Пятикратное Убеждение - не окончено

Как и в случае с "Лодочником из Эбельмира", данное произведение пишется весьма хаотично, а потому было залито на сайт скорее для того, чтобы подстраховать возможную потерю информации, нежели по какой-либо другой причине. Опять же, всем, кто не любит путаницы и спойлеров, автор настоятельно рекомендует пока что его не читать.



- Это тебе за здравый смысл, которому ты не последовал, – сухо проговорил надзиратель и ударил заключённого по лицу рукой в утяжелённой перчатке. Некоторые другие заключённые в шеренге, хоть и были привычны, всё же вздрогнули, так как по звуку от удара стало ясно, что провинившийся после этого пойдёт к врачевателю.
Эти перчатки (формально они назывались “Дланями Правосудия”, а в кругах неформальных – “Когтями Стервятников”, или же просто “лапами”, “граблями”, “культями” и тому подобными минутными прозвищами, появлявшимися из-за их внешнего вида) было предписано иметь с собой каждому Старшему надзирателю Города-тюрьмы, что в Железном Королевстве Гонт.
- Это за мораль, от которой ты отвернулся! – произнёс всё тот же надзиратель, ударив виновного по лицу во второй раз. Тот пошатнулся и чуть было не упал, но стоявшие сзади ряды заключённых невольно поддержали его.
- …За доверие, которым ты пренебрёг! – выкрикнул надзиратель с большей силой и нанёс третий удар. Окружающие стали невольно отворачиваться или просто закрывать глаза, только чтобы не видеть лица наказываемого.
- …За ЗАКОН, который ПРЕСТУПИЛ! – с ещё большей энергичностью прокричал он, нанеся четвёртый удар. На перчатке его осталось несколько пятен крови, а на каменную плиту у них под ногами, судя по звуку, упал зуб, или даже несколько. Наказываемый, никем не удерживаемый, вскоре и сам упал на землю, не проявляя признаков сознания. Надзиратель раздражённо цокнул языком и пнул его напоследок.
- За слабость! – выкрикнул он.

Данная церемония, хотя и признавалась иными мыслителями Гонта самим воплощением жестокости, всё же была весьма распространена в Железном Королевстве. Согласно Регельзифту, высшему законному своду страны, называлась она “Пятикратным Убеждением”. Если верить тексту закона, главной целью и главным предназначением данного наказания было “очищение от преступного духа и направление глупца на путь ума, слепца – к прозрению, грубияна – к вежливости, больного – к оздоровлению, неисправимого – к смерти”. Фраза перед каждым ударом соотносилась с каждым из этих пяти типажей, правда, среди теоретиков закона Гонта так никогда и не сложилось единого мнения относительно точного их соотношения.

На этот раз церемония удалась не в полной мере, из-за чего и без того не самый отходчивый Старший надзиратель откровенно расстроился.
- Всё было просто прекрасно. Прекрасно! Ровно до тех пор, пока этот дохляк не упал замертво и мне не пришлось поменять последнюю строчку, – жаловался он вечером сослуживцу, трясущимися руками держась за кубок с эймутом. – Из-за этого слабака я не сказал самое любимое – “за дерзость”!
- Ну-ну! – рассмеялся сослуживец, много крупнее и моложе собеседника, с красными щеками и носом и парой щелей в зубах. – Ты, говорят, всё-таки выкрутился, не потерял лица.
- Разумеется, что мне ещё оставалось? – Старший надзиратель, заметив, что на дне бокала уже одна взвесь, залил её водой из кувшина, перемешал пальцем и продолжил пить. – Но уж поверь мне, мой юный друг, эти безродные такого казуса не забудут! Дряные шавки, беззаконье… Им плевать, что у них нет прав – они всё равно тебя высмеют, обсудят и рассудят, будто они такие же, как и мы!

В скором времени Старший надзиратель отошёл ко сну, как и большинство его сослуживцев, благодаря чему Город-тюрьма словно бы ожил от навязанного ему сна: многочисленные невольники, которые по каким-либо причинам могли это сделать, с осторожностью выходили из своих домов, подвалов, келий, камер во внутренние дворы, на огороженные улицы, в старые парки, аллеи и переулки, и начиналась еженощная тихая суета, которую один наблюдательный и остроумный стражник как-то прозвал “жучиными приплясываниями”.

Кладерин Торсель, не без причины прозванный Крысоедом, каждую ночь выходил из своей камеры одиночного заключения на вершине башни через фальшивую решётку в окне, которая была поставлена ещё кем-то из его предшественников на этом месте. Аккуратно и без суеты ступал он на неширокий карниз её, по нему спускался до каменного жёлоба с изваянием неведомого зверя на конце, что как бы выплёвывал дождевую воду вниз, аж до самой земли, после чего по как минимум вековому настилу из украденной железной панели переходил на парапет оружейного арсенала, где по-хорошему должен бы быть караул, но вот уже полтора века этой традицией пренебрегают. С парапета сходил он чинно и цивильно, по каменным ступеням, во внутренний двор арсенала, после чего, убедившись, что вся охрана крепко спит, заимствовал у кого-нибудь из них ключ, открывал им наружную дверь арсенала, выходил, запирал эту самую дверь, а ключик вешал на потёртом роге гаргульи, руководствуясь принципом “чем очевиднее, тем незаметнее”.
Как только Крысоед заходил за угол улицы по своим малопривлекательным делам, господин Горззт, обладатель обширного ожога наполовину своего тела, выходил из своего укрытия за ящиками с казённым имуществом, что всегда почему-то ставят в одно и то же место, брал вышеозначенные ключи и, зная, что все ключи в этом квартале Города-тюрьмы совершенно одинаковые, проходил прямо до конца улицы, открывал двери камер своим добрым друзьям Веддету, Браммту и Нокстрельсу, а затем возвращал ключ горгулье, руководствуясь принципом “где взял, там и оставил”.
Впрочем, если бы господин Горззт был до конца честен с собой, он сказал бы себе, что ключи-то, на самом деле, здесь бывают разные, да вот только толку от них уже никакого – почтенный Нокстрельс, добрый друг его, как-то в одну ночь, по общему соглашению невольников, заменил все замки в квартале на одинаковые, из-за чего стража более месяца потом ломала голову, как их отпирать.
На последовавшем за этим экстренном заседании, где присутствовали и судьи, и военные, и простые служители закона и порядка, было беспрецедентно решено взломать один такой замок отмычкой, после чего сделать слепок этой отмычки и по его образцу создать ключ. Однако, когда приступили к делу, то выяснилось, что взламывать замки поборники закона и порядка умеют очень уж посредственно – отмычки ломались одна за другой, и ничто не помогало. На втором экстренном заседании, где, помимо уже означенных, присутствовал и сам Высший Судья Гонта, было решено, вопреки всем традициям, пойти на договор с настоящим взломщиком, причём самым знающим и опытным. А таковым как раз был почтенный Нокстрельс, добрый друг господина Горззта.
Когда вооружённая делегация приблизилась к двери его дома-тюрьмы, пропели фанфары, а глашатай уже раскрыл свиток с официальным текстом прошения, сам почтенный Нокстрельс выглянул из-за решёток своего окна, учтиво улыбнулся и бросил тому в ноги уже готовый ключ от всего квартала. За такую проделку его, конечно, схватили и немного попытали, а затем переселили из дома-тюрьмы с прекрасным видом на оружейную в простую камеру в конце улицы, где вечная тень от высоких стен и вечная вонь от мусорной кучи, которая традиционно здесь собирается. Однако по причине, которую вообще мало кто в Городе-тюрьме мог понять, почтенного Нокстрельса эта данность ничуть не смутила, а лишь, напротив, укрепила его в своих убеждениях.

Подобным отрешённо-жизнеутверждающим образом дела обстояли на Улицах Раскаяния (здесь располагалось главное здание суда Города-тюрьмы), Вертепных Улицах (благодаря встроенности в толщу горного кряжа и недосягаемости света здесь была учреждена каторжная плантация бередова корня, палёной бороды, шёлковой крапивы и ещё ряда редких тьмулюбивых растений), Тропах Уныния (известных, главным образом, тем, что это одна из самых низко расположенных улиц Города-тюрьмы, и огромные чугунные трубы коллектора проходят над, а не под живущими на ней; также её постоянно затапливает во время дождей или если кто-нибудь просто запамятует поднять какой-нибудь шлюз), а также ещё в нескольких кварталах, предназначенных исключительно для заключённых мужского пола. Что же до второй, прекрасной и чувственной, половины Города-тюрьмы – то под неё были отведены, например, Улицы Паутинников (прядильная, швейная и шёлковая каторга), Улицы Вечного Шума (один врачеватель как-то назвал их “панацеей гигантской блохи”, подразумевая, что это, в общем и целом, единственный квартал Города-тюрьмы, обеспечивающий его чистку и уборку; здесь располагалась прачечная каторга, а избираемые в добровольно-принудительном порядке комендант-уборщицы каждодневно рассылались по самым “горячим точкам” загрязнения в Городе, о которых узнавали из слухов), Порты Смиренного Принятия (один из двух кварталов, предназначенных для таможенной каторги – распаковывания, проверки и сортировки любых попадающих в Город-тюрьму грузов; весьма противоречивую идею таможенной каторги предложил на каком-то заседании Всетюремного Совета в столице Гонта некий господин Франквельд, однако ни у кого по какой-то причине не возникло особенных возражений) и Площадь Добросовестной Работы (так называемая “универсальная каторга”, попадание на которую в немалом ряде случаев означало попадание в безраздельное рабство к кому-либо из законников).

Юная Ильга, родившаяся в Городе-тюрьме от связи двух невольников, а потому имевшая официальную пометку напротив своего имени в подушном регистре “Невольнорождённая”, изымавшую у неё всякое право когда-либо покинуть это место, всегда бодрствовала уже очень рано утром. По той, в основном, причине, что ей никто просто не мог позволить проснуться позже (чревато санкциями), хотя иногда из-за случавшейся у неё бессонницы ей и вовсе не приходилось отходить ко сну, что некоторые её сожительницы находили весьма удобным.
- Ильга, раз уж всё равно не спишь, передай записку госпоже Берендее, – повелела ей одной такой ночью Андра, потягиваясь и зевая.
Ильга безмолвно кивнула. Упомянутая записка как бы сама собой выскользнула из-под льняного настила и, никем будто и не замеченная, как птичье перо, медленно долетела до пола.
Выйдя утром из общежития, пройдя обширный зал с переругивающимися кухарками, затем – зал с перешучивающимися прачками, затем – какой-то вечно тёмный коридор, в котором никогда ничего не было, кроме узенького окошка с одним-единственным железным прутом ровно поперёк, затем – ещё пару душных комнат, три лестничных пролёта, один крытый переулок, прядильню и ещё чьё-то общежитие, Ильга, наконец, вышла на улицу под солнечный свет и направилась прямиком к дому Квартального надзирателя Бэрнена.

Берендея, которую среди невольников и даже некоторых законников принято называть не иначе как “госпожа Берендея”, когда-то и сама была невольницей. Эта пышная темноволосая дама далеко не малого роста попала в Город-тюрьму за крупные денежные махинации, которые проворачивали сразу три её любовника – один крупный делец чёрного рынка и два военных мелкого чина. Когда каждого из них по отдельности, в согласии с протоколом, приводили в суд для дачи показаний, все они говорили примерно одно и то же: “Эта черноволосая ведьма свела меня с ума, вдохнула в меня чёрные помыслы и заставила пойти против закона”. Все трое в итоге были оправданы. Военные – в связи с неспокойной обстановкой на границе с Мардинией, а делец – по письменному прошению от некоего господина Франквельда. Сама же обольстительница была заклеймлена знаком “Чёрный Маг” (палач, умилённый её непринуждёнными манерами, даже смилостивился и выжег его не на лице, как это принято, а за линией волос, ближе к затылку), после чего без промедления и с крупным эскортом была отправлена в заточение.
Впрочем, в Городе-тюрьме госпожа Берендея ничуть не растерялась, и уже через два месяца её пребывания на новом месте Ильга, которую все кому не лень посылали по всевозможным мелким поручениям, начала регулярно носить ей букеты отборных красных роз от самого Квартального надзирателя Бэрнена, о котором до этого из хорошего можно было сказать только то, что он был не самым кровожадным надзирателем в истории Города-тюрьмы. Розы эти Берендея находила тошнотворно банальными, а потому большую их часть использовала для растопки печей в квартальных общежитиях (благо, кавалер со временем начал откровенно забрасывать её ими), однако один свежий цветок всегда оставляла для себя – она вдевала его в волосы, и это придавало её, в общем и целом, трущобному виду некую изысканную свежесть.
Впрочем, трущобной жизни госпожи Берендеи пришёл конец уже через полтора года после приговора судьи: как-то ночью отряд из нескольких десятков надзирателей во главе с самим Бэрненом без лишнего шума, хотя и очень настойчиво, сопроводил её из её дома прямо в резиденцию Квартального надзирателя. Более недели никто из невольников не знал, что происходит, пока, наконец, однажды Ильгу вновь не вызвали к Бэрнену по поручению. Возвратилась она, катя небольшую тележку, где на подстилке из красных роз лежали всевозможные диковинные яства и бутыли с почти недоступным для невольника вином. Как оказалось, Квартальный надзиратель Бэрнен и госпожа Берендея тайно обручились и живут теперь под одной крышей; всё её неприглядное прошлое было стёрто из всех регистров, до каких только смогла добраться местная власть, а сама она, в знак доброй памяти, послала этот подарок всем, с кем ей приходилось разделять невзгоды во время невольничества, и заручилась впредь, иногда, если будет возможность, отщипывать что-нибудь от праздничных столов и отсылать прежним друзьям.

Ильга вошла в вощёные двери резиденции без стука – её здесь знали давно, а потому доверяли.
- …Нет, господин Ройстлер, я откровенно с вами не согласен! – голос, что донёсся до неё откуда-то из левого коридора прихожей залы, принадлежал самому Бэрнену. Это был весьма немолодой голос, с некоторой, как позволяла себе сказать Берендея в отсутствие супруга, визгливостью. Голоса его собеседника, по-видимому, в виду профессиональной негромкости, слышно не было. – Конечно, я всё ещё на стороне судьи, но я полагаю, что наказание можно было бы и смягчить. Подумаешь – убил каких-то двух крестьян!... Нет, нет. Разумеется, я на стороне закона, на какой же ещё?! Просто я думаю, что изгнание – это слишком уж сурово… Почему бы не направить его к нам? У нас тут жуткий недостаток каторжных…
Посыльная зашла в левый коридор и, стараясь держаться как можно более непринуждённо, попыталась пройти мимо споривших, однако собеседник надзирателя вдруг положил руку ей на плечо. Это была рука в кожаной перчатке, немного потёртой; от неё сильно разило каким-то неприятным резким запахом, вроде неудачно подобранного парфюма или какой-то алхимической смеси. Ильга замерла, внешне и внутренне, ожидая, что будет дальше.
- Кто эта девочка? – тихим ровным голосом спросил собеседник. Вторую руку он, кажется, всё это время держал на рукояти меча под плащом.
Бэрнен несколько замялся и неловко улыбнулся, нервно нащупывая рукой свои седые усы.
- Это… Это… Посыльная. Да, она приходит к нам… Иногда…
- В регистре она есть?
- Ну разумеется, господин Ройстлер! Как не быть ей в регистре!
Ещё немного подержав руку на плече Ильги, а также пару раз раздражённо побарабанив по ней пальцами, господин Ройстлер всё же отпустил её по своим делам.
- Вы же понимаете, что я всё равно проверю все регистры Города, не так ли?
Бэрнен развёл руками и закивал.
- Понимаю ли я? Да я само понимание, господин Ройстлер!
Найдя, наконец, комнату отдыха, где располагалась Берендея (её нетрудно было обнаружить по запаху зелья, которое она постоянно курила, когда супруга не было поблизости), Ильга постучалась и, дождавшись двойного лёгкого покашливания, означающего согласие, вошла. Госпожа Берендея, укутанная то ли в бархат, то ли в шёлк, лёжа располагалась на золочёной софе.
- Ах, это ты, душа моя, – с облегчением сказала она, доставая из-под подушки всё ещё дымящую курительную трубку. – Какое у тебя дело на этот раз?
Ильга без промедления вручила записку. Берендея начала вчитываться, однако потом сделала тревожное лицо, быстро спрятала её вместе с трубкой под подушку и жестом показала посыльной спрятаться под софой. Когда это было исполнено, она скрыла её своим покрывалом, и успела очень вовремя: в комнату, со слезами на глазах, ворвался Бэрнен, упал перед ней на колени и схватился за её руку.
- Дорогая, мне конец! Я пропал! Мы пропали! Всё пропало!
- Ну-ну, дорогой, – мягким глубоким голосом отвечала она. – Неужели же всё действительно настолько плохо? Я не верю.
Квартальный надзиратель откровенно разревелся.
- Они прислали Ройстлера… Да-да, дорогая, самого Горгонта Ройстлера! Он всё тут перевернёт, он всё узнает, нам конец, нам конец!...
Супруга попыталась привести мужа в чувство лёгким похлопыванием по щеке, однако вскоре, видя, что это не работает, размахнулась как следует и ударила не на шутку. Квартальный надзиратель смолк, проморгался, побегал глазами по комнате и шмыгнул носом.
- Прости, дорогая. Я, наверное, переутомился.
- Вот и я так думаю, любимый. Ступай, отдохни. А Ройстлера я возьму на себя.
Подумав немного, Бэрнен блаженно улыбнулся и благодарно посмотрел супруге в глаза.
- Любовь моя, спасение моё! – защебетал он, поднимаясь с колен. – Что бы я без тебя делал, верная моя подруга!
Верная подруга положила руку себе на лоб и изобразила утомление.
- Твои разговоры о насилии невыносимы. Иди, любимый, иди. Тебе нужно выспаться и забыть всё, как страшный сон.
Бэрнен уже было собрался выходить, как ужас снова сковал его: ручка двери плавно повернулась, и в комнату вошёл сам господин Ройстлер. Даже супруга надзирателя, казалось, несколько опешила от такой бесцеремонности.
- Однако же, господин Квартальный надзиратель, у меня внезапно появился к вам ещё один вопрос: что это за запах витает по всему первому этажу вашего дома?
- З-з-зап… П-п-п… Пах? – попытался переспросить надзиратель.
- Да, запах. Очень похоже на смесь оциоки с каркарейским корнем. Вы ведь в курсе, что данное зелье нелегально практически на всей территории Железного Королевства, кроме соответствующих курительных заведений?
Надзиратель попытался что-то ответить, однако ему даже не удалось закрыть рта.
- О да, господин Ройстлер, очень похожий запах! – сориентировалась Берендея. – Я и сама поначалу думала – не покуривает ли муженёк? А оказалось, что это просто от ткани такой запах.
- …От ткани? – почти удивлённо уточнил Ройстлер. – Но ведь из всех видов ткани, в которые вплетают оциоку, в Железное Королевство завозят лишь алькаратский бархат. Это невероятно редкая и ценная вещь.
Берендея с деланной непринуждённостью провела рукой по своему покрывалу.
- Что же, порой нам с мужем улыбалась удача.
Ройстлер без лишних церемоний подошёл к ложу супруги надзирателя, накренился над бархатом и сделал четыре медленных глубоких вдоха носом. Это были самые долгие вдохи носом, какие Берендее приходилось наблюдать за всю её немалую жизнь.
- …Действительно, удача, – как-то разочарованно заключил он. – Надеюсь, что стоимость этой удачи точно прописана в вашем имущественном регистре, господа супруги. На том я, пожалуй, и покину ваш гостеприимный кров. Не обессудьте! Закон един для всех!
И Ройстлер, как ни в чём не бывало, бодро покинул комнату отдыха, а вскоре (лишь один ещё раз напоследок допросив всю прислугу) – и саму резиденцию Квартального надзирателя Бэрнена.

Когда всё утихло, и Берендею, наконец, оставили в покое, она постучала ногтем по золочёному каркасу софы, а когда поняла, что посыльная просто уснула, убаюканная её голосом, то мягко сказала:
- Ильга, душа моя, не спи. Я знаю, как тебе тяжело, но нужно всегда и везде держать себя в руках. По-другому в этом мире просто не прожить.
Ильга выползла из-под софы и протёрла глаза. Берендея с трубкой во рту, подобно бывалому моряку, вчитывалась в текст Андры.
- Ну и почерк же у неё. Руки, видно, дрожали.
- Что она просит?
- Дозу она просит, душа моя. Дозу.
- Дозу… Чего?
- Зелья. Только не такого, как у меня в трубке, а покрепче. Такого, от которого тебя не просто расслабляет, а вовсе выкидывает в сумеречные туманы, и неясно ещё, вернёшься ты оттуда или нет. Жуткая дрянь, это зелье – я сама с трудом себя от него оторвала, ещё когда на свободе была.
- Ты его передашь?
Берендея степенно улыбнулась.
- Чёрта с два, душа моя. Пусть полежит теперь на своём лежаке, поотбивается от демонов и порвётся немножко на части. Не надо было ей этого и затевать. И ты никогда не затевай, душа моя. Поняла?
Ильга кивнула.
Госпожа Берендея откинулась на спинку софы и глубоко вздохнула.
- Есть, конечно, шанс, что её кто-нибудь обдурит и подсунет ей какой-нибудь яд… А, впрочем, душа моя, не бери в голову. Всё это – мои заботы, а у тебя – вся жизнь впереди. Как подрастёшь – помогу тебе выбраться из этой дыры, а дальше уж работай своей головой.

Освобождать не стремились разве что некоторых господ из Копья Порока – кварталов для самых опасных заключённых, которые были специально для соответствия названию расположены в одну линию. К таким невольникам, например, относился господин Кроммельд, внешности которого никто уже толком не помнил из-за того, как долго пробыл он в одиночной камере. Большая часть обитателей Города-тюрьмы старалась обходить его окутанную дурными слухами каморку стороной, чтобы даже не знать, что этот господин такого на самом деле сотворил, однако сам он охотно и настойчиво разъяснял это всякий раз, когда слышал на улице чьи-то шаги: “Я убил судью и всю его семью, после чего украл его лошадь, проскакал до границы, убил пограничника и бежал, но потом устал, свалился в реку и она течением принесла меня обратно в Гонт, где я намотался на рыболовные снасти. А когда я попытался убить рыбака, он убежал и позвал стражу, и с тех пор я и здесь”.

Безумный юридический гений, чьим духом пропитан Город-тюрьма и чьё имя считается излишним называть, ибо все и так постоянно держат его в голове, когда-то подразделил всех преступников Железного Королевства на категории. Во-первых, всех их он разделил на Ничтожных и Злокачественных. К первым он относил таких, которые нарушают законы не по собственной воле, но под каким-либо влиянием – под угрозами или увещеваниями, под колдовством или спьяну. Вторые же, по его определению, все свои преступления совершают “с твёрдым и холодным убеждением в бессмыслии всякого закона”.

Примечания:
Эймут (производное от западно-фольдского “эйбелат муттет” (“безмолвное мужество”)) – храбрительный напиток, дистиллят, производится из различных смесей мякиша, соков и смол от кореньев и корнеплодов, что выращиваются у реки Броумо в Железном Королевстве. Обычно смешивается с водой или другим питьём; сам по себе, без разбавления, потребляется лишь исключительными смельчаками, так как может, по поверьям, поразить пьющего одержимостью. При единичной дистилляции имеет довольно невзрачный мутно-бордовый, мутно-фиолетовый или бурый цвет. При последующем очищении от примесей становится прозрачным, и такой эймут называют не иначе как “оур-эймут”, что означает “самоцветный эймут”. За своё свойство быстро ввергать пьющего в полубессознательность эймут весьма востребован как среди законников, так и среди преступников Железного Королевства.

Оциока (от мардинского “долгое счастье”) – цветковое растение, культивируемое в Южной Мардинии и в свежем виде применяемое в качестве афродизиака. Помимо этого популярного свойства, цветы оциоки, при иссушении и последующем применении в качестве благовония, дают эффект, описанный Мервельтом как “лишающий всякого сомнения”.

Каркарея (изначально – гаргарея, из языка Гигантов Грозовых Гор; “испускающая дым”) – неприхотливое древесное растение, листва и кора которого по некоей причине притягивают удары молний; каркарее приписывается множество магических или даже просто сказочных свойств, однако у знатоков более всего в ходу только её корни: их применяют для лечения беспокойства, лунатизма, бессонницы, для облегчения дыхания при болезнях дыхательной системы, а также для облегчения родов. Корень не теряет своих основных свойств, в каком бы виде ни принимался – заваренный, настоянный, измельчённый, выжатый, просто съеденный или в качестве благовония, – однако при каждом из таковых имеет какие-либо дополнительные эффекты. Так, сок быстрее всего усваивается, порошок сердцевины – легче воздуха и приманивает птиц, а благовоние как бы подстраивается под другие благовония, усиливая их.