Выход на врага

«Ибо не понимаю, что делаю,
потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу – то делаю».



Проснулся я минут за десять до будильника, содрогаясь в холодном поту. Ни единый луч света не пытался пробиться сквозь шторы. В шесть будильник стал нарастающе выть – это было совершенно невыносимо и отвратительно. Я выключил сигнал почти сразу, однако не смог сдержаться и застонал – такое невозможно контролировать. Шатаясь, сходил оправиться, по дороге заметив в кухонном окне угрюмое начало осени. В те дни, когда ранний подъем необходим мне для осуществления требований души – я могу вообще не спать, и не буду чувствовать при этом неудобств. Во всех остальных случаях – это бесчеловечно, как Нюрнбергский процесс или экономика последних двухсот лет. Это кастрация из чувства сострадания, совершенная, как ангина. Это битье детей. Это лицемерное всепрощение. Это карательная психиатрия, призванная помочь. Это дрожь от холода иглы – одного из четырех. Это индексация. Это сепсис. Это смешок пассажира боинга за мгновение до гибели, виной которой – эго капитана и субординация экипажа.

Гречка варилась непредвиденно долго. Покамест я сходил в душ, а потом покормил только что выгулянную собаку – даже она уверена, – хозяин сошел с ума. На улице мохнатая засыпала на ходу, часто останавливалась и долго во что-то всматривалась, не понимая – куда делись остальные собаки или хотя бы люди, и будто поеживалась от росы и моросящего дождя.

Гречку я съел с чаем и сайрой. Затем бросил в рюкзак бутылку воды и обед. И вышел на улицу.

У подъезда в «четверке» сидел дедок из соседней квартиры. Я кивнул ему. А потом он нагнал меня у заправки и спросил, куда подвезти. Я, как всегда в таких случаях, почему-то с благодарностью отказался. И чуть ли не извинился – станут убивать, а я буду просить прощения, что так долго не умираю.

Автобус был забит в меру. Кондуктор бегала по улице от задней двери к передней и обратно – как маятник. Я вышел на нужной остановке и потащился к административному крылу. Там мне, разумеется, никто не открыл. В такое время делать это еще некому. Я доплелся до приемного покоя, где раскрыл пропуск в непосредственной близости от лица охранницы. Кажется, при этом немного взыграла гордыня, что не обрадовало. Бетонная лестница вывела меня туда, куда я не смог попасть до этого.

Кабинет был размером чуть больше кухни в хрущевке. Моя начальница обитала рядом – на расстоянии вытянутой руки – или это я был под рукой? Напротив нее – место девахи лет тридцати –  она худая, что противоречит ее работе, с решительным и простым чуть дерзковатым нравом, черты которого отдают даже чем-то мужским, и зовут ее – Евгения, что забавно. Это лучше, чем какая-нибудь во всем правильная сука.

Стол, за которым я должен был восседать, находился между мусорной корзиной и раковиной. На нем стояли монитор, телефон, пролежавший в кладовой больше, чем я жил, мышь и клавиатура. Ко всему этому я добавил только здоровую подставку, куда бросил карандаш и ручку, и блокнот. Места осталось только для локтей. Позднее раздумывал принести еще какой-нибудь маленький суккулент – то, что не сдохнет без света в кабинетном пердеже, и назвать его Иннокентием. От этой мысли меня охватывало омерзение вкупе с отчаянием.

Начальница выдала для ознакомления три толстенных папки со всякими должностными инструкциями, пояснительными записками и прочим. Все это я ненавижу. От примеров и рекомендаций к оформлению служебных документов меня колотило и бросало в дрожь. Я готов был всех поубивать. По радио Аллегрова страдала по младшему лейтенанту. Тем не менее, я изо всех сил старался читать и подписывать это как можно дольше.

Когда папки кончились, я в первый раз взглянул на часы, они показывали без пяти девять. С трудом мне удалось подавить вой. Я с опаской посмотрел в окно, оказалось, что оно выходит на другие окна. Это едва меня не доконало.
Чуть позже стало ясно, что делать больше совершенно нечего. Оставалась лишь единственная задача, придуманная мной себе же самому – изучать сайт. К концу дня я знал его наизусть. Я прочел все новости за пять лет, весь раздел «Обратная связь». Выучил «структуру» и список сотрудников. В течение четырех часов я пытался понять, как войти в личный кабинет. И, к сожалению, понял.

Делать было совершенно нечего. Где вся та общественность, которую я должен связывать? Разговор коллег становился событием. Скоротечный обед по силе эмоционального воздействия был сравним с Олимпийскими играми. Мое привычное отчаяние разрослось и стало в конец невыносимым. Чтобы вздернуться от тоски, мне не нужна была веревка. Когда я взглянул на все это в перспективе – жизнь окончательно уподобилась гнусному ворошению. 

И что самое смешное – видимый переизбыток времени на самом деле в дальнейшем выражался его кошмарным и совершенным отсутствием. Я даже не мог стать одним из тех, чье единственное развлечение – сигареты. Ведь я не курю, виной тому либо трусость, либо жадность (во многих ее формах), либо до сих пор наивная ориентация на будущее, а это по сучести сравнимо только с надеждой.

Как-то раз отец сказал мне, что если хочешь чего-нибудь добиться, нужно заниматься этим по десять-двенадцать часов в день. В таком случае – я буду совершенен в ненависти.

Но кто виноват в этом?..

Начальница ушла раньше. Я уже почти был готов умереть. И вдруг деваха сказала: «Ну что, по домам?» Я стал судорожно надевать ветровку и собирать рюкзак, она добавила:

– Тебе ключ дать сейчас, чтобы ты копию сделал, или на выходные?

– Давайте лучше на выходные.

– Давай на ты – Женя. – сказала она, словно устав.

– Ладно. – улыбнулся я и назвал свое имя снова. – До свидания.

– До завтра.

Когда на улице я увидел подобие солнце, выдуваемое из-за туч, то едва не разрыдался. И двинул пешком домой.

Где меня ждал счет за квартиру.

И любовь ждала.



22:54
01.09.16