По другую сторону национализма - часть вторая

Часть 2. «Такие не учатся в школе»

Я переехала в Италию в 18 лет. После полугода дичайших любовных страданий, всяких бумажных перипетий, неприятностей, жуткой истории моего бракосочетания, срочных виз, прощания с институтом, в который я только поступила и вот, наконец, долгожданный и пугающий отъезд. Я ехала зимой, в Москве было люто холодно и скользко. Я напялила на себя самую теплую куртку – и самую старую, к несчастью. На границе, в Тессере меня, естественно, задержали  - вид был сугубо неблагонадежный, растрепанный и испуганный. Меня видимо приняли за пытающуюся пробиться в Европу начинающую проститутку. Позвонили на сотовый мужу, что топтался по другую сторону границы, готовый принять меня в нежные объятья. Мужу было 38. Мне – 18. Подозрения пограничников, вероятно, были вполне обоснованы. Мужа призвали к стеклянной будке, полчаса там звонили ему на работу, выясняли, проясняли, и, наконец, отпустили мою душу на покаяние. В Венеции зима уже отступила – в воздухе отчетливо ощущалась весна, чахлая зелень уже начинала просыпаться, туман пах студеной водой и дымом.
Я боялась выходить из дома. Я не различала, где кончалось одна фраза и начиналась другая – речь вокруг казалась мне бесконечным, певучим многострочным словом. И, увы, совершенно непонятным. Я сидела в уютной квартирке с видом на арку возле мутного канала и по русским учебникам занималась итальянским. Я научилась читать, но на слух по-прежнему не различала, где же кончалось одно слово и начиналось другое. Английского большинство местных жителей не знало. Я была выходцем с другой планеты. Храбрости у меня не хватало даже на то, чтобы спуститься в лавочку вниз. Я ходила за мужем, как собачонка, а он терпеливо подыскивал мне варианты времяпровождения. Сначала это были бесплатные курсы языка при местной коммуне – с целью более успешной интеграции иностранцев. Курсы вела милейшая старушка с голубыми волосами, которая, увы, такой же скороговоркой распевала по-итальянски, а я тупела, немела и молчала. Из моего рта даже по моей воле не лезло ни звука, словно мне этот самый рот прошили на машинке двойной строчкой, как бабушка подшивала мне слишком длинные джинсы.  Я бойко делала письменные упражнения, но на походах в пиццерию с мужем и его рабочей компанией не могла выдавить из себя даже CIAO. Это было невозможно – проклятая двойная строчка не давала раскрыть рот. Мне становилось страшновато – но я ничего не могла с этим поделать. В процессе ковыряния с документами выяснилось, что все наши наполеоновские планы записать меня в университет потерпели полный крах. В Италии школьное обучение длилось 12 лет, а у меня из консульства имелся идиотский документ с названием «Табель», где, даже с хитроумными округлениями реальных десяти лет до формальных 11 имелось отсутствие одного года. Моя академическая справка из института с жалкой выпиской сданных во время любовной горячки предметов не произвела на даму-администраторшу в университете никакого впечатления.  Мне не хватало лет, не хватало предметов – я была как дикарь с Андаманских островов. Оставалось только погикать и завести себе трубку с отравленными иголками.
Более того, когда мы потащились в ближайшую частную школу, что предлагала услуги адаптации иностранных дипломов для поступления в университет, там нам сообщили, что мне надо идти в среднюю школу, этак в класс 8, поскольку я не учила итальянскую литературу, не учила латынь, не учила греческий – а старшая школа в Италии являлась уже профильной, с разделением в средних классах на гуманитарную классическую ветвь, техническую,  филологическую с изучением иностранных языков или же с уклоном в изящное искусство и иже с ним. Единственное куда со скрипом я могла пойти, это в технический лицей –  и это при моей полнейшей тупости в математике и физике!  Доказательств того, что я прочла Божественную Комедию и Декамерон в 13 лет, что в институте учила латынь – но не успела сдать предмет, у меня, естественно, не было. Это было только в моей голове – а рот был по-прежнему зашит двойной строчкой.
Мы с мужем впали в отчаяние. Очевидно было только одно – надо учить язык. На бесплатных курсах я продолжала успешно делать письменные задания, но по-прежнему молчала, как рыба. Учительница пожимала плечами и отдавала свое внимание более активным ученикам – молодым нигерийцам, с длинными, как у кукол, будто завитыми, ресницами, которые бойко, с акцентом балаболили на итальянском, веселым, крепко сбитым румынкам с крашеными платиновыми волосами и черными бровями вразлет, - у них не было выбора, им надо было работать, кормить себя и семью. Мне было стыдно, гадко, я мысленно гнобила себя, но это не помогало, скорее наоборот. Я казалась себе зажравшейся домохозяйкой, что капризничает, но от этих мыслей, что будили меня в пять утра – о, эти гипертрофированные мысли, проклятье всех, кто мается бессонницей, - я медленно, но верно сползала в депрессию. Муж, поняв, что толку от меня не будет, начал действовать решительно и записал меня на частные курсы итальянского. Тут было проще. Учительница, дымившая на переменах, как паровоз, знала английский. Нас было всего четыре человека. Через месяц она, изначально говорившая с нами на английском, полностью перешла на итальянский – и дело пошло. Мы трепались совершенно обо всем на свете – и тут я поняла, что наконец начинаю различать слова, слышимые на улицах. Мир наполнялся красками, наполнялся смыслом. Мои сокурсники были безумно интересными – темнокожий мальчик из Палестины, который учился на режиссера и увлекался переведением на итальянский всевозможных ругательных слов. Девочка из Китая, явно принадлежащая к аристократии, умненькая, беленькая, как фарфоровая куколка и тихая как мышка. Это было потрясающе – сталкиваться с разными взглядами из разных точек земли – и вместе учиться говорить на другом языке – создавать точку соприкосновения, духовное родство, пронизанное весенним ветром, запахом обжаренного кофе и глициний. Ближе к лету в класс пришли два монашка – один из Хорватии, другой из Польши, они приехали на стажировку в общину святого Антония. С ними мы бесконечно спорили про религию, и это тоже было весело. Я была воинствующей атеисткой – они -  воинствующими католиками, и все мы просто тонули в максимализме. Итальянка-учительница отмалчивалась, как мудрая сова. Во всех этих спорах я отлично поднаторела в итальянском разговорном, двойная строчка неожиданно ослабла, и я отковыривала ее – стежок за стежком.  Назвать это "окультуриванием" не поворачивался язык – мы сталкивались, узнавали друг друга, учились уважать друг друга. Люди все одинаковые, вопрос только в воспитании и количестве денег. Мы все хотим быть понятыми, быть принятыми. В глубине души. А на поверхности налипают предрассудки, снобизм, расхожие мысли и чужие мнения. Это все отваливается, когда ты знакомишься с человеком и начинаешь с ним ГОВОРИТЬ. На одном языке.
В процессе изучения языка я отлично провела время и даже перевела с итальянского на русскую туристическую брошюрку, что выдавалась посетителям в маленьком музейчике картин и фресок при местном соборе. Исходно перевод был сделан чем-то, вроде автоматического переводчика, и смотреть на это без слез было невозможно. В награду мои знакомые монашки пустили меня посмотреть, как там, внутри, в монашеской общине. Ну не совсем внутри, а во дворике общины. То был тенистый итальянский двор-колодец, окруженный стенами монастыря, с настоящим колодцем посередине, тонущим в низких подстриженных кустиках самшита. Там было хорошо сидеть на внешних простенках коридора, что шел вокруг дворика и думать о вечном.
Меньше о вечном приходилось думать на улицах, где, выделяясь внешним видом, я вечно попадала в неприятности. Цоканье языком от местных завсегдатаев баров было еще ничего. Но когда меня вместе с моей малолетней подружкой попытался «снять» вполне себе благопристойный итальянец средних лет, я усвоила непреложную истину – если ходишь в юбке, -  нарвешься на неприятности. Местное население женского пола в юбках не ходило. Живешь в Риме, веди себя как римлянин. Штучки вроде «надень мини и туфли» проходили только если ты хотела, чтобы к моменту достижения подъезда за тобой волоклись с десяток страждущих. С тех пор я влезла в джинсы и больше из них не вылезала.
Осенью я записалась в частную международную школу при женском католическом монастыре.  Там мне предстояло отучиться два года.  Часть учебы проходила на английском, часть -  на итальянском. Возвращение в старшую школу меня ужасало и пугало. Несколько примирило со школой наличие директрисы-монахини, которая, как впоследствии выяснилось, была в родстве с фамилией Медичи. С ней мы отлично друг друга поняли. Я приобрела себе цветастый рюкзак, как у всех – и была готова, вновь – в первый раз на чужой земле.
В школе к счастью я не была единственным диковинным зверем. Были и другие иностранцы. Там училась красивая, как картинка, молодая молдаванка, живущая в гражданском браке с немолодым уже бизнесменом-итальянцем, который ругал ее за расточительство и снимал ей квартирку в центре. Сам он жил с мамой. Молдаванка была экзотична и дика, как горная коза. У нее было при всем этом отличное чувство юмора. Я учила ее итальянской литературе и давала книги в переводе на русский – а она взамен водила меня по страшенным бутикам в центре. В бутиках она покупала себе тряпки, я же дивилась ценам и еще больше -  идиотскому дизайну этих тряпок. Продавщицы кидали на нас подозрительные взгляды и явно не одобряли – мы же были «понаехали тут», говорившие между собой на непонятной тарабарщине. Все остальные мои 15 лет, прожитые там, я избегала мест, куда ходят богатые иностранцы, в особенности русские. Избегала, потому что уже понимая язык, слушала комментарии местных по поводу поведения русских, и становилось мучительно стыдно, причем вдвойне. Стыдно за наших, что вели себя глупо, непристойно и по-хамски. Стыдно за местных, что, не скрывая, фашиствовали. Это цена сидения на двух стульях – тебе уже нет места нигде.
В школе я столкнулась, увы, не в последний раз, с проявлением национализма в детях. Программы школы была такова, что для получения диплома нужно было наработать 300 часов волонтерских работ. Я пошла работать помощником на продленку в частную младшую школу, что была в помещении того же монастыря. За детьми на прогулках в саду приглядывали монашки. Я же следила за приготовлением домашних заданий и помогала монашкам догонять особо прытких в саду. Там я подружилась с кучей чудесных детишек, но дети, как известно редко скрывают свои мысли. Одна из моих маленьких подруг, хорошенькая белокурая девочка 8 лет, как-то спросила у меня « А что ты делаешь в школе? Разве такие как ты, ходят в школу? У нас есть служанка, она украинка. Я думала, вы не умеете писать и читать» Я прибалдела от ее слов, но потом мысленно стукнув себя по затылку, спокойно объяснила ребенку, что нет, в школу мы все же ходим…Жутко представить, что слышит от родителей дома ребенок, приходя к такого рода выводам. Впрочем, ситуации были самые разнообразные – а дети есть дети, и все они, независимо от того, что вкладывают в их умы взрослые, исходно были чистыми, тянущимся к ближнему, доверчивыми. Я помогала им с домашними заданиями, а в свободное время учила рисовать принцесс. Самых разных – белокурых и черноволосых, темнокожих и узкоглазых. Во дворе привычно стучала футбольным мячом высокая четвероклассница – белорусская девочка, оставшаяся без родителей в результате трагедии в Чернобыле и удочеренная итальянской семьей. У нее была масса проблем со здоровьем, она пила страшенные таблетки во время школьных занятий и при этом била по мячу так, что итальянские мальчишки недовольно бурчали себе под нос. Она была упряма как баран, и очень упорна, свободно говорила по-итальянски, хорошо по-английски, а по-русски - очень плохо. Что с ней было до приезда в Италию, она помнила смутно, а если помнила, то рассказывать не хотела. Я молча дивилась на нее, наблюдая со стороны и думала, насколько же дети сильны и как они здорово умеют адаптироваться – иному взрослому и не снилось. Они стирают с себя невыносимую боль – tabula rasa - и создают себя заново, идут вперед и учатся быть счастливыми и благодарными за то, что есть. Хочется склониться в поклоне перед такими детьми – но мозг туманится при мысли, что кто-то может специально не давать детям возможности учиться, дружить, познавать мир и иные традиции и культуру. И неважно, под каким предлогом это делается – бюрократическим ли, националистическим, или просто по невежеству и дурости – для меня это навсегда входит в определение антигуманности, античеловечности. Какой душевной коростой надо покрыться, чтобы судить детей по фамилии или по цвету кожи, даже не взглянув этому ребенку в лицо, в глаза?