Оскал. 1. Отрочество, отец и обноски мертвеца

От мыса Добрых Иллюзий к мысу Крушенья Надежд
Идем — пока еще люди в обрывках цветных одежд.
Гребем в полусне вполсилы, но шепчем: "Врешь, не возьмешь!
Еще мы будем кому-то милы, нам будет кто-то хорош.
Мы будем кому-то милы, нам будет кто-то хорош".
Драконь, "Морская мрачная"

       /Страшный? Ну конечно страшный,  разве бывают симпатичные черепа?/

       Соленый ветер безжалостно хлестал в лицо, пробирался под дублет, будто того и не было вовсе; трепал чистенькие рукава рубашки, отглаженной двоюродной бабушкой напоследок. На встречающих подросток — едва ли не мальчишка, худосочный и коротко остриженный — смотрел с трепетом и недоверием, щуря темно-серые глаза. Как назло слезящиеся от порывов. Но раз уж родня вознамерилась сбагрить его этим людям, как поклажу с усталых плеч на свежие, перед ними даже в мелочах нельзя ударить в грязь лицом!
       У осклизлых полузабошенных мостков покачивалась крепкая лодка. Приплывшие на ней нетерпеливо ждали: топтались, смеялись отрывисто, смотрели из-под ладоней против солнца. Трое. И один из них, если верить письму, самый настоящий отец мальчишки. Тот самый, с которым молодая тал-синэ* наставила мужу рога, а потом по секрету хвасталась подружкам, как похож ее сынок на грозу морей — пирата Палящего. Она-то, может, и не всерьез этим годилась, просто играла на публику, но добрые люди быстро нашептали ее тайну рогоносцу на ушко, и что потом было, никто пацану не рассказывал. Только рос он с двух лет в приморском городишке с незамужней теткой и двоюродной бабкой, чтоб не мозолил глаза. Хотя разве он так сильно не похож на мамку с "папкой"? Смуглый как все, подвижный, вот разве что чернявый среди буроволосой родни, да глаза не зеленые, как полагается, а цветом под серое штормовое море.
       Он еще издалека с жадностью присматривался к пиратам: который? Правый не пойдет, слишком стар и сед. Левый? Нет, противный какой-то, кривоногий, с бритой головой и редкими зубами, через которые то и дело сплевывает. Нет, точно не отец! А вот в середке... Крепкий, из-под безрукавки вьется синь татуировок, где флагом выглянув, где надписью, а где хвостом игривой сирены; волосы под цвет свежих чернил, прямой взгляд так сталью и режет, у пояса мешок (не иначе как с сокровищем!), а на ногах такие крепкие сапоги, что залюбуешься. «Вот он, оказывается, какой!» — с гордостью думал мальчишка, сдерживаясь, чтоб не перейти на бег. Уж отцу-то он будет нужен! Точно нужен! Не посрамит, не подведет, все на свете сделает.
       — Дык это ты, выходит, кэпово отродье? — еще издалека хохотнул старый. — Хлипкий какой-то. Больной, чё ли?
       — Мясо, — в очередной раз сплюнул Лысый. Без презрения, безразлично, будто констатировал факт... но обескуражить этим вдохновленного мальчишку? Куда там! Он пожирал взглядом назначенного в отцы.
       — А похож, — наконец оценил тот. — Саблю-то хоть раз держал?
       — З-здравствуйте, — по этикету поклонился сын Палящего, ругая себя на чем свет стоит (не так себя надо вести, не так!), но не зная, как по-иному поступить. — Держал, конечно, стыдно фехтованием не заниматься. И стрельбой тоже.
       — Фехтова-анием, — присвистнул старик, — слыхал, Сид? Не хухры-мухры. Аристократище! И не гляди, что ублюдок.
       — Поди и кровь видал, сосунок? — подключился к забаве лысый. — Ну, там, палец резал или даже два за раз?
       — Да брось, куда ему, разве что пером наколол.
       — Хе, и долго после такого городские ходят в бинтах, э?
       Подросток обескураженно таращился на отца, даже не думающего пресекать нападки и только посмеивающегося краем перекошенного рта.
       — Ну не пират я, не пират! — пришлось отбрыкиваться самому. — Но стану. Сами-то вы уродились сразу с пистолетом в руке, что ли?
       — Еще и дерзит, п-подкидыш, — забулькал смехом старый, перебираясь в лодку. — Подбросок от швартовки*, а корчит из себя...
       — Держи, — красавец Сид сунул мешок, — капитану от нас подарочек, сам отдашь.
       Внутрь смотреть не стоило, ох  не стоило, но смуглявый будто точно знал, что мальчишка рано или поздно не утерпит.
       Так и есть: уже в лодке, когда скрылись за отрогом старые мостки, сын подглянул в горловину. Бородатая отрезанная голова с перекошенным лицом давно побледнела и не кровила — подарочек капитану приготовили загодя. Но пацану по горло хватило и такого зрелища, а пиратам — новых поводов для потехи.
       Это был первый укол противоядия от глупого юношеского романтизма. Вторым, пожалуй, стала набитая в тот же вечер забавы ради татуировка на плече — кривой, как руки пьяного «художника», синий череп с ножом в зубах. Аристократам не пристало разрисовывать тело. Позорно. Будешь в их глазах как клейменый каторжник. Дороги назад нету, пацан.
       А его отца среди встречавших не оказалось.
      
       /Потом встретил, конечно. Я ж уже рассказывал.
       Карта сокровищ? Хах, ну ты как сказанёшь! Кто ж карту сокровищ на себе малюет? Чтоб, мол, как прирежут, так и добрище заныканное долго не искали? Да нет, все наше добрище и без карты не надо было долго искать, оно в небольшом сундучке умещалось.../
      
       — Та-акс, что дальше... Куртка с заплаткой на локте! Ну почти что новенькая.
       — Вот себе и бери! Давай сначала нормальное! Обноски потом! —  не купились пираты, галдя вразнобой, но примолкли, едва квартирмейстер Стрелок хлопнул ладонью по бочке.
       — Лады, ща пошарим... Вот. Серьги женские, ну-ка... Золотые! Полтинник для начала поставим.
       — Зуб не сломай!
       — Ща я тебе сломаю, умник, — погрозил кулаком Стрелок, с высоты полуюта* выглядящий особенно внушительно. — Никому не надо?
       — И где только Лысый их надыбал...
       — Пятнадцать ставлю!
       — Сколько? Это кто там вякнул? Да их в порту за полсотни можно скинуть! Обойдешься. Так, чего тут дальше. Пояс иностранский с тремя звездочками!
       — О как. Три!
       — Три с половиной!
       — Три с половиной и матросская бляха!
       — Это как я ее должен оценивать? Иди ты в зад со своей бляхой. Раками беру, а остальное в омут, — распоряжался квартирмейстер, и трофейный пояс уходил кому-то за четверку монет, прозванный за чеканку ракушками, а иной раз для краткости — раками. А из окованного сундука появлялся следующий трофей, готовый пойти с аукциона — слегка поношенные башмаки.
       Подкидыш, однако, в дележе не участвовал и тощим кошелем не тряс. Даже не в безденежье дело. Хоть он третий месяц был в команде, а иных обычаев еще чурался, не мог утрястись в голове мысль, что пожитки памятного по встрече на мостках и теперь покойного Лысого, извлеченные из сундука, вот так запросто пускают с молотка среди пиратов, самое ценное отложив для продажи в порту. Это еще ничего. Когда не стало пушкаря, его добрище просто растащили по принципу «кому что приглянулось».
       — Ладные боты. Чего не берешь? Поди половину стоящего проморгал, разиня.
       Сын едва не подскочил и обернулся, выдавив кривую вежливую улыбку. Даже когда капитан говорил вполголоса, слышно было смотровому на мачте, а уж когда гневался или командовал, у Подкидыша поначалу закладывало уши. Но, несмотря на всю строгость, жестокость и требовательность, Палящий-Без-Разбора ему нравился и внушал уважение. Настоящий мужик. Пример для подражания. Папка!
       — Чего опять скалишься? — прищурился он. — Зубья от цинги повыпадают — поздно будет отучаться.
       Улыбка сползла сама — сгонять ее отец умел мастерски. Один вид чего стоит: на первом месте, конечно, встопорщенная чёрная бородища; брови — взлохмаченные ей под стать, а грива — с белыми нитками первой проседи. Нарочно не стриг, говорил, что пиратский капитан так должен выглядеть, чтобы враги от одного его вида в штаны накладывали. Зверем. Свирепым волком морским. Ну и пример подавал соответствующий, не за красивые глаза заработав прозвище.
       — А может, не повыпадают? — робея, уточнил Подкидыш.
       — Лысого видал? Ну вот. Тоже такой станешь.
       Мальчишка озадаченно примолк, но в аукционный галдеж вдруг вклинился капитанский рык:
       — Ну-ка поближе покажь!
       Отоваривался он наравне с матросами — между боями на корабле властвовал квартирмейстер, а не капитан, и это тоже казалось Подкидышу странным — он-то представлял иначе. А оказалось, что и у капитана власть не безраздельна: в мирное время на палубе верховодит Стрелок. Весь порядок на нем, наказание для провинившихся назначает тоже он, да и за состоянием брига следит. И не скажешь, что этот рассудительный практичный мужик — зверь под стать своему командиру, когда ведёт на абордаж пиратов. Однако тогда, в бою, когда пахнет поживой или жареным, уже другой уклад: только вякни Палящему слово поперек — пристрелит без намеков на расшаркивания, будь ты  хоть сын, хоть Стрелок, хоть бес морской. К счастью, дисциплину Подкидыш почитал всегда.
       — Скидава;й, — тряхнул трофеем отец, — рвань свою.
       — Да не...
       — Скидава;й!
       От подарков отказываться глупо. Но странное это было чувство — надевать брошенную в руки куртку мертвеца. Ту самую, с заплаткой на локте. Почти до дрожи.
       Палящий наверняка это чуял, может даже потому и озаботился подарком. Уроки пиратской жизни еще не подошли к концу.
       — Это чего за синий подмалевок? — рыкнул он из-за спины, увидев на загривке сына новую татуировку, еще свежую, в окружении воспаленной кожи. Схематичная карта Архипелага сошла бы за достоверную только спьяни, в коей кондиции татуировщик, видимо, при рисовании и находился.
       — Карта. Рхим искал, на ком бы потренироваться, ну я такую и попросил...
       — Хорошо, что карта, — тигром заворчал отец. — Но про «тренировался» чтоб я больше не слышал. Ты пока хоть и пентюх, но всё ж не забор, на котором все, кому не лень, малюют матюги. Хочешь расписаться — да сколько влезет, но чтобы только по делу, осознанно, понял? Ну, спьяни иной раз тоже можно. Но не потому, что кому-то невтерпёж подточить иглу!
       — Понял, — внимательно выслушав, кивнул Подкидыш. И, еще над чем-то призадумавшись, повторил: — Понял.
       Даже и не заметил, что, забывшись, уже застегивает «привет от мертвеца», а сообразив — встрепенулся, руки над завязкой замерли.
       — Глянь, уже расторговались, — прищурился Палящий, следя за пиратами, разбредающимися с негромким гомоном, и перевел проницательный взгляд на сына: — Чего застыл? Носи. Хе-хе, аккуратно носи, чтоб следующему целенькой досталась!
       Подкидыш скис еще больше.        Стрелок же аккуратно заворачивал выручку в тряпицу, и капитан, не дожидаясь вопроса, пояснил:
       — Теперь ракам дорога к вдове Лысого, он так хотел. В порту отправим, адресок имеется, он же вечно слал свою долю спиногрызам. Ну а деньгами — оно сподручнее, чем паковать его шмотье, да и на кой оно бабе? Сам-то ты поди не допер, так слушай: кинь в свой сундук записку, кому наследство отправлять, когда сдохнешь. У кого не лежит — значит, команде достанется.
       — Э-э... Хорошо. Так и сделаю.
       — А глаза чего таращишь? Думал, бессмертный? — нахмурил внушительные брови Палящий.
       — Нет. Просто не знал, что у Лысого жена была. И дети... — выдавил Подкидыш, за три месяца пришедший к выводу, что пираты не бросают разбой в основном ради наживы да удовольствия порезать глотки. Дележ ему застать еще не доводилось, заходить в порты Вольницы  — тоже.
       — Он о них и не трепался понапрасну. Сюда редко бегут от хорошей жизни. По нужде. Или за идею. Сам-то чего приперся? Мог бы и не согласиться — а хрен, пригреб вперёд баркаса.
       Знал бы сразу, каково тут, — может бы и не пригреб. Но только "может". Много ли у него было на берегу? Пренебрежение? Издёвкам над ублюдком, которого даже родная мать не желает видеть? Подкидыш однажды для себя решил, что это плата за сытую жизнь, но чем больше взрослел, тем неподъемнее она казалась.
       Кому он там нужен? Для компании аристократских отпрысков он всегда был слишком порченым, для простолюдинов — тоже не ровня, о чем при случае всегда напоминали. Тетка была слишком одержима запоздалыми попытками устроить свою жизнь, а бабушка...
       Вот разве что бабушка будет тосковать по бестолковому. Но ей можно письма слать.
       А отцу он тогда ничего не ответил.
      
       /Спрашивай, вижу же, хочешь.
       ...И вовсе не поэтому я не улыбаюсь! Не повыпадали. Ну хочешь, пересчитай. Вот-вот, и я говорю, что не надо. А татуировки я с тех пор просто так не ставил. Только осознанно и по делу.
       Это? Вот углядишь же... Ну, это из числа исключений. А ты вглядись. Все равно никак? «Капитан — морской бог, квартирмейстер — дракон Стрелок» написано. Ну как сказать, зачем... На Веккенре взяли и намалевали по пьяни, бес знает зачем. Нет, вот именно на этой карте я тебе Веккенру не покажу. А на нормальной могу. Это давно не тайна, где и кто поддерживает пиратскую Вольницу, а уж Веккенра по строгим меркам — вовсе кубло морских змеев, засилье головорезов.
       И знаешь... Не сказать, что так считают зря./
      
       — Чуешь, чем пахнет? — Самура;д по прозвищу Попутный Ветер скалился так радостно, будто вместо матросской доли ему отсыпали капитанскую, и крутил бритой головой, жадно вглядываясь в вечерние огни.
       — Гнильем, апельсинами и ромом?
       — Свободой, чудак!
       — А я-то думал, чем она пахнет! — делано восхитился Подкидыш. — Вековые поиски поэтов счастливо завершены. Боюсь, запах свободы вышибет у них слезу вовсе не умиления.
       — Да и морские бесы с ними, — хохотнул приятель, не иначе как представив. — Что они знают! Пошли-ка лучше в «Фарватер», во где центр народовластия: и насмотришься, и наслушаешься по горло. И про эту вольницу, и про пять соседних.
       — Это как?
       — Чего «как»? Ты глазей, пока время есть, языком трясти потом будешь!
       К кабаку «Фарватер» так или иначе выходила любая улочка Веккенры: вилась, петляла, перепрыгивала мостики над сбегающими с гор ручьями, ныряла в крытые нестругаными досками лазы — но выходила. Будто нарочно дома строили, чтоб так получилось. Или просто хозяин заведеньица подгадал? Другие такой удачливостью не отличались, и по популярности с «Фарватером» не могли тягаться ни «Всплывший якорь», ни «Горластая сирена», ни «Рыбьи кости». Только «Игрунья» (в народе похабно, но метко прозванная «Швартовкой») по понятным причинам пользовалась успехом наравне с главным кабаком Веккенры.
       В чем пиратскую вольницу не упрекнуть, так это в чрезмерных изобильности и зажиточности: непритязательные каменные домики, а ближе к побережью — деревянные, крытые соломой. Чистые немощеные улочки, которые в сезон дождей превращаются в жуткое месиво грязи. Сады у подножия спящего вулкана Век'ка. Он спускался  к воде тремя изуродованными трещинами склонами, сводя к минимуму число удобных бухт, и этим защищал поселение  лучше кишащих в нем головорезов. Даже некое подобие ратуши — трехэтажный Сбор — выглядел донельзя скромно и выдавал все отношение местных жителей к зажравшимся толстосумам, правящим в городах Архипелага. Здесь, в пику им, верховодило собрание заслуженных капитанов, что отошедших от дел, что бороздящих моря и зарабатывающих деньги для Вольницы — половина добычи шла на ее нужды безо всяких разговоров.
       Двери; в «Фарватере», к удивлению Подкидыша, не было. Только пышущий дымом, крепкими ароматами, смехом и музыкой проем, завешенный жесткой лиственной плетенкой. Паренек в замешательстве сбавил шаг.
       — Куртяйку-то обдёрни,  —  осклабился Попутный Ветер, подпихивая его вперёд. — Не каждый день выходишь в люди!
       — Да ну тебя, тоже мне — папаня выискался...
       — Не, папаня у тебя свой хоть куда, обойдусь.
       На этом разговор потонул в гомоне, лихом переборе струн и завываниях дудки.
       Среди пестрой местной публики, кучкующейся вокруг столов, рассевшейся у стойки и шатающейся по наполовину крытому залу, Подкидыш выглядел бледненько: не то оборванцем, не то разносчиком, но точно не грозой морей.
       Самурад-то разоделся настоящим франтом... по пиратским меркам. Редкая монета серьгой в ухе; остроносые туфли и расшитые золотыми нитками красные шаровары дивно сочетаются с бархатным зеленым дублетом и тончайшим шейным платком, что завернут внутрь намертво въевшимся кровавым пятном. Рубаха из ценной ткани, кружавчики на рукавах дорогущие, заморские; а поверх этого великолепия — перевязь с двумя пистолетами, сабля с выщербленной рукояткой и связка бренчащих амулетов. И разбойничья рожа. При виде такого красавца любого человека, не лишенного вкуса, на месте тяпнул бы удар. И хорошо, ведь оный не увидел бы, сколько одетых подобным образом «господ» набилось в кабак. Богатство пираты презирали, но к своему виду «на гражданке» относились ревностно, то есть неумело подражали толстосумам в роскоши и напяливали из награбленного все, что подороже. Надо ж показать своим выходным костюмом, что в добыче у тебя не дырявые рыбацкие лодки, а чего только нет!
       Попутный Ветер беспрепятственно уволок обалдевшего приятеля к дальнему столу, зорким глазом приметив парочку свободных мест.
       — Видал, где жизнь-то настоящая?
       — Да не то слово...
       Компания в «Фарватере» заседала исключительно мужская. Приличным женщинам, в том числе пиратским женам, тут по вечерам делать нечего, девицам — тем более. Борьба за свободу от продажной власти никак не подразумевала борьбу против традиционного патриархального строя. К распущенным девкам здесь причисляли не только местных крутобедрых швартовок, но даже работниц первой на Архипелаге фабрики, использующей женский труд. Подкидышу, выросшему как раз в тех краях, подобное отношение казалось странным, но хватало ума смолчать и не нарываться.
       Да и кому до этого есть дело, когда после пары кружек так приятно зашумело в голове, что даже музыка показалась складной, а куплетики про одноногого моряка —  исполненными философского смысла?
       Палящий-Без-Разбора быть незаметным не мог по природе. Вот и в тот вечер он для начала кого-то под дверями кабака походя угробил, судя по устроенной пальбе, а уж потом ввалился внутрь в сопровождении Сида и пары верных матросов. И без разговоров удалился к стойке, ловко поймав брошенную Стрелком бутылку.
       — Кто на этот раз-то? — крикнул тот, не заботясь о скрытности.
       — Прыгуны, чтоб этих паскуд! — охотно пояснил Сид, увлекая остальную компанию не к мрачному капитану, а к захмелевшему квартирмейстеру. — Гниль какую-то кидают с крыши, все сапоги обгадили. Бре, старый пройдоха, когда ты разгонишь гребаных макак?
       — Когда рак на горе свистнет, — беззубо ухмыльнулся кабатчик, и после пары обоюдных шпилек Сид от него отстал, так ничего и не добившись.
       При встрече по ошибке принятый за отца, этот пират за полгода заслужил от Подкидыша еще больше уважения. Сид держался с легкой небрежностью, жестокостью не отличался, зато вкусом — вполне. Красоту он понимал по-своему, ухитряясь совмещать и пиратскую броскость, и неплохой вкус, в отличие от того же простака Самурада. Капитанский сын подозревал, что и Сид имеет какие-никакие корни среди аристократии, а в порту с удивлением узрел, что на знойном красавце едва ли не гроздьями виснут девки.
       Еще один пример для подражания был найден.
       Но и «пример первый» не ударил в грязь лицом. Омраченный вестями о торговой блокаде недавно примкнувшего к Вольнице городка Миваса, к ночи Палящий накачался ромом  и совсем перестал следить за голосом. Никто не заметил, как спор между двумя пиратами перерос в стихийный митинг с таким заводилой, которого способен игнорировать только слепоглухой калека.
       — Где это видано, — закипал в горле и вырывался на свободу подкрепленный выпивкой рык,  — чтобы вольных братьев побеждали не в море, в бою, а морили голодом их жен, детей, соратников, сторонников?! Чтоб заставляли их жрать крыс и пить из луж?! Они надеются, что мы отступим и, поджав хвосты, попрячемся по норам, откуда нас выкурят, как паршивых крыс? Хрен им! За каждого жаждущего в Мивасе они будут платить кровью, за голодающего — своим мясом, как платят за Веккенру, Милль и Нагаль! Пусть помнят: схвативший пиратскую вольницу за горло сдохнет от кинжала в печень!
       А поутру Подкидыш и Попутный Ветер на похмельные головы обнаружили, что стали  гордыми обладателями пафосных татуировок. Правда, так и не вспомнили, кто первым дошел до идеи такой, а еще кто и где воплотил оную в жизнь...
      
      
      
       Примечание.
       — Сино (Синэ) — часть титула аристократа (аристократки) сравнительно невысокого ранга. Приставка (здесь «тал») дается по первым трем буквам фамилии губернатора, у которого титул куплен.
       — «Швартовка» — опустившаяся женщина, девица легкого поведения.
       — Полуют — кормовая надстройка.
       — Прыгуны — самый распространенный вид обезьян.