечатное выражение), народ поликарповский честной!
- Но у нас нет повозки, - констатировал очевидный факт Хаул.
- Терпеть не могу твою правоту, - окрысилась филифьонка, поднимаясь с земли и отряхивая пыльные полы пальто.
Поразмыслив немного, филифьонка покрутила крупной головой, по-идиотски озираясь по сторонам, а затем с размаху схватила Хаула за лапу и притянула к себе:
- Слушай, болван. Камила мертва, Корнелии подобный исход тоже грозит в скором времени. Повозку угнали двое болванов вроде тебя. Так что единственный выход – это топать на твоих двоих.
- Вы хотели сказать «на своих двоих»? – переспросил Хаул, начиная о чём-то подозревать.
- Ну… - филифьонка изобразила процесс мышления, напряжённо созерцая бег облачный лодочек по волнам небесной реки, акварельно-голубой, как и блеск её больших, по-детски невинных глаз, напоминающих о сочной можжевеловой ягоде, – словно кусочек самого неба, ярко-синий о сапфировом блеске, звездой океанического перламутра мерцает вкруг тёмного, золотисто-морозного, зрачка. Думала она безмятежно и достаточно долго, и злато вьющегося локона беспокойно шевелилось на узком плече, обтянутом сливовым шёлком. Вынырнув, наконец, из пучины мысли, филифьонка внезапно громко и отчётливо выдала: - Нет! Я имела в виду именно твои двои. И ничьи больше. Мои и так за сегодня крепко подустали.
Глава пятая. В черничном пылу.
Толстое чернично-сапфировое кольцо торта, фосфоресцируя турмалиновым блеском флуоресцентно-небесной глазури, постепенно обретала воплощение в форме, сквозь палитру голубого леденца проступали нотки оттенков – поначалу робкие, однако набирающие постепенно силу расписать фруктовый холст акварелью карамели, проявляя океанически-бирюзовый узор в аквамариновых бликах, серебром окаймляющих тускло сверкающие грани словно стеклянных ягод в драгоценной россыпи искристой сокровищницы конфет. Платиновая белка склонилась, прорабатывая каждые линии словно нерукотворного, бесплотного шедевра, рождающегося из теста и суфле в ярких переливах желейно-лунного покрытия. Никто не знал, где она научилась так славно печь торты, да и Верука предпочитала никого в свою тайну не посвящать, ибо была она белкой опытной. А готовить она научилась у врага своего – Вилли Вонки, который упорно прикидывался кондитером, да и, возможно, считал себя им, как Джокер считал себя клоуном. А с Веруки никто и не спрашивал – да и кондитером-профессионалом она себя не считает. Однако то, что она здорово-таки готовит – факт!
Крепкого телосложения чёрная кошка в переднике вошла в кухню и, на собачий манер отряхнувшись, превратилась в трёхцветную. 
- Министр Охраны Прав Гражданства, сюда… - начала она несколько нерешительно, да и надтреснутый, не под стать внушительной комплектации голосок звучал несколько неубедительно.
- Прошу, называйте меня Верукой, - отрубила белка.
- Верука, сюда…
- Вы лучше скажите мне, подавать пирог сейчас или никогда?
- Но Верука! – совсем уже закричала бедная кошка. – Сюда приближается повозка, а…
- Отлично – они прибудут в самый разгар пиршества, - просто улыбнулась Министр Охраны Прав Гражданства, - это ли плохо?..
Она подхватила поднос с пирогом и собиралась уже вынести его в сверкающий фанфарами зал, однако ретивая и явно чем-то сильно взволнованная кошка преградила ей путь со словами:
- Вы не дали договорить мне, Верука. В повозке едет компания из двоих, причём один из них – явно женщина, что до второго, то он приблизительно фиолетового оттенка, однако прячется под пальто. Женщина в розовом, выглядит, как горничная. Пускать их?
- А чего ж не пускать-то? У нас здесь всем рады. Только для начала пусть пройдут соответствующий контроль, отдайте распоряжение их проверить – что они там прячут?
- Есть, мэм! – кошка отдала честь и скрылась за дверью, освобождая мраморный путь для Веруки.
Гордо и величественно входила она платиновым призраком во тьму зала, в то время как по пути её вспыхивали сказочной гирляндой красок, один за другим, фонарики – хрустально-синий сменил ярко-красный, утихший в свете льдистой бирюзы вслед за золотистой звездой в таинстве полумрака, витающего над столами предстоящего бала. Льдистая акварель ярко-изумрудного леденца яблок зеленела в аквамариновых блюдах малахитового желе, куски жареной рыбы сверкали солнечно-камелопардовой мозаикой чешуи, складывающейся в некий невиданный паззл прожаренной бронзы, во рту большого, цвета маленького мандарина, свина сигнально-оранжевым пламенем полыхало сочное карминово-алое яблоко. Проходя сквозь призму узорного витража, свет беспорядком разноцветного блеска ложился на скатерти, взращивая тут и там плоды юной жизни, в сочленениях мистически-таусинных, ярко-голубых, космически-полуночных лепестков и нежных, точно зефирных и леденцово-карамельных, сладеньких лепестков, подобно призрачным цветам невинной детской мечты, воплощённой флуоресцентной акварелью, перламутровой гуашью и самоцветами люминесцентных блестушек на бумаге, поцелуем фантазии поднимающихся прямо из ткани.
 В кианитовом сиянии фигура белки казалась видением, миражом лунного спектра в океане флуоресцентно-турмалинового о эфирно-лиловых бликах в содалитовых оттенках сиянии фосфорических ламп, и торт в её лапах казался фигурой льдистого, акварельно-морозного ларца вкусовых граней. Чароитом Вселенной поблёскивали словно стеклянные ягоды на зеркальном лазурите покрытия, вторя искрам таусинных глаз белки, что подошла к столу и заботливо пододвинула торт поближе к трону Корнелии – псевдокоролева восседала на нём гордо, расправив плечи, и в топазно-бирюзовых глазах её читалась напускная скука светского застоя.
Нагло обняв торт лапами с видом ярой защитницы, филифьонка разом смяла кобальтовое зеркало, распугала рыбок лиловых звёздочек и цинично погнула акварельно-леденцовые полоски холодной волны, над которыми Верука пролила, по беличьим же словам (приправленным, правда, острой бранью), «пота что твой океан». А круглая, точно бусина сочного танзанита, ягода и вовсе упала и подкатилась к самому камину, где поддалась воздействию пламени и скукожилась в камушек. Филифьонка же, казалось, не останавливается и останавливаться не собирается – так зверски запустила она лапы в самый центр дворца кулинарии, и, когда она рывком выдернула их из плодово-ягодных недр, в мокрых кулаках её были зажаты знатные кусы начинки, которые она тут же с жадностью пихнула в рот, окропляя поверхность стола и соседних тарелок крошками и безудержно льющимся из свежих ран филифьониксом.
- Ваше Высочество, да что же это такое делается? – попыталась усмирить разбушевавшуюся королеву Верука, однако глас её потонул в подбодряющем крике из-за оконного стекла:
- Давай, Пурси, давай! Покажи им, на что ты способна! Ты – королева, ну и ешь подобающе!
Корнелия сама слышала крик и ощущала, как краска вновь возрождается в маске её лица. Господи, только не К203! Дай Бог, чтобы это был не он! Филифьонка прекрасно помнила, чем окончилась поначалу столь дружеская беседа на древесных ветках – пожалуй, это был первый раз в её жизни, когда она познакомилась с филифьониксом, с настоящим, дорогим филифьониксом, а не тем второсортным пойлом, каким любезно потчевала их Хелен. В той прекрасной, симпатично тяжёлой, рубиново-красной бутылке, за ярким стеклом которой плескалась будто бы кровь единорога, и внутренний голос сам зазывал – либо это делала бутылка: «Выпей, это ведь твой первый и, быть может, последний шанс! Разве можно этакое везенье упускать, а?»…
Да, она хватила лишнего! Но от дурной же жизни!
Примерно та же причина заставила филифьонку, развязно вскинув лапы, со знанием дела порекомендовать подданным относиться к горничной, как к сестре, по-братски разделяя с ней все скудные свои радости и невзгоды, и…
- Господа, почему это скудные? – прозвучал внезапно мужичий крик.
- Да! Да! – мгновенно подхватили сидящие за столами. – Так значит, королева предлагает нам возлюбить горничную, как единственный островок радости в океане общей скудности жизни?
А невысокого роста нежно-мандариновая сергалица подбежала к хмельной Корнелии совсем уж вплотную, и, тряхнув серебристо-индиговой чёлкой, умоляюще посмотрела на неё мерцающими от слёз ярко-бирюзовыми глазами:
- Ваше Высочество! Да неужели же мы так обречены? Всё настолько плохо, да? Предстоит экономический кризис?
Зал наполнила всеобщая паника. Верука металась среди кричащих, пытаясь хоть как-то вразумить их, в то время как Корнелия, зажатая в угол, в полном ужасе крутила головой от одного негодующего к другому, медленно отступая всё дальше во мрак в надежде, что тот поглотит её окончательно, однако стена послужила филифьонке преградой, и та, кое-как отбиваясь от озверевших верноподданных, раздавала удары направо и налево, поколачивая ровным счётом всех, кому не посчастливилось попасть под горячую лапу, будь они правыми или виноватыми. К203 же решился на поистине героический шаг – с ярым воплем он выбил ногами витраж, изображающий Верукиного отца, и, громко и нецензурно бранясь, бросился оборонять культурно-политическое достояние.
А, стоит пояснить, что те фурри, собравшиеся в зале, не представляли собой единого целого. Напротив, группы разрознены противоречиями. Поближе к королеве и её доблестной свите уютно расположились не достойные гости, а, напротив, несколько поликарповских компаний. Они долго ждали, когда юная королева займёт трон, так как Хаул поведал им многое о её инфантильности и неприспособленности. Возможно, слова его были и плодом слухов – ныне ничего не известно прямо об их достоверности, однако тогда, в пору лихих девяностых, это имело значение – возможно, для жизни августейшей. Впрочем, так оно и оказалось, ибо, воспользовавшись беззащитностью «зелёной правительницы», поликарповцы облюбовали себе это время как золотую пору для грядущей революции. Хелен не проронила при них ни слова об удачной замене, и, разумеется, поликарповские отряды и не помышляли, что на троне сейчас вместо их запланированной мишени гордо восседает, по-королевски уплетая торт, обыкновенная горничная, причём своя. Нечаянно же пророненные слова её о скудности буквально откупорили кувшин злобного духа, выпустив его на волю в воплощении разъярённых бунтовщиков. Именно они, кстати, и прознали о полоумии королевы-горничной, и решили свести её с ума окончательно, подослав «чёрный карнавал» в её опочивальню. Поначалу в зале их не насчитывалось и сотни, однако на нижнем этаже затрещали двери чёрных ходов, и невинные толпички эволюционировали в многотысячные армии, пребывающие буквально ниоткуда.
Вооружившись винтовкой, К203 выстрелил, и оранжевая сергалица, что, сбросив бремя фальшивой робости, с суровой, полной необъяснимой, стадной ненависти, мордой гневно скакала по толпе, злостно отталкиваясь лапами от голов дворецких и местных горничных, вытянулась в струнку и повалилась в толпу, будучи мгновенно затоптана друзьями-товарищами. Эта, как показалось коту, весьма невинная с точки зрения войны выходка внезапно повлекла за собой целое цунами злобы, бешено обрушившееся на умпа-лумпа. Воспользовавшись этим, К203 решил отвлечь сумасшедшую толпу и, изредка постреливая в гущу народу, помчался по направлению к соседнему коридору, сказав на прощание Корнелии: «Подожди меня здесь, я прикрою».
Филифьонка осталась одна в полной растерянности. Кольцо сужалось вокруг неё. Поискав глазами Веруку, филифьонка не обнаружила её и конкретно запаниковала. Встав, точно кол проглотила, филифьонка внезапно так заорала, что крайние ряды с поджатыми хвостами начали убывать в недра роты, и так, слой за слоем, они расходились.
Настало затишье, прерываемое лишь редкими криками – да и кричали, в основном, пострадавшие. Поликарповцы рассосались. Филифьонка, ощутив себя на твёрдой почве, сразу же принялась искать глазами Веруку – белка нашлась вцепившейся лапами в колонну на высоте примерно двух метров. Корнелия отцепила её и, съехав по гладкому столбу, Министр Охраны Прав Гражданства оказалась на свободе и на паркете.
- Что? Что всё это было? – в ужасе закричала прямо в ухо белки королева, на нервной почве стуча зубами.
- Это я у тебя должна спросить, тварь в короне! – со внезапной ненавистью отрубила Верука и залепила горничной крепкую пощёчину.
- Что я такого сделала?
- И ты, ничтожная (здесь нецензурное выражение), сама об этом спрашиваешь? Видно по тебе, что ты – не королева. Гафса на их месте сразу бы бросилась и прокусила кому-нибудь из них глотку. Ты же, дрянь, сидела в углу, явно чего-то боясь. А чего тебе бояться, когда ты знаешь, что гафсачье убеждение всегда право, да и тем более – нас больше по количеству, на нашей стороне закон, мы – сильнее, в конце концов. А я тоже их всех перекусаю. Странное дело, - Верука размашистым жестом утёрла кровь с кривых клыков, - почему это я зубятами трудилась, а ты – нет? Или ты не кошка?
На что Корнелия лишь трагично шмыгнула носом – и внезапно обратила внимание, что шмыгает-то она фьони! В стыдливом шоке филифьонка мгновенно прикрыла морду воротом, однако Веруке вовремя удалось схватить его и насильно извлечь предмет обсуждений из-под ткани.
- Одну секундочку, - продемонстрировала Верука приостанавливающую лапу, а затем резко воздела голову Корнелии на уровень своего роста, - так это ж ведь филифьонская морда!
- Продемонстрируйте-ка мне этот nonsense, - попросил дворецкий Артур, приземистый полный манул шоколадного цвета, спешно подбегая на толстых коротких лапках, - господа! Нас всё это время крутили вокруг пипки!
Верука резко заткнула коту рот:
- Помолчи уж, а? Это – не королева. Стало быть, отдадим её поликарповцам, а? Тем более, что я почти уверена – это их же подсыльная! Что же, тем даже лучше для истинной королевы.
Высокая, эфирно-худая, что овевало её обладательницу ореолом некоей незавершённости, тень белки пала возле ног Корнелии, когда та с решительно стиснутыми челюстями приближалась к ней. Странное дело, но горничная привыкла уже к тому, как белка хищно лязгает клыками, частенько ещё и окровавленными, как точит она когти – однако теперь когти её явно были положены на полку, а зубы – скрыты в арсенале уст, но именно тень этого хладнокровного, презрительного спокойствия и напускала всю жуть. Корнелия же, отступая так же, как и от враждебных армий, отступала теперь и от Веруки, однако приюта ей не было, и стены снова равнодушно оттолкнули от себя ищущую защиты. И тогда, окончательно обезумев, Корнелия, истерически распахнув глаза, метнулась прямо на Веруку, мгновенно оцеплённая стальной клеткой лап.
- Ну что, попалась птичка, а? – насмешливо вопросила Верука, со знанием дела заметив: - А наша-то королева любит птичек. Очень любит. Я имею в виду, истинная королева!
 На этом страшном слове «истинная» белка так зверски сцепила плечи Корнелии лапами, что та обмерла от ужаса. Ой, что будет, а! И не столь страшно было горничной ступить на эшафот, сколько отправить туда госпожу свою, Хелен. И посему она высказала, как считала, последнее желание:
- Убейте меня сразу. Быть может, так мир станет хоть капельку чище.
- Нет, мы не из таких, - спокойно объяснила белка, - хотя и помучить мы тоже не горазды. Ты нам сначала скажи, кто тебя подослал? Выглядишь ты, сестрёнка, прямо тебе скажу: неубедительно, а потому я чувствую, что не могло такое ничтожество, как ты, само занять место Пурсефоны.
- Не могло, - с готовностью подтвердила горничная, - ну, я пойду?
- И куда? К своим любимым поликарповцам? Ну, так они тебя не узнают, ты же сама любезно рядишься под правительницу. Представляю, какой подарочек ты им сделаешь своим появлением. И королеве заодно. Настоящей королеве, в смысле.
Горничная сидела, скрестя лапы, и упорно молчала, изредка бросая преисполненный сдавленной злобы взгляд в сторону Веруки. Да  и Артур ей тоже не больно понравился. И вообще – филифьонка обиделась. Обиделась, и точка! Пусть же познают её в молчании. Заодно и терпение их проверим. Может, и К203 соизволит вернуться.
Так прошло полчаса, а никаким К203 в комнате и не пахло. Зато Верука начала о чём-то догадываться. Наконец, она в твёрдой, непоколебимой решимости сжала лапу Корнелии и, рывком сдёрнув её с насиженного места, потащила отмываться. С содой.
К203 неустанно мчался по коридору, словно и не преследуя никакой цели, да и не выглядел героическим его быстрый, нескладный бег. Котёнок мчался, словно путник, ищущий крова под стеной дождя, образованной здесь сводами мрамора, такими тёплыми и словно бы выложенными сахарным кремом раньше и холодными, болезненно-серыми сейчас. Они словно не давали укрытия, а, напротив, сами таили в себе опасность, глубоко в самом своём существе, в прожилках меж растрескавшимся траурно-кварцевом камнем, пылающей в сердце ежевичного перламутра, словно пламень, и тигрино-золотой султан его в замогильном мраке беззвёздной ночи, когда выходишь из дому в государство вечной, непролазной, дегтярной тьмы. И замираешь, тщетно пытаясь уловить ухом тень единого шороха, однако тщетно – и внезапный крик, недоступный простому уху, льющийся из самых тёмных, отдалённых галерей подсознания, безудержно рвущийся наружу, обрывает все мысли, мгновенным ударом плети срывая тебя с места, и ты бежишь, мчишься в поисках укрытия, однако крик не умолкает ни на один миг, покуда ты не падаешь от усталости замертво, как и упал и К203. Быть может, причиной падения и была усталость, а, быть может…
К203 рывком поднял голову, однако приклад автомата настойчиво прибил её к полу, выложенному, кстати говоря, красным деревом. Ровные, безукоризненно прямые, точёные, словно на уроках геометрии, создавали бордовые кусочки подобие шоколадной мандалы, граничащей меж двумя измерениями – миром необоснованного порыва, краски цвета и слова, и Вселенной чисел и точных расчётов. Дорого возьмут за такой паркет.
Черноволосый хемуль обточенным ветрами опыта утёсом возвышался над котом. Глаза его, золотисто-зелёные со фруктовым блеском, глянули на К203 из-под завесы длинной, вероятно, довольно-таки тяжёлой, чёлки с явной насмешкой. Видимо, этот из тех, кто не убивает сразу, а предпочитает усладить душу кровавым спектаклем мучений.
Чёрт!
К203 не шелохнулся, даже отчаянно бранясь в подсознании, он знал: пошевелишься – подохнешь, причём применишь ты грубую силу для атаки или почесания подушечки лапы – это не спрашивается. А если встанешь и, не дай Бог, побежишь – сразу и убежишь к нему, к Богу. Вся сила, что была теперь в его распоряжении – это сила взгляда. И, пусть понимая, что этот приём может оказаться последним, кот смотрел – и смотрел с ненавистью. Пряма в глаза хемуля, в его большие ярко-зелёные глаза – и добился своего. Нечто в изумрудной келье радужки левого глаза тронулось, поддалось, ключ повернулся в скважине, и на пол ступила лапа выходящего из заключения беса, беса, олицетворяющего Безумие. К203 ощутил его дыхание за спиной и холодное прикосновение пальцев на плечах. Теперь он смотрел уже не в глаза хемуля, а в глаза Лиссы. Сама Лисса, богиня мании, смотрела на него ровным, точно металлическим, взглядом в окна хемульских глаз, она рвалась оттуда, налегала лапами на стекло, стремясь его выбить, пересилить отпор сознания… Кот пребывал в затруднении. Что он будет делать, если этот хемуль сейчас совсем съедет с катушек и просто прикончит его?
Переведя же вновь взгляд на хемуля, К203 увидел, как в горнице рассудка Лисса держит в заложниках юную деву. Кто она, сея младая прелестница, чьи хрупкие лапы окованы сетями плена, кого заволакивает, поглощает приближающийся плод Бездны? Внезапная догадка, словно молния, пронзила разум кота. Гафса! Она, королева во цвете лет, едва шагнувшая на ступень пред троном, опуститься на который ей не суждено, возможность которой воцарить над государством, принадлежащим ей по праву, пытаются отнять дети греха, стояла, склонив голову в оковах, не в силах вырваться из них, охваченная сотнями тянущихся к ней похотливых, грязных, убийственных лап, готовых охватить не обезображенное ещё объятием войны тело и утащить его в свой тартар хаоса, сокрытый безутинным мраком там, в мире подсознания этого хемуля и тайных его желаний! И слёзы в глазах властительницы, и тянущаяся сквозь врата мысли в реальность лапа её, и тот палец, на котором так славно смотрелось бы кольцо, и крик, звучащий многострадальной нотой детского плача сквозь всё обозримое пространство плоти и абстракции, будто возродили в коте доблесть героя, подняли его с пола, ударили лапой его в морду хемуля, низвергнув его туда, где лежал недавно в безвольном повиновении он сам, и понесли в зал, к новому идеалу – в лике немеркнущего света победы.
Сивая на мериновский манер шерсть полностью не отмылась, и разводы краски оставили на безукоризненной белизне свой отпечаток. Верука была бы не против извлечь и каркас из морды, однако совесть по отношению к, как никак, чужой ей филифьонке – да и, что скрывать, отсутствие необходимых средств для качественной операции, - удерживали её от столь опрометчивого шага. Вообще, белка подозревала ещё в процессе удаления краски, что самозванка засверкает девственной белизной шёлкового облачения, однако тот факт, что окраска её была схожа с Верукиной, не мог не впечатлить. Теперь же, надёжно обёрнутая ворсистым полотенцем цвета морской волны, филифьонка шла по коридору, в точности повторяя траекторию кота. Свет падал на её тело, освещая лишь искажённые лапы, кажущиеся пепельно-серыми среди римского мрамора, а также стриженый под кошачий лисий хвост, овевающий ту часть, откуда брали начало сокрытые тьмой задние лапки. Ей надлежало добраться до камеры допроса, где с поистёртых плеч снимут бремя подозрения и откроют ворота обратно, во внешний мир. Однако не эти мысли наводняли голову филифьонки – её беспокоил список указов, что так и не были исполнены, и даже приняты во внимание: они, вероятно, где-то потерялись во время чёрного карнавала. Свобода – лишь капкан, зубы которого представляет собой Госпожа, Веселушка Хелен, подстерегающая её!
- Вот ведь тварь идёт, - вслух подумал сидящий за соседней колонной хемуль, зеленоглазый брюнет, обнимающий винтовку, - и глазом-то не моргнёт, сволочь кошачья.
- Не торопись с атакой, Дженкинс, - азартно прошептал голос со стороны: видимо, звуки исходили от хемуля, скрывающего морду за ширмой высокого воротника – разумеется, это был Чарли, - ты поступаешь нерационально. Сейчас ты будешь кричать, и не говори, что не будешь, я тебя знаю, алкаш! А он нас услышит и даст ответный залп – а уж он-то не промахнётся, это я знаю за весь опыт работы с психологией кошачьих. Я изучал её, когда вербовал умпа-лумпов на фабрике, - по упоминанию фабрики можно было судить о верности первого умозаключения относительно Чарли.
- Чья бы уж корова мычала, а твоя б молчала.
Хаул посмотрел на напарника с ненавистью.
- Слушай, алкаш, да не смотри ты на меня так! Когда чуваков группы вызывать будем? Это ведь главное, внезапность – чтобы врасплох их застать, а ежели наступать плавно будем, дык они сразу всё поймут и всех к чертям собачьим перестреляют.
- Ты сам - собака, забыл? (Наименование собаки женского пола).
- Покажу я тебе (здесь непечатное выражение), сейчас такую (здесь непечатное выражение) тебе покажу, - окрысился Чарли, замахиваясь на Хаула кулаком – а кулаки у него тяжёлые, славится он этим.
Заслышав голоса, Корнелия резко обернулась, и плюгавые после мытья пряди золотистых волос, взметнувшись, упали на плечо, открывая глянцево-голубой глаз, жемчужно-небесной звездой сверкнувший во тьме коридора. Блеск увидели и хемули.
- Чёрт. Они идут сюда с фонарями. – Быстро проговорил Чарли, резко засунув голову обратно, в надёжное укрытие стен и Хаульского тела. – Вот говорил же я тебе, алкаш! Раньше стрелять надо было! А вот теперь – когда ещё Эмили в дело пустить успеем? Да пока мы копаться с ней будем, нас самих пристрелят!
- Послушай, прекрати называть винтовку именем женщины, это меня раздражает. Если ты не прекратишь, я её об лапу сломаю…
- …и будешь схвачен лапами стражи. А лапы у них умелые. А Эмили всё равно будет мертва – и ко мне, няше безоружному, не придерёшься.
- Фиг с два тебе, няша: ты в форме.
- Взы, не называй меня так! Няшей меня могут именовать только филифьонки, причём, как правило, делают они это не последнем вздохе. А ты ведь можешь сойти…
- Нет, Дженкинс, не думай даже об этом – мы пока что только напарники, да и если ты меня пришьёшь, крики услышат, и…
- А ты тихо, тихо дохни… - нежно осклабился Хаул и с улыбкой милого психопата начал перетряхивать винтовку, - патрон пока что хватит. Не стоит опасений, больно я тебе не сделаю, да и, к тому же, страх лишь усиливает её. Ну же, приготовься к самому сладострастному поцелую твоей жизни… жизни – со смертушкой лихой.
- Это – не благоразумно, - быстро сказал Чарли и ударил по винтовке Хаула своей, - тем более, Дженкинс, орать я всё равно буду, до последнего.
- Не будешь.
- Буду, - стоял на своём Чарли, упрямо сжав губы.
- Не будешь, (нецензурная) ты (нецензурное наречие), (здесь нецензурное выражение), тварь! – на выдохе проорал Хаул и выстрелил, не успев перевести винтовку на Чарли.
Пуля со свистом рассекла воздух: чёрное, словно кусочек завечного мрака того мира, порталом в который служит, око её недвижно смотрело на бирюзовый под полотенцем рельеф груди Корнелии, всё так же юной и цветущей даже в преддверии рокового мига, когда охватят душу стальные объятия беспробудного холода иных измерений, когда падёт ещё то же прекрасное, не обезображенное тело на кафель, будто дыша ещё, однако не вздымлется боле ангельская грудь, пробитая ледяным взором пули.
Корнелия почти не ощутила дыхания потусторонней мглы за хрупкими плечами. Лишь очертания и краски мира, словно развесёлые дольки калейдоскопа, замерцали, заходили внезапно по красочным орбитам неизвестного узора, размываясь будто бы в разлитую по бумаге акварель, ежесекундно перетекающее по коридорам оттенков, примеряющую блеск за блеском, тон за тоном, и рисующую на холсте видения всё новые и новые образы, сменяющие друг друга, точно в некоем сюрреалистичном вальсе инопланетного сна, затмевающего разум. Горничная словно вошла в стаю бабочек, хороводом эфемерных самоцветов играющую вкруг главы её. Вся реальность в знакомом её представлении вдруг ушла куда-то вдаль, и лишь каким-то задним чувством липовая королева осознала себя в свободном падении, перешедшем постепенно во взлёт – фарфоровую спину её прорезали крылья, такие же яркие и праздные, как и крылья бабочек, и филифьонка чувствовала уже их. Она не видела своих крыльев, однако знала, что вот они, уносящие её в прохладу небесного океана, принявшего в объятия свои нежное тело, дабы не отдать боле его – лишь отголоски последних фраз прозвучали в её ушах на прощание:
- Мы убили его!
Хемули повскакали из-за колоны, бросаясь к свежему трупу в надежде увидеть обезображенную гримасой боли и ужаса морду ненавистного котяры, однако каково же было их удивление, когда взорам представился изящный стан филифьонки! Бирюзовое полотенце откинулось на морду и скрывало её, было видно лишь, что филифьонка эта жёлтая, кое-где на шкуре её сохранились ещё рыжие прожилки и пятна. Кроме того, не стоило труда определить пальцеходящие лапы.
- Слышь, Чарлик? Ты понял, чё? – Хаул с недоумением косился на труп.
- Чего там ещё? Трупа я, что ль, никогда не видел? – неохотно отозвался Чарли. – Брат, ты меня пугаешь.
- Да не в этом дело! – закричал Хаул совсем уже взволнованно. – Ты подойди поближе и сам всё поймёшь!
Чарли тяжело подтащился к телу и сам увидел, о чём говорил Хаул.
- Боже праведный, так ведь мы Пурсефону Гафс подстрелили!
- Сам вижу, - криво ухмыльнулся Хаул, - да только ведь подобного быть не может. Реальность сурова, а суровость не подразумевает щедрость.
- Как раз-то наоборот: я суров, но на выстрелы щедр! Угощаю!
- Извините, но я на диете.
- В таком случае, диета подождёт! – сладко улыбнулся Чарли, приближаясь к напарнику. – Ты хоть понимаешь, чё утворил, тварь? Так у нас ещё был шанс ретироваться до явления стражи, а теперь они сразу ворвутся, и мы отправимся вслед за августейшей!
Хаул, невзирая на весь ужас настигшей его ситуации, смотрел прямо в дуло взглядом холодного расчёта. Наконец, он протянул лапу и крепко сжал в ней его, не давая, однако, остальному автомату свободы приближения, всё так же тщательно изучая дуло – или, вернее, его содержимое.
Внезапно хемуль приказал с неожиданной уверенностью:
- Стреляй!
- И стрельну, - мгновенно исполнять приказ Чарли, однако, не торопился, - только имей в виду, я не люблю убивать жертву сразу, я даю ей немного помучиться.
- Но самые большие муки для меня – за решёткой с таким занудой, как ты, что говорит о том, что тебе лучше воздержаться от убийства – вот если нас вместе посадят, это реальные муки будут.
- Причём для меня. Сидеть в одной камере с обсклизлой дохлятиной – вещь не самая приятная, уж поверь мне на слово.
- Не оскорбляй меня, ведь мне ещё придётся именно его и испытать.
- Ах ты!.. – Чарльз с силой приложил прикладом винтовки по лбу наглеца, и тот неловко сел на пол, успев, однако, пихнуть противника в морду. Окрысившись, Чарли выдал с таким тембром, что сам удивился, ибо никогда ещё его элегантно-низкий голос не окрашивался чернилами столь бешеной, животной злобы: - Ты никогда уже ничего не испытаешь, понял?
 - Это ты к зеркалу обращаешься?
Хаул, однако, был настроен весьма себе ретиво – ретивость читалась в его глазах, сжатых кулаках и выражении морды. Так что неизвестно, какой по счёту оказалась бы подобная разборка в жизни Чарли (причём явно не первой), если бы предбранную тишь не нарушила тяжкая поступь дворцовых стражей. Хемули стремглав кинулись за колонну, прихватив заодно и труп, на месте которого протекла кровавая лужа. Два манула в красных камзолах шли и озадаченно принюхивались, ибо воздух пропитал запах гари, да и с пола неслабо тянуло кровью. Догадавшись о манульих замыслах, хемули перепугались. Они бы с удовольствием сожгли труп, если бы не стража, пожертвовав возможностью доставить его и похвастаться перед Хелен, однако манулы! Они остановились у лужи и принялись переговариваться. И каждое оброненное слово гулким ударом сердца отзывалось в груди Хаула. Чарли же, как ни странно, не беспокоился:
- Я – вонкозаменитель, - говорил он, когда паника совсем овладевала спутником, - если чё, выручу.
Однако не суждено ему было проявить подобный героизм, ибо самый крупный манул решительно направлялся к колонне.
- О, Боже! О, Боже! О, Боже! О, Боже! – беспрестанно орал Хаул, бешено трясясь. – Вот и настал конец наш, Чарлик! Дай, что ли, пристрелю на прощание…
Ему было уже плевать, что манулы различали крик, и что они подходили всё ближе и ближе, и заламывали его лапы, и волокли по валунам коридора в глубинную тьму… И тот факт, что Чарли волочился вместе с ним. Одно лишь чувство полностью поглотило разум словно поглощённого дремотой Хаула – гордость.
- Я убил её… - сказал он, и голова его откинулось.
Хемуль погрузился в глубокий обморок.
К203 с грохотом ворвался в ложенный серыми валунами холл и по-собачьи встряхнул ушами в поисках королевы. Он мог побожиться, что только что видел, как стройная лапка холодного фарфора ступила на настил, как взметнулись бирюзовые ткани на ангельски-узких плечах… И где? Где она теперь, та неземная, божественная дива, блеснувшая жемчугом улыбки пред его взором, дабы вновь раствориться в лабиринте Дворца? Где она, стройная золотисто-рыжая кошка, которая, прощаясь, с изяществом балерины повернула голову вслед уходящему, чьи глаза, стеклянно-голубые, сверкнули, словно на иллюстрации к «Снежной королеве», чьи губы сошлись в кроткой и печальной улыбке?
Кот отмерял коридор размашистым шагом в поисках манящего из-за колоны игривого перста, или изящной ножки, или изгиба хвоста, овевающего её… Однако лишь холодная пустота отвечала ему гулкой перекличкой эхо в заточении стен. Печальным серым глазом сверкнула гладь зеркального озера впереди, обратившись пыльным сребром, в грани которого потерялось персиковое солнце над в бирюзовых волнах, складывающих женский стан…
Мгновенная догадка стрелой вонзилась в голову кота. Шибче северного ветра забежал он за колонну, однако вместо ожидаемой страсти объятий упала златая кукла к ногам его, простёрши лапы по холодному мрамору. К203 склонился над мордой её, однако лишь холодом повеяло от тонких черт, лишь дуновение загробного ветра струилось из-под всё таких же блестящих чёрных ресниц! Понял кот, что коса Жнеца коснулась солнечной шеи, что ледяной поцелуй посребрил яблоко наливной щеки, что не вернуть больше отрубленного крыла, не найти утехи души ему посредь океана многолюдного, однако и пустого мира. Горе, безбрежное и величавое, поглотило его, опутало сетями своими, сковало слог, заморозило прежде горячее сердце.
Резко поднялся К203 с пола, подхватил винтовку. Нет больше милого котика, возродился Кот-Котище Вытаращи-Глазище, дабы это сделал весь поликарповский сброд в немом ужасе пред освободителем честных хемулей от таусинного мрака лжи, дымка которого столь внезапно заволокла мрак коридора, окрасив его, словно кот смотрел сквозь голубое стекло витража. Резко обернувшись, он узрел силуэт роскошного женского тела, заслоняющий источник некоего фантастического сияния, лоном вод покачивающегося над головой – или являясь им? Как бы то ни было, из мрака выплыл мраморный чёлн морды под льдисто-океаническими звёздами глаз, круглыми озёрами мерцающих под завесой золотистых волос, струящихся по словно бы стеклянной фигурке плеч, раскрашенных ярко-голубой, словно грань сказочного турмалина подводных ландшафтов, тканью платья, сапфировым водопадом сбегающего по изгибам стана и окрашивающегося, словно палитра калейдоскопа, всем спектром оттенков льда и волны, стези морозного узора и шатра небосвода, в тон красочному блеску искристых, самоцветных глаз. Цвета лимонного крема лапки творили пламя в гавани красок, взращивая ясно-бирюзовый цвет, рождённый из мира стиха аквамаринового эфира кристальной карамели игры света и тени в обрамлении леденцовых переливов ананосово-померанцевого лимонада.
Зыбкая арка ультрамаринового свечения струилась вкруг узко очерченного стана, пока филифьонка, уподобляясь фее, ступала в коридор, сближаясь с котом, приметившим, однако, всю неестественность её движений – красавица шла, словно по колено в водах голубых мерцаний красочных блёсток на тканях платья своего, рассекая воздух согнутыми в локтях лапами и медленно опуская окаймлённые лесом ресниц веки.
Наконец, она была совсем близко. Кот видел её, кот слышал глухие перекаты ударов её сердца, однако он не ощущал привычного запаха органического тепла, так же, как и не слышал дыхания – да, её пышная грудь вздымалась, однако как-то неубедительно. И что ещё за бирюза цветка в лапах, колышущаяся на волнах фосфорического света? Несколько поколебавшись, К203 приблизился к филифьонке совсем вплотную, однако та и не думала отступать. Напротив, она с едва заметным потрескиванием пронзила лапой воздух и совсем тихим, правильным движением опустила её на плечи кота, со внезапной силой потянув его по направлению к себе. Кот, конечно, много натерпелся, кошки пытались брать его силой, но от скромных и целомудренных филифьонок он такого не ожидал. Однако более поразил К203 тот факт, что усилие её было настойчивым и непреклонным, и беспристрастно влекло его, после резко придавив к груди и прижимая, словно тисками. Подозрительно твёрдые, ледяные когти вонзались в плоть, овевая часть шеи сбегающим ниже по плечам к скату спины ореолом всё той же эфемерной, космической бирюзы, серебрящейся акварельными отсветами. Внезапно кота осенила догадка. Нервные окончания зажимали катушки шарниров, оснащённые бусинами креплений! Присмотревшись, умпа-лумп не заметил и шерсти – лишь полиуретан, крашеный на щеках под рисованный румянец, заменял её. Приложив ухо к груди, К203 услыхал сердцебиение. Ровное, хладнокровное сердцебиение куклы.
Осознав себя в объятиях манекена, он попытался разжать недавно столь трогательно-тонкие, словно детские, пальчики, обратившиеся ныне подобными сосулькам когтями, однако те сжимали его с механическим расчётом робота. Электрические импульсы пробегали по извилинам фарфорового мозга – игрушечной оболочки, оберегающей процессор, что генерировал все те синтезированные на голубом экране кибермысли, ограниченные клеткой, клеткой спектра запрограммированных эмоций. С прихрустом повернув сферу головы, филифьонка обернулась к стоящему за пронизанной сетью проводов спиной. Подняв голову и разглядев его, кот обмер.
В конце коридора чёрной статуей высился силуэт, отличимый котом сразу от всех остальных – силуэт Тёмного Кукольника. Вилли Вонка собственной персоной входил в покои, сопровождаемый суетливой златоволосой красавицей. И её образ тоже давно был занесён в визитник умпа-лумпа – это была мать Виолетты Боригард, Веселушка Хелен, имевшая с Вонкой некоторые связи во время своего проживания на Фабрике ещё до заселения в него Веруки, после которого она была выставлена с узелком на ветке во мрак цивилизации. Она прекрасно знала, почему. Она старше. Быть может, именно это породило ненависть к белке ещё до революции? А Верука-то, признать, всё-таки добрее, побеги рабам организовывала.  А от этой уж добра не жди. И где-то сейчас добрая белка?
- Да, Хелли, ты, как всегда, права! – Вилли Вонка с характерной ухмылкой чесал филифьонку под челюстью. – На кукол любой покупается. Уже сколько детёнышей тогда посжигали-то, а! Жареное-то мясо всегда на волне, KFC открыть можно.
- Вечно ты со своим бизнесом.
- А то! У меня этого не отнять, родители ещё говорили: способный, де, парень будет! И, по мне, так они не ошибались. Да и вообще – эффект потрясающий. Надо только одно помнить: девочкам – любую, их всякие куклы прельщают, а вот мальчикам… С мальчиками-то посложнее будет. Их драненькой Барби не усытишь, им реализм подавай – помордастей, погрудастей. Вон как эта, например!
Он широким жестом указал на голубую куклу, всё так же смотрящую на неё с котом в обнимку.
- Правильно, Бетти, - обратился к кукле Вонка, - ты пока его держи, а мы сейчас винтовочку-то на всякий случай нейтрализуем. В общем, так, - кондитер перевёл испытующий взгляд на К203, - а, К203! Вот мы и встретились! И привет тебе от любименьких братьев К202 и К204.
- А что… - начал было кот, однако холодные пальцы сжимали его челюсти, не давая обронить и слова.
- А то! А то, что их на консервы позавчера пустили. И тебя, тварь, не спросили. Хотя надо было – может, тебе тоже захотелось догнать друганов?
- Послушайте, Вонка: идите-ка Вы ко всем (цензурам)!
- Поздно, лапа: ко всем (цензурам) отправитесь Вы, я вызываюсь на должность Вашего сопровождателя. Эй, Бетти, оставь этого малого. Поручи его мне.
Лапы механической филифьонки разжались, и кот с облегчением почувствовал, как врывается воздух в освобождённую грудь, как подкашиваются под ним лапы, и как он летит, летит по аэротрубе свободы, дабы приземлиться в цепкие лапы кондитера, фиолетовой пряжкой перчаток сомкнувшиеся чуть пониже шеи. Хемуль поволок его, а филифьонка, пригладив распущенные локоны, подхватила брошенную винтовку и пошла вслед за кондитером наперевес с ней.
- Ну что, попалась киска в мышеловку? – скривила тонкие губы в ухмылке Хелен. – Недолго киске веселиться впредь. Быть может, веселилась слишком ловко? Но по-любому: убежать ей не суметь. 
- Я – кот. – Сказал кот, смотря на филифьонку с ненавистью. – Кот.
- Да, быть может, только с котом песенки не сложишь, вот беда-то, а!
- Да мы и не предназначены для этого дела.
- Возможно. А вот киски – пожалуйста. Но только ля этого. Они нужны лишь для участия в песенках, ну, знаешь там: «Тады-рады, тады-рады, флюм-пам-пам!» - ну, и так далее. Но не для управления цивилизованными государствами, вот она и проблема. Но, к счастью, эта проблема решена с долгожданным уничтожением королевы Пурсефоны и, соответственно, ликвидацией кошек с неподходящих их сословию постов. Так что и ты тоже подходишь только для песенок. А где ты их пел? На фабрике. Вот туда сейчас и возвратишься.
- Но фабрика же закрылась?
- А что нам мешает снова её открыть? Дорогу к светлому будущему!
Глава шестая. Светлое будущее поликарповцев.
Как ни унизительно это звучит, но К203 был в охапку водворён в залу самым заурядным образом, словно волокли не кота, а мешок с картошкой или чем похуже. Зал был заполнен паникой, манулы уже были разложены по полкам со связанными лапами. Двое поликарповцев протащили связанную трёхцветную кошку. Кот и узнал её – это была К412, подруга его по Фабрике. Она всё время падала в шоколадную реку, и ему часто приходилось спасать её, пока не нашёл и не съел Вилли Вонка. А он мог! Нехорошее предчувствие закралось в кошачье сердце – а что, если он и его, К203, сейчас сожрёт за милую душу и ухом не поведёт? Так и напишут потом на могильной плите – «Сожран Вилли Вонкой на пути к светлому будущему». (Цензура) какая-то получается, чёрт побери!
Гости званого обеда сидели кто как, в большинстве своём на полу и в компании носителей синий мундиров. Первая помощь пострадавшим была оказана именно с их стороны с целью сбережения мяса, подлежащего, по их планам, быстрой доставки в подпольный цех. Один из этих хемулей, крайне напоминающий Хаула, выделился из толпы и подошёл к Хелен со стаканом крепкого золотистого филифьоникса в лапе.
- Хелли, - коснулся он её рукава, - Господи, какая встреча! Откушать рюмочку не желаете?
- Да вот, понимаете, - филифьонка досадливо указала на К203, - мы с Биллом, - она называла так Вонку «на фьонов манер», - под важным поручением хранителей особо опасного разжигателя политической розни.
- Да? – искренне удивился Хаул. – Я-то так не думаю. Посмотри на Билла! – он указал на Вилли Вонку, повернувшегося на развязно подмигивающую филифьонку.
Шально сверкая льдисто-изумрудным глазом, сощуренным в кокетливую щель, та поводила крытым алым сафьяном открытого платья плечом, словно заманивая кондитера. Кроме того, жизненная энергия в ней явно цвела буйным цветом, и молодость била ключом, о чём можно было судить уже по раскованности, раскрепощённости её изящных движений. Чередой нежных сгибаний кисти лапки та повлекла его к себе – смелее, мол, смелее, я не кусаюсь, - а затем повернулась спиной, готовой словно распуститься парой ангельских крыльев, дабы умчать Вонку в солнечные дали извращённого его воображения.
Филифьонка была медная, и цвета воронова крыла волосы струились по полуобнажённым плечам, лишь для порядку прикрываемым маковым лепестком рукавов-фонариков. Подол, взметаясь, волновался в воздухе, овевая кондитерские ноги лёгким ветерком, зовущим его в пляс с самой любовью. Вонка на шаг приблизился, стараясь побороть внутреннего зверя, однако тот, похоже, был сильнее его, и лапы не слушались обладателя, подтаскивая его всё ближе и ближе к красотке по мере её удаления, меж тем как Хаул тыкал в спину Хелен стаканом:
- И что, что тот оказался неверным? Он мне – не чета!
- Я не могу пить с другим хемулем даже в его отсутствие, - пыталась объяснить филифьонка, отходя от кота.
- А кто сказал, что мы будем пить? – томно говорил хемуль, овевая лапами талию и оттаскивая Хелен в противоположную часть зала.
Гильда Ивановна, золотисто-коричневая брюнетка о ярко-зелёном блеске очей, модельно вышагивала под мраморно-белыми сводами, пытаясь наступать лапой в точно отведённую клетку паркета: для левых были предусмотрены чёрные, а для правых, как водится, белые. Тяжёлые двери прятались за завесой лепнины, серебристыми ветвями магии переплетающейся в норах проёмов. И хотя вид у них был самый романтический, Гильда знала, что скрывают они не что иное, как просмолённые ящики, громоздкие и неуклюжие, хранящие желейные клеи и мордовательные гвозди. И знала она это твёрдо. А за этой дверью кухня, где изготавливается апельсиновый кофе для Веруки. И иногда эспрессо по-римски для Винсента. А напротив – так вообще голубые полотенца хранятся, и лежат они, гады, аккуратненькими такими стопочками, и яркие, как вода сквозь витраж первого льда или летнее небо над морской гладью, и блестят, как большие бирюзовые звёзды на шоколаде красного дерева. А вот за этой дверью… А за этой дверью её, Гильдина, могилка!
Дококетничалась.
А, фиотка молодая, сама виновата, раньше раскрываться надо было, теперь уже не попляшешь. Думать надо, к кому подмордовываться.
- Ну, что же, нехорошая девочка? Настало время наказания? – процедил кондитер, снимая цилиндр и отводя его к левой лапе в плавном склонении к морде неудачливой девы.
Гильда же, право, решила: раз затеяла игру, так и доводи её до конца, пусть игра эта и не кажется тебе больно весёлой. Состроив некое подобие жеманной улыбки, она наотмашь прошлась по бакенбарду хемуля, резко отпихнув его от себя обеими лапами и после по-лисьи прижав локти к груди.
- Нахал! – вскричала она и, резко повернувшись, пошла без всякой идеи вглубь коридора, понимая, что, будучи кондитером, он нанизывает её эмоции на веточку, и, макая в амфору фруктового желе, со вкусом съедает сею фантастическую чурчхелу. Однако у столь ненавистного Веруке цеха, где бутылки пива упаковывали в ряженные беличьи шкурки, постылый кавалер снова настиг её, сжимая локти в лапах:
- Подожди, моя Белоснежка, куда же ты собралась? – начал он, покусывая её ухо, что Гильде решительно не понравилось – она не любила, когда на неё повышают голос. Поэтому суровая филифьонка буквально оттолкнула его:
- Яблочко я возьму на кухне.
- Но разве сравниться зелёный леденец с подлинными соками?
- А я не леденцовое возьму, чувак.
И филифьонка скрылась за дверью, спешно переводя дыхание. Оглядевшись, наконец, она поняла, что дело табак. Яркий воздушно-турмалиновый эфир снежной фатой оборачивал её, сверкая, словно грани голубого топаза, мириадами сапфировых флагов, блистающих аквамариновым узором, и будто открывая окно в зимнюю сказку – или Вселенную океанических фантазий. Голубые полотенца, свисая с платиновых вешалок, ленточным лабиринтом красочных стягов сплотились вкруг филифьонки, будто приглашая её усладиться блаженными забавами Рая. Единственное счастье заключалось в перспективе освобождения от Вонки, однако задание-то, заключающееся в аресте кондитера, было провалено, и даже в феерии рая демон совести нашёл непокорную деву, впив зубы в розу сердца, не орошаемую волнами бликов.
Тяжёлая лапа его медленно опускалась на спину, клоня голову вниз, к зеркальному кафелю пола, отражающему морду невесть откуда взявшегося кондитера. Резко повернув голову, Гильда встретилась со взглядом помутнённых испорченностью рубеллитов его глаз и застонала – уж больно надоела ей эта гадкая морда!
Однако долг есть долг, ты не забывай, Гильдусенька.
Филифьонка со всем изяществом встала и, наиболее, по собственному мнению, привлекательно откинув с кукольно-высокого лба волосы, поманила Вонку проследовать за ней. Покинув рай бирюзовых звёзд, филифьонка навалилась на дверь передними лапами, подав несколько знаков волчьим своим хвостом, а затем как ни в чём ни бывало повернулась и, переплетая лапы, пошла точно по своим делам. Дела же у неё были хитрыми, что Вилли опознал не сразу. Далеко не сразу. Не спуская взору с шоколадного флажка её хвоста, он шёл на сей знак, полностью дезориентированный в пространстве, и шёл зря, ибо Гильда направлялась к манулам. А манулы обычно сиживали в Голубом Гроте, что расположен на этаже чуть ниже этого, напротив от Верукиной каморки.
Медведкина залихватски уселась на перилла и, рассекая воздух, стремительно понеслась вниз, по дороге к счастию своему. Незримый конь упорно мчал наездницу вперёд и только вперёд, покуда не подкосилось его копыто, и, описав дугу, не полетела филифьонка на ступени лестницы.
Теперь Гильда висела над бездной, из последних сил уцепившись лапами за перилла. А если Вонка сейчас по ним скатится, да с ветерком – и этот же ветерок обдует и саму Гильду, доставляя её в небесный дворец? С трудом филифьонка вскинула задние лапы и встала ими на ступеньки, что есть силы вцепившись в поддерживающие балку перилл колонны, и медленно принялась перелезать – как маленький, чёрт подери, хемулёнок, который по пути к разноцветному идеалу детской площадки повстречал забор и теперь с ловкость картофельного тюка переваливает через него, рискуя жизнью и зелёным комбинезоном. В этот же раз риск касался не только чистоты ткани и доброго имени в семье – ибо всё это запросто могло сокрыться от Гильды, когда закроется крышка сундука Жизни, хранящего все радости её и горести.
Господи, как хочется жить, как хочется жить, а!
И Гильда-таки перелезла! Ура!
Посредством передних лап встав кверху хвостом, филифьонка перекувырнулась и опустилась на пятую точку, усевшись на ступени. Вилли Вонка бесследно исчез, оставалось только надеяться, что исчез он в Манулий Сенат. Дура ты, Гильдуся. Подвела ты, Гильдуся, доброго дядю Винсента. Чёрт!
Окно, распахнутое в мир зелёного океана растительности, манило Веруку, словно портал в иное измерение, измерение травы и позлащённого солнцем песка, камушков и многоножек, и прошмыгивающих меж пёстрых башенок цветов мышей. Оставаясь один на один с холодом замка, белка всей душой стремилась туда, внутренним оком своим видела она себя под янтарным душем света, однако долг цепью сковывал её, не давая значимого шага соединения двух миров: мира мёртвой роскоши и Вселенной простой жизни. Наружный мир жил, жил там, за рубежом стекла, и Верука чувствовала это в самом сердце. Бывало, что припадала она грудью к окну, к сей толстой стене тонкого витража, и, забывшись, видела себя всё той же юной филифьонкой, имевшей тогда свободу – но не ценившей её. Витраж тот изображал луг, феерический ковёр акварельных цветов во флуоресцентной мозаике заморского узора, защищённого от перламутрово-песчаных лучей фосфорического диска леденцово-фиолетовыми, словно синевато-флюоритовый эфир ночи, лепестками ирисов, яркими зонтами раскинувшимися под цитрусовыми крыльями подсолнухов. Мир тот был ярок, однако при всей его светозарной фантазийности броского наряда был он не живым – та же реальность, что цвела карамельным цветом невинности напротив, вызывала в поросшей бородой циничности душе белки некое светлое, но, вместе с тем, щемящее, юное, но древнее, радостное, но и скорбное чувство, которое Верука не в силах была окрасить словом.
И она плакала. Но слёзы эти не прожигали глаз и разума. Напротив, бежали они горными ручьями, вливаясь в океан мысли, и очищали все самые недоступные глубины душу своими живительными струями.
Ныне же белка вынуждена была пройти сквозь портал и ворваться в иное измерение, словно пятнами акварели, окрылённое мириадами бабочек, цветов летучих, над цветами бездвижными. Замок, обитель убитой роскоши, ждал от неё помощи – и Верука могла дать её, почему бы и нет? Нужно было забраться в смотровую башенку и занять там пост, ибо башенники были убиты, а на лестнице, по расчётам, ожидал Вилли Вонка.
Встав на подоконник, белка зашарила по гладким стенам в поисках выступов, а найти таковые попросту не предоставлялось возможным во избежание залаза врагов. Тут-то на помощь и пришла ветка, при взгляде на которую невольно вспомнилась Веруке сакура ООО-Генри. Наверняка её спилили на дрова. Фосфорически-бирюзовые дельфиниумы эльфийскими узорами переплетались с коралловой фуксией розовых лепестков среди абсолютно чародейственных сочленений иноземных оттенков, подаренных лишь просторами небесного аквамарина и ярким, конфетным блеском тёплых, точно газированных, волн. Ночная синева мерцала мириадами льдистых осколков росы, отражая праздничную зелень листвы.
Встав на ветку, белка быстро переметнулась на стену и, цепляясь за щели между кирпичами, начала стремительно взбираться наверх, где подводно-зелёные, словно мятные пластинки или глубины аквариума, черепицы расходились в стороны. Уцепившись за одну из пластинок и подтянувшись, белка оказалась на крыше, подёрнутой бирюзистым сиянием, исходящим от витража морры, где та была представлена белокурой девой, ангелом замершей среди дрожащих осколков сказочного льда. Каждая льдинка отражала мириады цветных огоньков, собравших вселенскую палитру мистической, недостижимой мечты, волшебной истории, окрашенной перламутровой гуашью света – или же яркой акварелью тайны, затонувшим парусником сокрытыми под таусинным лоном забвения. И весь этот калейдоскоп феерических красок представляли собой ангелы луга, юные цветы, пьющие мандариновый филифьоникс солнца.
Игривые звёзды оттенков ложились на серую шерсть Веруки, и та словно ощущала и себя юной и прекрасной, как этот летний день. Пока что он молод, а вот наступит вечер, от блистает позлащённая шевелюра солнца и поседеет, обратившись луной; потемнеют, обратившись цветом сурового шторма, прежде ангельски-голубые глаза небес; изумрудный камзол травы почернеет, обратившись в погребальный саван, и день сойдёт в могилу, пропустив к державе царствия деву ночи, что откроет ларец волшебных историй и распустит их по миру, подарками раскладывая красочные свёртки снов по подушкам фурри. Но вот сказки дочитаны, и, зевнув, лунная морра отходит в опочивальню, и вновь возрождается день, сын почившего, отца своего краше – и так, сменяя поколение за поколением, помчаться развесёлой вереницей дни, поначалу летние, вспыхнут они осенними лисами, а потом лисы впадут в депрессию, станут чёрно-бурыми, дабы обратиться после песцами, подручными Снежной Королевы, что и изображена на сим витраже…
Внезапно померкло золотистое сияние, и краски на беличьей шерсти угасли, как угас и восторженный настрой Веруки. Работа есть работа. Но, Боже, какая прекрасная она, эта работа! Белка бодро взбежала к смотровой башне и, перемахнув через посребрённые, словно инеем, перегородки, очутилась в центре башенки, прячущейся внутри здания колокольни по принципу матрёшки. Башенка была сама по себе приземиста, однако оборудована неким слиянием подзорной трубы и телескопа, старым и страшным, однако плохо различимым в гавани орнамента, агрегатом. Эта штука была затеяна за той целью, чтобы тёмные войска башенку не увидели. По колокольне они вряд ли дадут залп.
Пока что иссини-изумрудный ковёр трав под гладью небесного океана не обнаруживал никого, помимо старого вяза, клонящегося к самой земле. Вяз этот Верука любила, он ей напоминал коралл. А белка кораллы очень даже жаловала. Добрые они, кораллы, эти леденцовые бусинки в ожерелье Моря.
Солнышко припекало, и лучи его омывали колокольню, не опекая при этом Веруку. Надо отдать должное, это дело Веруке было по нраву. Жутковатая прохлада наводняла смотровую башенку, поддерживая рабочую обстановку разведчицы.
Повернувшись в другую сторону, белка снова встретилась с пустотой и затосковала. Паршивая она штука, эта безделица. Мысленно Верука сразу же подобрала к ней нецензурную рифму, что её позабавило – и принялась рифмовать всё, что видела. В таком немордоприятном занятии белка провела минут десять, покуда её не осенила («Осенила, - подумала Верука, - это, наверное, от слова осень») догадка, страшная и великая. Лаз же подземный! Отличная трасса для поликарповских войск!
Скорее всего, они поползли именно там, эти сволочи. Ещё бы, этаким-то подарком судьбы грех не воспользоваться, Верука бы тоже так поступила, коли предстояло штурмовать какую-нибудь вражескую крепость. Преисполненная зашкаливающего самомнения, белочка выпрыгнула из колокольни и нос к носу повстречалась с хемулем в синем мундире!
- Ну вот, я же говорил, придёт к тебе белочка, - усмехнулся он, глядя куда-то поверх Веруки, меж тем как невесть откуда взявшаяся лапа держала её за хвост.
- Я никогда не считал белок особенно умными, - послышалось из-за беличьей спины. Оглянувшись, она увидела хемуля, скрывающего морду за ширмой воротника, что страшно её обозлило.
- А-а, Чарлик? Кондитерский любимчик, да? – с напускной надменностью процедила она и угостила хемуля крепкой пощёчиной.
- А-а, Верука? Дурочка набитая, которая «жадиной была, в помойке место обрела»?
- Спускаясь в мусоропровод, она друзей своих найдёт! – возопили Хаул и Чарли, кем, разумеется, и были эти зловещие хемули, и спихнули Веруку в лаз смотровой башенки.
Белка оказалась на заваленных трупами ступеньках.
- Манула старого скелет: стрелял сегодня, завтра – нет!
- Башка от лисоньки затем, остатки Вилли Вонка съел!
- Короче, трупиков мешок. Какой противный запашок!
Не желая выслушивать больше противных песенок, Верука огляделась. С минуту на минуту должны были прибыть поликарповцы, о чем красноречиво подсказывали подозрительные углубления в стенах, защищённые раздвижными дверями. Сверху послышался голос, принадлежащий, ясен пень, филифьонке Гильде Ивановной. Подняв голову, Верука обнаружила замечательную лестницу и в мгновение ока запрыгнула на неё, лихо перекинувшись через перилла.
- Короче, нет времени объяснять, - быстро сказала она Гильде, - сейчас сюда явится полчище поликарповцев, видишь те двери? Они сбросили меня сюда из смотровой башенки, идти туда опасно. Договариваемся: сейчас я доставляю тебя в комнату с голубыми полотенцами, ибо там можно отлично спрятаться, а сама отправляюсь на ревизию катакомб. Лады?
Гильда приуныла от перспективы голубых полотенец, однако поделать было нечего. Дают – бери, а бьют – беги, как говаривает народ, а уж народ – зверь мудрый. Взявшись за лапы, девушки бросились вверх по лестнице, и Верука спросила у Гильды, где, мол, голубые полотенца хранятся. Получив ответ, она широким жестом распахнула дверь и, втолкнув туда Гильду, несколько раз повернула ключ в скважине.
Разумеется, в пылу борьбы никто не заметил её – а кто замечали, сразу падали в обморок, полностью отдаваясь ей в лапы. Её называли Огненной Демонессой. А она действительно была демонической, эта жуткая кошка, словно образованная языками самого пламени. Там, где у обычных кошек обычно расположены волосы, развевались пылкие змеи полымя, переплетаясь в самые невероятные сочленения флуоресцентно-алой акварели о фруктово-оранжевых и гранатовых отблесках коралла. Яркие, как подобает леденечкам, аквамариново-голубые глаза космической акварели казались дьявольскими озёрами посредь пламени. Клыки были вообще отдельной историей – яростно впивались они во всякий подвернувшийся загривок, покрытый синим бархатом мундира, мерцающим жемчужно-ледянистой нашивкой поликарповского герба. Разумеется, не заметил её присутствие и в недоумении сидящий посреди зала К203, кот, от которого отвернулся весь мир – королева трона и сердца мертва, Веселушка Хелен страдает в углу от выпитого алкоголя, и даже Вилли Вонка куда-то запропастился – разумеется, коту невдомёк было, что кондитер отправился на ревизию подземного туннеля.
Туннель, гордо именуемый катакомбами, на деле представлял из себя ничто иное, кроме как некий коридор вечного мрака, за весь век свой не обнаруживший ни единой солнечной капли. Этот же день, очевидно, был исключением, ибо вековую тьму, дремавшую девственным сном, внезапно прорезал луч золотистого колоска свечи, сердоликовым сиянием позлативший озабоченную морду, выглядывающую из-под полы цилиндра. С тревожным видом хемуль избавился от головного убора и замер в поисках, куда бы его затолкать. Внезапно навстречу ему из темноты выплыл янтарный крючок. Вилли Вонка, кем при ближайшем рассмотрении прятавшейся за колонной, и оказался хемуль, воспользовался подарком судьбы и повесил цилиндр, сразу же переключившись на поиски пути, а зря, ибо проворная платиновая лапа в мгновение ока подхватила шляпу.
Внезапно под лапами хемуля проскользнула серебристая тень. Если бы Вонка верил в чудовищ, он бы счёл её толстой мохнатой змеёй весьма занятной формы, однако он был не из таких. Страха перед чудовищами не было в списке его правил, его заменяло их создание. Проектор живого пламени в духовке Хаула? Было дело. Треугольный робот Билл? Что-то такое встречалось. Вот только змей Вилли Вонка не создавал.
Меж тем существо за колонной, спрятав хвост, ощерилось ехидной ухмылкой и глухо постучало по мраморной плите. Вилли Вонка повернул голову, когда хвост вновь показался и сбросил свечу на пол. В полёте та отразилась в хрустальном зеркале лужи, и двойной всплеск прощальных искр озарил ботинки кондитера, к тому же, одна искра всё же опустилась на шнурок, и золотистая лисичка огня поскакала по нему наверх. 
Круто повернувшись, хемуль резко вскинул лапу и, закрутив её, спланировал в заботливо подставленные лапы белки, подхватившей его и, прижавши в груди, резко вскинувшей над землёй. Неслышная мелодия некоего ирреального, фантастического вальса аурой сюрреалистичной романтики заполнила затхлость катакомб под аккомпанемент кратких вскрикиваний поликарповцев, что, как подкошенные, валились под меткими ударами хемульских ног. Белка крутила им, используя кондитера в качестве мощного оружия и прекрасного принца одновременно, и, словно в ангельской симфонии, начали отрываться от земли миниатюрные лапки, будто возносясь в мир акварельного зенита, озарённого серебристым холодом звёзд.
- Раз, два, три, раз, два, три, - одними губами считала белка падающих врагов, отмеряя темп музыкального шага под надрывистые стоны.
Уподобляясь оловянным солдатиком на новогоднем балу игрушек, поликарповцы выступали из мрака, дабы быть вновь поглощёнными им, и пульсирующей голубой звездой фосфоресцировало сердце торжества не один час, покуда не затихла музыка криков и не упал в бессилии кавалер, отпустив даму. Ночной бабочкой выпорхнула белка на лестницу и, сбросив корону фантазии, вновь обратилась Верукой, стремящейся в залу голубых полотенец.
Меж тем К203 поднялся с насиженного места и бесцельно побрёл по пустеющему залу – раненых спешно растаскивали, мёртвых либо поели поликарповцы, либо упрятали в склеп. Орда же Поликарпа рассосалась сама. Однако присутствие фурри всё ещё отмечалось оркестром голосов, шумящих в ажурных стёклах потолков. Щемящей пустотой отзывалась ему душа на все запросы мыслей, всё казалось, выглянет из-за колоны знакомый кроткий лик. Однако кот сам видел, как её протащили по направлению к склепу, трагично обёрнутую бирюзовым полотенцем. Ему не хотелось смотреть на это, но глаза неотрывно следили, не в силах быть отведёнными, и зрелище лихо шваркнуло по и без того не самому солнечному настроению.
Меж тем творение огня, златая кошка, показалась в зале под лапу с фиолетовым хемулем, и вышедшая из коридора белка, отпустив Гильду, бросилась ему на грудь, признав в сутулой, костлявой пародии на волка Винсента. Повернув же голову, обвила она кошачью талию лапами, ибо лишь Гафса могла зацвести пламенной розой.
- А я, например, не понимаю, - подал голос К203, оценивающе обозревая кошку, - какой смысл называть Гафсой вот эту…
- …королеву, - закончила Верука, - вскрытие трупа доказало действительность гипотезы о видовой принадлежности ложной правительницы, так что ты, котейка, остался в дураках. Так что я, как победительница партии, имею полное право распоряжаться проигравшим. И я выбираю послать его на заделку дворцовых катакомб.
- А что в них, собственно, не так? – подал голос Винсент, которому катакомбы очень даже не мешали, ибо он тайно пробирался в них и отдавался отрадным слезам прошлого. – Мне кажется, эта идея дурна – да и, к тому же, катакомбами распоряжается Гафса, пусть она и решает!
- А что я-то? – внезапно откликнулась Гафса. – Я туда не ходила, единожды заглянула – а там фиолетовый хмырь сырость разводит, не буду, думаю мешать, и дверь тихо закрыла.
Верука неоднозначно покосилась на Винсента:
- Впрочем, правильное место он выбрал – сейчас там даже есть, кого окропить слезой невинных. Могилой обратился фруктовый подвал для могущественной поликарповской армии, отпетой балетом.
Все, казалось, забыли о К203, а тот отправился прямиком в катакомбы – и первым, что он увидел, был сидящий на полу Вилли Вонка. Хемуль неотрывно глядел на одного из убитых поликарповцев.
- Вот мы с тобой и повстречались, Чарли. Не спас тебя высокий воротник. Конечно, это выглядит печально, но вознесётся в небеса безгрешный твой двойник. Быть может, Бог тебя не согласится доставить в Рай, и ждёт тебя у Ад… но только жизнь твоя не повторится, и не ищи ты там пути назад. – Помолчав немного, Вилли продолжил уже в прозе: - Идиот ты, Чарли, идиот, этого у тебя не отнять. Не стоило тебе наряжаться, что твои филифьонки. Мундир разве плох? А так Верука тебя сразу заметила. Сам ты нарвался, сволочь. А, сво-о-олочь. Так я и знал, что ты подведёшь.
К203 несколько изумило подобное поведение Вонки – фурри, которого он знал, и для которого правила морали не были писаны, внезапно разговаривает с убитым так, будто тот действительно был ему дорог. Странно, а раньше К203 считал, что таким, как Вонка, дорог лишь один фурри – он сам, и не верил в их с Веселушкой Хелен чувства. Он считал, что, быть может, все их взаимоотношения строятся лишь на основании факта Хеленской красоты и Вонкиных денег. А оказывается, что он действительно умел любить, этот странный хемуль, сумевшей раскрыть сердце перед плачущей Верукой…
Внезапно Вилли Вонка повернул голову на 180 градусов и немым взглядом уставился на кота. Некоторое время глаза его были пусты, словно лампочки спящего робота, однако через некоторое время робот проснулся, окрасив акриловые линзы привычным рубеллитом злости – разве что теперь оттенок его не играл пламенем, а был более эфемерным, неловким – о чём свидетельствовала также акварель румянца возле уголком рта, если это, конечно, не были следы высыхающей крови.
 - (Цензура)! Да не уж-то ты надеялся, будто мне вздумается целовать его или всякая тому подобная чушь? Ну, ладно, Уильям, ладно, не будем слишком резки – ты ведь, Вилли, всегда ожидал подобного от кошек. А ты, К какой-то там, чёрт, ну, забыл я твой номер, что, четвертовать меня прикажешь или как? Ты вот знал, что кошка символизирует злые силы?
- А Вы знали, что глазастые треугольники символизируют масонов?
- Не исключено, ушастый. Ничто не исключено. Как и то, что сейчас ты вознесёшься на «добром белом лебеде в хрустальный синий дворец, именуемый в народе Раем». Счастливого полёта, К!
Вилли приблизился к К203 вплотную, и кот чувствовал его дыхание – холодное, как северный ветер. Возможно, с точки зрения науки это неестественно, однако на то и родился Вонка-закрутка, этот странный хемуль, чтобы грубо втаптывать в грязь все существующие общественные устои и выводить на плаху несуществующие. Он видел его стеклянные глаза, лиловую бездну сапфирового океана, бездну, в которой не найдёшь клада, однако попадёшься в зубы какому-нибудь чудовищу, он смотрел прямо в них, он погружался туда, в царство подводного холода и мрака подсознания, откуда стёрлось всё разумное и хемульское, где зарождается демоническая сущность, стремящаяся вырваться на волю – возможно, в воплощении многотысячной поликарповской армии, стеной окружающей светлый дворец мира. Он чувствовал, как его когти вонзаются в тело, поражая его отравой тёмных граней психики. И он стоял, сжав губы, даже когда зрачки убийцы сузились, вбирая радужную оболочку в чёрные дыры, разбив зеркала души, скрывающие вход в логово тёмной тайны и выпустив её наружу, дабы она двинула замахивающуюся лапу, замахивающуюся клинком, в чьём серебре встретился кот с последним своим отражением, прежде чем послышался крик:
- Постойте!
Судя по ноткам голоса, кричала женщина, что оживило Вилли Вонку, и тот повернулся, обратив взор безумия на стоящую в дверях изящную фигурку во мраке балахона.
- Да кто это говорит, а? – с презрением начал Вонка, однако голосок прервал его:
- А говорит именно та, по ком Вы и организовали весь этот карнавал революции. Та кукла, ради которой Вы и переломали всех остальных, та, которую Вы усадили на престол, дабы с него сбить, кукловод. – Голосок говорил громко и презрительно, кристаллами бирюзисто-голубого льда звеня в застывшем воздухе катакомб. – Я. – И иссиня-чёрный капюшон откинулся, обнажая хрупкую вытянутую мордочку холодного фарфора, обрамлённую блеском дравита вкруг льдисто-таусинных глаз, обведённых мерцающей чертой рисованных цветов под аркой высокого лба, поддерживающего крупные сырные уши, обведённые коралловым рифом драгоценного венца престола.
На входе в подвал стояла Гафса.
Лихо продвинулась она к кондитеру и, установив лапы на узкой талии, стала перед ним, глядя прямиком в потемневшие его глаза.
- Это я, испорченная девочка. Что же Вы медлите? Вы ведь ждали меня, незаконную узурпаторшу, пленницу каприза? Как же наказание?
Однако вместо ожидаемого Вилли Вонка повернулся мордой к коту, истерически улыбаясь:
- Нет, ну что за карнавал, чёрт подери! – пожал он плечами, причём правый глаз его задёргался. – В конце концов, а! Королева лежит в морге, приконченная Чарли, а эту я знаю – это же Корнелия, только посмотрите, как поздно она подоспела, а? Иди к Хелен да вари борщ, скоро и госпожа твоя явится. Думаешь, так я и купился? Ха, глупая девчонка! Озорница. Да тебя отшлёпать впору, не доросла ты ещё до того, что я припас для настоящей Гафсы! Или ты мазохистка и явилась сюда добровольно? Что же, в таком случае, я могу обрубить тебе уши или закрутить без наркоза, если ты так этого просишь.
- Спасибо, я пойду. – Нервно и несколько разочарованно вздохнула Гафса. – Только вот это тоже никакой не К, а новый дворецкий Хелен. Она меня и попросила за ним явиться, а то он тоже во дворец полез. Не знаю, чего она их из ворюг всяких выбирает?
- Ну, что же, идите… - растерянно провёл лапой по волосам Вонка, - у меня же с Хелен назревает отдельный разговор.
- Я больше чем благодарю Ваше Высочество, мисс, - говорил кот, стараясь идти в лапу за быстро шагающей Гафсой, на чьей морде застыл отпечаток надменного раздражения.
Скулы, оквадраченные гневом, резко выделялись, придавая кукольной морде выражение исконно кошачьего недовольства, да и мохнатые лапки ощетинились чёрным опалом когтей. Прежде наивные голубые глаза засверкали демоническим демантоидом. Казалось, девушка и не внимала словам кота – это была больше не дева в беде, по коридору шла гордая взрослая королева.
- Ты только посмотри: он спутал меня с, - эти слова кошка выдала с отвращением: - горничной. Разве у нас так много общего? Да известно ли им, что в классическом представлении аристократии горничная есть существо низшее, приземлённое относительно представителей голубых кровей.
Кот попытался что-то сказать, однако кошка гневно продолжала:
- И какого чёрта тогда я устраивала весь этот маскарад, облачаясь в горничный наряд и набрасывая на августейшие плечи этот балахон?
К203 резко остановил её, положив лапы на плечи:
- Знаешь, Гафса, у меня есть, что сказать тебе… - и, притянув кошку за талию, слился с её губами.
Кошка совсем не ожидала подобного поворота событий, однако он начинал её увлекать. И всё-таки, подумала она, это больше, чем простая благодарность, холодное «спасибо»… Это – чувство! Да и этот облезлый котейка, возможно, тот, кто разделит с ней престол, на чьей голове сверкнёт венец власти…
- Мордастик ты, - тихо прошептала кошка, приглаживая торчащие кошачьи уши, - мордастик.
- Брависсимо! – внезапно послышалось с потолка, и оттуда свисла голова Веруки, подметающая пол ушами. – Вот-то и король нашёлся. – Она положила лапы на плечи двоих и близко свела их. – Святые орехи, да вы смотритесь, как части картины! Я обнаружила в катакомбах её вторую половину, просто полюбуйтесь!
И белка извлекла из кармана старинную фотографию, обрамлённую мистически-синим камнем рамки, из колодца которого глядел невысокий полосатый кот – спокойно и несколько хладнокровно, ни дать ни взять – правитель. Следом Верука обнаружила и вторую половинку – ту же голубую рамку, бережно хранящую портрет юной кошачьей красавицы. Сплетаясь стезями витиеватой резьбы, фотографии сплелись, и кошачьи морды проявились оттенками красок – поначалу слабо различимыми, однако затем глаза Гафсы сверкнули небесной акварелью, словно подмигнув живой сестрице – и на головах двоих зазолотился силуэт короны, вспыхнув во мраке даром солнца.
- …когда ему прилетело в глаз, он обиделся, и явился в четыре утра, когда народ ещё спал, с винтовкой пи ножницами. Фурри пропустили его, а он, сволочь, да и поднял пальбу. За первые же четыре минуты было расстреляно пятнадцать жителей, и из них четыре хемулёнка. Похитив нескольких особенно полюбившихся, он привязал их верёвками на трёхметровой высоте в захваченном здании, и одним из них был некто Роберт, один из пропавших накануне утром. Когда одна из малолетних филифьонок бросилась спасать их, ибо среди похищенных были её друзья, здание попало под обстрел, во время которого юной героине этого дня оторвало хвост и одно ухо, и та была вынуждена вытаскивать их из-под завалов – почти все погибли, кроме двух с тяжёлыми травмами, один из которых был на три года младше её, то есть хемуленком. Хемулёнок дороги не перенёс, - кот трагично опустил голову и свесил уши, - так было стёрто с земли Село Безысходности. А вот на днях были сброшены в пропасть Роберт и вот та филифьонка-спасительница. Спрашивается: кто сделал? Ответ очевиден. Гафса в костюме горничной приехала на телеге, какие изготавливали только в Селе Безысходности, причём запряжённой местной породой келпи, у нас такие не водятся. Горничные в таких платьях бывают только в одном месте – в усадьбе некоей Хелен, имевшей связи с обсуждаемым Вилли Вонкой – также мы имеем, что Гафса некоторое время пропадала; стало быть, пропадала она именно там, какие показания и дал нам свидетель Винсент. Значит… ну, не стоит произносить это вслух, все давно поняли имя убийцы. Скажу одно – сейчас вы можете без труда найти её в дворцовом вытрезвителе. Поспешите туда, и вы обнаружите там златоволосую филифьонку, тот же, кто уничтожил село, сейчас выйдет из катакомб.
Фурри, словно куклы плоти и крови, одновременно повернули головы к выходу из-под земли, откуда высунулась голова Вилли Вонки. Убедившись, что кот говорит правду, манулы сорвались с места и, поручив рысям проверить вытрезвитель, бросились на кондитера, однако тот был уже достаточно далеко. Нерасторопные рыси вошли в абсолютно пустой вытрезвитель, в то время как хемуль с филифьонкой спустились по дереву, перепрыгнув через ограду.
Старая телега из Села Безысходности стояла прикреплённая с внешней стороны к ограде, и келпи пасся рядом. Убедившись, что опасность больше не грозит, Вилли Вонка толчком сбил Хелен на скамью и, запрягши келпи, запрыгнул на козлы, вцепившись в поводья. Круто повернув, телега покатила под гору, навстречу панораме тумана, где в забытье предрассветного мрака замерло, словно погрузившись в омут тревожного сна, Село Безысходности. Окрылённое красками восхода, выглядело оно так, будто бы бьётся ещё его сердце, будто вот-вот залает на цепи собака и, открыв ставни, вынесет таз со стиркой филифьонка. Ныне же всё было в прошлом. Повозка свернула на пустынную улицу и глухо покатила по серебристым камням заброшенной дороги. Высвеченные перламутровой бирюзой акварели листья тихо шелестели в морозно-голубой отделке вступающего на престол света, будто бы посыпанные сахарной пудрой минувших дней. Время остановилось в этом месте, о чём свидетельствовала аквамариновая стрелка на часах природы, замершая в преддверии утра, однако так и не сдвинувшаяся с той поры, когда сердце жизни пробила пуля.
И Веселушка Хелен увидела их. Череды призраков выходили из врат лазурной тени, как богатыри выходят из океанской пучины, и хрустальные брызги света стекали с них, отражаясь от блистающих глаз. Как и раньше, прохаживались они по улицам, переговариваясь по-хемульски, выводили свиней, подкрашивали ставни, отвинчивая с небосвода за звездой звезду. Лишь двое выделялись из общей толпы. Сидели они на краю обрыва и смотрели, как входит в свои права день, освещая раскрывшийся снизу этюд долины. И филифьонка узнала в них Роберта и Мари. Казалось, они не видели их, однако нечто подсказывало филифьонке, что приближаться-таки не стоит – но Вонка! Вонка, казалось, не замечал ничего – он ехал уверенно, подстёгивая келпи, как заядлый погонщик, ибо не знал совести, что морила в то время Хелен. Меж тем повозка совсем уж приблизилась к краю, и келпи встал, закрутив лапами над миром, а после дёрнулся, низринувшись к сей физической карте мира, расстелившейся по столу под скалой из полимерной глины, обставленной домиками волшебного картона.
- Ну, за светлое будущее! – воскликнул Вилли Вонка, протянув вперёд лапу – и крик его потонул в фанфарах сбегающих камней.
Эпилог.
Акварельно-голубая вода переливами словно изваянных из граней льдисто-морозного турмалинового блеска яркого волшебного картона волн струилась над теряющимся в хрустально-небесной бездне дном лимонной ряби песка, покорно неся на воздушных крыльях океана алую лодочку, проворной птицей сшивающую эти два неба – эфирный купол о мозаике облаков, стелющийся над нефритовым кружевом берега, и мармеладные блики на флуоресцентном аквамарине подводных скал, подёрнутых точно воздушной дымкой воды. Портрет вечно девственно-юного лика моря выл бережно вложен матерью-природой в золотисто-жёлтую рамку песчаного брега, пока что не скрывшегося из виду вместе с кондитерской Вселенной хрупких, словно игрушечных или же конфетных, построек, утопающих в океане цветущей зелени. Вездесущее дыхание солнца проникало под воду, заставляя её играть всем многообразием оттенков к радости двух влюблённых, сидящих в лодке – двух сплетённых нечетом духовном, возвышенном, не поддающимся слову представителей рода кошачьих. Молодая королева Пурсефона династии Гафс восседала на корме, устремив взор в зеркало волны, и глядела, как блики и каскады мимолётных движений искажают облик нетронутой красы, выжившей даже в пламени сражения и тьме подвала. К203 же, либо просто Мордастик, механик Вилли Вонки, приводил в движение вёсла. И море, словно обратившись дорогой, уводящей в небо, вела двоих в будущее, залитое солнцем – так же, как и уходящий из виду берег.
Добрая была эта дорога. Выложенная по зыбкой кромке словно морозно-голубым, акварельным, словно оттенки хрустального зенита, космически-перламутровым шёлком эфемерного, солнечно-фосфорического блеска, как не способны мерцать и мириады аквамариновых звёзд в платиновой лапке кошки, посланные самим сердцем молодого героя, не прошедшего под аркой славы и не воцарившегося на страницах преданий, однако сидящего здесь, бок о бок с Гафсой. По мере же погружения в чертоги Вселенной вод, углубления в лабиринт дворца волн, обращался незабудковый турмалин гордым сапфиром небосвода, перетекающим в структуре граней в лазурит, сочленением звёздного купола мельчайших пузырьков играющего под стеклянно-бирюзовой кромкой ультрамарином блестящего желе, открывая портал в измерение иное, образованное перламутрово-океаническим витражом леденцовых граней, напоминающих ананасо-померанцевый филифьоникс в гавани флуоресцентно-голубого глянцевого блеска, отражающего, подобно зеркалу, ангельское великолепие неба.
Кажется, склонишься пред ней, словно подле зерцала, и воззрит из ясной, невинно-можжевеловой пропасти Бездна в платье, шитом из красочных лоскутов мерной, но вместе с тем сказочно-яркой жизни под тем пастельно-аквамариновым небосводом кромки, просвеченной солнцем. Струящийся мириадами бликов водопад цветистых оттенков самоцветно-акварельной голубизны вплоть от заоблачно-яркого аквамарина до льдистого таусина океанских пучин играл здесь красками, вспыхнувшими в слиянии воды и небес витражным окошком в мир безмятежной сонеты бирюзистой звезды.  И сонету эту пели для Гафсы, открывая перед ней врата к истинному престолу.
Тёплые и пушистые крылья матово сияющих голубых и хрустальных волн пробегались сапфировыми колесницами над лавандовой синью отражающегося неба. В тени под водой блистали хитрые кораллы и невиданные подводные цветы, похожие на кульки карамелек и торты-башенки. Там, в фиолетовой тени, словно отражалась зеркально Вселенная. Мерцающие галактики переплетались щупальцами осьминогов. Над золотистым дном ходили Большие Медведицы в бирюзовом облачении неизвестных глубинных маяков. Дно казалось фигурной крышкой от шкатулки, посыпанной бирюзисто-серебряной пыльцой подводных фей.
Возле берегов на покатых склонах колыхались в тени, похожей на желе изумрудных ягод, цаворитовые косы подводной травы.

- А знаешь, - вымолвил наконец К203 с несвойственной ему серьёзностью, - ведь свадебное платье идёт тебе не меньше, чем корона!
И Гафса рассмеялась, кладя лапу на его ладонь – потому что была согласна.