Мандельштам и Пушкин

С.В.Герасимова (Москва)
ПУШКИНКОЕ «ИЗ НИЧТОЖЕСТВА ВОЗЗВАЛ» В КУЛЬТУРНОЙ РЕТРО- И ПЕРСПЕКТИВЕ
Аннотация: ключевое различие западной и восточной культуры символически обозначено разновекторностью движения Венеры и соляной куклы, мифы о которых указывают на разницу в понимании соотношения личного и надличного бытия; некоторые интерпретации этих мифов рассмотрены на примере творчества Горация, Пушкина, Мандельштама.
Ключевые слова: Пушкин, Гораций, Мандельштам, Афродита,, соляная кукла, ничтожество, архетип водной стихии.
Annotation: the key distinction of Eastern and Western cultures is symbolically marked by the difference of movement direction of Venus and salt doll, myths about which indicate the difference in understanding of personal and superpersonal existence; some interpretations of these myths are considered on the examples of works by Horace, Pushkin, Mandelstam.
Keywords: Pushkin, Horace, Mandelstam, Aphrodite, salt doll, a nonentity, the archetype of the water element.
В общении с современными студентами сталкиваюсь с тем, что им непонятна общеевропейская концепция личности. В советское время слишком усердно муссировали утверждение, что человек – продукт среды, а плоды этой концепции приходится пожинать и сегодня. Эмпирический опыт подсказывает, что если бы в прошлом изменилось хоть что-то: другой была бы наша бабушка, например, или ее не было бы вовсе, то и мы были бы иными, но религиозное сознание утверждает наличие образа Божьего в человеке, а следовательно, существование духовного зерна, которое реагирует на внешний мир, но полностью им не определяется.
На католическом Западе эта концепция получила такую формулировку: «Еgo sum qui sum», - то есть: «Я есть Тот, Кто Я есть», или «Я есть Я». Это высказывание взято из Библии (Исход 3,14), в которой говорится, как Господь представляет Себя Моисею. Русский перевод: «Я есмь Сущий» - отражает не вульгату, а Септуагинту, то есть греческий текст.
Однако эта библейская концепция личности сосуществует в Европе с языческой, для которой характерно утверждение «Я», но это «Я» не является неизменным, ибо, согласно «Метаморфозам» Овидия, непреодолимой грани между человеком и космосом – нет. А Гесиод в «Теогонии» (стихи 190-200) раскрывает тайну происхождения «Пенорожденной», вышедшей из моря – на остров Кипр.
Миф о рождении Афродиты задает оппозицию личного бытия и морской стихии. Для европейской культуры, море – стихия смерти, ибо однокоренными являются такие слова, как море, смерть, муравей, мурава. В «Слове о полку Игореве» зеленая паполома, то есть та самая трава-мурава, становится покрывалом, на котором погибают русские воины. Однако, по Фасмеру, дериваты с корнем -мор- (мор – море) по своей семантике разошлись уже в древнеиндийском языке. [7; 651,654] Смертельную угрозу приносят с собой выходящие из ирландского моря Фоморы, в названии которых тоже звучит и «море» и «мор». Следовательно, оппозицию «море – Афродита», можно распространить на такие контекстуально антиномические пары, как «небытие - личность», «смерть - любовь», «водная стихия - жизнь». Под влиянием концепции Дарвина, давшего современную трактовку языческого мифа, вода стала восприниматься как источник жизни, но в изначальном мифологическом сознании вода оставалась мертвой стихией, противопоставленной суше, на которой жизнь для человека – возможна.
Ассоциативный ряд море-смерть-небытие можно расширить и в область социальной жизни, для которой были, например, характерны смерды – свободные крестьяне Древней Руси. По корнесловию смерды – это смертные, смердящие. Им противостоят власть предержащие, князья и бояре, как проекция бессмертных на смертный мир. Следовательно, когда Гораций в «Памятнике» говорит о себе: «Еx humil; potens», - то есть: «Из ничтожества - могущественный», - то он дает еще одну, чисто социальную трактовку мифологического образа рождения личности из мертвых вод моря. Библейский исход сквозь Чермное море задан той же динамикой: из египетского плена как состояния рабства и ничтожества – к свободе, к преображению в народ избранный, Божий.
Социальное дно, нищета, бездарность, необразованность, необходимость нести крест тяжелого физичекого труда – все эти атрибуты жизни народна становятся социальными инвариантами символа моря, социального дна, которым будут противопоставлены: гениальность, бессмертие через творчество, праздность, избранность.
Поэтому когда Пушкинский Моцарт охарактеризует себя как гуляку праздного – то эта черта, учитывая, что труд сочинителя – труд сосредоточенный и напряженный, становится не столько социальной характеристикой гения, сколько – архетипической, поскольку праздность – атрибут избранных к бессмертию, не случайно Сальери называет Моцарта богом. 
Скрытая цитата из «Памятника» Горация есть в Пушкинком стихотворении «Дар напрасный, дар случайный»:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?..
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.

В статье Мауэр Л.П. приводятся размышления от лица поэта – попытка погрузиться в его духовное состояние:
Или мне так же, как большинству, суждено жить лишь для того, чтобы есть, пить, встречать ночь, а после того встречать рассвет; и, когда время мое истечет, чтобы родные оплакали меня, а когда их тоже не станет, чтобы помнить меня, имя мое будет навсегда забыто?
Если это так, то зачем страдать и жить? Ведь все равно никто не будет помнить об этом! [3; 109]
Пукинкое «Из ничтожества» - буквальный перевод горацианского «ex humili». Но в отличие от Горация, Пушкин не столько благодарен исходу из ничтожества, сколько сетует на свое духовное состояние. Оппозиция ничтожества – и жизни, то есть игры страстей, прозрений ума и таланта получает прямо противоположную оценку. Если у Горация исход из ничтожества – благо, то у Пушкина он совершается под влиянием враждебной власти, а благом оказывается бытие до исхода из ничтожества, состояние нерожденности, небытия. Жизнь обесценивается неминуемой смертью, а волнения ума и сердца – быстрым их угасанием, происходящим из-за бесцельности всех этих волнений. В результате не жизнь торжествует над смертью и не силы души над опустошенностью ума и сердца, но торжествует томительная тоска по небытию. В ХХ веке тема обесценивания жизни – смертью станет центральной в творчестве французских экзистенциалистов.
Пушкин в своем стихотворении предваряет тему благодатности небытия, которая еще более ярко прозвучит в «Silentium» (1910,1935) Мандельштама. Но если у Пушкина недовольство исходом из состояния ничтожества, то есть из личностного небытия, выражает состояние духовного кризиса и опустошенности, то Мандельштам воспевает состояние доличностного бытия как эталонное:

Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!

У Мандельштама иудейский и европейских архетип исхода из вод Чермного моря – народа избранного (торжество свободы над рабством в Египте), из пены – Афродиты (торжеством бытия не небытием) заменяется архетипическим образом соляной куклы, которая от личного бытия приходит к состоянию слитности с морем, и эту форму личного небытия воспринимает как высшую, которой личное начало в человеке лишь мешает. Буддийско-индуистскую притчу о соляной кукле приводит св. Антоний Сурожский в богословском эссе «Безмолвная молитва»:
Соляная кукла после долгого путешествия по суше пришла к морю и обнаружила нечто такое, чего никогда прежде не видела, и не могла понять, что это. Она стояла на твердой почве, плотная маленькая кукла из соли, и видела, что есть другая почва, подвижная, неверная, шумная, странная и неведомая. Она спросила море: “Кто ты?” И оно сказало: “Я – море”. Кукла спросила: “Что такое море?” И ответ был: “Это я”. Тогда кукла сказала: “Я не могу понять, а хотела бы; но как?” Море ответило: “Коснись меня”. Кукла робко выставила вперед ногу, прикоснулась к воде и испытала странное впечатление, будто что-то начало становиться познаваемым. Она вынула ногу из воды и увидела, что у нее нет пальцев; испугавшись, она сказала: “Где же мои пальцы, что ты со мной сделало?” И море сказало: “Ты отдала нечто для того, чтобы понять”. Постепенно вода смывала у куклы частицы ее соли, а кукла заходила все дальше и дальше в море, и в каждое мгновение у нее было чувство, что она узнает все больше, но все-таки не может сказать, что такое море. Она заходила все глубже и растворялась все больше, повторяя: “Но что же такое море?” Наконец, последняя волна растворила остатки ее, и кукла сказала: “Это я!” Она познала море, но не воду. [6]
Мандельштам заменяет Афродиту соляной куклой.
Возможно, на жажду слиться с морем, прочувствовать гармонию как возврат к морскому небытию повлияло позднее (1910 г.) увлечение Мандельштама поэзией Блока. Олег Лекманов отмечает некоторые переклички между Блоком и Мандельштамом этого периода:

«В огромном омуте прозрачно и темно…» изображено «сердце», которое «всею тяжестью» идет ко дну (у Блока, в стихотворении «Обреченный»: «… сердце хочет гибели, / Тайно просится на дно»). [2;49]

Блок видел в Мандельштаме эпигона символизма, а Богомолов Н. приводит такие воспоминания: «Ахматова сказала о Мандельштаме: «Лучший поэт», и это было сказано не против Блока… но таких кусков поэзии <…> нет у Блока. Его стихи лучше по качеству стихов Блока и Анненского, но те создали свои миры». [1; 492] Действительно, интересы автора «Утра акмеизма» были значительно шире символизма. Так, ПрокоповТ.Ф. относит его и к участникам Московского лингвистического кружка (1915-1924) Р.О.Якобсона, и к членам «Никитнских субботников» (1920-1973). [4; 666, 667]
Немецко-американский богослов-экзистенциалист Пауль Йоханнес Тиллих (1886-1965) выделяет два типа мистического опыта: океанически-космический (по типу соляной куклы) и диалогический (христианский: предполагающий, что Бог – личность, а Его познание – диалог с Ним). В «Silentium» Мандельштама выразилась декадентская усталость от библейского, ренессансного и в целом общеевропейского утверждения ценности личного бытия, звучит жажда иного опыта, иных – например, буддийских – впечатлений; мифологема исхода библейского н ли народа, Афродиты ли из вод сменяется темой возврата соляной куклы в море. Разновекторность движения Афродиты и соляной куклы выражает различное соотношение личности и внеличностного бытия в иерархии ценностей Запада и Востока. Русское сознание готово окунуться в стихию революции и раствориться в ней. Духовный кризис в предреволюционные годы выразился в эстетизации отказа от личного бытия в стихотворении Мандельштама. Чисто восточные идеалы: возможность – выше ее реализации, замысел – богаче своего воплощения, - восходят к концепту Великой Пустоты в буддизме, к Пустотности Пустоты, к которой нельзя привязаться, нельзя полюбить, ибо все личное должно быть утрачено. Буддийская идея слияния с Пустотой: «В мире не было подлинного индивидуального «я», здесь, теряя «я», мы находим свою подлинную индивидуальность»[5; 100].- звучит сходно с евангельской притчей о зерне, которому должно умереть, чтобы принести плод, а следовательно оказывается привлекательной для европейского сознания. Но за внешним сходством стоят великие различия. Следуя Евангелию, предстоит умереть из любви к Христу, буддийская смерть – «освобождение» от всякой любви. 
Поэтизация тишины; молчания; потенциала, не выразившегося ни в слове, ни в любой другой форме, Пустоты, звучит у Мандельштама в духе буддийских истин: «А, забыв об обусловленном и Необусловленном, мы теряем любое ощущение различия между обусловленным и Необусловленным, мирским и запредельным. И после этого (хотя в этом осознании природы реальности, безусловно, нет различия между «до» и «после») мы достигаем состояния (хотя на самом деле это вовсе не «состояние»), которое можно выразить и передать только молчанием. В этом молчании мы переживаем на опыте тайну пустоты» [5; 100]. Так безмолвие пустынников, аскетов и синдонитов, полное сосредоточенного переживания близости личности Христа, сменяется молчанием ума, рассеянного в сверхличном Ничто.
Для христианского средневековья личность – средство познание Творца, ибо Он тоже личность, а сходное познается – сходным. В предреволюционном состоянии последнего цветения перед закатом России, а не Европы, –  личность кажется преградой для сверхличного соединения с великим молчанием или Пустотой, которая оставаясь непостижимой для христианского сознания, ассоциируется скорее с первородным хаосом, морской стихией. И эта жажда оторваться от личного бытия намечена уже в пушкинской лирике, выразившей его духовный кризис.

Литература
1. Богомолов Н. Вокруг «Серебряного века»: Статьи и материалы. – М.: Новое литературно обозрение, 2010. – 720 с.
2. Лекманов О.А. Осип Мандельштам: Жизнь поэта. – М.: Молодая гвардия, 2009. – 357с.
3. Мауэр Л.П. Философская лирика А.С. Пушкина и «метод личностного прочтения». Трудности в преподавании русской классики в Швеции. // XXVII Пушкинские чтения 21 октября 2013г: Сборник научных докладов / Сост. В.В.Молчановский. – М., 2013. – 648с. – (Электронный аналог печатного издания. ISBN 978-5-98269-115-6. ББК 81.2Рус).
4. Московский Парнас: Кружки, салоны, журфиксы Серябряного века (1890-1922) / Сост. Примеч., указатель Т.Ф. Прокопова. – м.: Интелвак, 2006. – 768.
5. Сангхаракшита (Деннис Лингвуд) Что такое Дхарма? – Сущность учения Будды./ Пер. с англ. Е.Жаркова. – М., 2012. – 262. – [Электронный ресурс]. Режим досупа:  http://buddhayana.ru/великая-пустота.html свободный. Дата обращения 09.03. 2016.
6. Сурожский Антоний, митрополит. Безмолвная молитва. – [Электронный ресурс]. Режим досупа: http://www.mitras.ru/mol_jizn/life8.htm свободный. Дата обращения 09.03.2016.
7. Фасмер Макс. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. Т.2. – СПб: Терра – Азбука, 1996. – 670с.