Оскал. 2. Кандалы, конверт и коварство ведьмино

       /Вот так. Что, это? Я думал, опять про татуировки спросишь, а ты вон про что... Знаю, что на мне смотреться будет странно, да и кровь там не моя.
       А зачем он мне — тут секрета нет./
      
       — Ты глянь, даже не абордажник — пороховой прыгун*, а нос дерет перед девкой, чисто капитан, — хохотнул Попутный Ветер, потягивая из кружки.
       — Да ладно, я тоже такой был, — Сид смотрел без интереса, мучаясь гудящей головой и оттого напустив на себя еще более неприступный и презрительный вид, чем обычно. — В пятнадцать только нос драть и остается. Вырастет — сами за ним бегать будут, если, конечно, раньше не сдохнет.
       — О, гляди-гляди, как наш Подкидыш возмужал, сейчас полезет, и-и-и... есть! Первый раз схлопотал от девки по морде. Настоящий сердцеед!
       Подросток, заметив потешающихся приятелей, состроил независимый вид и, пламенея красной отбитой щекой, степенно удалился в переулок, где мелькнули сиреневые юбки. Попутный Ветер дернулся следом, но Сид небрежно оттолкнул его с дороги.
       — Да оставь ты его в покое, нашел забаву — над детьми ржать.
       —  Да какие дети? — отмахнулся Самурад, но дурака валять перестал и, побулькав остатками вина в кружке, довольно утер щетину. — У пацана губа не дура, девица-то прехорошенькая. Только док ему башку снимет, если увидит, какая сопля к его дочурке швартоваться лезет.
       — Док? Наш? У него разве дети есть?
       — Не-е, не наш, Портной с «Мертвой Головы». Неужто не помнишь? Да брось, ну тот самый, высоченный, косоглазый. Он еще по молодости зашивал рты всем, кто пытался посмеяться над его косоглазием. Он ж бугай навроде двух Здоровяков, зуботычин надает, скрутит — и прям наживую! Теперь не смеются.
       — А, этот... Припоминаю. — Сид искоса глянул на солнце и махнул товарищу рукой: Палящий велел вернуться до полудня, а на капитанский зов не опаздывают.
       Хватит вымачивать якоря*, когда разошелся такой чудный ветер!
      
       Но ветер к ночи из чу;дного за какой-то час разыгрался в свирепый. Неистово трепал паруса, гнал штормовые валы, завывал. Черное небо огрызалось вспышками молний и грохотало, порой заглушая голос самого Палящего, и среди этого ада Подкидыш мало что запомнил. Только как канаты обжигали уцепившиеся за них мокрые руки, как перехлестывающие через палубу волны волокли за собой в пучину, как вскрикнул за бортом кто-то недостаточно цепкий — но если хочешь жить, то будешь держаться, держаться... и выполнять команды.
       Шторм, основательно попробовав на зуб корабль, выпустил его из пасти только к утру — чистому, светло-серому.
       Сид, босоногий и мокрющий, подпихнул кулаком в плечо Подкидыша, застывшего посреди палубы:
       — Вали-ка ты спать, твоя вахта потом. Ещё настоишься.
       Паренек обернулся, и старший товарищ тут же заметил, что он не испуган — просто обескуражен. Причина, высказанная осипшим простуженным голосом, выяснилась быстро:
       — Самурада нет нигде.
       — Ветер дал, ветер забрал. — Сид прищурился на далекую полосу горизонта с парой темных неподвижных точек. Кого-то ураган не пощадил, швырнув на мель. — Иди уже.
       На баке*, в общей матросской каюте, царили полумрак и тишина. Внизу, по углам, — сундуки, вверху — гамаки, местами провисшие под тяжестью лежащих пиратов. Ночью или в полуденный свободный час, когда здесь собиралась, исключая офицеров да вахтенных, почти вся команда, опоздавшим и забирающимся в свои гамаки морякам приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтоб не просто вклиниться среди тесноты, но еще в этой щели устроиться, а потом и выспаться. Шигин, пожилой корабельный кок, любил стращать молодежь рассказами, как они с Палящим в молодости начинали с крошечной шхуны без единой пушки, где пираты спали на палубе вповалку, а переворачивались, отлежав бок, все вместе по команде крайнего — вот как «много» места было.
       «Отжали-таки корытце получше, взяли на абордаж, — ухмылялся в молодые лица одноглазый Шигин. — Без единого выстрела! Не из чего было палить. Народу полегло-о... Но с того дня и закрутилось помаленьку. Ну-ка, кто тут про неудобства вякал? Повтори!» Дураков не находилось и никто не повторял, тем более Подкидыш. Он о таком даже не заикался, хотя больше других мучился от неудобств после не особо счастливого, но обеспеченного уютом детства.
       Сейчас же он, казалось, так вымотался, что уснул бы и на палубе в шторм, не то что в полупустой матросской каюте. Однако это оказалось иллюзией. Сон не шел. Соседи негромко переговаривались, не мешая остальным, но слух паренька против воли цеплялся за вылетевшие слова: что-то из старых баек, ленивое обсуждение шторма и сдержанные прикидки, скольких сумеют выловить, а скольких не досчитаются. Словом, обычный «баковый вестник», обмен новостями на сон грядущий.
       — Попутный Ветер тоже... пропал, — не утерпев, подал голос Подкидыш. — Неужели его правда еще могут выловить?
       — Все бывает, — зевая, отозвался татуировщик Рхим, — как море захочет.
       — Да выберется, это ж поганец живучий и удачливый, как змей морской. Потому так и прозвали. А нашли его вообще на клочке земли ровно с одной пальмой, на которую он забирался в шторма целый месяц. Как раз в сезон угораздило туда попасть, ну и...
       — А ел и пил что?
       — А и правда, что?
       — Вот найдется — пусть сам и рассказывает, — открестился полусонный баюн, переворачиваясь на бок. — Отстаньте, бесы языкатые, дайте вздремнуть...
       Когда спустя пару часов Подкидыш поднялся на палубу, там кипела оживленная работа: поднимали на борт очередной выловленный груз из разбившегося о скалы корабля. Пару вскрытых ящиков — с парусиной, пергаментом и початый с ромом — оттащили к полуюту, а теперь вытравливали тросы с новыми «дарами» шторма. Оказалось, стихия соизволила сохранить еще одну жизнь и ее же подкинуть сюрпризом к пиратам...
       За ящик, за доски и веревки цеплялась ослабевшими пальцами, вгоняя занозы, девица — нездешне светловолосая, измученная, часто и судорожно дышащая. Нежно-зеленое дорогое платье набрякло от воды и бесстыдно облепило ноги, а в жалких остатках прически еще поблескивали драгоценными камнями чудом удержавшиеся шпильки. Но первым в глаза бросалось другое «украшение» — новенькие отполированные кандалы на запястьях спасенной.
       — Как бабы — так все к Сиду, — хохотнул кто-то, приметив, что из всех окруживших пиратов дрожащие руки девица в поисках защиты потянула именно к нему. Одинокий глас не поддержали — видно, сказался  приход капитана.
       Моряки, окружившие находку, точно чайки — одинокую рыбешку, перед Палящим без разговоров расступились. Как поступит, интересно было всем без исключения. Женщинам на пиратские корабли вход заказан — ни под каким предлогом, будь ты хоть мать, хоть дочь, хоть рабыня капитану, хоть владычица морская, хоть самая лихая пиратка на свете. Исход один: приведшего — в петле на рею, бабу — за борт. К тому же, неукоснительное следование этому правилу напрочь отбивало чересчур прытким особам охоту переодеваться мужиками и пытаться всех надуть. Правда обязательно всплывала, а когда она всплывала...
       Однако более важным пиратским законом было «не упускай наживу!».
       — Знатная? Выкуп за тебя отсыпят? — пророкотал Палящий-Без-Разбора, повертев прелестную головку за подбородок из стороны в сторону. Разве что прикус не посмотрел, как у породистой псины.
       Незнакомка, скорчившись и сплевывая воду, закашлялась.
       — Сестры... Мои сестры...
       — Заплатят?
       — Нет, они есть здесь... — Недоутопленница вскинула голову, глядя снизу вверх и шаря взглядом по лицам, пока не остановилась на самом молодом. — Но за меня заплатят! Много заплатят, вы не надо убивать... Не выбрасывать, не трогать...
       Подкидыш смутился, точно подозревали в злодейских намерениях лично его; переглянулись и двое соседей.
       — Заплатят, ага. И сестры, значит, тут? За них тоже заплатят?
       Пленница быстро закивала, пугливо глядя куда-то мимо капитана.
       — Ну что же, поищем. Девку — ко мне в каюту. Увижу, кто полез — кишки выпущу. Кандалы не снимать, — распорядился Палящий, и под его командный голос измученная иноземка наконец потеряла сознание.
       Пленницу и звали-то по-странному — Роси;ца. Ее сестер так и не нашли ни в тот день, ни на следующий, что немудрено. Подобрали трех чужих матросов, которые из вариантов «вступай в наши ряды или шуруй обратно за борт» благоразумно выбрали первый.
       А на вечернем аукционе распродавали в числе прочего бархатный зеленый дублет и завидные, расшитые золотыми нитками красные шаровары.
       С того дня у Подкидыша появился тонкий шейный платок с неотстиранным кровавым пятном, которое приходилось заворачивать внутрь...
      
       / Может, давай лучше про татуировки? Можно подумать, тебе больно интересно обсуждать мое шмотье. Ну, памятное есть, да, если будет потом любопытно... Сейчас любопытно? Ну что с тобой поделаешь.
       Тогда гляди сюда: вон сколько амулетов, целая вязанка. Конечно, не для красоты. Знаешь, как первый получил?/
      
       Роси;ца Лани;нка странный билет вытянула у судьбы, и лишь она сама ведала, насколько. Еще сестры, но где теперь их сыскать... В морской пучине разве.
       Ступая босыми ногами по остывающим от полуденного зноя доскам, она придерживала скованными руками платье с изяществом бывалой кокетки, словно не по пиратскому бригу в ночи шагала, а по городским улочкам прогуливалась. Словно надет на ней изысканный вечерний туалет, а не изношенное бледно-зеленое платье со рваным подолом, словно пшеничные кудри уложены в алмазную сеточку, а не стянуты серым шнурком, словно под руку с ней завидный кавалер идет, а не ведет ее на цепочке, как питомицу, неотесанный моряк... Впрочем,  кавалер был все же поприличнее прочих, а обвинения в неотесанности выглядели бы голословными. Сирхансуэйдас (имя которого она неоригинально сократила до «Сида», не в силах запомнить) был из здешних мужчин, пожалуй, лучшим: и красивым, и сильным, и влиятельным — идеальным на роль защитника. Им он и стал совсем быстро, довольно было капельки внимания, пары взглядов да несчастного вида.
       Жаловалась Росица на еду — он тайком тащил в капитанскую каюту кусок повкуснее. Засиделась Росица взаперти — он аккуратно убедил капитана выпускать ее хотя бы ночами, чтоб никому не мешала. Обижал Росицу на прогулках проводник — и  получил от Сида зуботычин, оставив этот пост самому защитнику. Только вот цепи с пленницы Палящий снимать не желал ни в какую, таким взглядом пресекая любое заикание на эту тему, что иностранка не решалась на него лишний раз глаза поднять, а Сид разом вспоминал, вынырнув из плена чаровницы, кому служит и ради чего грабит.
       Но кто мешает любоваться, как в тусклом лунном свете плывет по палубе красавица с волосами ему в тон? Она своим видом, несомненно, даже караульным Собачью вахту* скрашивала, что уж говорить о Сиде... Или портила. Не зря же ее днем не выпускали, чтоб моряков не дразнить.
       В боях, пока Росица сидела на привязи в капитанской каюте, рискуя при неудачном исходе достаться победителям, точно переходящий приз, бригу по-прежнему сопутствовала удача. Когда удалось относительно целой отбить у конвоя груженую мехами шняву*, на горизонте замаячило возвращение на Веккенру, а вопрос о «правой руке» встал перед Палящим во весь рост. Раньше сам справлялся, но на два корабля не разорвешься. Глупо богатое суденышко бросать. И трюм «Оскала» уже забит хорошей добычей, старую ради новой не выбросишь... Потому почетная должность первого помощника со всеобщего одобрения была пожалована бравому Сиду, который, несмотря на молодые годы, отличился не один десяток раз.
       Росица внимала с тревогой, слушая отголоски и понимая не все, но основное. Выходит, скоро в порт.
       Там ее оставят и уплывут? Хорошо бы. Она без труда сбежит.
       Задержатся, дожидаясь вестей от «богатой родни», чей адрес она любезно предоставила? Нет, это ни в какие рамки. Допускать нельзя. Капитана в ответном письме поджидает мно-ого сюрпризов... Реакцию этого страшного человека она и предсказать не бралась. Вот будь вместо него Сид или хоть кто-нибудь другой... Но покровитель отбыл с «Оскала» руководить захваченной шнявой и о даме сердца, казалось, самым печальным образом позабыл. Нужен новый защитник. И она такого скоро присмотрела, когда бриг стоял на рейде неподалеку от прибрежной деревеньки, ожидая, когда вернется лодка с водой и припасами.
      
       — Ловчее, ну! Ловчее!
       Сражаться с квартирмейстером на саблях — верный способ ощутить себя криворуким ничтожеством. Но и учителя опытней Стрелка не сыскать на корабле, а то и на всей Веккенре, потому Подкидыш обливался потом, шипел ругательства сквозь зубы, но позволял гонять себя по палубе до изнеможения, а порой и добавки просил. Отца нельзя посрамить, никак нельзя. Надо стать самым сильным, самым лучшим!
       Но не только в этом дело. К милой Фирьяль, дочери судового врача, надлежало вернуться крепким умелым моряком, а не сухощавым недорослем, годным только на работу порохового прыгуна. Надо стать абордажником для начала, а уж потом вовсе грозой морей. Тогда она сбегать не станет, пряча улыбку под перчаткой! Да и отец у нее, говорят, строг и требователен...
       Замечтался он зря — тут же упустил момент и полетел на палубу.
       — Издох, — припечатал Стрелок и словом, и сапогом на грудь. — Пятый раз.
       — Трупак в пятой степени, — нехотя согласился тот, спихивая ногу и поднимаясь.
       — Чего-чего про степени?
       — Нет, ничего, вырвалось.
       «Грамотный. И на капитана должен иметь влияние. Удачно,  — констатировала подсматривающая в щелку Росица. Цепь как раз позволяла ей добраться до переборки, за которой начиналась палуба, а проковырять острой шпилькой небольшую дырочку в дереве труда не составило. Она уже давно следила за моряцкой жизнью.
       За следующие полчаса она подметила и ловкость избранника, и изобретательность, и даже милосердие, для пирата непозволительное, но до конца из юноши не вытравленное.
       На жалобный стон и грохот падения, донесшиеся из капитанской каюты, обернулись все шестеро.
       — Чего она там? — озвучил общие мысли старый Шигин.
       — Ну проверь, — Стрелок после короткого раздумья кивнул сыну Палящего. Не дожидаться ж с берега капитана, вдруг с ценной пленницей что-то стряслось? Спросят-то с них... Палящий на это рыкнул бы, что змее-бабе ничего не сделается, и послал бы всех работать, но его рядом не оказалось, а остальные были не столь жестоки... или не столь устойчивы к женским чарам.
       Взору Подкидыша предстала растянувшаяся (очень изящно) на полу и всхлипывающая (очень горестно) светловолосая прелестница.
       — Я очень споткнулась, — прошептала она, дожимая замершего в растерянности паренька, — ах...
       — А, ну да, — спохватился тот, поспешив иностранку поднять. На неприлично задравшееся до колена платье и печальные карие глаза он будто и не смотрел.
       — Спасибо, я вам очень-очень спасибо. Звать Росицей, вы знает? Как вас звать? — полюбопытствовала она, ненароком прислоняя головку к плечу «спасителя».
       — Ну... Подкидышем.
       — Нет, не приклеенное имя, от рождения. Я Росица Ланинка, а вы...
       — Не спрашивайте о таком пиратов, — насупился тот, устанавливая прелестницу в вертикальное положение и разжимая руки без попыток продлить мгновение, еще раз прикоснуться. — Можно и в зубы получить... А, ну вы женщина, вам не дадут, но на грубость нарветесь.
       — Девушка, — смущенно поправила та неизвестно зачем, но намек снова просвистел мимо.
       — Все равно нарветесь. И будьте добры, не падайте. Мы заняты, а без спросу заходить в каюту Палящего нехорошо.
       — Я же не нарочный падала, простите... Не сердитесь, я очень не хотела мешала. А почему вы зовет капитана не папой?
       Подкидыш замер у двери, и Росица тут же поняла, что этот выстрел цели достиг. Не зря она, едва попав на палубу, заметила в пиратской толпе две пары столь похожих тёмно-серых глаз!
       — С чего вы взяли?
       — Я чувствую такое, а вы сильный похожи, так похожи. Внешность, но не вид. Вы воспитанный, ученый, а он страшный, не стать таким же, ладно? В вас кровь благородная, как во мне, но я в его плен, а вы в его команда. Такой сын достоин сильно лучшего, чем доля морской разбойник, поверьте.
       — Для Сида всё это приберегите, — уворачиваясь от тонкой ручки, будто в ней зажат кинжал, бросил капитанский сын, — или все южане вам на одно лицо, с ним меня перепутали? Нет? Тогда чего лезете? Не советую этим заниматься. Всего наилучшего.
       Росица осталась посреди каюты, бессильно сжимая кулаки. Она просто хотела жить, и жить свободной, как раньше, до того, как попалась кошмарным  любителям северных диковинок. В кандалах, на цепи, как зверушка — ухоженная, приодетая, но всего лишь кукла, забава. К счастью, прошлые хозяева знали о ней многое, да не все. Иначе никогда в жизни не свели бы ее с названными сестрами, товарками по несчастью, куда больше времени  проведшими в плену. Они втроем надеялись освободиться,  разрабатывая план, но слишком плохо знали море... Потому уцелеть повезло лишь одной, Росице. Крушение легло на ее совесть, но нисколько не тяготило. Так им и надо. Она просто хочет жить.
       С новыми пленителями приходилось быть осторожней. Но при случае прелестница не собиралась щадить чужие жизни.

       Утро третьего дня началось до рассвета, с громовым капитанским рыком.
       — Никаких драк на борту, ур-роды! Из-за бабы друг друга порезали, идиоты, вашу мать?!
       Труп сохранял понятное безмолвие, а вот второй пират выглядел смертельно напуганным. Не криком, нет. Своим поступком. С какой стати он, выгуливающий богатую красивую пленницу, набросился на вахтенного? Сам, сам набросился! Тот ведь просто начал что-то неприятное говорить про Росицу, что — из головы вылетело, но это же не повод... Ну нравилась она сопровождающему, надежды, знаки подавала... Так всем нравилась! А угораздило вляпаться именно его.
       Второй вахтенный, Подкидыш, тревогу поднял поздновато — когда оскорбителя без разговоров зарезали и бросились на него самого. Шустрый малец, на свое счастье, отделался порезом, а буяна быстро скрутили высыпавшие с бака пираты.
       Теперь Подкидыш мрачно придерживал перебинтованную руку, а иностранка воплощением скорби и страха подвывала в каюте. В брошенное «Я не при чем!» Палящий не поверил и в один удар украсил пленницу синяком на скуле. Чтоб его ребята из-за какой-то желтокосой подстилки дрались?! Росице не светило выйти на свежий воздух раньше, чем придет выкуп.
       — Доставайте доску, парни, — коротко распорядился Стрелок, не вняв предложению взбешенного капитана прописать в наказание девятихвостку.
       За исполнением приговора не следила только пленница, ставшая яблоком раздора. Даже Сид и команда шнявы, бросив якоря, издали наблюдали, как провинившийся с завязанными глазами движется короткими шажками по уходящей в море доске. Шаг, еще шаг... Не дошел до половины, решил, что мостик над бездной закончился, и развернулся обратно. На палубу его не пустили, толкнули в несколько рук по обратному маршруту...
       — Почему он так поступил? Напал, убил...
       Мрачный капитан, до того наблюдавший, задиристо встопорщив бороду, за прогулками над морской пучиной, перевел взгляд на сына. Даже потрудился слегка понизить голос в ответ:
       — Все бабы, Подкидыш, дуры. Но мы втрое глупее, когда позволяем им нами вертеть. Слышишь, ревет? Думаешь, по нему? Дудки! Себя жалеет, а на него начхать. — Палящий-Без-Разбора сердито поскреб подбородок, но продолжить мысль не успел: убийца оступился-таки и с громким плеском скрылся под водой, где под всеобщими взглядами с минуту бултыхался. — Достать.
       Милосердием решение не блистало — пирата вернули на доску, и продолжаться такое развлечение могло сколько угодно, пока не схарчат в воде или не устанут от зрелища на борту. Или пока приговоренный не обессилит и не потонет. Однако ему досталось всего лишь три захода — постращав, Палящий неожиданно сменил гнев на милость, а команда нестройным хором поддержала. Счел полезным разузнать, что же успел ляпнуть про Росицу  убитый матрос, оказавшийся из числа тех самых, подобранных после злополучного шторма.
       После разговора везти ее до Веккенры капитан не стал. Продал на первом же невольничьем рынке, упустив барыши за возможный выкуп от родни, но и внакладе не оставшись.
      
       — Ведьма она, точно вам говорю, — убежденно вещал помилованный неделю спустя, планомерно накачиваясь разведенным ромом. Оставшиеся на борту запасы питьевой воды уже третий день пованивали тухлецой, но пока еще не оскудели и не испортились окончательно, потому команду переходить на ром капитан так и не дал, лишь велел замешивать половина на половину, чтоб и сэкономить, и заразу не подцепить, и пираты на ногах держались. — Сам Палящий со мной не спорил! Думаете, почему велел вытащить из воды?
       — Потому что мы поддержали? — вопросил Подкидыш, равномерно раскачивая гамак, в котором устроился на обеденный отдых. — Да?
       — Сечешь, — пробасил Здоровяк и размашисто выбросил кулак: кости разлетелись в стороны, прокатились под поспешно задранными руками, щелкнули о раздвинутые сундуки и приговорили к проигрышу. Пират цокнул языком и тут же запил горечь поражения.
       — Не только поэтому. Он меня до-олго расспрашивал, причем не в каюту свою повел, где змеюка сидела, а в трюме допрос устроил. Ну я все ему прямо и сказал, как дело было. Я всего два дня девку выводил, так чую — глаз с нее свести не могу, ажно колени подгибаться начали, как заговорит со мной. Сразу надо было заподозрить, что ведьминское отродье!
       — Сразу надо было заподозрить, что тебе пора на берег да в «Игрунью», — загоготал Рхим, свесившись из гамака и кидая кости в свой черед. — Сколько там? Проклятье!
       — Вопишь, будто шхуну проиграл.
       — Бриг!
       — Четырехмачтовый фрегат!
       — А ты там помалкивай, безусый! — татуировщик потянулся пихнуть соседа в бок, но Подкидыш улетел на раскачиваемом гамаке в другую сторону, а потом, мотнувшись в обратную, толкнул сам, да так, что Рхим зубами клацнул, проглотив ругательство. — Хорош дурить! Кораблем в качку себя воображаешь? Совсем надрался?
       — Не-ет, — расшалившийся паренек и не подумал прекращать, только довольно осклабился. Его превосходное настроение не удалось испортить ни троекратным проигрышем, ни страшилками про ведьму, ни замешанной на роме тухлой водой. Через сутки ждут его Веккенра, порт, Фирьяль! И письмо от родни, наверное, тоже дожидается, он свое еще перед рейсом отправил.
       Под стук костяшек по полу и очередные разочарованные комментарии — везло сегодня одному Шигину — вниманием вновь завладел счастливчик, переживший хождение по доске:
       — Да что вы про хрень какую-то, я вам серьезно говорю! Ведьма она. Сида окрутила, а как его с глаз убрали — за меня взялась. Она же с того разбившегося корабля, вот. Помните тот день? Подобрали ее, ну Палящий к себе в логово и утащил сразу, а после еще троих матросов выволокли из воды. Один откинулся через сутки, одного на шняву отправили, а третий тут остался. Который из нашенских, чернявый, местный. А бабу-то ведь по ночам только выгуливали, ну вот в ту ночь ему и «повезло», видать, первый раз на Собачью заступить и поглядеть, что за добычу-иностранку мы везем. Как увидал — вытаращился и пальцем тычет! А она его, видать, не сразу признала из-за здешней рожи-то, потому он кой-чего успел сказать. «Ведьма, бесовка! — талдычит. — Удавите шлюху, она колдовством любого мужика подчиняет. Ее наши в кандалах противоведьминских везли на потеху, да нихрена не помогло. Выбросьте за борт змеюку!» Это у меня потом в голове прояснилось, вспомнил. А тогда будто затмение какое нашло: одни оскорбления для девки слышу, а в груди бурлит такое, что за поганые слова голыми руками порвать готов! Ну и... зарезал. Только когда вы меня скрутили и башкой о палубу приложили пару раз, отпустило. Ну, думаю, всё, хана... Кто поверит? Однако ж капитан выслушал.
       Больше никто не перебивал, слушали внимательно, даже об игре позабыли.
       — Она ведь и мне глаза лу;пила, ресницами хлопала, — припомнил, почесывая лапищей затылок, Здоровяк. — Хотел проситься ей в ночные охранники, да не успел.
       — Похоже, и мне, — призадумался Подкидыш. По спине от представления, что это он мог убить товарища, а потом с завязанными глазами снова и снова ходить по доске над пучиной, по спине змейкой скользнул холодок.
       — Да бросьте. Ведьме или нечисти Палящий с одного выстрела полбашки бы снес. А не продал, — Шигин скептически поджал губы, но аргумент из-за неуверенного голоса вышел сомнительным.
       — Капитан тоже мужик, вдруг и его очаровала?
       — Тогда б он ее побрякушками осыпал и Сида за первый же косой взгляд зарезал.
       — Да много ли ты про него знаешь, Шигин!
       — Уж поболе твоего, четверть века бок о бок плаваем.
       — А про ведьм?
       На это достойного возражения не нашлось.
       — Ну всяко может быть... «Непобедимый» пятого года сирены потопили, может и ведьмы где водятся... — пошел на попятную кок.
       — Вот то-то!
       — А если она нас всех уже заколдовала? — с опаской вопросил Рхим. — Сейчас ничего, а в полнолуние ум за разум задвинется — и почикаем друг друга...
       Тишина повисла настороженная. Приостановилась даже игра, но никто не заметил. Впрочем, бились исключительно на интерес, оттачивали мастерство перед азартными «побоищами» на берегу. На бриге же любые поводы для раздора и драк, вроде женщин, игр на деньги и еще десятка мелочей, строго запрещались. Кровь пускать пираты должны врагам, а не друг другу из-за ерунды.
       — Против этого, парни, есть верное средство, — наконец нашелся Шигин как самый старший, и, побренчав связкой амулетов на тощей груди, бережно извлек и предъявил нужный — серебряную ладошку с растопыренными пальцами. — Вот. От любой ворожбы защитит, даже от пения сирен.
       — Это ты где такой справил?
       — Заговоренный?
       — А у меня вот — зуб пираньи, самая первейшая защита от колдовства, — похвалился кто-то. —  Но когда эти лапы мастырить будете — и на меня закажите. Сколько там?
       — Серебро-то найти попроще, чем зуб...
       — А поможет?
       — Это ж не просто серебро! — Кок заправил обереги за ворот. — Его сначала в соли варят, потом каплей крови из каждого пальца мажут. Тогда защитит. Это ж вам не хухмы-мухры, а против колдовства амулет, тут каждая мелочь важна! Вот, помню, встали мы однажды с Палящим на рейд у какого-то берега — с пути сбились, в шторм попали — а там, оказалось, жили...
       Что и говорить: через пару суток, дружно управившись до полнолуния, весь экипаж ходил по Веккенре с исколотыми пальцами и серебряными висюльками на шеях.
      
       Палящий же на слова «жертвы колдовства» не полагался. Сразу после происшествия нашел последнего из трех подобранных моряков, определенного на шняву, да расспросил.
       Рыжий матрос клялся, что всю дорогу вокруг трех светлокосых невольниц творилась по мелочи какая-то бесовщина, из-за чего экипаж отказывался к ним даже приближаться. Но господ, владельцев корабля, происходящее только забавляло: живые игрушки пленяли и очаровывали любого несчастного, на которого указывали хозяева, плели друг другу красивые прически, пели, играли на арфах, один раз даже восхитительно танцевали.
       Новоиспеченный пират был убедителен, и капитан решил не рисковать. Вдруг и впрямь ведьма? То-то странности начались. Сид, отродясь дольше недели у одной девки не задерживающийся, глаз с Росицы не сводил, другой матрос за два дня голову потерял и товарища порезал... Нет, рисковать нельзя. Даже если над грозным капитаном ведьма власти не имеет. В бездну деньги, как бы беды не вышло.
       С размаха распахнув дверь, Палящий заозирался, выискивая коварную тварь. Та скорчилась в углу, одной ладошкой заслоняя расплывающийся по щеке синяк, а другой теребя подол потрепанного бледно-зеленого платья. К явившейся смерти она не успела даже головы повернуть, как та уже нависла над ней косматым бородатым чудищем с безжалостными темно-серыми глазами и саблей, без разговоров метнувшейся к горлу.
       Росица машинально зажмурилась, чувствуя, как по обожженной шее заскользили холодные капли. Но костлявая отчего-то запаздывала с вердиктом. Не спешил и избранный ею палач.
       Иностранка нерешительно приоткрыла глаза и из-под ресниц посмотрела вверх. Палящий, лицом чернее тучи, не сводил взгляда с выступившей синеватой крови, но думал, к своему тайному ужасу, о другом. О том, на что в бабах никогда и внимания не обращал. О том, как изящно-небрежно падают на лицо растрепавшиеся пшеничные завитки, какую трогательность обычно строгому и холодному лицу придают опущенные веки с пушистыми светлыми ресницами, как красивы, преступно красивы на тонких пальцах маленькие ноготки...
       — Что, и тебе нравлюсь? — понятливо рассмеялась Росица, двумя пальчиками убирая от шеи замершее лезвие. — Мой бедный, бедный неприступный капитан... Еще хотите сопротивляетесь? Бросьте это...
       — Заткнись, тварь!
       Росица скосила ореховые глаза на приставленное ко лбу дуло пистолета, но на единственный миг, а после насмешливо перевела безмятежный взгляд на возвышающегося над ней пирата.
       — Ну так попробуйте заставить меня молчать. Не получается? А вы знает лучший способ? Женщин у вас наверняка было многий, а у меня — никого. Не ударьте в грязь лицо. Ради такой бравый пират я даже согласна... А!
       От пощечины из глаз брызнули слезы, и уже сквозь их пелену, зажимая вторую щеку, пленница успела увидеть, как мелькнула в проеме спина Палящего-Без-Разбора. Шарахнула дверь. «Лучшие способы» заставить молчать у этих двоих различались радикально.
       — Выходит, бедная здесь одна я, а ты все-таки просто неприступный, — утирая кровь с пореза на горле, зашептала она на родном языке.
       До самой поездки на невольничий рынок капитан в каюте больше не появлялся, а после — избегал встречаться взглядом и хмурился так, будто готов прирезать первого встречного за любую крамольную мысль, не то что за слово. На торгах избавился от помехи с явным облегчением, не препятствуя попыткам покупателя сбить цену за «нетоварный вид» побитой и отощавшей девицы. И — за это празднующая избавление Росица Ланинка готова была его убить на месте — особо порекомендовал не снимать с нее кандалы.
       Когда на Веккенре ему принесли модный среди команды оберег от колдовства, Палящий поворчал порядка ради, но принял и тут же нацепил.
      
       /Мы-то суеверные? Это не суеверия, это правда! Например, на палубе ни в коем разе нельзя класть башмаки подошвами вверх, а то накликаешь — корабль потонет. И камни в воду нельзя не бросать, море оскорблений не терпит. Много еще всяких примет, а тебя уже на боковую тянет. Может, завтра дорасскажу? Ну гляди, как знаешь...
       Эта, с якорем и китовым хвостом? Ты прямо нужные чуешь. Эта как раз родом с Веккенры. А означает надежду. Но она по другому делу наколота, не ради символизма — чтобы шрам прикрыть. Конечно теперь не заметен! Ради того я и старался, и видишь, как хорошо взялась./
      
       — С вами, говорят, ведьма плыла?
       Подкидыш, принаряженный помимо прочего в новый шейный платок, удивленно уставился на спутницу, легко перескочившую лужу. Изумляла не только скорость, с которой «великая тайна» за сутки расползлась по острову, но и сам факт: Фирьяль задала вопрос! Обычно помалкивает, а тут такое диво. Вчера о подвигах слушала молча, с напускным равнодушием, и как он ни старался вызвать интерес — все впустую. А тут нате.
       — Ну... да, только ты никому не говори. Светлая вся такая и кожей, и волосами, а...
       — Седая? Старая?
       — Да нет, годков двадцать на вид, — еще больше опешил юный воздыхатель. — А...
       — Тогда почему седая? — требовательно уточнила дочка сурового врача, подозрительно щуря карие глаза. Хотя кто ее за полупрозрачной завесой разберет?
       — Да не седая; такие странные, говорят, на севере живут. Волосы у нее не белые, по цвету на песок похожи. А глаза — на водяной орех. И брови прямые, темные, будто нарочно начерченные.
       — Вот не верила, что она обольстительница. Теперь верю, — обиженно отвернулась девица, вздернув носик.
       — Эй, ты чего? Фирьяль, ну что такое? Я чем-то обидел? Ну скажи ты толком! — улетали в пустоту призывы.
       Только когда юнец попрощался и уныло поплелся восвояси, она спохватилась. Эдак в самом деле обидится и уйдет, а кто знает, сколько в море еще чаровниц-ведьм водится? Выберет себе любую и не вернется.
       — Ишь, как запел. «Волосы как песок, глаза как орех», — передразнила она, сцапав его за рукав и тут же выпустив — неприлично. — А мне только про страсти смертоубийственные талдычишь. Нет бы сказать, какие у меня... глаза... — Румянец на смуглые щеки ложился неохотно, но смущение выдал голос... Выдал бы. Если б юноша попался поопытнее и подогадливее.
       — А тебе не интересно? Ну сказала бы сразу, я думал, ты про приключения любишь...
       — Про приключения я еще от папиных друзей наслушалась. Знаешь, как наслушалась? На три жизни вперед... нет, на четыре! А то и на пять. Может даже на шесть.
       Подкидыш не сдержал улыбку — так вот в чем дело! Думал, ей не симпатичен, а оказывается, просто надоел с набившими оскомину баснями. Стремясь наверстать упущенное, он брякнул в лоб:
       — А у тебя глаза цвета корицы. Очень красивые.
       Теперь на секунду опешила избранница, но тут же польщенно хихикнула и уточнила:
       — Ну... а руки?
       За познавательным и неловким разговором дорога до почты пролетела незаметно и приятно, а там пришел черед стоять в короткой, на пяток человек, очереди.
       Фирьяль, тоненькая, так похожая в кремовом платье на фарфоровую статуэтку, всегда притягивала взгляды нездоровой худобой, и этот день исключением не был. Четырнадцать девице, замуж скоро, а она выглядит невесомой, чисто ее первым же порывом ветра сдует. Как сыновей рожать будет? Одного-то не выносит, куда там пяток, как заведено... Но болезненная стройность, что беспокоила родителей и потенциальных сватов, восхищала забавного паренька по прозванию Подкидыш, который обожал пиратские истории, но так непохож был на настоящего головореза. Даже с татуировками и в чужой куртке. На пиратов она уже насмотрелась, а этот... ну непохож. Не успели его испортить печатью безжалостности и жестокости, зачернить светлый ум сакраментальным «Думать за тебя будет капитан!». Глядишь, женится да на берегу останется, писарем каким-нибудь станет или кораблестроителем... а хоть бы и с ней. Только отца уломать ох как непросто будет... Но пока о таком даже речи не шло и намеков не было.
       Пока что Подкидыш по второму разу перечитывал письмо, будто не верил глазам, а потом порывисто скомкал и выбросил в канаву.
       — Нехорошее что-то? — встревожилась Фирьяль, заглядывая в лицо. — Умер кто?
       — Умер, — скривился молодой пират. — Я.
       И, не соизволив объясниться, попрощался и удалился, даже до дому не проводил, как хотел.
       Однако растерянная девица и не думала обижаться — по крайней мере, не сразу. Покрутив в пальчиках ракушку и окинув ищущим взглядом округу, она мигом приметила непривередливого типа, который за монетку не побрезговал поднять «оброненное девицей» письмо и даже отстегнул в довесок бородатый комплимент. С находкой Фирьяль простояла добрых пару минут в сомнениях. Мать учила не только грамоте, но и тому, что чужое читать нехорошо. А так любопытно! И что за странная фраза напоследок? Мало ли, вдруг Подкидышу помощь нужна, а он попросить не решился?
       В этих раздумьях ее и застал неожиданно вернувшийся кавалер.
       — Фирьяль, извини, я просто... Чего это у тебя там такое интересное?
       — Ничего, — она лучезарно улыбнулась за полупрозрачной завесой и торопливо сунула пыльный смятый ком в рукав, пока Подкидыш не заметил. — Ракушки рассыпала нечаянно, вот собрала и... Так что случилось?
       — Ничего такого. Просто вспылил, письмо неприятное. Ругаются на меня, а кому это по душе? Морской змей с ним. Может, лучше прогуляемся? Я потом провожу.
       — Нет-нет, провожать не надо. Папа второй месяц дома и от этого о-очень злой. Лучше просто погуляем, ладно?
       На деле она сама могла кого угодно сопровождать охранным конвоем. Дураков связываться с Портным, обижая его дочь, на Веккенре было мало, по пальцам пересчитать. Да и кто на худосочные мослы польстится?
       Историю Росицы Фирьяль выслушала внимательно, так ревниво выспрашивая мелочи, что и воздыхателя удивила, и про письмо запамятовала. Однако к концу ее злорадство уступило место сочувствию: ведьма ведьмой, а девичью солидарность никто не отменял. Незавидная у иностранки доля...
       — Рука-то как? Хочешь, к папиным знакомым тебя свожу? Они доктора тоже хорошие, — предложила она, катая по столу свернутую шкурку печеного в корице и быстро съеденного хен-нанайсана*. Столы по соседству, под навесом, пустовали в ранний час.
       Подкидыш покачал головой, но через секунду вдруг встрепенулся, будто его вовремя догнала запыхавшаяся мысль:
       — А они могут сделать так, чтоб шрама не осталось?
       — А что, серьезно поранили? — встревожилась Фирьяль, вообразив что-то страшное и пытаясь пронзить взглядом рукав и повязку, чтоб убедиться в обратном. — Тогда к папе могу отвести... Он у меня почти волшебник! Все так говорят.
       — Нет, по мелочам его беспокоить не стоит, — тут же определился юноша, решив, что он лучше со шрамом походит, чем с зашитым ртом или еще какими непредусмотренными природой издевательствами, на которые Портной мастак. — Ерунда, скоро заживет. Просто шрам не хочу.
       — Всего-то?
       — Это тебе «всего-то». А настоящий пират не получает и не оставляет шрамы. Потому что ловок и увертлив, а врагам пощады не дает.
       — Да?.. Не знала.
       — Вот и я не знал. Отец сказал недавно.
       — Ну если дело всего лишь в этом... — Подкидыш слегка нахмурился от пренебрежительных слов, но подруга не собиралась его обижать: — Пусть тебе поверх него татуировку набьют, вот и всё.
       — И как я не догадался... Фирьяль, ты гений! — чуть не подпрыгнул на стуле паренек, оставив ее в убеждении, что авторитетнее головореза-отца для Подкидыша нет никого на свете. В правильном, кстати, убеждении, ведь за последующий месяц портовой жизни он и правда сподобился украсить предплечье композицией из якоря, волны и китового хвоста, едва зарубцевалась рана.
       А в тот день, уже вечером, когда из рукава снятого платья вывалился позабытый комок письма, Фирьяль могла бы узнать о причинах такого почитания и больше не удивляться.
       На послании Подкидыша к матери стоял штамп возврата: ни вспоминать о былом позоре, ни тем более поддерживать с оным связь семья по-прежнему не желала. Ничего не изменилось, да и могло ли? Для того мальчишку и свели с настоящим отцом, чтоб исчез с глаз долой и не отравлял жизнь одним упомянутым именем. Уплыл — и все, будто умер. Головорезы ему родня, не приличные люди.
       Во втором же двоюродная бабушка, которую поздно просветили об истинной цели отъезда Подкидыша, сухо отчитывала непутевого воспитанника и стыдила за опрометчивость. Смешно, но она тоже говорила, что тот для нее умер — до тех пор, пока не бросит свою разбойничью шайку и не искупит вину перед всеми, кому успел навредить. А до того может больше не писать и не показываться ей на глаза. Умер, и все.
       Фирьяль потеребила письма, проклиная себя за любопытство… и отправила их в мусорную корзину, не прочитав. Только сохранила конверт от первого, возвращенного. А позже, высунувшись из-под одеяла поближе к прочерченной лунным светом полосе, она раз за разом читала, беззвучно шевеля губами, аккуратно написанное имя и улыбалась сама себе. А засыпала хмурясь.
       Что там было, в письмах? Вдруг домой зовут? Вдруг он правда вернется туда, бросит вольницу? Подкидыш, не задумываясь, ответил бы, что нет. Какой бы ни была, но жизнь-то — она здесь, и по сравнению с увиденным меркнет все иное. Он больше не согласен на меньшее.
      
       Утро отплытия не задалось с самого рассвета, причем у всех, хотя казалось бы: после месяца на берегу пираты должны были нагуляться до умопомрачения и набедокуриться до новых смертельных врагов. И то, и другое немало способствует профилактике опозданий на сбор.
       Однако даже боцман Здоровяк, ответственный за дисциплину в команде, проснулся в "Фарватере" за полчаса до назначенного срока. Зато сразу взялся оную дисциплину наводить, повыкидывав из проема товарищей-гуляк на свежий воздух. Пираты охали и запоздало продирали глаза, лиственная плетенка привычно колыхалась, пропуская очередное тело.
       Ну а что поделать? Разудалая гулянка по поводу тридцатилетия Рхима удалась настолько, что двое суток пролетели, маскируясь друг под друга.
       А Подкидыш в ранний час вылетал не из двери с подачи боцмана, а через окно и по собственному почину. Поди не выскочи, если из-за распахнувшейся створки на тебя разъяренным быком вылетает лысая косоглазая громада, которой стальные прутья пальцами гнуть не зазорно, не то что хирургические инструменты держать! Бешеный какой-то! Ну да, окно и, соответственно, комната за ним принадлежали Фирьяль.  Ну да, солнце едва-едва показало над морем сияющий край, и всякие подозрительные типы в такой час сидят в покоях девиц, только если с вечера там обосновались. Ну... да, был паренек в наполовину снятой рубашке, а куртка вообще на стуле валялась. Ну, может, и ворковали эти двое так, что доносящийся из-за двери ломающийся басок с девичьим голосом не спутаешь... Но он же просто заглянул попрощаться перед отплытием, попутно показав новую татуировку! Ту, что поверх шрама накололи. Неужели непонятно?
       Суровому доктору было, видимо, именно непонятно. Или понятно, но что-то не то. По крайней мере, с такими озверелыми лицами, размахивая кочергой, за кем попало не бросаются... Надо было, наверное, давно настоять, чтоб Фирьяль познакомила с папкой, но кто ж знал, как обернется… Еще и она сама подзуживала: «Строгий, строгий, видеться запретит!» А так вот — лучше, что ли?
       Фирьяль только пискнуть успела, зато Подкидыш быстро смекнул, что слушать его никто не будет, и дал деру. Жаль, куртка так на стуле и осталась... Ну ничего, он письмо напишет. Два. Одно — зазнобе, другое — ее папане, объяснительное.
       А вот неважное утро для его отца неожиданностью не стало — логичное продолжение последних напряженных дней, чему удивляться? Как только стало известно, что Мивас, тот самый недавно присоединившийся к Вольнице город, вдобавок к торговой блокаде обложили еще и военной, для капитанов из Сбора, к числу которых принадлежал и Палящий, наступило время головной боли и поисков наилучшего решения. Своих бросать нельзя. Но как бы не пожертвовать слишком многими кораблями. Как бы вдобавок Мивас не переметнулся к врагам, пока пираты собираются с силами.
       Радовался грядущему путешествию лишь сам бриг «Оскал», пробуя на волнорез набегающие валы, и под началом друга-капитана вновь устремлялся вдаль. А скоро и команда, подставляя лица соленому ветру, поддастся знакомому очарованию странствий.
       И равнодушной к морским просторам останется одна Росица, затаившаяся в укромном уголке «Оскала».
      

Примечание.
- Пороховой прыгун — пренебрежительно «младшая обслуга орудий».
- Вымачивать якоря — долго стоять в порту.
- Бак (полубак) — носовая надстройка.
- «Баковый вестник» — слухи, которыми моряки обмениваются на баке, в своей каюте.
- Собачья вахта — с полуночи до 4 утра; бесспорно, самая нелюбимая и тяжелая, т.к. потерю ночного отдыха вахтенным никто не компенсирует.
- Шнява — небольшое двухмачтовое судно с прямыми парусами.
- Хен-нанайсан — фрукт, растущий лишь на паре островов на северо-востоке Архипелага, а потому в остальных землях очень дорогой и редкий. На Веккенре его как раз можно найти без труда.