Страж покоя

        Стоило кому-то лишь выдохнуть: «Ох, Демесин идет!» — как любой аульный сопляк тотчас прекращал плач, а сорванцы постарше юркали в какой-нибудь закуток, куда только удавалось втиснуться, сопели носами и прислушивались к малейшему шороху, с ужасом и любопытством ожидая его появления в дверях. Да что ребятишки: при встрече с ним и многие взрослые — даже те, кто не прочь пичкать своих детей поучительными байками о собственной храбрости,— теряли поначалу связную речь.
Во всем облике Демесина, особенно во взгляде его, было нечто настораживающее, что холодило даже самые бесстрашные сердца. Он не был богатырем, но был достаточно ширококост и плотно сбит, и не каждый мог похвастать такими бугристыми мышцами — так что и в толпе его фигура сразу выделялась. Всегда красноватые, будто налитые кровью его глаза под тымаком , что и зимой и летом не сходил с головы, таили взгляд, от которого мог вздрогнуть любой: пронзал насквозь этот взгляд. Такие глаза загораются обыкновенно у полного мужской силы верблюда во время гона, и не дай бог встать у него на пути...
Боялись Демесина — так трепещут при опасности неизвестной и необъяснимой, которую всегда лучше обойти стороной или переждать. Вот только что кто-то послал другому громкий попрек: «...Как этот псих Демесин», а то еще чище: «...Э-э, болтаешь — будто наш безумец!» Но объявись вдруг Демесин рядом, тот же ругатель первым бросался ему навстречу и помогал сойти с коня, бросая красноречивый умоляющий взгляд на собеседников — не проболтайтесь, мол, как тут я его поминал...
Вырос Демесин в этом ауле, здесь и старился, но для аулчан вся жизнь его всегда оставалась загадкой. Ни с кем он не сближался, и не было в ауле человека, который решился бы с наступлением сумерек перешагнуть порог его дома. Больше похожий на крытую землянку, приземистый домик Демесина, построенный наверняка где-то за полвека до появления теперешнего нелюдимого хозяина, стоял на западной окраине аула; домишко тот словно влепился в подножие холма, готовый в любой момент в нем и раствориться. Он и сливался с тем холмом, как только темнота сгущалась над аулом: невзрачная, никогда не знающая известки лачуга во тьме преображалась в устращающее людей прибежище, мутной своей насупленностью отпугивала она даже детей. И хотя в ночи уже невозможно было различить ее, у каждого она порой выплывала перед глазами. Это было как наваждение...
По рассказам все замечающих стариков, незнакомый тогда всем юноша приблудился к аулу в начале тридцатых годов... не то с Сарыарки... не то из Каракалпакии. Времена были смутные, многие искали по белу свету пристанища, кто, думаете, тогда интересовался друг другом? Приняли парня как и других пришельцев — живет и пусть себе... Было ему в ту пору лет пятнадцать-шестнадцать, можно сказать, почти взрослый, он и рассуждал-то уже трезво, совсем не по годам взросло. Одно настораживало в повадках: исчезал куда-то регулярно и так же неожидан¬но объявлялся. Так было каждую неделю.
Время шло, и менялся Демесин как бы на глазах: словно что-то не давало ему покоя, словно спешил он вечно куда-то, всегда сосредоточенный па каких-то своих мыслях, серьезный, все более угрюмый. Как же было не поинтересоваться причиной такого его состояния, но в ответ на расспросы он лишь бормотал невразумительно и еще больше замыкался. Людей аула образ жизни парня смущал немало, вот и приставили к нему однажды соглядатая, чтобы проследил, чем же занимается «приблудный». Через неделю тот человек сообщил: «Ничего особенного. В прошлую пятницу побывал он на старом кладбище в Еспесае, сидел долго у могилы. Совсем свежая могила. Никуда больше не отлучался, а больше ничего странного нет, и опасаться, видно, его не стоит...»
         Свежая могила на старом кладбище притягивала к себе, словно накладывая печать печали не только на память Демесина, но и на всю его жизнь. Потому он и осел в ауле, что в пути смерть унесла сразу и отца и мать; юноша смог поначалу выкопать одну на двоих, временную, яму. Над этим нежданным захоронением к нему, наверно, и пришла взрослость. Оторваться от дорогих останков Демесин не смог уже никогда, он и нового света впустить в свою жизнь не сумел — будто остановилось для него здесь время любви, время улыбки, слез и душевной близости... Позже, найдя себе пустующую лачугу в ауле, вырыл Демесин новую могилу, куда перенес родителей, и теперь каждую пятницу  читал   молитвы   над  их  изголовьем – сколько знал или запомнил из священных книг.
       Причина внезапной смерти его родителей, кроме него, никому так и не стала известна; она ли потрясла его так — потеря отца и матери разом, или то, что он — сам, один — копал для них могилу и навсегда прощался с ними, а может быть, все это вместе сложилось в его душе, только время не смогло избыть утраты: Демесин становился все резче, все рассеяннее и замкнутее на одному ему известных мыслях. Все чаще случалось, что оставлял он незавершенной работу, уже почти сделанную, хотя поначалу довольно сносно зарабатывал свои трудодни. Люди вскоре попривыкли к неожиданным сменам его настроения, притерпелись к внезапным поворотам его мысли — хоть, бывало, и вовсе чепуху начинал нести несусветную. Впрочем, людям что, если их впрямую не касается: посмеются, отнесут па счет    чудачеств, молодости-глупости, да и забудут.   А  глядь—молодость-то уж   давно  миновала, и поправить   ничего нельзя, и с «чудачествами» мириться надо...
Впрочем, странности Демесина были в общем-то невинны и служили разве что предметом удивления да пересудов. Как-то, перед войной еще, вывез он на базар три мешка пшеницы из своих запасов, а сбыв их, накупил с пуд конфет да и роздал ребятишкам. Часто ли на селе такое бывало? Дети, естественно, потянулись к щедрости взрослого человека. Может, он себя на их месте помнил, принося каждый раз подарки, или свою обделенность во взрослой заботе возмещал? Кто в чужую душу заглянет... А только слух о его удивительной тороватости покатился и по соседним колхозам — кто ж из сорванцов не разинет рот, представляя себе такого доброго дядю...
          Доверие к Демесину, несмотря на его пугающее взрослых одиночество, жило в детях аула до середины военных лет и оборвалось разом — вечером зимнего дня...
В дома аула стучалось горе, много слез лилось по мужчинам что еще недавно уходили на неведомый фронт, а возвращались домой лишь именем своим в похоронке...
Демесин тоже переживал эту черную печаль аула, надолго затаился в себе — его и не видно было; но однажды он, схватив ружье, взлетел па лошадь и наметом проскакал в степь. Перевалив через холм па пути, он начал палить в воздух, всполошил грохотом всех от мала до велика. Когда ему показалось, что наконец-то «отогнал врагов», суровый безумец вернулся в свою нахмуренную лачугу.
А назавтра он снова раздаривал конфеты ребятишкам, которых собрал на равнине за аулом; хотя и с опаской после вчерашнего, но они пошли к нему. Удивив детей несказанной радостью — откуда только он добыл эти конфеты,— Демесии вдруг посерьезнел, сказав:
— Теперь вы все... будьте немцы... в меня стреляйте — все! А я один сражаться буду...
«Быть немцами» мальчишкам не хотелось, но игру они приняли, раз Демесин так захотел. Из-за сугробов они «обстреляли» Демесина снежками. Тот в ответ обрущил на «противника» град увесистых ледяных комьев. Игра была как игра, кого из ребят не захватит она, если даже взрослый хмурый человек увертывается от снежков и носится по полю, будто равный.
Вскоре Демесина пробила испарина; и азарт шуточного боя полностью захватил его, даже глаза палились кровью. Вместе с криками мальчиков, которые продолжали забрасывать его снежками, отчетливо вдруг услышались рыдания женщин аула: в какой-то момент снежной схватки почудилось, видно, Демесину, что и в самом деле... фашисты... что они уже здесь, и только он сейчас... немедленно... может их остановить. Стоило лишь мелькнуть этой мысли, обер¬нувшей мальчишек в настоящих врагов, как взбешенный Демесии был уже на коне, который в мгновение вынес хо¬зяина к «врагам». Дети, увидев поспешность Демесина, поначалу решили, что он кончил играть, и тоже покинули свои места. Но, увидев, как всадник летит им навстречу, не щадя коня, переглянулись настороженно.
— Спасайтесь! Бегите! Сдурел Демесии!.. — завопил кто-то постарше.
Не сразу поняли ребята, что происходит, а тех секунд, что они мешкали, было достаточно Демесину, чтобы его длинная сыромятная камча полоснула несколько спин. Загнав разбежавшихся малышей в сугробы, куда коню не было ходу, безумец повернул назад — к тем, кого только что отстегал. Они все еще оставались на прежнем месте, рыдающие от неожиданной обиды, не в силах опомниться и защититься...
- Пашисты! — орал Демесин.— Будьте  вы прокляты, пашисты! Увидите у меня сейчас! Вы за кого меня принимаете, а?..
И на полном скаку, вопя еще что-то нечленораздельное, он вновь прошелся камчой по спине мальчугана, который успел ничком рухнуть в снег,  почуяв приближение коня. Возбужденное ездоком и скачкой животное пронеслось мимо, но твердая рука развернула его назад.
Ясно, взбудораженный больным воображением, Демесин в эти минуты не задумался и растоптал бы детей кортами коня, попадись, не дай бог, кто-то на пути. Всадник уже и камчу вновь вскинул для удара: вот-вот обршит ее на очередную жертву. На счастье, один из мальчишек в отчаянном порыве вдруг скинул с себя телогрейку и взмахнул  ею  перед  мордой  коня.  Испуганный конь, всхрапнув, резко рванул в сторону, и Демесин не удержался в седле.
— О-о, будьте прокляты... пашисты! И меня, стало быть, докопали!..— Его вскрик уже на земле придал прыти онемевшим от ужаса мальчишкам, а сам слетевший с ло¬шади всадник застыл без движения, точно и впрямь умер. Бедняга наверняка в этот миг полагал, что сражен вражеской пулей...
После этой истории дети уже не подступались к нему.
После этой истории его еще больше стали опасаться и взрослые.

В один из морозных зимних вечеров вырвались плач и причитания из дома солдатки Жамал: весть пришла о гибели мужа. А жила семья в центре аула, и было в ней семеро малых детей-погодков. Старшим из детей был тот самый Мутан, что прошлой зимой спас маленьких «пашистов» от расправы Демесина, замахнувшись на его коня телогрейкой. Этому Мутану пришелся последний удар камчой по голове в той безумной игре, после которой храбрец неделю провалялся в бреду.
К дому, откуда выплеснулся плач, Демесин примчался, будто черпая весть пришла к нему первой. Даже в раннем вечернем сумраке можно было различить, как валил от коня пар — так несся всадник сюда. И так, не спешиваясь, долго темнел вместе с лошадью перед домом.
Женщины, что торопились к вдове с соболезновани вскрикивали испуганно «котек» и «астапыралла» при виде, недвижно застывшего на коне перед порогом Демесин лишь за дверью возобновляли причитания с новой силой. Кто-то из них, видно, шепнул аксакалам в доме о Демесине, потому что вышел старик Акмолда с учтивым вопросом:
— По делу, Демесин... или как?
Всадник не ответил.
— Что же ты... на коне? Проходи...  в дом...— неловкость молчания ошарашила старика, и он боялся осердить седока.
—...А Мутан? Он что — тоже плачет?! — Демесин произнес это так торопливо и неожиданно, что Акмолда вздрогнул.
— Кто это — Мутан? — переспросил старик,  в голосе его мелькнула дрожь. Благо, темно было и седок не мог видеть испуга; старик, что и говорить, был рад этому.
— Да Мутан же! Почему Мутана не знаешь?! — рявкнул Демесин, и старый Акмолда, готовый со страху провалиться сквозь землю, заикаясь, пролепетал:
— Д-да... плач-чет... т-тож-же...
Что Мутан был в доме и рыдал, было правдой.
Словно Демесин ждал  только этого подтверждения: повернув коня, он пустил его в степь; топот копыт потряс тишину. К онемевшему Акмолде  долетели брошенные седоком слова: «Пашисты пришли! Пашисты!..»
Всю ночь носился Демесин вокруг небольшого аула...
И с той ночи, стоило закатиться солнцу, Демесин выезжал за аул на «охрану покоя», как предположил кто-то в шутку. Для Демесииа же, как оказалось, стало это де¬лом серьезным...
Люди, в полночь или предрассветную рань вышедшие во двор, слышали голос Демесина, его покрикивания и фырканье лошади его, надо полагать, выматывавшемся за ночь. Если Демесину почему-то представлялось, что аулу грозит опасность, он стрелял в воздух, и шарахалось от аула все живое, будь то человек, зверь, птица или приблудившаяся скотина...
Странности Демесина всегда давали пищу пересудам, а здесь — шутка ли, в пору, когда все безмятежно спят, взрослый сильный человек ночь напролет шныряет по округе верхом!.. Когда же самые упрямые скептики уверились в правдивости слухов, людьми овладел прямо-таки мистический страх. Мал каждым домом и так словно нависало тревожное ожидание беды, а здесь еще этот ночной всадник, вооруженный к тому же.
Страху добавляла еще и непонятность ночных бдений: мала Демесин сторожил аул чуть не каждый день, после – через день, через три-четыре, а то и неделями не вы¬слал, что-то свое толкало его на эти объезды. Частота или наоборот, спал ночных метаний веданика, были заме¬чены, они связались с приходом в аул похоронок — «черными бумагами» называли здесь извещения о гибели на фронте. В дни, когда не слышалось в ауле плача, был спокоен и Демисин; но стоило вырваться из какого-то дома при¬читаниям, он садился на коня и скакал в степь. Порой эта связь между его ночной скачкой и плачами утрачивалась, менялась местами, и многие разбуженные в ночи криками или внезапными выстрелами не могли больше заснуть, с ужасом думая — в чей же дом еще нагрянет беда...
Такие слухи на месте не залеживаются обыкновенно: разнеслись они по соседним колхозам, и путников к аулу в неурочное время стало совсем немного. Кому выпадала нужда завернуть сюда — родственников ли повидать, дело ли неотложное заставляло,— поспеть старались до захода солнца, а то и вовсе назад поворачивали, слух ведь зага¬дочностью обрастает, и встретиться с непонятным всадником ночью находилось мало охотников...
Как-то в самый обед, явно чем-то взвинченный, злой да еще, видать, продрогший на морозе, Демесин ввалился нежданно-негаданно в кабинет председателя колхоза. Хорошо, что тот был не один, проводил совещание с активом. Колхозный председатель — хромой и однорукий Ормантай, да и актив — сплошь женщины...
В этот самый актив появление Демесина внесло, конечно, смятение, которое нельзя было скрыть робкими, заискивающими восклицаниями: «А-а. кайнага-а ...», «Э-э, Чаш мальчик...». Согласно возрасту женщины спешили оказать внимание нежданному посетителю, а сами как бы между прочим старались придвинуться к Ормантаю по¬ближе; их взгляды, обращенные на председателя, полнились беспокойством.
Да и председатель не сразу нашелся — мало ли пришло в голову блаженному Демесину, и кто знает, чем чреват этот нежданный визит?
— Т-тебе... что, т-товарищ   Д-демесинов? — Он и сам, пожалуй, не заметил, как имя посетителя обернулось в его устах фамилией.
Тот уставился в упор, кажется, готовый расплюющить  взглядом.
— Я — не товарищ... Демесин я! — пробасил как-то предупреждающе.
— Да... Демесин... прости! Н-ну, и что надо?
— На фронт меня отправляй! Я пашистов уничтожу – всех!
— Н-нет... нельзя т-тебе... нельзя ехать,— сказал, мало-помалу приходя в себя, Ормантай.
— Почему — нельзя?
— Вот так. Нельзя.
— Так я спрашиваю — почему? — При последних словах глаза Демесина потемнели, совсем запали, на скулах заходили желваки.
Женщины сейчас были подобны камышинкам в ветреный день и так же, в зависимости от тона Демесина, клонились то в одну, то в другую сторону разговаривающих. На сей раз дружно подались они к Ормантаю. Но председатель молчал. И чем дольше затягивалось это молчание, тем большим беспокойством веяло от «актива»: не выпуская краешком глаза близящегося к столу Демесина, женщины умоляюще смотрели на Ормантая, на кого еще им было надеяться,— скажи, дескать, этому... хоть что-то!
— Ты не поедешь... Ты здесь... нужен! — выдавил наконец Ормантай, словно давая женщинам хоть на время перевести дыхание.
— К-как? — теперь пришел черед заикаться Демесину, видно, ничего еще не понимающему.
Хоть женщины тоже не поняли, растерянность устра¬шающего человека позволила им прийти в себя и выпрямиться.
— А так,— сказал уже уверенно Ормантай, довольный действием своих слов на Демесина и оттого тотчас осмелевший. «И этого тронутого, оказывается, можно пронять!» И, глядя тому прямо в глаза, повторил отчетливо: — Ты здесь нужен. Ты наш покой охранять должен.
Случайные слова, что пришли Ормантаю на ум,— надо ж было что-то ответить! — и в самом деле произвели впечатление на Демесина. Он остановился в паре шагов от стола, который отделял его от сгрудившегося возле председателя актива; остановился Демесин с выражением величайшей ответственности на лице, мгновенно посуровевшем. Взгляд его впился в председателя, который словно читал в этом взгляде: «Это правда? Я и впрямь нужен вам? Вы и в самом деле не заснете ночами, если я сторожить не буду?..» И виделось в его глазах волнение — то, что сродни гордости: вот-де и я, выходит, понадобился людям...
— Да, ты нужен нам! — поспешил еще раз подтвердить однорукий председатель, радуясь такой перемене в буйном посетителе.
Демесин застыл истуканом. Казалось, он не собирался уходить, перемалывая какие-то свои мысли, и женщины вновь опасливо покосились на председателя. Вновь потя¬нулось мучительное безмолвие, минута которого для без¬защитного актива казалась годом.
— Ну, что еще скажешь? — первым заговорил Ормантай, как бы еще раз демонстрируя женщинам непреложность истины, что мужчина все-таки всегда мужчина.
— Сани мне дан! — потребовал Демесин, неожиданно чем-то раздражаясь.
— Сани? Ах да, сани... сани...— Ормантай смешался.
Женщины рядом тоже знали, что сани в хозяйстве сей¬час, когда мужчины па фронте, не безделица, ими особо не раскидаешься. Но они и понимали, что ответа Демесин ждет немедленно — иначе ведь не уйдет! И такого ждет, чтобы он удовлетворил его.
— Хорошо! — бросил Ормантай, наверняка еще и сам не сознавая, как он выполнит это многообещающее «хорошо». Рассчитывал, похоже, что с тем и повернется Демесин.
Но тот уточнил: «Когда?!» - чем поверг председателя в окончательное смятение.
- Когда?..— повторил Ормантай, чувствуя закипающее раздражение от безвыходности и готовый взорваться, но Встретился со взглядом безумца и сник, забормотал: «Когда... когда...»
Демесин подался к нему — видно,  хотел  что-то еще сказать.
— Хорошо, приходи завтра!..— опередил его Ормантай и прихлопнул по столу единственной рукой для пущей убедительности.
Демесин все же подскочил к самому столу, схватите лежащую на зеленом бархате стола руку и затряс ее, словно вещь, он и отбросил тут же председателеву руку, как будто вещь эта оказалась ненужной, и устремился к выходу так же резко, как вошел. Хлопнула дверь, и председатель смог прийти в себя.
— Уф-ф! — выдохнул он, поднимая глаза на сгрудившихся вокруг женщин.— Где ж сани-то ему раздобыть?
— Раздобудем,— кругленькая, как калачик, симпатичная молодуха с краю стола тоже облегченно вздохнула, всем своим видом говоря: все, мол, ничего — придумаем главное, что обалдуй ушел...
Сани в самом деле нашлись, председатель и актив даже разрешили пользоваться сеном с базы для лошади. И Демесин после своего похода в контору в самом деле на¬чал бдительно охранять аул, считая это святой своей обязанностью. Теперь в «ночное» он выходил не случайно, под настроение, а строго каждый день, выполняя с при¬мерной добросовестностью работу, «наконец-то поставлен¬ную на должные рельсы»,— как утверждал председатель на следующем активе.
...Солнце клонится к закату, когда Демесин уже впрягает лошадь в розвальни. Затем натягивает на ноги поверх сапог собственноручно сшитые из старой кошмы громоздкие байпаки, один из которых заметно больше другого. Надевает поверх телогрейки тулуп и потуже затягивает у горла тесемки тымака. Выпивает большую чашу раз¬веденного в бульоне курта, горсть курта запихивает на всякий случай в карман. Переваливаясь на ходу, словно большой медведь, несет из сарая немного клевера и подстилает под себя в санях — может пригодится для лошади. И с легким «чу!» трогается с места.
Для стороннего глаза все это презанятнейшая картина.
«Чу!» подрагивает морозный воздух.
Багровея, садится солнце. От нахмуренной неказистой лачуги, отстоящей от скученных вместе остальных домов — можно подумать, дома нарочно собрались, испугавшись" отвергая чужака,— от лачуги той отлетают сани, поскрипывая полозьями на снегу и поворачивая на дорожку, ими же вычерченную, начинают скользить вокруг аула. Оранжевый свет низкого холодного солнца рыжим пламенем падает на человека в санях, то и дело замахивающегося камчой на лошадь, окрашивает и пушистый легкий снег, взметенный полозьями; а вот уже сани с лошадью превращаются в черную движущуюся точку на плоскости белой равнины.
Скольжение саней особенно красиво в первые минуты — бег коня великолепен! Да и то сказать — за день отдохнул жеребец, накормлен, напоен вовремя! С охотой, с азартом и легкостью необыкновенной увлекает он за собой сани с ездоком, только снег серебристо вихрится по обе стороны дороги! След в след ступают копыта вчерашней дорожкой, ими же проложенной, а сани увлекаются так легко, что кажется, будто не по снегу несутся они — по смазанной маслом плоскости; стремительное и неслышное, завораживающее глаз скольжение! Белый пар клубами вырывается из ноздрей лошади и быстро растворяется в морозном воздухе...
Аул расположился правильным кругом — словно взяли да и выстроили домики под огромной-огромной юртой, а потом эту юрту унесли, оставив домики среди снега. Из покосившихся низких труб голубой дым идет к небу прямо-прямо, без малейших отклонений в сторону,— и каждый голубой столб на мгновение скрывает сани от наблюдателя, пока не объявляются они у другого домика и пока очередной голубой столб вновь не скроет их...
И все же картина эта, несмотря на красоту свою, по¬началу наводила страх на людей.
Страх вызывали не сани, ночь напролет поскрипывающие снегом  и  скользящие вокруг аула, ночь напролет взвихривающие снежную пыль полозьями,— нет, не сани и не лошадь, фыркающая в ночи на морозе; жуток был человек к санях, и не только он сам — все обстоятельства, связанные с его жизнью, с его характером, с его загадочной «службой».  Невиданным  и  неслыханным явлением представала ежевечерняя картина взору аулчан. И сознание, что кто-то в пору общего сна без устали объезжает и объезжает село,— это, посудите сами, насторожит лю¬бою; людям грезилось в ночи, что вершится некое таинство, не подвластное ни человеку, ни самой природе, и многие просыпались в страхе.
Многоопытные аксакалы и старые женщины пытались даже собраться вместе и внушить Демесииу: «Кончай, мол, ты такую службу — всех детей перепугал...» Но, хотя каждый день они и договаривались собраться в каком-ни-будь доме и Демесипа пригласить, не находилось в конечном счете даже человека, который осмелился бы пойти за ним.
А Демесин тем временем все так же объезжал и объезжал еженощно аул. Особых происшествий не случалось страх, поселившийся было в сердцах, мало-помалу стал рассеиваться; реже стали собираться и «официальные» представители, которым вменили было переговоры с Демесином. Через три-четыре недели «официальные люди»» вовсе перестали собираться, и хлопоты с переговорами улеглись сами собой. А женщины и дети, покой которых и был, собственно, причиною предполагаемых переговоры с блаженным объездчиком, перестали пугаться ночных бдений Демесина; мало того — они с нетерпением и сами уже ждали его появления за аулом, немного в ту пору выпадало людям развлечений... И, кажется, многим правилась каждодневная картина вылетающих в ясный зимний вечер саней, да и было ведь на что поглазеть: стремительный бег лошади в лучах заходящего солнца, серебристая пыль, взметающаяся позади упряжки, право же, вызывали восхищение. Даже самые ворчливые старики взяли себе за правило вечерними часами любоваться этой картиной. Тем более что этот почти сказочный выезд молчаливого бессонного стража становился своего рода приметой села: слух легендой разлетался по округе. Из соседних колхозов стали даже специально заворачивать любопытные, чтобы убедиться в услышанном и поглядеть на такое поистине небывалое зрелище, увидеть, как скользят сани с блаженным возчиком в лучах угасающего солнца.
Аул привык к ночному бдению Демесина.
Жители аула спали теперь спокойно, не тревожимые ни предчувствиями, ни ночными шорохами. Человеку свойственно быстро забывать собственные страхи, привычное скоро становится само собой разумеющимся. И в самом деле — если раньше здесь непременно запирались на засовы двери хлевов и сараев, то теперь эта забота в хозяйстве, можно сказать, стала второстепенной, быстро обернувшись беспечностью. В иных домах и двери оставались незапертыми: кто, дескать, вломится, когда там Демесин... И встать-то лишний раз попросту ленились некоторые, чтобы все же набросить крючок...
И прозвище Демесина — Блаженный — стало забываться, все более уступая место уважительному — Страж.
Коль случалось кому среди ночи выйти на мороз, первым делом было затаить дыхание и прислушаться к шорохам степным. И когда в шорохах тех улавливали, скажем, поскрипывание санных полозьев по скованному холодом снегу, или доносилось усталое пофыркивание при-бившегося в беге коня, или долетало приглушенное «айт!» возчика, которым тот изредка понукал животное; люди удовлетворенно переводили дух — дескать, все в по¬рядка, на месте Демесин...
- О создатель... ездит все... бедняга...— бормотал человек спросонок, испытывая нечто более теплое, нежели простую благодарность, к тому, кто за свое бескорыстное такое бдение конечно же заслуживал большего, чем вырвавшееся снисходительное «бедняга»; но другого слова применительно к Демесину как-то не находилось, и потоку, теряясь, умолкал человек... лишь вздыхал сожалеюще да возвращался в сонное тепло...
Прежний источник страха, которым представлялся еще недавно Демесин жителям аула, в такие минуты оборачивался им благодетелем, ниспосланным свыше, что жертву¬ет своим покоем ради спокойствия сельчан,— не каждому, согласитесь, под силу противостоять в ночи стуже да одиночеству, когда все другие в это время в тепле, в милой сердцу близости родных людей да светлых снов...
Что там воры, когда и заплутавшаяся скотина теперь не могла приблизиться к аулу ночью, а вскоре те коровы и овцы, что имели обыкновение уходить в степь, даже прекратили брояжиичать!.. Не обходилось и без курьезов. Замешкается кто или еще какая причина, скажем, заставит хозяина выгнать скотину В степь в неурочное время, как остановит на невидимой границе окрик Демесина. «Куда?! Днем надо было выгонять!» И хоть в первые дни трудно было смириться с подобной властью, но разве ему что объяснишь?.. Так и заворачивали обратно, бормоча под нос и задыхаясь в бессильной ярости. Завернул Демесин вот так одного, второго, третьего... А вскоре люди и сами попривыкли к новому «распорядку»; и если кто-то из особо настырных и забывчивых пытался и не мог проскочить ночную охрану, назавтра становился он предметом шуток да подковырок своих же соседей.
Смех смехом, а за полтора месяца «службы» Демесин схватил-таки пятерых воров, которых и сдал молчком с рук на руки председателю колхоза и активу. Впрочем, четверо из них сбежали, оставив похищенное — угнанную было скотину да несколько мешков пшеницы.
Теперь уж случайная «служба» Демесниа стала окончательно считаться колхозной, на очередном заседании актива даже было записано соответствующее решение по этому поводу: как и остальным арбакешам, Демесину разрешалось менять лошадь, чинить сани в колхозной мастерской, пользоваться кормами из хозяйственного фонда также получать раз в месяц пять килограммов пшеницы.
— Нелишне бы и трудодни ему выписывать...— предложила все та же кругленькая симпатичная молодуха, что так желала ухода Демесина в тот первый его налет к председателю; сейчас она видела, как благодушно настроен Ормантай, довольный ночным объездчиком, потому и заговорила о трудоднях, чтобы потрафить его настроению.
Ормантай задумался.
— Закон на это есть?..— спросил он, суетливо засовывая в карман пустой левый рукав.
— Нет — так не придумаем, что ли? — улыбнулась молодуха.
Реплика и улыбка женщины словно говорили: «Разве по все в ваших руках здесь?» — и председатель, не желая признавать, что не все ключи от мира у него в руках, и расписываться в беспомощности, поморщив для пущей важности лоб, бросил:
— Посмотрим...
Дня через два он все же решил за эту работу начислять Демесину трудодни. «Следует наконец узнать его фамилию да и поздравить официально, чтобы поощрить, значит...» — озаботился председатель. Однако ни одна живая душа в ауле, как выяснилось, не знала фамилии Демесина. Но и отступать перед повой сложностью председателю не захотелось. Получалось, что спрашивать придется самому. А кто ж отважится на это? Отказались все, даже мальчишки, что прежде водились с ним,— никакие посулы не помогли. Старики — те и вовсе чуть не оскорбились и сделали вид, что не слышат просьбы.
Актив все же решил проблему: под его нажимом это задание возложили все на ту же кругленькую милую молодуху, благо ее же предложение было о трудоднях Демесину. Так и записали в протоколе, что она «официальным представитель» колхоза. А устно добавили, что «справедливо переговорить с Демесином во время его службы».
Солнце краешком своим коснулось горизонта, и Демесин уже разок объехал аул, когда кругленькая, как пончик, молодуха, молясь всем святым, села на лошадь. К тому времени, как добралась она до Стража, солнце скрылось за крайней чертой белой-белой равнины и все вокруг застлали сумеречные тени. Демесин давно и с нетерпением поджидал всадника, приближавшегося к нему: он остановился, как только заприметил движение. Белизна снега рассеивала темноту, и дома за спиной всадницы казались нарисованными.
- Здравствуйте,  Демесин-кайнага! — приветствовала вознину молодуха.
Что Демесин не терпит официального обращения, она поняла еще прежде — уж так-то он осердился в тот раз на активе, едва председатель назвал «товарищем Демесиновым»,— поэтому и начала так разговор, по старинной вежливости величая этого непонятного человека «кайнага».
Встретил ее долгий и пристальный взгляд Демесина, пронзивший женщину ужасом: словно размышлял Страж, можно ли съесть эту неожиданную наездницу. Укутанной платками молодухе в холоде страха показалось, что ее горячее молодое сердце вдруг обложили льдом.
— П-поздравляю тебя... в-вас... с вашей повой работой, кайнага!..— проговорила как можно вкрадчивей, будто кошку погладила.
— Что-о-о? — поднявшийся ей навстречу Демесин в своем тулупе показался женщине громадным медведем, Вставшим на задние лапы. Неверный, чуть рассеивающий темноту снежный отсвет еще усиливал это впечатление.
А в отдалении под укрытием какой-то сараюшки любопытный колхозный актив во главе с председателем зорко высматривал происходящее. «Никак разговорились, а?..», «Да-а, кажется, разговорились...» — обменивались они догадками соответственно жестам или движениям участников действия возле упряжки Демесина. «Точно. Разговорились!» — утвердила одна молодая женщина, глаза которой, надо полагать, оказались острее, чем у остальных.
... — Тебе... да, вам со вчерашнего дня мы решили трудодни выписать... за охрану...— говорила между тем Демесину кругленькая молодуха.
— Коня куда навострила? — оборвал ее Демесин.
— А? Коня? Как это — «навострила»? — сердечко члена актива подступило к горлу.— Ойбай, кайнага... лошадь моя... то есть... колхозная...
Демесин, ничего больше не говоря, сорвал с плеча ружье и выстрелил поверх головы женщины. Та пала ниц. Так и лежала, не двигаясь и почти не дыша. Только когда Демесин, ухватив ее как мешок, поволок с лошади, она пришла в себя. Забилась в сильных   руках, заверещала отчаянно:
— Това... эй, да что это такое? Я — жена человека... он на фронте воюет! За издевательство вы... перед судом ответишь!..
Демесин подтащил ее к саням, грубо поставил на нога а затем концом повода так спутал лошадь, что передвигаться она смогла бы лишь воробьиным шажком. Плюхнулся в сани и готов был отъехать.
— Товарищ... кайнага... а как же я? — пролепетала молодуха в ужасе от туманной перспективы, ожидающей ее.
— Будешь стоять, пока не придут. Не придут — до рассвета простоишь... не шевелись. Зашевелишься — пристрелю.— Взгляд впалых глаз Демесина был мертвенно-холо¬ден, и бедная женщина не сомневалась, что он действительно пристрелит, коли что...
— Бог ты мой... И зачем только понесло меня сюда!..— расплакалась она и запричитала.— На смерть и на муки пришла-а я...
Демесин уехал. Темнота быстро поглотила его, а вскоре перестало слышаться и поскрипывание полозьев. «Полномочный член актива»— пустой звук для этого блажного ее звание! — осталась в степи одна. Лишь стреноженная лошадь шумно всхрапывала рядом, перекладывая тяжесть недвижного тела с одной ноги на другую.
Первой мыслью женщины, едва Демесин исчез, было распутать лошадь да. Убраться восвояси. Разве ж не будет она давно дома, пока этот обалдуй обернется?! Дом — родной, милый дом... он сейчас представлялся ей недостижимым раем... Совсем рядом... Но... нет, не посмела она даже сдвинуться. Демесин, он на то и Демесин, попробуй угадай, какая блажь ему в голову стукнет?! Объявится па» завтра в конторе и при всем активе влепит ей заряд в лоб. С него, с черта, станется... Не-ет, лучше дождаться — будь что будет! Как он велел... Не шевелись, говорит... Хорошо, не сдвинется она с места, хоть околеет, лишь бы обалдуй этот убедился в ее покорности... Может, и смило-стивится?..
Скрипнули полозья, фыркнула лошадь. Демесин! Женщина ждала этих звуков, но, заслышав, вдруг испугалась еще сильнее. Страх пронизал ее до самых пяток. Мороз, казалось ей, был ничто по сравнению с тем холодом, что заледенил изнутри. «Да ведь и сани-то,— мелькнуло тут же в голове,—не обычные сани... Это ведь Демесина сани... они и скользят, по-другому. Аул, видите ли, от фашистов защищать... попусту лошадь гоняет!.. А ни один человек не смеет и подступиться, а она... одна... здесь ночью... что еще ему взбредет?..»
Демесин и внимания на нее не обратил. Лошадь его иноходью проплыла мимо, мелькнули сани. И не подумал заметить, что бедняжка, оставленная на морозе, точно вы¬полнила его приказ — даже на шажок не отступила в сторону. «Поделом тебе за твою исполнительность!» — в сердцах попеняла себе женщина. Она поняла, что он просто забыл о ней - слышала, когда проезжал, его горячечное возбужденное бормотанье: «Вон они! Там, там...» Своими видениями жил безумец...
Оскорбленная, продрогшая на холоде, она снова расплакалась от бессильной злости. Чего ждать — вскочить на лошадь и мчаться в аул, пока жива, но мысль о двустволке Демесина, готовой тотчас разрядиться, удержала. Хорошо соседям, сидят себе в тепле... Помянула и актив, все еще хоронившийся в своем укрытии — нет, чтобы забеспокоится... небось если и проберет мороз, так на месте можно попрыгать — разогнать кровь, можно в конце концов и домой сбегать... а она... Дернула ж ее нелегкая просить за Демесина, трудодни ему, видите ли, выбивать!.. Ездил бы себе...
- Если я закоченею тут,— прокричала наконец ему вслед,— ты отелишь! Лучше отпусти, а то сама распутаю вот коня и сбегу!
Когда это женщина у них кричала? Разве что во сне могло ей такое присниться — и сама, наверное, не заметила, как вырвался из нее этот крик: то ли страх докопал, то ли мороз... «А может,— решила она про себя, и ей стало теплей от такой решимости,— это смелость во мне проснулась... Природа всех оделяет смелостью! Только вот...» И туть ли не над самым ее ухом прогремел громовый окрик вернувшегося с очередного круга Демесина: «А-а? Где? Где?!» Молодуха вздрогнула, разом забыв о смелости, возможно, дарованной ей природой.
- Ты кто? — заорал Демесин, срываясь с саней совсем рядом.
- Жена красноармейца — Орынша! Член актива колхоза! Не воровка, не думай...— женщина торопилась, словно боясь упустить эту неожиданную возможность растолкать наконец безумцу, кто она и зачем оказалась здесь.
— Что тут делаешь?
— Фамилию вашу хотела спросить...
— А?
Лишь закрыв рот, Орынша поняла, как не воврем брякнула о цели приезда. Но слово — не воробей... что сказано — то сказано. Теперь жди, чем дело кончится...
Демесин вглядывался так, точно и в самом деле хотел увериться, в самом ли деле это женщина его аула... «Да не: «пашистка» я,— хотелось крикнуть,— я ж по-казахски разговариваю!» В темноте он, похоже, не сумел ее рассмотреть и зажег спичку. «О господи...» — чуть не застонала Орынша, пугаясь новых неожиданностей.
— Э, видел я тебя! — проговорил он.— Только когда — вчера или сегодня?
— Сегодня! — вскричала женщина, чувствуя перемену в настроении Демесина.
— Не-ет! — пророкотал бас.— Вчера!
— Ну пусть будет по-твоему... вчера, вчера...— залепетала Орынша, не представляя себе, куда повернется мысль этого дикого Стража.
— Верно! Вчера я тебя видел. А лошадь твоя где?
— Вон она...— одеревеневшей от холода рукой Орынша махнула в сторону чуть различимого в темноте животного.
— Верно. Ступай!
О, какое счастье, оказывается, приносит человеку освобождение! Никогда Орынша не осознавала этого так ясно. В эти минуты она не помнила ничего — ни воины, где-то далеко гремевшей; ни того даже, как сиротливо ее ожидание, как ждет не дождется часа возвращения мужа, как молит создателя, чтобы он вернул его домой живым и невредимым... Исчезнуть с глаз долой, скрыться, пока этот чертов Страж не передумал,— эта единственная мысль сделала проворными даже занемелые па холоде пальцы, когда она снимала путы с лошади. «Скорее... скорее...» Демесин развалился в санях и не сводил с нее глаз — может, просто хотел дать передохнуть коню, может, еще что. Кто разберется, что там творится под этим неснимаемым треухом...
Стараясь не глядеть на Стража, Орынша взобралась на лошадь и, сдерживая себя, еще до конца не веря удаче, стала медленно удаляться от этого злосчастного места.
          Стоило кому-то лишь выдохнуть: «Ох, Демесин идет!» — как любой аульный сопляк тотчас прекращал плач, а сорванцы постарше юркали в какой-нибудь закуток, куда только удавалось втиснуться, сопели носами и прислуши¬вались к малейшему шороху, с ужасом и любопытством ожидая его появления в дверях. Да что ребятишки: при встрече с ним и многие взрослые — даже те, кто не прочь пичкать своих детей поучительными байками о собственной храбрости,— теряли поначалу связную речь.
Во всем облике Демесина, особенно во взгляде его, бы¬ло нечто настораживающее, что холодило даже самые бес¬страшные сердца. Он не был богатырем, но был достаточно ширококост и плотно сбит, и не каждый мог похвастать такими бугристыми мышцами — так что и в толпе его фи¬гура сразу выделялась. Всегда красноватые, будто налитые кровью его глаза под тымаком , что и зимой и летом не сходил с головы, таили взгляд, от которого мог вздрогнуть любой: пронзал насквозь этот взгляд. Такие глаза загораются обыкновенно у полного мужской силы верблюда во время гона, и не дай бог встать у него на пути...
Боялись Демесина — так трепещут при опасности не-известной и необъяснимой, которую всегда лучше обойти стороной или переждать. Вот только что кто-то послал другому громкий попрек: «...Как этот псих Демесин», а то еще чище: «...Э-э, болтаешь — будто наш безумец!» Но объявись вдруг Демесин рядом, тот же ругатель первым бросался ему навстречу и помогал сойти с коня, бросая красноречивый умоляющий взгляд на собеседников — не проболтайтесь, мол, как тут я его поминал...
Вырос Демесин в этом ауле, здесь и старился, но для аулчан вся жизнь его всегда оставалась загадкой. Ни с кем он не сближался, и не было в ауле человека, который решился бы с наступлением сумерек перешагнуть порог его дома. Больше похожий на крытую землянку, приземистый домик Демесина, построенный наверняка где-то за полвека до появления теперешнего нелюдимого хозяина, стоял на западной окраине аула; домишко тот словно влепился в подножие холма, готовый в любой момент в нем и раствориться. Он и сливался с тем холмом, как только темнота сгущалась над аулом: невзрачная, никогда не знающая известки лачуга во тьме преображалась в устращающее людей прибежище, мутной своей насупленностью отпугивала она даже детей. И хотя в ночи уже невозможно было различить ее, у каждого она порой выплывала перед глазами. Это было как наваждение...
По рассказам все замечающих стариков, незнакомый тогда всем юноша приблудился к аулу в начале тридцатых годов... не то с Сарыарки... не то из Каракалпакии. Времена были смутные, многие искали по белу свету пристанища, кто, думаете, тогда интересовался друг другом? Приняли парня как и других пришельцев — живет и пусть себе... Было ему в ту пору лет пятнадцать-шестнадцать, можно сказать, почти взрослый, он и рассуждал-то уже трезво, совсем не по годам взросло. Одно настораживало в повадках: исчезал куда-то регулярно и так же неожидан¬но объявлялся. Так было каждую неделю.
         Время шло, и менялся Демесин как бы на глазах: слов¬но что-то не давало ему покоя, словно спешил он вечно куда-то, всегда сосредоточенный па каких-то своих мыслях, серьезный, все более угрюмый. Как же было не поинтересоваться причиной такого его состояния, но в ответ на расспросы он лишь бормотал невразумительно и еще больше замыкался. Людей аула образ жизни парня смущал немало, вот и приставили к нему однажды соглядатая, чтобы проследил, чем же занимается «приблудный». Через неделю тот человек сообщил: «Ничего особенного. В прошлую пятницу побывал он на старом кладбище в Еспесае, сидел долго у могилы. Совсем свежая могила. Никуда больше не отлучался, а больше ничего странного нет, и опасаться, видно, его не стоит...»
        Свежая могила на старом кладбище притягивала к себе, словно накладывая печать печали не только на память Демесина, но и на всю его жизнь. Потому он и осел в ауле, что в пути смерть унесла сразу и отца и мать; юноша смог поначалу выкопать одну на двоих, временную, яму. Над этим нежданным захоронением к нему, наверно, и пришла взрослость. Оторваться от дорогих останков Демесин не смог уже никогда, он и нового света впустить в свою жизнь не сумел — будто остановилось для него здесь время любви, время улыбки, слез и душевной близости... Позже, найдя себе пустующую лачугу в ауле, вырыл Демесин новую могилу, куда перенес родителей, и теперь каждую пятницу  читал   молитвы   над  их  изголовьем – сколько знал или запомнил из священных книг.
       Причина внезапной смерти его родителей, кроме него, никому так и не стала известна; она ли потрясла его так — потеря отца и матери разом, или то, что он — сам, один — копал для них могилу и навсегда прощался с ними, а может быть, все это вместе сложилось в его душе, только время не смогло избыть утраты: Демесин становился все резче, все рассеяннее и замкнутее на одному ему известных мыслях. Все чаще случалось, что оставлял он незавершенной работу, уже почти сделанную, хотя поначалу довольно сносно зарабатывал свои трудодни. Люди вскоре попривыкли к неожиданным сменам его настроения, притерпелись к внезапным поворотам его мысли — хоть, бывало, и вовсе чепуху начинал нести несусветную. Впрочем, людям что, если их впрямую не касается: посмеются, от¬несут па счет    чудачеств, молодости-глупости, да и за¬будут.   А  глядь—молодость-то уж   давно  миновала, и поправить   ничего нельзя, и с «чудачествами» мириться надо...
        Впрочем, странности Демесина были в общем-то невинны и служили разве что предметом удивления да пересудов. Как-то, перед войной еще, вывез он на базар три мешка пшеницы из своих запасов, а сбыв их, накупил с пуд конфет да и роздал ребятишкам. Часто ли на селе та¬кое бывало? Дети, естественно, потянулись к щедрости взрослого человека. Может, он себя на их месте помнил, принося каждый раз подарки, или свою обделенность во взрослой заботе возмещал? Кто в чужую душу заглянет... А только слух о его удивительной тороватости покатился и по соседним колхозам — кто ж из сорванцов не разинет рот, представляя себе такого доброго дядю...
         Доверие к Демесину, несмотря на его пугающее взрослых одиночество, жило в детях аула до середины военных лет и оборвалось разом — вечером зимнего дня...
В дома аула стучалось горе, много слез лилось по муж¬чинам что еще недавно уходили на неведомый фронт, а возвращались домой лишь именем своим в похоронке...
Демесин тоже переживал эту черную печаль аула, надолго затаился в себе — его и не видно было; но однажды он, схватив ружье, взлетел па лошадь и наметом проскакал в степь. Перевалив через холм па пути, он начал палить в воздух, всполошил грохотом всех от мала до велика. Когда ему показалось, что наконец-то «отогнал врагов», суровый безумец вернулся в свою нахмуренную лачугу.
А назавтра он снова раздаривал конфеты ребятишкам, которых собрал на равнине за аулом; хотя и с опаской после вчерашнего, но они пошли к нему. Удивив детей несказанной радостью — откуда только он добыл эти конфеты,— Демесии вдруг посерьезнел, сказав:
— Теперь вы все... будьте немцы... в меня стреляйте — все! А я один сражаться буду...
«Быть немцами» мальчишкам не хотелось, но игру они приняли, раз Демесин так захотел. Из-за сугробов они «обстреляли» Демесина снежками. Тот в ответ обрущил на «противника» град увесистых ледяных комьев. Игра была как игра, кого из ребят не захватит она, если даже взрослый хмурый человек увертывается от снежков и носится по полю, будто равный.
Вскоре Демесина пробила испарина; и азарт шуточного боя полностью захватил его, даже глаза палились кровью. Вместе с криками мальчиков, которые продолжали забра¬сывать его снежками, отчетливо вдруг услышались рыдания женщин аула: в какой-то момент снежной схватки почудилось, видно, Демесину, что и в самом деле... фашисты... что они уже здесь, и только он сейчас... немедленно... может их остановить. Стоило лишь мелькнуть этой мысли, обер¬нувшей мальчишек в настоящих врагов, как взбешенный Демесии был уже на коне, который в мгновение вынес хозяина к «врагам». Дети, увидев поспешность Демесина, поначалу решили, что он кончил играть, и тоже покинули свои места. Но, увидев, как всадник летит им навстречу, не щадя коня, переглянулись настороженно.
— Спасайтесь! Бегите! Сдурел Демесии!.. — завопил кто-то постарше.
Не сразу поняли ребята, что происходит, а тех секунд, что они мешкали, было достаточно Демесину, чтобы его длинная сыромятная камча полоснула несколько спин. Загнав разбежавшихся малышей в сугробы, куда коню не было ходу, безумец повернул назад — к тем, кого только что отстегал. Они все еще оставались на прежнем месте, рыдающие от неожиданной обиды, не в силах опомниться и защититься...
-Пашисты! — орал Демесин.— Будьте  вы прокляты, пашисты! Увидите у меня сейчас! Вы за кого меня принимаете, а?..
И на полном скаку, вопя еще что-то нечленораздельное, он вновь прошелся камчой по спине мальчугана, который успел ничком рухнуть в снег,  почуяв приближение коня. Возбужденное ездоком и скачкой животное пронеслось мимо, но твердая рука развернула его назад.
Ясно, взбудораженный больным воображением, Демесин в эти минуты не задумался и растоптал бы детей кортами коня, попадись, не дай бог, кто-то на пути. Всадник уже и камчу вновь вскинул для удара: вот-вот обршит ее на очередную жертву. На счастье, один из мальчишек в отчаянном порыве вдруг скинул с себя телогрейку и взмахнул  ею  перед  мордой  коня.  Испуганный конь, всхрапнув, резко рванул в сторону, и Демесин не удержался в седле.
— О-о, будьте прокляты... пашисты! И меня, стало быть, докопали!..— Его вскрик уже на земле придал прыти онемевшим от ужаса мальчишкам, а сам слетевший с ло¬шади всадник застыл без движения, точно и впрямь умер. Бедняга наверняка в этот миг полагал, что сражен вра¬жеской пулей...
После этой истории дети уже не подступались к нему.
После этой истории его еще больше стали опасаться и взрослые.

В один из морозных зимних вечеров вырвались плач и причитания из дома солдатки Жамал: весть пришла о гибели мужа. А жила семья в центре аула, и было в ней семеро малых детей-погодков. Старшим из детей был тот самый Мутан, что прошлой зимой спас маленьких «пашистов» от расправы Демесина, замахнувшись на его коня телогрейкой. Этому Мутану пришелся последний удар камчой по голове в той безумной игре, после которой храбрец неделю провалялся в бреду.
К дому, откуда выплеснулся плач, Демесин примчался, будто черпая весть пришла к нему первой. Даже в раннем вечернем сумраке можно было различить, как валил от коня пар — так несся всадник сюда. И так, не спешиваясь, долго темнел вместе с лошадью перед домом.
Женщины, что торопились к вдове с соболезновани вскрикивали испуганно «котек» и «астапыралла» при виде, недвижно застывшего на коне перед порогом Демесин лишь за дверью возобновляли причитания с новой силой. Кто-то из них, видно, шепнул аксакалам в доме о Демесине, потому что вышел старик Акмолда с учтивым вопросом:
— По делу, Демесин... или как?
Всадник не ответил.
— Что же ты... на коне? Проходи...  в дом...— неловкость молчания ошарашила старика, и он боялся осердить седока.
—...А Мутан? Он что — тоже плачет?! — Демесин произнес это так торопливо и неожиданно, что Акмолда вздрогнул.
— Кто это — Мутан? — переспросил старик,  в голосе его мелькнула дрожь. Благо, темно было и седок не мог видеть испуга; старик, что и говорить, был рад этому.
— Да Мутан же! Почему Мутана не знаешь?! — рявкнул Демесин, и старый Акмолда, готовый со страху провалиться сквозь землю, заикаясь, пролепетал:
— Д-да... плач-чет... т-тож-же...
Что Мутан был в доме и рыдал, было правдой.
Словно Демесин ждал  только этого подтверждения: повернув коня, он пустил его в степь; топот копыт потряс тишину. К онемевшему Акмолде  долетели брошенные седоком слова: «Пашисты пришли! Пашисты!..»
Всю ночь носился Демесин вокруг небольшого аула...
И с той ночи, стоило закатиться солнцу, Демесин выезжал за аул на «охрану покоя», как предположил кто-то в шутку. Для Демесииа же, как оказалось, стало это де¬лом серьезным...
Люди, в полночь или предрассветную рань вышедшие во двор, слышали голос Демесина, его покрикивания и фырканье лошади его, надо полагать, выматывавшемся за ночь. Если Демесину почему-то представлялось, что аулу грозит опасность, он стрелял в воздух, и шарахалось от аула все живое, будь то человек, зверь, птица или приблудившаяся скотина...
Странности Демесина всегда давали пищу пересудам, а здесь — шутка ли, в пору, когда все безмятежно спят, взрослый сильный человек ночь напролет шныряет по округе верхом!.. Когда же самые упрямые скептики уверились в правдивости слухов, людьми овладел прямо-таки мистический страх. Мал каждым домом и так словно нависало тревожное ожидание беды, а здесь еще этот ночной всадник, вооруженный к тому же.
Страху добавляла еще и непонятность ночных бдений: мала Демесин сторожил аул чуть не каждый день, после – через день, через три-четыре, а то и неделями не вы¬слал, что-то свое толкало его на эти объезды. Частота или наоборот, спал ночных метаний веданика, были замечены, они связались с приходом в аул похоронок — «черными бумагами» называли здесь извещения о гибели на фронте. В дни, когда не слышалось в ауле плача, был спокоен и Демисин; но стоило вырваться из какого-то дома причитаниям, он садился на коня и скакал в степь. Порой эта связь между его ночной скачкой и плачами утрачивалась, менялась местами, и многие разбуженные в ночи криками или внезапными выстрелами не могли больше заснуть, с ужасом думая — в чей же дом еще нагрянет беда...
Такие слухи на месте не залеживаются обыкновенно: разнеслись они по соседним колхозам, и путников к аулу в неурочное время стало совсем немного. Кому выпадала нужда завернуть сюда — родственников ли повидать, дело ли неотложное заставляло,— поспеть старались до захода солнца, а то и вовсе назад поворачивали, слух ведь загадочностью обрастает, и встретиться с непонятным всадником ночью находилось мало охотников...
Как-то в самый обед, явно чем-то взвинченный, злой да еще, видать, продрогший на морозе, Демесин ввалился нежданно-негаданно в кабинет председателя колхоза. Хорошо, что тот был не один, проводил совещание с активом. Колхозный председатель — хромой и однорукий Ормантай, да и актив — сплошь женщины...
В этот самый актив появление Демесина внесло, конечно, смятение, которое нельзя было скрыть робкими, заискивающими восклицаниями: «А-а. кайнага-а ...», «Э-э, Чаш мальчик...». Согласно возрасту женщины спешили ока¬зать внимание нежданному посетителю, а сами как бы между прочим старались придвинуться к Ормантаю по¬ближе; их взгляды, обращенные на председателя, полнились беспокойством.
Да и председатель не сразу нашелся — мало ли пришло в голову блаженному Демесину, и кто знает, чем чреват этот нежданный визит?
— Т-тебе... что, т-товарищ   Д-демесинов? — Он и сам, пожалуй, не заметил, как имя посетителя обернулось в его устах фамилией.
Тот уставился в упор, кажется, готовый расплюющить  взглядом.
— Я — не товарищ... Демесин я! — пробасил как-то предупреждающе.
— Да... Демесин... прости! Н-ну, и что надо?
— На фронт меня отправляй! Я пашистов уничтожу – всех!
— Н-нет... нельзя т-тебе... нельзя ехать,— сказал, мало-помалу приходя в себя, Ормантай.
— Почему — нельзя?
— Вот так. Нельзя.
— Так я спрашиваю — почему? — При последних словах глаза Демесина потемнели, совсем запали, на скулах заходили желваки.
Женщины сейчас были подобны камышинкам в ветреный день и так же, в зависимости от тона Демесина, клонились то в одну, то в другую сторону разговаривающих. На сей раз дружно подались они к Ормантаю. Но председатель молчал. И чем дольше затягивалось это молчание, тем большим беспокойством веяло от «актива»: не вы¬пуская краешком глаза близящегося к столу Демесина, женщины умоляюще смотрели на Ормантая, на кого еще им было надеяться,— скажи, дескать, этому... хоть что-то!
— Ты не поедешь... Ты здесь... нужен! — выдавил наконец Ормантай, словно давая женщинам хоть на время перевести дыхание.
— К-как? — теперь пришел черед заикаться Демесину, видно, ничего еще не понимающему.
Хоть женщины тоже не поняли, растерянность устрашающего человека позволила им прийти в себя и выпрямиться.
— А так,— сказал уже уверенно Ормантай, довольный действием своих слов на Демесина и оттого тотчас осмелевший. «И этого тронутого, оказывается, можно пронять!» И, глядя тому прямо в глаза, повторил отчетливо: — Ты здесь нужен. Ты наш покой охранять должен.
Случайные слова, что пришли Ормантаю на ум,— надо ж было что-то ответить! — и в самом деле произвели впечатление на Демесина. Он остановился в паре шагов от стола, который отделял его от сгрудившегося возле председателя актива; остановился Демесин с выражением величайшей ответственности на лице, мгновенно посуровевшем. Взгляд его впился в председателя, который словно читал в этом взгляде: «Это правда? Я и впрямь нужен вам? Вы и в самом деле не заснете ночами, если я сторожить не буду?..» И виделось в его глазах волнение — то, что сродни гордости: вот-де и я, выходит, понадобился людям...
— Да, ты нужен нам! — поспешил еще раз подтвердить однорукий председатель, радуясь такой перемене в буйном посетителе.
Демесин застыл истуканом. Казалось, он не собирался уходить, перемалывая какие-то свои мысли, и женщины вновь опасливо покосились на председателя. Вновь потянулось мучительное безмолвие, минута которого для беззащитного актива казалась годом.
— Ну, что еще скажешь? — первым заговорил Ормантай, как бы еще раз демонстрируя женщинам непреложность истины, что мужчина все-таки всегда мужчина.
— Сани мне дан! — потребовал Демесин, неожиданно чем-то раздражаясь.
— Сани? Ах да, сани... сани...— Ормантай смешался.
Женщины рядом тоже знали, что сани в хозяйстве сей¬час, когда мужчины па фронте, не безделица, ими особо не раскидаешься. Но они и понимали, что ответа Демесин ждет немедленно — иначе ведь не уйдет! И такого ждет, чтобы он удовлетворил его.
— Хорошо! — бросил Ормантай, наверняка еще и сам не сознавая, как он выполнит это многообещающее «хорошо». Рассчитывал, похоже, что с тем и повернется Демесин.
Но тот уточнил: «Когда?!» - чем поверг председателя в окончательное смятение.
- Когда?..— повторил Ормантай, чувствуя закипающее раздражение от безвыходности и готовый взорваться, но Встретился со взглядом безумца и сник, забормотал: «Когда... когда...»
Демесин подался к нему — видно,  хотел  что-то еще сказать.
 — Хорошо, приходи завтра!..— опередил его Ормантай и прихлопнул по столу единственной рукой для пущей убедительности.
Демесин все же подскочил к самому столу, схватите лежащую на зеленом бархате стола руку и затряс ее, словно вещь, он и отбросил тут же председателеву руку, как будто вещь эта оказалась ненужной, и устремился к выходу так же резко, как вошел. Хлопнула дверь, и председатель смог прийти в себя.
— Уф-ф! — выдохнул он, поднимая глаза на сгрудившихся вокруг женщин.— Где ж сани-то ему раздобыть?
— Раздобудем,— кругленькая, как калачик, симпатичная молодуха с краю стола тоже облегченно вздохнула, всем своим видом говоря: все, мол, ничего — придумаем главное, что обалдуй ушел...
Сани в самом деле нашлись, председатель и актив даже разрешили пользоваться сеном с базы для лошади. И Демесин после своего похода в контору в самом деле на¬чал бдительно охранять аул, считая это святой своей обязанностью. Теперь в «ночное» он выходил не случайно, под настроение, а строго каждый день, выполняя с при¬мерной добросовестностью работу, «наконец-то поставлен¬ную на должные рельсы»,— как утверждал председатель на следующем активе.
...Солнце клонится к закату, когда Демесин уже впрягает лошадь в розвальни. Затем натягивает на ноги по¬верх сапог собственноручно сшитые из старой кошмы громоздкие байпаки, один из которых заметно больше другого. Надевает поверх телогрейки тулуп и потуже затягивает у горла тесемки тымака. Выпивает большую чашу разведенного в бульоне курта, горсть курта запихивает на всякий случай в карман. Переваливаясь на ходу, словно большой медведь, несет из сарая немного клевера и подстилает под себя в санях — может пригодится для лошади. И с легким «чу!» трогается с места.
Для стороннего глаза все это презанятнейшая картина.
«Чу!» подрагивает морозный воздух.
Багровея, садится солнце. От нахмуренной неказистой лачуги, отстоящей от скученных вместе остальных домов — можно подумать, дома нарочно собрались, испугавшись" отвергая чужака,— от лачуги той отлетают сани, поскрипывая полозьями на снегу и поворачивая на дорожку, ими же вычерченную, начинают скользить вокруг аула. Оранжевый свет низкого холодного солнца рыжим пламенем падает на человека в санях, то и дело замахивающегося камчой на лошадь, окрашивает и пушистый легкий снег, взметенный полозьями; а вот уже сани с лошадью превращаются в черную движущуюся точку на плоскости белой равнины.
Скольжение саней особенно красиво в первые минуты — бег коня великолепен! Да и то сказать — за день отдохнул жеребец, накормлен, напоен вовремя! С охотой, с азартом и легкостью необыкновенной увлекает он за собой сани с ездоком, только снег серебристо вихрится по обе стороны дороги! След в след ступают копыта вчерашней дорожкой, ими же проложенной, а сани увлекаются так легко, что кажется, будто не по снегу несутся они — по смазанной маслом плоскости; стремительное и неслышное, завораживающее глаз скольжение! Белый пар клубами вырывается из ноздрей лошади и быстро растворяется в морозном воздухе...
Аул расположился правильным кругом — словно взяли да и выстроили домики под огромной-огромной юртой, а потом эту юрту унесли, оставив домики среди снега. Из покосившихся низких труб голубой дым идет к небу прямо-прямо, без малейших отклонений в сторону,— и каждый голубой столб на мгновение скрывает сани от наблю¬дателя, пока не объявляются они у другого домика и пока очередной голубой столб вновь не скроет их...
И все же картина эта, несмотря на красоту свою, поначалу наводила страх на людей.
Страх вызывали не сани, ночь напролет поскрипывающие снегом  и  скользящие вокруг аула, ночь напролет взвихривающие снежную пыль полозьями,— нет, не сани и не лошадь, фыркающая в ночи на морозе; жуток был человек к санях, и не только он сам — все обстоятельства, связанные с его жизнью, с его характером, с его загадочной «службой».  Невиданным  и  неслыханным явлением представала ежевечерняя картина взору аулчан. И сознание, что кто-то в пору общего сна без устали объезжает и объезжает село,— это, посудите сами, насторожит любою; людям грезилось в ночи, что вершится некое таинство, не подвластное ни человеку, ни самой природе, и многие просыпались в страхе.
Многоопытные аксакалы и старые женщины пытались даже собраться вместе и внушить Демесииу: «Кончай, мол, ты такую службу — всех детей перепугал...» Но, хотя каждый день они и договаривались собраться в каком-ни-будь доме и Демесипа пригласить, не находилось в конечном счете даже человека, который осмелился бы пойти за ним.
А Демесин тем временем все так же объезжал и объезжал еженощно аул. Особых происшествий не случалось страх, поселившийся было в сердцах, мало-помалу стал рассеиваться; реже стали собираться и «официальные» представители, которым вменили было переговоры с Демесином. Через три-четыре недели «официальные люди»» вовсе перестали собираться, и хлопоты с переговорами улеглись сами собой. А женщины и дети, покой которых и был, собственно, причиною предполагаемых переговоры с блаженным объездчиком, перестали пугаться ночных бдений Демесина; мало того — они с нетерпением и сами уже ждали его появления за аулом, немного в ту пору выпадало людям развлечений... И, кажется, многим правилась каждодневная картина вылетающих в ясный зимний вечер саней, да и было ведь на что поглазеть: стремительный бег лошади в лучах заходящего солнца, серебристая пыль, взметающаяся позади упряжки, право же, вызывали восхищение. Даже самые ворчливые старики взяли себе за правило вечерними часами любоваться этой картиной. Тем более что этот почти сказочный выезд молчаливого бессонного стража становился своего рода приметой села: слух легендой разлетался по округе. Из соседних колхозов стали даже специально заворачивать любопытные, чтобы убедиться в услышанном и поглядеть на такое по¬истине небывалое зрелище, увидеть, как скользят сани с блаженным возчиком в лучах угасающего солнца.
Аул привык к ночному бдению Демесина.
Жители аула спали теперь спокойно, не тревожимые ни предчувствиями, ни ночными шорохами. Человеку свойственно быстро забывать собственные страхи, привычное скоро становится само собой разумеющимся. И в самом деле — если раньше здесь непременно запирались на засовы двери хлевов и сараев, то теперь эта забота в хозяй¬стве, можно сказать, стала второстепенной, быстро обернувшись беспечностью. В иных домах и двери оставались незапертыми: кто, дескать, вломится, когда там Демесин... И встать-то лишний раз попросту ленились некоторые, что¬бы все же набросить крючок...
И прозвище Демесина — Блаженный — стало забываться, все более уступая место уважительному — Страж.
Коль случалось кому среди ночи выйти на мороз, первым делом было затаить дыхание и прислушаться к шорохам степным. И когда в шорохах тех улавливали, скажем, поскрипывание санных полозьев по скованному холодом снегу, или доносилось усталое пофыркивание при-бившегося в беге коня, или долетало приглушенное «айт!» возчика, которым тот изредка понукал животное; люди удовлетворенно переводили дух — дескать, все в по¬рядка, на месте Демесин...
- О создатель... ездит все... бедняга...— бормотал человек спросонок, испытывая нечто более теплое, нежели простую благодарность, к тому, кто за свое бескорыстное такое бдение конечно же заслуживал большего, чем вырвавшееся снисходительное «бедняга»; но другого слова применительно к Демесину как-то не находилось, и потоку, теряясь, умолкал человек... лишь вздыхал сожалеюще да возвращался в сонное тепло...
Прежний источник страха, которым представлялся еще недавно Демесин жителям аула, в такие минуты оборачивался им благодетелем, ниспосланным свыше, что жертву¬ет своим покоем ради спокойствия сельчан,— не каждому, согласитесь, под силу противостоять в ночи стуже да одиночеству, когда все другие в это время в тепле, в милой сердцу близости родных людей да светлых снов...
Что там воры, когда и заплутавшаяся скотина теперь не могла приблизиться к аулу ночью, а вскоре те коровы и овцы, что имели обыкновение уходить в степь, даже прекратили брояжиичать!.. Не обходилось и без курьезов. Замешкается кто или еще какая причина, скажем, заста¬вит хозяина выгнать скотину В степь в неурочное время, как остановит на невидимой границе окрик Демесина. «Куда?! Днем надо было выгонять!» И хоть в первые дни трудно было смириться с подобной властью, но разве ему что объяснишь?.. Так и заворачивали обратно, бормоча под нос и задыхаясь в бессильной ярости. Завернул Демесин вот так одного, второго, третьего... А вскоре люди и сами попривыкли к новому «распорядку»; и если кто-то из особо настырных и забывчивых пытался и не мог проскочить ночную охрану, назавтра становился он предметом шуток да подковырок своих же соседей.
Смех смехом, а за полтора месяца «службы» Демесин схватил-таки пятерых воров, которых и сдал молчком с рук на руки председателю колхоза и активу. Впрочем, четверо из них сбежали, оставив похищенное — угнанную было скотину да несколько мешков пшеницы.
Теперь уж случайная «служба» Демесниа стала окончательно считаться колхозной, на очередном заседании актива даже было записано соответствующее решение по этому поводу: как и остальным арбакешам, Демесину разрешалось менять лошадь, чинить сани в колхозной мастерской, пользоваться кормами из хозяйственного фонда также получать раз в месяц пять килограммов пшеницы.
— Нелишне бы и трудодни ему выписывать...— предложила все та же кругленькая симпатичная молодуха, что так желала ухода Демесина в тот первый его налет к председателю; сейчас она видела, как благодушно настроен Ормантай, довольный ночным объездчиком, потому и заговорила о трудоднях, чтобы потрафить его настроению.
Ормантай задумался.
— Закон на это есть?..— спросил он, суетливо засовывая в карман пустой левый рукав.
— Нет — так не придумаем, что ли? — улыбнулась молодуха.
Реплика и улыбка женщины словно говорили: «Разве по все в ваших руках здесь?» — и председатель, не желая признавать, что не все ключи от мира у него в руках, и расписываться в беспомощности, поморщив для пущей важности лоб, бросил:
— Посмотрим...
Дня через два он все же решил за эту работу начислять Демесину трудодни. «Следует наконец узнать его фамилию да и поздравить официально, чтобы поощрить, значит...» — озаботился председатель. Однако ни одна живая душа в ауле, как выяснилось, не знала фамилии Демесина. Но и отступать перед повой сложностью председателю не захотелось. Получалось, что спрашивать придется самому. А кто ж отважится на это? Отказались все, даже мальчишки, что прежде водились с ним,— никакие посулы не помогли. Старики — те и вовсе чуть не оскорбились и сделали вид, что не слышат просьбы.
Актив все же решил проблему: под его нажимом это задание возложили все на ту же кругленькую милую молодуху, благо ее же предложение было о трудоднях Демесину. Так и записали в протоколе, что она «официальным представитель» колхоза. А устно добавили, что «справедливо переговорить с Демесином во время его службы».
Солнце краешком своим коснулось горизонта, и Демесин уже разок объехал аул, когда кругленькая, как пончик, молодуха, молясь всем святым, села на лошадь. К тому времени, как добралась она до Стража, солнце скрылось за крайней чертой белой-белой равнины и все вокруг застлали сумеречные тени. Демесин давно и с нетерпением поджидал всадника, приближавшегося к нему: он остановился, как только заприметил движение. Белизна снега рассеивала темноту, и дома за спиной всадницы казались нарисованными.
- Здравствуйте,  Демесин-кайиага! — приветствовала вознину молодуха.
Что Демесин не терпит официального обращения, она поняла еще прежде — уж так-то он осердился в тот раз на активе, едва председатель назвал «товарищем Демесиновым»,— поэтому и начала так разговор, по старинной вежливости величая этого непонятного человека «кайнага».
Встретил ее долгий и пристальный взгляд Демесина, пронзивший женщину ужасом: словно размышлял Страж, можно ли съесть эту неожиданную наездницу. Укутанной платками молодухе в холоде страха показалось, что ее горячее молодое сердце вдруг обложили льдом.
— П-поздравляю тебя... в-вас... с вашей повой работой, кайнага!..— проговорила как можно вкрадчивей, будто кошку погладила.
— Что-о-о? — поднявшийся ей навстречу Демесин в своем тулупе показался женщине громадным медведем, Вставшим на задние лапы. Неверный, чуть рассеивающий темноту снежный отсвет еще усиливал это впечатление.
А в отдалении под укрытием какой-то сараюшки любопытный колхозный актив во главе с председателем зор¬ко высматривал происходящее. «Никак разговорились, а?..», «Да-а, кажется, разговорились...» — обменивались они догадками соответственно жестам или движениям участников действия возле упряжки Демесина. «Точно. Разговорились!» — утвердила одна молодая женщина, глаза которой, надо полагать, оказались острее, чем у остальных.
... — Тебе... да, вам со вчерашнего дня мы решили трудодни выписать... за охрану...— говорила между тем Демесину кругленькая молодуха.
— Коня куда навострила? — оборвал ее Демесин.
— А? Коня? Как это — «навострила»? — сердечко члена актива подступило к горлу.— Ойбай, кайнага... лошадь моя... то есть... колхозная...
Демесин, ничего больше не говоря, сорвал с плеча ружье и выстрелил поверх головы женщины. Та пала ниц. Так и лежала, не двигаясь и почти не дыша. Только когда Демесин, ухватив ее как мешок, поволок с лошади, она пришла в себя. Забилась в сильных   руках, заверещала отчаянно:
— Това... эй, да что это такое? Я — жена человека... он на фронте воюет! За издевательство вы... перед судом ответишь!..
Демесин подтащил ее к саням, грубо поставил на нога а затем концом повода так спутал лошадь, что передвигаться она смогла бы лишь воробьиным шажком. Плюх¬нулся в сани и готов был отъехать.
— Товарищ... кайнага... а как же я? — пролепетала молодуха в ужасе от туманной перспективы, ожидающей ее.
— Будешь стоять, пока не придут. Не придут — до рассвета простоишь... не шевелись. Зашевелишься — пристрелю.— Взгляд впалых глаз Демесина был мертвенно-холоден, и бедная женщина не сомневалась, что он действительно пристрелит, коли что...
— Бог ты мой... И зачем только понесло меня сюда!..— расплакалась она и запричитала.— На смерть и на муки пришла-а я...
Демесин уехал. Темнота быстро поглотила его, а вскоре перестало слышаться и поскрипывание полозьев. «Полномочный член актива»— пустой звук для этого блажного ее звание! — осталась в степи одна. Лишь стреноженная лошадь шумно всхрапывала рядом, перекладывая тя¬жесть недвижного тела с одной ноги на другую.
Первой мыслью женщины, едва Демесин исчез, было распутать лошадь да. Убраться восвояси. Разве ж не будет она давно дома, пока этот обалдуй обернется?! Дом — родной, милый дом... он сейчас представлялся ей недостижимым раем... Совсем рядом... Но... нет, не посмела она даже сдвинуться. Демесин, он на то и Демесин, попробуй угадай, какая блажь ему в голову стукнет?! Объявится па» завтра в конторе и при всем активе влепит ей заряд в лоб. С него, с черта, станется... Не-ет, лучше дождаться — будь что будет! Как он велел... Не шевелись, говорит... Хорошо, не сдвинется она с места, хоть околеет, лишь бы обалдуй этот убедился в ее покорности... Может, и смилостивится?..
Скрипнули полозья, фыркнула лошадь. Демесин! Женщина ждала этих звуков, но, заслышав, вдруг испугалась еще сильнее. Страх пронизал ее до самых пяток. Мороз, казалось ей, был ничто по сравнению с тем холодом, что заледенил изнутри. «Да ведь и сани-то,— мелькнуло тут же в голове, — не обычные сани... Это ведь Демесина сани... они и скользят, по-другому. Аул, видите ли, от фашистов защищать... попусту лошадь гоняет!.. А ни один человек не смеет и подступиться, а она... одна... здесь ночью... что еще ему взбредет?..»
Демесин и внимания на нее не обратил. Лошадь его иноходью проплыла мимо, мелькнули сани. И не подумал заметить, что бедняжка, оставленная на морозе, точно вы¬полнила его приказ — даже на шажок не отступила в сторону. «Поделом тебе за твою исполнительность!» — в сердцах попеняла себе женщина. Она поняла, что он просто забыл о ней - слышала, когда проезжал, его горячечное возбужденное бормотанье: «Вон они! Там, там...» Своими видениями жил безумец...
Оскорбленная, продрогшая на холоде, она снова расплакалась от бессильной злости. Чего ждать — вскочить на лошадь и мчаться в аул, пока жива, но мысль о двустволке Демесина, готовой тотчас разрядиться, удержала. Хорошо соседям, сидят себе в тепле... Помянула и актив, все еще хоронившийся в своем укрытии — нет, чтобы забеспокоится... небось если и проберет мороз, так на месте можно попрыгать — разогнать кровь, можно в конце концов и домой сбегать... а она... Дернула ж ее нелегкая просить за Демесина, трудодни ему, видите ли, выбивать!.. Ездил бы себе...
- Если я закоченею тут,— прокричала наконец ему вслед,— ты отелишь! Лучше отпусти, а то сама распутаю вот коня и сбегу!
Когда это женщина у них кричала? Разве что во сне могло ей такое присниться — и сама, наверное, не заметила, как вырвался из нее этот крик: то ли страх докопал, то ли мороз... «А может,— решила она про себя, и ей стало теплей от такой решимости,— это смелость во мне проснулась... Природа всех оделяет смелостью! Только вот...» И туть ли не над самым ее ухом прогремел громовый окрик вернувшегося с очередного круга Демесина: «А-а? Где? Где?!» Молодуха вздрогнула, разом забыв о смелости, возможно, дарованной ей природой.
- Ты кто? — заорал Демесин, срываясь с саней совсем рядом.
- Жена красноармейца — Орынша! Член актива колхоза! Не воровка, не думай...— женщина торопилась, словно боясь упустить эту неожиданную возможность растолкать наконец безумцу, кто она и зачем оказалась здесь.
— Что тут делаешь?
— Фамилию вашу хотела спросить...
— А?
Лишь закрыв рот, Орынша поняла, как не воврем брякнула о цели приезда. Но слово — не воробей... что сказано — то сказано. Теперь жди, чем дело кончится...
Демесин вглядывался так, точно и в самом деле хотел увериться, в самом ли деле это женщина его аула... «Да не: «пашистка» я,— хотелось крикнуть,— я ж по-казахски разговариваю!» В темноте он, похоже, не сумел ее рассмотреть и зажег спичку. «О господи...» — чуть не застонала Орынша, пугаясь новых неожиданностей.
— Э, видел я тебя! — проговорил он.— Только когда — вчера или сегодня?
— Сегодня! — вскричала женщина, чувствуя перемену в настроении Демесина.
— Не-ет! — пророкотал бас.— Вчера!
— Ну пусть будет по-твоему... вчера, вчера...— залепетала Орынша, не представляя себе, куда повернется мысль этого дикого Стража.
— Верно! Вчера я тебя видел. А лошадь твоя где?
— Вон она...— одеревеневшей от холода рукой Орынша махнула в сторону чуть различимого в темноте животного.
— Верно. Ступай!
О, какое счастье, оказывается, приносит человеку освобождение! Никогда Орынша не осознавала этого так ясно. В эти минуты она не помнила ничего — ни воины, где-то далеко гремевшей; ни того даже, как сиротливо ее ожидание, как ждет не дождется часа возвращения мужа, как молит создателя, чтобы он вернул его домой живым и невредимым... Исчезнуть с глаз долой, скрыться, пока этот чертов Страж не передумал,— эта единственная мысль сделала проворными даже занемелые па холоде пальцы, когда она снимала путы с лошади. «Скорее... скорее...» Демесин развалился в санях и не сводил с нее глаз — может, просто хотел дать передохнуть коню, может, еще что. Кто разберется, что там творится под этим неснимаемым треухом...
Стараясь не глядеть на Стража, Орынша взобралась на лошадь и, сдерживая себя, еще до конца не веря удаче, стала медленно удаляться от этого злосчастного места.
— Эй, погоди! — вдруг услышала она, уже порядочно отъехав.
Сердис готово было разорваться в отчаянии, она даже дышать перестала. Разве есть женщина несчастнее ее... Придержала лошадь и обернулась: Демесин сидел все в той же позе, она почувствовала, что он... улыбается.
—  Я тебя не вчера, а сегодня, оказывается, видел! — прокричал он, довольный, и бас его далеко раскатился по безмолвной равнине.
Сердце Орынши, подступившее было к самому горлу, вернулось на место. Она дала лошади свободу. «О господи!— пробормотала она, чтобы перевести дыхание и радуясь, что Демесину только это сказать и потребовалось.— Не все ли равно, когда ты меня видел... вчера! сегодня!.. По мне — хоть в прошлом году, пусть!..»
Только добравшись до ближнего дома, женщина ощутила настоящее избавление — здесь, не в силах сдержи¬ваться, дала волю слезам. От обиды и страха, который претерпела, от унижения и слабости, чисто бабьей слабости, расплакалась она... Тут и актив во главе с председателем сбежался на плач. Они только-только приняли отчаянное решение пойти на  выручку  Орынши — ждали лишь сигнала, еще одного выстрела... Но раз Орынша сама объявилась разумеется, надобность в вылазке отпала...
— Так   какая ж его  фамилия-то? — поинтересовался кто-то из актива, когда Орынша  немного отогрелась в доме председателя, куда ее привели.
— Пес его фамилию знает! — огрызнулась Орынша и принялась рассказывать о своих злоключениях.
Все слушали ее со вниманием, каждый переживал, и никто, думается, не хотел бы оказаться на ее месте.
— Как же мы напишем   его фамилию? — с улыбкой спросил председатель,  когда  рассказ  был  закончен и все — каждый по-своему — пережили его.
— Сами и узнайте! — отвернулась  от  всех Орынша.
Молчание нарушила смуглая мужеподобная женщина, греющая у печи спину.
— Э, других забот у нас мало, что ли? Оставьте и фамилию, и этого придурка, будь он неладен! — Она в сердцах махнула рукой.— Может, еще кого собираетесь отправить... с поздравлением?...
— И правда, может, сама сходишь... Слава богу, скроена богатырски! — пошутил было председатель, но женщина приняла его слова за чистую монету.
— Ну да,— тут же взорвалась она, — всем колхозом теперь на поклон к нему, как же!.. И без того уж сердце не на месте... — Глаза ее в возмущении сощурились так, что стали треугольными.— Так и запишем в бумаге,— Демесин. Пять кило зерна, ему положенных, он и так получи без фамилии. Кто ж его тут не знает?! Небось но ошибутся...
На том и остановились. И в официальных бумагах колхоза стало значиться: «Демесин — Страж покоя». С той поры его так и звали — Страж покоя...

Шло время. До самого конца войны так и нес Демесин свою «службу». Зимой — сани, летом — арба, круг за кругом объезжал он аул, ночь за ночью не смыкал глаз.
От принятого раз и навсегда распорядка своей «службы» Демесин не отступился бы ни перед какой силой, и он не раз удерживал па «границе» до рассвета и самого председателя колхоза, а однажды — и представителя из района, которому вдруг в полночь потребовалось выехать из колхоза по неотложному делу. Наутро взбешенный до потерн важности представитель, не пожелав вникать в суть дела, категорически потребовал у председателя «гнать этого со службы в три шеи». И чем, дескать, скорее, тем лучше... Ормантай конечно же произнес: «Добро!» — и тут же па глазах начальства оформил письменный приказ на Демесина: освободить, мол, такого-то от работы...
Демесин продолжал «работать». Пока аулчан он охранял без чьего-либо приказа.
Был последний год войны. С фронта шли радостные вести, и народ воспрянул духом в преддверии победы. Демесин, надо думать, ощущал это настроение: он, как бывало, сбыл на базаре зерно, полученное на трудодни, и на все деньги нашел-таки конфет, которые и раздарил ребятишкам...
Однажды близко к полудню в контору председателя ворвалась взволнованная Орынша. Все радости, как и беды, у людей связывались в ту пору с событиями на фронте. Потому председатель с замершим сердцем тотчас вскочил с места.
— Что с тобой? Что-то случилось?
— Идите сюда! — Орынша потянула его за пустом рукав.
Она подвела Ормантая к окну и показала на сани, отчетливо чернеющие на снегу, на лошадь, понуро стоящую перед ними. Солнце уже ярко освещало склон, на котором была упряжка, и оттого все просматривалось четко.
- Ну, сани... и что?
- Демесин никогда не ездил до сей поры, он с рассветом всегда возвращается...
Председатель, почуяв неладное, попятился от окна. Быстро вышел к привязанному у порога коню.
Когда они подоспели к накатанной дороге Демесина, лошадь, которой наскучило, видно, стоять на месте, уже увлекла за собою сами по кругу, знакомому и привычному. В санях, нацелив вперед ружье, сидел недвижимый Демесин. Председатель с Орыншой подались ближе.
— Демесин, а Демесин? — тихонько позвал председатель.
Демесин не откликнулся.
— А где же его тулуп?..— испуганно шепнула Орынша. Ормантай потянул за узду лошадь Демесина и остановил коня.
Демесин в санях застыл — мертвый, полураскрыв рот, словно бы желая прокричать что-то напоследок...
Так и отправился он в свое последнее путешествие, не пропустив в аул ни «пашистов», ни других грабителей...

Похоронили Демесина всем аулом через два дня на вершине самой высокой сопки за селением. Чуть в стороне от набитой им за зиму кольцевой дороги. Когда тело Стража опускали в землю, раздался отчаянный крик-плач юноши за спинами провожающих.
— Кокема-а-ай!..
От неожиданности все обернулись на голос. Это был Мутан, три дня назад уехавший на дальнюю колхозную ферму,- тот самый Мутан, которого так безжалостно огрел Демесин камчой в придуманной несколько лет назад игре и который после провалялся неделю в постели. В день, когда мальчишке надо было ехать на ферму, Демесин принес, оказывается, ему свой тулуп...
Страж покоя окончил свои дни за три месяца до Победы.
После его кончины люди аула еще долго не могли свыкнуться с ночной тишиной и просыпались, тревожимые чем-то...

— Эй, погоди! — вдруг услышала она, уже порядочно отъехав.
Сердис готово было разорваться в отчаянии, она даже дышать перестала. Разве есть женщина несчастнее ее... Придержала лошадь и обернулась: Демесин сидел все в той же позе, она почувствовала, что он... улыбается.
— Я тебя не вчера, а сегодня, оказывается, видел! — прокричал он, довольный, и бас его далеко раскатился по безмолвной равнине.
Сердце Орынши, подступившее было к самому горлу, вернулось на место. Она дала лошади свободу. «О господи!— пробормотала она, чтобы перевести дыхание и радуясь, что Демесину только это сказать и потребовалось.— Не все ли равно, когда ты меня видел... вчера! сегодня!.. По мне — хоть в прошлом году, пусть!..»
Только добравшись до ближнего дома, женщина ощутила настоящее избавление — здесь, не в силах сдерживаться, дала волю слезам. От обиды и страха, который претерпела, от унижения и слабости, чисто бабьей слабости, расплакалась она... Тут и актив во главе с председателем сбежался на плач. Они только-только приняли отчаянное решение пойти на  выручку  Орынши — ждали лишь сигнала, еще одного выстрела... Но раз Орынша сама объявилась разумеется, надобность в вылазке отпала...
— Так   какая ж его  фамилия-то? — поинтересовался кто-то из актива, когда Орынша  немного отогрелась в доме председателя, куда ее привели.
— Пес его фамилию знает! — огрызнулась Орынша и принялась рассказывать о своих злоключениях.
Все слушали ее со вниманием, каждый переживал, и никто, думается, не хотел бы оказаться на ее месте.
— Как же мы напишем   его фамилию? — с улыбкой спросил председатель,  когда  рассказ  был  закончен и все — каждый по-своему — пережили его.
— Сами и узнайте! — отвернулась  от  всех Орынша.
Молчание нарушила смуглая мужеподобная женщина, греющая у печи спину.
— Э, других забот у нас мало, что ли? Оставьте и фамилию, и этого придурка, будь он неладен! — Она в сердцах махнула рукой.— Может, еще кого собираетесь отправить... с поздравлением?...
— И правда, может, сама сходишь... Слава богу, скроена богатырски! — пошутил было председатель, но женщина приняла его слова за чистую монету.
— Ну да,— тут же взорвалась она, — всем колхозом теперь на поклон к нему, как же!.. И без того уж сердце не на месте... — Глаза ее в возмущении сощурились так, что стали треугольными.— Так и запишем в бумаге,— Демесин. Пять кило зерна, ему положенных, он и так получи без фамилии. Кто ж его тут не знает?! Небось но ошибутся...
На том и остановились. И в официальных бумагах колхоза стало значиться: «Демесин — Страж покоя». С той поры его так и звали — Страж покоя...

Шло время. До самого конца войны так и нес Демесин свою «службу». Зимой — сани, летом — арба, круг за кругом объезжал он аул, ночь за ночью не смыкал глаз.
От принятого раз и навсегда распорядка своей «службы» Демесин не отступился бы ни перед какой силой, и он не раз удерживал па «границе» до рассвета и самого председателя колхоза, а однажды — и представителя из района, которому вдруг в полночь потребовалось выехать из колхоза по неотложному делу. Наутро взбешенный до потерн важности представитель, не пожелав вникать в суть дела, категорически потребовал у председателя «гнать этого со службы в три шеи». И чем, дескать, скорее, тем лучше... Ормантай конечно же произнес: «Добро!» — и тут же па глазах начальства оформил письменный приказ на Демесина: освободить, мол, такого-то от работы...
Демесин продолжал «работать». Пока аулчан он охранял без чьего-либо приказа.
Был последний год войны. С фронта шли радостные вести, и народ воспрянул духом в преддверии победы. Демесин, надо думать, ощущал это настроение: он, как бывало, сбыл на базаре зерно, полученное на трудодни, и на все деньги нашел-таки конфет, которые и раздарил ребятишкам...
Однажды близко к полудню в контору председателя во¬рвалась взволнованная Орынша. Все радости, как и беды, у людей связывались в ту пору с событиями на фронте. Потому председатель с замершим сердцем тотчас вскочил с места.
— Что с тобой? Что-то случилось?
— Идите сюда! — Орынша потянула его за пустом рукав.
Она подвела Ормантая к окну и показала на сани, отчетливо чернеющие на снегу, на лошадь, понуро стоящую перед ними. Солнце уже ярко освещало склон, на котором была упряжка, и оттого все просматривалось четко.
- Ну, сани... и что?
- Демесин никогда не ездил до сей поры, он с рассветом всегда возвращается...
Председатель, почуяв неладное, попятился от окна. Быстро вышел к привязанному у порога коню.
Когда они подоспели к накатанной дороге Демесина, лошадь, которой наскучило, видно, стоять на месте, уже увлекла за собою сами по кругу, знакомому и привычному. В санях, нацелив вперед ружье, сидел недвижимый Демесин. Председатель с Орыншой подались ближе.
— Демесин, а Демесин? — тихонько позвал председатель.
Демесин не откликнулся.
— А где же его тулуп?..— испуганно шепнула Орынша. Ормантай потянул за узду лошадь Демесина и остано¬вил коня.
Демесин в санях застыл — мертвый, полураскрыв рот, словно бы желая прокричать что-то напоследок...
Так и отправился он в свое последнее путешествие, не пропустив в аул ни «пашистов», ни других грабителей...

Похоронили Демесина всем аулом через два дня на вершине самой высокой сопки за селением. Чуть в стороне от набитой им за зиму кольцевой дороги. Когда тело Стража опускали в землю, раздался отчаянный крик-плач юноши за спинами провожающих.
— Кокема-а-ай!..
От неожиданности все обернулись на голос. Это был Мутан, три дня назад уехавший на дальнюю колхозную ферму,- тот самый Мутан, которого так безжалостно огрел Демесин камчой в придуманной несколько лет назад игре и который после провалялся неделю в постели. В день, когда мальчишке надо было ехать на ферму, Демесин принес, оказывается, ему свой тулуп...
Страж покоя окончил свои дни за три месяца до Победы.
После его кончины люди аула еще долго не могли свыкнуться с ночной тишиной и просыпались, тревожимые чем-то...

                1979