С поздней осени до весны

         Только когда заканчивается сбор  хлопка  и   на землю выпадает первый снег, люди в небольшом ауле по западную сторону сопки Караспан переводят дух. Проступающие рогаткамп из-под красных песков ростки хлопка будто выносят с собой из-под земли все мытарства для аула — до самого зазимья люди не знают покоя, днем и ночью нахо¬дясь на поле. Вдосталь пропекшись на солнце, пропылившись насквозь, люди справляются с общим для них делом и, когда первая пороша устилает землю, с десяток дней кряду не появляются на улице. Председатель не разыскивает бригадира, бригадир — колхозников. Проходит некоторое время, и задубелые обветренные лица тружеников светлеют, они оживляются румянцем; переведшие дух мужчины, очистив дворы от накопившегося за лето хлама и навоза, отставляют в сторону лопаты и, забыв про чай, кипящий на столе, спешат к соседу, который, по их мнению, запропастился невесть куда.   Отважившийся на визит некто сначала лишь заглядывает во двор — там может оказаться кто-то из домочадцев или, на худой конец, по¬даст голос собака. А подаст голос собака — считай, кто-нибудь объявится. Выйдет жена, некто ей крикнет: «Эй, где твой непутевый муж?» — а сын или дочь: «Где твой непутевый отец, позови-ка...» Поздороваться с домочадцами некто забывает. А тут и хозяин выскакивает: «Ой, это ты?..» Собаку, которая при виде хозяина разражается еще более громким лаем, он со словами «Вон, собачье отродье!» загоняет в конуру и бросается к гостю: «Ойбай-ау, да проходи. Что ж ты, как бргад  Абдашим, из-за ворот кричишь? Дома все живы-здоровы, ну-ну... Ах, чтоб тебя...» — и добавляет соленого мата. Радости его нет границ.
Еще через некоторое время их трое, через четверть часа — четверо. Хозяин отдает распоряжение жене: «Эй, старуха, вари мясо этим выродкам!» Окрика достаточно — етят в разные стороны щепки разрубаемого тамариска, валит густой дым из печной трубы; дом как бы просыпается, разбуженный непредвиденными хлопотами, и уже кто-нибудь из ребятишек постарше, отложив в сторону учебники, бежит в магазин.
Пение начинается с «Маржан-кыз»  , разговор — с бригадира. Песня замирает на недоступной ноте и обрываетcя, зато за разговором приятели успевают, как говорится, побывать во всех четырех сторонах света. За этой беседой они и сильные, и умные, и щедрые, и передовые; каждый может похвастать богатством,   образованием, хотя ни того ни другого ни у кого из них нет; кто-то по неосторожности записывается и в дураки, обронив  невзначай: «Ну и дурак я был тогда...» Далеко они заходят за разговором, и, когда «возвращаются» в родной аул, кто-то, более других разгорячившийся и возгоревшийся желанием сделать что-нибудь приятное, доброе, восклицает: «Провались все остальное! Нет, я скажу, ничего нет лучше уважительности друг к  другу. Сидим   вот,   беседуем — исключительно из уважительности. К кому? К нему! — и   указывает на хозяина дома.— Завтра прошу ко мне!..» И с видом, будто совершил неслыханный подвиг, раскручивает пустую пиалку пе¬ред собой и посылает ее к самовару.
Вот с этого раскручивания пиалки и начинается оживление в притихшем па некоторое время ауле — соседи на¬вещают один другого, визиты выливаются в той, той — в скандалы, скандалы — в драки, драки завершаются перемирием; так до тех пор, пока не прилетят скворцы, аул живет бурной жизнью, охваченный собственными забота-ми и хлопотами.
Нынешние взаимоотношения в ауле завязались несколько иначе — сразу с драки. Разумеемся, всякой драке пред¬шествует спор. Спор родился между пастухом Кемпирбаем и почтальоном Отаром, драка нежданно-негаданно вспыхнула между подоспевшим к месту спора звеньевым Орысбаем и продавцом Мусиром.
В распространенном виде история выглядит так.
Прошло двадцать девять дней уразы, поста, остался один, последний.
И девять дней, как Кемпирбай получил письмо от сына из Киева, где тот учился в авиационном институте.
  Сын написал: «Коке, просьбу Вашу исполнил. Посылку отправил. Вчера. Можете приглашать стариков и закрывать пост». Посылки до сих пор не было. Кемпирбай каждый день спозаранок обивал порог дома почтальона Отара, справляясь: «Пришла ли посылка от нашего?» Тот отвечал: «Нет». Добро бы Отар повернулся бы при этом к нему, поинтересовался здоровьем, а потом сказал: «Нет, ата, не была еще. Сам сообщу, когда будет», а то ведь подберется, как еж, при виде старика да еще и в сторону отойдет и бросит: «Нет». Это было обиднее всего. Вы-водило из себя и то, что Отар, известный в ауле краснобай, с утра до вечера, как говорится, не дававший роздыху языку и возвращавшийся домой намертво усталый, вдруг, когда его спрашивали о деле, становился серьезным.
Боясь, как бы Отар с утра не умчался в центр, Кемпирбай и сегодня терпеливо дожидался на улице его фургона. До полудня ждал. Завтра закрытие поста, надо бы стариков угостить, пригласив их к себе. Но вот, понадеявшись на посылку из Киева, не съездил даже на базар в Караспан. Срам-то какой! Опозорится теперь перед честным народом, просмеют. Особливо этот Ескара. Его ядовитого зычка старик побаивался. Они с ним как люди «двух противоположных платформ». Так выразился однажды сын, знав про сложные с Ескарой отношения. Кемпирбай — пастух, Ескара — учетчик. В каждом деле свои трудности. Нападает на коров зуд, так они не только на Кемпирбая, а а весь колхозный актив, пусть даже он выйдет навстречу полном составе, не посмотрят — задерут хвосты и прямиком в клевер, а то и на само хлебное поле заберутся. Даже авторитет птичника Молдабая, не в меру возносящегося своим депутатством в местном Совете и способного аткнуть через это рот даже такому горлопану, как Мусир — последний мог закрыть магазин, если, скажем, того желал Молдабай, — для них, для коров, ничто. Прошлым етом, если хотите, отчаянные животные позволили себе такую дерзость — ворвались средь бела дня во двор к чолдабаю, когда тот с семьей чаевничал под навесом, и ачието лишили его авторитета перед домашними: разнесли-растоптали все, что могли...
Кемпирбай — один,   а коров — двести   пятьдесят. За какой усмотришь? Но для Ескары все это не в счет. Он не рогоняет забредших в клевер коров. Сидя на коне, пишет акт, дожидаясь появления Кемпирбая. Распишись, говорит. Кемпирбай не расписывается. «Твои коровы в клевере?» — «Мои». — «Тогда   расписывайся». — «Нет,   не буду».— «Будешь».— «Не  буду».— «Будешь».— Не буду».— «Ты ж нанес урон государственному сену».— «Если ты государственное сено охраняешь, я — государственных коров пасу. Съели, так им его и есть. Найди корову, которая клевера не любит».
Ескара не в состоянии переварить упрямство Кемпирбая, сглатывает с досады насыбай. Разгорается спор, оба орут до хрипоты. Коровы в конце концов остаются в стороне, скандал переключается на них самих. «Эгей, осторожнее!— предостерегает Кемпирбай.— Про сына моего в Киеве забыл?..» — «А мне что за дело? Мотается в Киеве, а, спрашивается, зачем? Не айырплане летать? Да лучше участок клевера на земле иметь, чем айырплан в небе».— «Ну погоди, придет мой сын — близко не подпущу тебя к айырплану».— «Да не нужен он мне. Сам садись. Хоть навек в него переберись. Может, от коров избавлюсь, которых ты пасешь...»
Не соберутся зеваки — конца спору не быть. Экономист Отеш берет на себя роль судьи и ставит Кемпирбая перед неопровержимыми фактами. «Послушайте,— говорит.— Выслушайте внимательно. Коровы совершили потраву, мы все видим это — вон, пасутся до сих пор. Клевер Есеке  на месте, ваши коровы, выходит,— не на месте. Поняли теперь?»
Выдержка изменяет Кемпирбаю — он материт и коров в клевере, и всех, кто стоит рядом, а потом расписывается в акте, всегда внушающем ему ужас и омерзение.
О посылке, которую выслал из Киева сын, Ескара слышал. Если она так и не объявится — Ескара будет злорадствовать, это яснее дня...
Фургон Отара появился где-то за полдень; перевалив через мост, он вскоре подкатил к самому дому почтальона. Подстегнув коня, подоспел и Кемпирбай. «Отаржан, нет ли вестей от нашего?»— спросил он по обыкновению. Отар, пройдя в дом, вынес ведро. Кемпирбай в ожидании ответа не решался повторить вопрос. Слив закипевшую в радиаторе воду, Отар стал подливать туда холодной. Кемпирбая будто и нет. «Эй, я тебя спрашиваю, есть ли вести?»— повторил старик. В тоне его прозвучала злость. Тот, разлохмаченный, усталый, опять зачем-то полез в радиатор и буркнул: «Есть!» Тут же, хлопнув капотом, скрылся в доме.
Кемпирбай обрадовался. Мысленно осыпал ласковым и словами и сына в Киеве, и посылку, которую тот выслал, и Отара, привезшего посылку, и даже этот большой заляпанный грязью фургон. Но безразличие Отара все же озадачило его, а сказать что-либо не смел — боялся, что тот не отдаст посылки.
Прокашлявшись, попросил:
— Отаржан, ты бы открыл машину, подбросил мне посылку.
— Нельзя.
— Это почему же?
— Надо зарегистрировать в конторе.
— И когда ты вернешься?
— Завтра.
— Ойбай, да отдал бы здесь. А потом и сделал что надо. Контора, чай, не поезд, не уедет. Лучше бы смолчал Кемпирбай. Вспыхнул Отар:
— Не отдам. Завтра паспорт прихватите.
— Пашпурт зачем?
— Порядок такой.
— Оу, пашпурту ты веришь или мне?
— Паспорту.
— Что с ним, с окаянным, делать будешь?
— Аксакал, не матюкайтесь.
— Матюкаюсь? Кто тебя матюкал?
— Вы. Вы мне ответите за это.
— О, пустомеля, да ты что?— завелся Кемпирбай. — Как это «ответишь»? Можно подумать, не слышал ты мата. Ойбай-ау, мало того что издевается, пашпурт требуя, и осылку собственного сына не отдает, так еще и запутает, ответишь, говорит... Он, отца твоего... Вот тебе мат! Ну? А теперь беги в суд, только посылку отдай. Пашпурты-машпурты всякие знать не хочу! Посылка моя? Моя. Сын отправил? Сын. Меня знаешь? Знаешь. Что тебе еще. Открывай машину! А потом хоть па все четыре — твоя воля!
Отар в долгу не остался.
— Акт составлю.
— Акт?!
— Да. За то, что осквернили память отца.
— Ой, отца твоего... а-а... Оу, пес ты эдакий, ну ругнулся я, ну не выдержал — отец-то твой курдас  мне, од¬них со мной лет...
— Курдас-мурдас... нет мне до этого дела. Вы обругали его.
Тряхнув кудлатой головой, Отар достал замасленную тетрадь и, пристроив ее на капоте, начал писать. Наловчился, видно, акты стряпать, в мгновенье ока настрочит
Зачитал вслух:
— «Богенскому народному суду. Начальник почтового узла в отделении   № 4   колхоза «Караспан» Толемисов Отар сегодня, то есть 27 ноября 1976 года, находясь при исполнении служебных обязанностей, направленных на дальнейшее улучшение культурного обслуживания населения, подвергся оскорблению со стороны...»
— Эй!— оборвал его Кемпирбай, щуря глаза.— О ка¬ком начальнике ты мелешь? Какой начальник, это ты, что ли? Где он начальник? В конуре, где одни пауки лазают и куда и собаку не загонишь, а? Ты бы в божеский вид привел ее, конуру свою, а туда же — начальничек... Культуру, понимаешь, налаживает. Сам над собой начальник, что ли?
— Аксакал, не шумите,— смутился Отар, будто признавая правоту стариковских слов.— Слушайте Дальше.
— Не буду слушать! На старости актов мне только не хватало! Вам с Ескарой эти акты ночами, наверное, снятся. Ойбай-ау, сейчас ты такой, а что с нами будет, когда большой почтой командовать станешь? Птицам в небе летать запретишь...
Как знать, через полчаса, а то и меньше, может, пришли бы обе стороны к соглашению, утих бы спор и расстались бы они подобру-поздорову, но подоспели откуда ни возьмись продавец Мусир и звеньевой Орысбай, и скандал разгорелся снова. «Что случилось?» — спросил, конечно, прибывшие. И каждый, естественно, по-своему излагая события, представил действительные факты в искаженном виде.
— Я не говорил этого!— кричал Кемпирбай.
— Говорили,— спокойно возражал Отар.
— Не говорил, не возводи на меня напраслины!
— Не напраслина это, а факт!
— Провались ты с этими фактами! Ученый какой! Погоди, приедет сынок, вот я тебе...
— Сын у вас, может, айырплан гоняет, а я не хуже его, я машину гоняю. Погляжу, как на базар в Караспане на айырплане добираться станете. Все равно меня умолять будете...
В спор вмешался Мусир. Внимательно ознакомился с актом и, являя свою осведомленность в этом деле, исправил грамматические ошибки, сделал кое-какие уточнения в тексте, сказав: «Больше бы официальности, дорогой...» Это значило, что он взял позицию Отара. Орысбай давно неприязненно глядел на Мусира.
— С каких это пор ты профессором стал?— спросил вдруг.
— Не твое дело...— ответил тот. Извлекши из кармана пачку сигарет, на которой латинскими буквами было ведено «Марлборо», он, держа ее так, чтобы название было на виду, протянул сигареты Орысаю.— Простите, как вы насчет табачку? — при этом склонил слегка голову и прижил руку к груди. Глаза его заулыбались, будто го-рили: «Ну как?..» Видно, решил показать Орысбаю, что не только в грамоте он силен, но и в умении вести себя льтурно.
Орысбай тоже уставился ему в глаза. На губах его заиграла усмешка. Мусир только тогда и заметил — Орысбай из-за спины строил ему комбинацию из трех пальцев. Мусир поперхнулся собственной слюной.
— О... о, бесстыжий. Ч-что... это? Я к тебе по-культурному...
— Ай, не болтай!— отмахнулся от него Орысбай, решителыю сводя на нет культурное превосходство Мусира.
— Что значит «не болтай», эй? Ты, брат, поосторожнее, до дома еще не доберешься! — дипломат Мусир и сам, авериое, не понял, как превратился в горлопана Мусира, аковым его знали в четвертом отделении колхоза «Караспан».
В гневе Мусир швырнул кверху недокуренную сигарету, но та, как нарочно, пролетела перед самыми глазами Орысая.   Объяснять   что-либо   не было необходимости — Орысбай уже кинулся к Мусиру и ухватил его за ворот. Пока основные спорщики — Кемпирбай и Отар, которые до сих пор молча стояли в стороне, будто перепалка между Орысбаем и Мусиром не имела к ним отношения, — разнимали их, те успели нанести друг другу несколько увесистых ударов.
. Собрался народ, едва оттащили в сторону дерущихся. Увести бы их силком, так неудобно: один — продавец, второй — звеньевой. Сами же они будто забыли об этом, готовы махать кулаками еще.
Страсти потом улеглись бы, зеваки, возможно, и разошлись бы, если б не подал вдруг голос Кемпирбай.
— Так как же, петушки,— сказал он, обращаясь к Мусиру и Орысбаю,— как же мне быть... с посылкой-то?
Оба стрельнули в него глазами.
— С посылкой... растуды ее... вашу посылку... куда она денется?
— Боже праведный! — вскочил Кемпирбай.— Ничего не понимаю. Да вы, никак, запамятовали, из-за чего иподрались... Эй, Отар, отдашь ты мне посылку или не отдашь? Нет — в город поеду. Мне к завтраму вернуться надо — конец уразы, сами понимаете...
Отар, наморщив лоб, задумался, будто разрешал в данный момент проблему по крайней мере районного масштаба.
— Берите, бог с вами! — махнул он вдруг рукой и пошел к машине.
— О, да процветает твой дом, твое потомство! Давно бы так...
— Так сами же...
— Э, может, и сам,— счел нужным поддакнуть Кемпирбай, хотя и недоумевал, причем тут он «сам».— Ну, — сказал он потом, получив уже посылку, но не решаясь уйти.— С этим... актом... что делать-то будете?
— Представим куда надо.
— Куда?!
— В суд, разумеется.
— Отаржан, мы же миром решили? К чему нам на посмешище себя выставлять? Давай порвем его вместе.
— Нельзя. Свидетели читали, ошибки исправили. Сами видели.
Кемпирбай разошелся снова. Пригрозил, что и он может написать жалобу, что может попросить об этом сына в Киеве, а тот уж «так пропишет, так пропишет...». При упоминании о сыне в Киеве Отар даже побелел от злости.
— Аксакал, вы взяли что надо, так идите! — и махнул рукой.— Суд вызовет вас, когда потребуетесь.
В это время из-за угла вывернулась машина заведующего отделением Курала. Все — и Орысбай с Мусиром, что рвались друг к другу, и Кемпирбай с Отаром, заспорившие опять, и зеваки, окружившие их,— замерли настороженно. Так затихает малыш, завидев медсестру со шприцем. Заведующий, выйдя из машины, оглядел всех нето¬ропливо и протянул: «Та-а-ак...»
Это значило: «Все попятно...»
Он отпустил Орысбая с Мусиром, сказав, что актив займется ими на следующей неделе, а потом призадумал¬ся: дело с Отаром и Кемпирбаем обстояло, как видно, сложнее, чем полагали об этом сами участники происшествия.
— Вина вся на вас, аксакал,— сказал он после малень¬кого разбирательства. — Таа-ак... акт тем не менее в рай¬он отправлять не будем. Ограничимся товарищеским су¬дом.
На том и разошлись.
Кемпирбай возвращался домой угрюмый. Обругал мысленно сына, которого не было рядом в такую трудную минуту, его учебу, которой нет конца. Потом, представив, как  его, седого, с  бородой, будут обсуждать на товарищеском де, чертыхнулся. Досада и обида переполнили сердце, помнились слова Бекары: «Да лучше участок клевера на земле иметь, чем айырплан в небе...» Дома   Кемпирбай   позвал к себе одиннадцатилетнего внука, сына дочери, проживавшей в городе. Велел ему пить письмо в Киев.
— Пиши!— приказал он и замолчал. Распространяться, как раньше, на длинные приветствия и пожелания здоровья ему не хотелось — не было настроения. Ведь и письмо им задумывалось необычное. Он потрепал рукой бороденку, прокашлялся. Нужные слова не шли, и он вдруг кинулся на внука: — Написал?
— Что писать?
— «Дядя» напиши. Первый раз, что ли?
— Так вы же пишете, не я, почему «дядя»? Кемпирбай смешался, замолчал опять. Внук в ожидании диктанта... подпер щеку рукой. Поглядывает то и дело на посылку у порога: столько ждать, и вот — рядом, только руку протяни! А тут — письмо... Нескончаемо долгим представилось оно ему вдруг...
— Пиши!
Мальчик разом отключился от мыслей о содержимом щика.
— Пиши! «Как   живешь-здравствуешь, собачий сын?» Пиши, что уставился? Все, что ни скажу, пиши. Написал? Гм-м...— Взгляд Кемпирбая тоже упал на посылку. Переведя глаза на потолок, он пробормотал: — Что, интересно, этот собачий сын выслал? — И спохватился, почувствовав себя неловко перед внуком, склонившимся уже над листком.— Что, написал?
— Так сами же... «Все, что ни скажу, пиши»...
— Зачеркни! Эй, Панзаркуль, унеси-ка этот чертов ящик, вечно у тебя дел невпроворот! — обрушился теперь Кемпирбай на ни в чем не повинную жену.
Старушка давно почувствовала состояние старика и по¬тому не показывалась ему на глаза, а тут влетела быстро в дверь и исчезла, забрав ящик.
— Итак, что мы написали?
— «Как живешь-здравствуешь, собачий сын?»
По тому, что внук прочитал фразу, не заглядывая в лист, старик понял, что мальчик недоволен письмом, и не желая больше тянуть с ним, продолжил, прокашлявшись:
— «Ты гуляй там, танцуй, пой, а я всякие обиды сносить тут буду. Ты лучше напиши — что ты там делаешь? Учишься или нас за нос водишь? Что это за учеба за такая, что конца ей нет? Говорил ведь тебе, поступай в техникум в Капланбеке, так нет — удрал на край земли, куда и заплутав не попадешь. Провались он, твой айырплан, лучще б ты здесь арбу гонял да был рядом. Вон погляди на Курала, всего-то лет на восемь старше тебя, а техникум в Капланбеке закончил и вот — целым аулом командует. Трудно мне, тяжело одному, а тебя нет рядом... Слушай тут всяких...»
Кемпирбай поперхнулся, не в силах говорить дальше. Внук подбежал к нему.
— Ата, вас обидели, да?
— Нет! Пиши!— старик оттолкнул от себя внука.— «Пока ты вернешься, здесь уже, наверное, все решат. Меня судить хотят. Да, судить!»
Внук отбросил ручку, кинулся снова к деду. Обняв его за шею, протянул ласково:
— Ата-а...
— Ишь «ата»! Пошел прочь! Погляжу я на тебя, ко¬гда вырастешь. Тоже Киев найдешь, и дай бог ноги!
Расплакавшись, мальчик вернулся на место.
— Все!— заключил вдруг Кемпирбай. — Добавь, что посылку получили... Кончил?
— Кончил...— внук потянул носом.
— Вот и опусти письмо в ящик Отара.
Мальчик долго выводил адрес на конверте. Не хотелось ему покидать деда, тот действительно был расстроен. Даже посылка, которую он ждал десять дней, потеряла теперь для него интерес...

                * * *
Через четыре дня народ валом повалил к небольшому клубу, в котором должен был проходить товарищеский суд. На ежегодные отчетные собрания народ, помнится, загоняли чуть ли не силком, активисты отделения ходили по до¬мам и сами собирали людей. На сей раз клуб заполнился до отказа. Те, кому не хватило места, торчали в окнах и дверях. Товарищеский суд над Кемпирбаем явился для четвертого отделения колхоза «Караспан» не менее громким, чем, скажем, всемирно известный Нюрнбергский процесс. На крохотной сцене стоял длинный, покрытый красным сукном стол, на столе — наполненный водой графин, горый в другое время невозможно было увидеть в клубе, бумаги, карандаши. Электрическая лампа светила непривычно ярко. Все это говорило о том, что товарищеский суд будет рассматривать сегодня особо важный вопрос и что разрешаться он будет по всей справедливости и строгости, как того и требует всякое дело. От сцены веяло холодом. В зале нависла тишина.
«Процесс» не заставил себя ждать. Когда на сцену вышел Кемпирбай, по рядам прокатился гул, а туговатые на ухо старики, что сидели в первых рядах, даже прослезились.
Объявили состав товарищеского суда.
Председатель — депутат местного Совета, птичник Молдабай.
Члены:
Курал — заведующий отделением (за занятостью пока что не присутствует).
Отеш — секретарь,
Комешбай — зоотехник,
Аликул — колхозник.
Краткие характеристики:
Молдабай Нурмагамбетов — птичннк. К делу относится честно, добросовестно, непримирим к несправедливости. Член колхоза. В моральном отношении выдержан. Атеист. Особенно не любит исламистскую религию. Делегат от общего собрания колхоза 1969, 1973, 1975, 1976-го годов.
Курал Отыншиев — возглавляет отделение с 1972 года. В этом же отделении родился и вырос. Два года учился очно в Капланбекском зооветеринарном техникуме и в по¬запрошлом году закончил заочно. Способный организатор. Добропорядочный, честный гражданин. Обладает чувством юмора. Когда в прошлом году приезжал представитель из района и спросил его: «Какие меры вы принимаете против засухи?» — он, не растерявшись, ответил: «Два раза помянули бога...»
С 1968 года член КПСС.
Отеш Оймаутов — бухгалтер. Закончил годичные бухгалтерские курсы в Чимкенте. Один из основоположников товарищеского суда в отделении. С тех пор как он высчи¬тал, что водка приносит вред хозяйству на сумму 121 437 рублей 74 копейки, решительно порвал с ней. Распространяет мнение, что надо убрать водку и со свадебных столов. Написал письмо в Министерство культуры Казахской ССР с просьбой включить его предложение в гражданский кодекс республики. Ответа пока еще нет. Соблюдает диету.
Комешбай Жидебаев — зоотехник. Теоретическими знаниями не обладает, но практик хороший. Одним из первых в колхозе перешел на метод СЖК в осеменении скота. Ин¬тернационалист, антифашист. На митинге солидарности с патриотами Чили выдвинул предложение о денежной по¬мощи томящемуся в тюрьме Луису Корвалану. Но денег высылать не пришлось, так как Луис Корвалан за день до нашего митинга прибыл, оказывается, в Москву.
Аликул Тазабеков — член колхоза. Любую работу выполняет с душой. Председатель комитета народного контроля отделения. На прошлогоднем собрании резко критиковал свою жену за то, что однажды она на два часа опоздала на работу. Любит литературу. Поговаривают, что он пишет историческую поэму о жизни отделения и что объем написанного составляет уже 140 ученических тетрадей. Крепко уважает русских писателей. Одного сына назвал Мамин, второго — Сибиряк.
Заседание товарищеского суда открыл Молдабай. Речь его была заученной, краткой. Не впервой доводилось ему выступать перед народом. Суть выступления свелась в основном к восхвалению огранизаторских способностей председателя колхоза Жаппаркула Оспанова и заведующего отделением Курала Отыншиева.
— Благодаря их чуткому руководству,— сказал он,— наше хозяйство растет и процветает год от года, множатся доходы колхозников, перевыполняются планы сдачи государству хлопка-сырца. Благодаря их неустанной заботе каждый колхозник имеет свой дом, воспитывает детей, растит достойную себе смену.
После такого солидного выступления Молдабай зачитал акт почтальона Отара, адресованный товарищескому суду. Огласил он также и приписки двух свидетелей под актом: «Слышали собственными ушами».
Кемирбай рот раскрыл от изумления, когда увидел по¬явившихся в качестве свидетелей в зале Орысбая и Мусира.
-Итак, товарищ Байжигитов,— продолжил Молдабай, обращаясь к растерявшемуся вконец Кемпирбаю,— это правда, что двадцать седьмого ноября сего года вы сквернословили, поминая отца Отара Толемисова, который, находясь при исполнении служебных обязанностей, направленных на дальнейшее улучшение культурного обслуживания населения, возвращался в тот день из центра...
— А чего ты об этом у меня спрашиваешь?— перебил его Кемпирбай, щуря глаза. — Вон у них спроси, у свидете¬лей, ишь расписаться успели: «Слышали собственными ушами...» — Орысбай с Мусиром втянули головы в плечи.— А где вы слышали? Сидя дома, услышали? Вы же после примчались, еще и подрались. А теперь — свидетели. Чему, спрашивается, свидетели? Своей драке? Не было бы вас, мы, может, с Отаром все миром и решили бы. Не меня — их судить надо, их!
— Товарищ... товарищ Байжигитов!— постучал карандашом по столу Молдабай.— Это другой вопрос. Вы признаете, что обругали Толемисова?
— Товарищ... товарищ...— вскипел Кемпирбай.— С каких это пор ты «товарищ»? Ну обругал, ну по отцу обругал, ну и что? Я ж отца его знал... мы одних с ним лет, не раз и при жизни матюкались. А то — обругал, беда какая! Кто ж, скажите, не ругается? Не сам ли намедни в божью уразу всех кур вплоть до седьмого колена костерил?
— Про бога не поминайте. Здесь большинство — коммунисты,— сделал замечание атеист Молдабай.
Кемпирбай смерил его презрительным взглядом.
— Молдабай,— сказал он, все так же щуря глаза,— ты давай сам поосторожнее, бога не хули... Комопистам от бога вреда никакого. Мечети, знаешь, поди, государством охраняются. Так что не мели пустого, думая, что ты — комонист.
Обоснованная фактами реплика Кемпирбая заметно пошатнула авторитет Молдабая. В зале поднялось оживление. Но Молдабай не привык сдаваться, он понимал, что события немедленно следует повернуть в нужное русло.
— Итак, вы признаете, что обругали человека? Нам нужно пока лишь это.
— Сказал же — признаю. Уши небось вон какие, а не расслышишь. Обругал! Все ругаются. И председатель ругается, и Курал ругается. Ну-ка пусть встанет тот, кто никого никогда не обругал?— Он посмотрел на сидящих в зале.— Ну-ка кто покривит душой?
Все промолчали.
— Ну вот, все ругаются. А меня, значит, от имени всех судите, так, что ли? Ну-ну, судите, арестуйте, гоните в тюрьму! И народ еще собрали... для чего? У тебя, Молдабай, я скажу, хоть и птичник ты, а даже куриных мозгов
в голове нет.
Молдабай, взбешенный, вскочил с места.
-Вы... ты... товарищ... подбирай выражения, где ты находишься? За кого ты меня принимаешь? Гляди — осту¬питься недолго. С тех пор как ты пастух, все коровы взбеленились. Лезут, понимаешь, в чужие дворы.
— Твои куры ничуть не лучше. Такой присмотр за ними, что шаг шагни — на яйцо наткнешься. Вся земля в яйцах. А вид-то у бедняжек — срам глядеть! В град-то, помнишь, сколько их погибло? Да и как же — общипанные, голые... не мы ли с тобой на тележке по всей степи их собирали? Разбежались от хозяина такого, как же... А на моих коров погляди... Есть ли в округе жирнее  моих? Гладкие, вымя по земле стелется... То-то, окаянный, знай, что говорить...
Молдабай затрясся, как мотор, выкачивающий воду из колодца.
— Ч-что вы сказали?
— Что слышал.
— Т-ты... товарищ...
— Я тебе не товарищ, не заблуждайся.
— Т-ты... ты... хулиган... Хулиган!
— Сам ты колиган!
— Твои коровы бродят черт-те где, а ты дома полеживаешь, тунеядец!
— Это я-то тунеядец?! Ой, отца твоего...— Кемпирбаи устремился к Молдабаю.
Члены товарищеского суда, податель заявления Отар, свидетели Орысбай и Мусир едва удержали Кемпирбая.
Люди зашумели, на сцене поднялось что-то невообразимое, и тут вдруг на пороге объявились председатель колхоза и завотделением. Ошеломленные, они застыли на месте, не понимая, куда попали — на спектакль народного театра или в клуб четвертого отделения. 
Народ замер. Восемь пар глаз не мигая уставились со сцены на вошедших.
Председатель покинул клуб первым. За ним выскользнул и завотделением.
— Что это?— спросил председатель, когда они пришли в контору отделения.
— Гм-м... товарищеский суд...
— Что за товарищеский суд? Завотделением объяснил.
— Та-ак. Запомни раз и навсегда, подобных вещей впредь без моего ведома не проводить, понял? За нездоровый ажиотаж в отделении ответишь перед собранием правления. Нельзя было помирить их, что ли, найти общий язык, а то — товарищеский суд... Пусть немедленно все разойдутся! Актив оставь.
— Хорошо.
Товарищеский суд закончился безрезультатно.

                ****
         Кемпирбай, который еще утром выезжал из дому в самом мрачном расположении духа, как же — на старости лет опозориться так, что разбирать будут на каком-то товарищеском суде, к вечеру трусил на своем коньке радостный и даже мурлыкал под нос что-то.
Председатель колхоза прибыл, оказывается, в отделение отнюдь не на товарищеский суд, а по вопросу, требовавшему безотлагательного решения. Через десять дней в Москве должна была открыться Всесоюзная конференция специалистов-животноводов, на которую от колхоза следовало отправить двух делегатов.
К вопросу отбора делегатов подошли самым тщательным образом. Пересмотрев несколько раз списки животноводов, не нашли ничего лучшего, как остановиться на кандидатуре Кемпирбая. За одиннадцать лет падеж в его ста¬де составил всего лишь две головы. Не было года, чтобы он не выполнял плана.
— Неловко-то как,— сказал председатель, ознакомившись с показателями старого животновода.— И как мы не замечаем подобных людей, почему не ставите в известность?! Мало того — фарсы устраиваете, наподобие вашего товарищеского суда. Как же это так получается, товарищ заведующий? — выговаривал он Куралу.— Ну обругал там кого-то, так что же? Надо ж снисходительность проявлять к старым заслуженным людям?! Вот что — как только поступит распоряжение из района, представьте его к ордену. А пока подготавливайте документы.
Итак, лучшими специалистами-животноводами не только по району, но и по всей области оказались главный зоотехник колхоза Орысбай Дузенов и гуртоправ Кемпирбай Байжигитов. Они-то и должны были теперь ехать в Москву.
— Стар-руха! Эгей!— пророкотал весело Кемпирбай, въезжая во двор.— Старик твой —делегат. Слышишь, старая,— де-ле-гат!
— Господи, что это еще?
— Э, где тебе понять? В Москву еду, в Москву! Утром, понимаешь, судить хотели, а теперь — де-ле-гат!
— А что тебе, старому, в Москве-то?
— Собрание там, большое собрание. Со всей страны, животноводы соберутся. Давай-ка, старая, сегодня овечку прирежем. Гостей назовем. Дорожку, говорят, обмывать надо.
И затянул громко:
                Эй, га-гу, га, га-гу, га-ги...
                Га-гу, гак-кай...
Так, напевая, вышел во двор.
Старушка, у которой все последние дни голова шла кругом, опять не уразумела ничего и лишь руками всплеснула:
— В себе ли он, сердечный? Какой суд, какой делегат?! — Но потом, выскочив вслед за стариком, переспросила все же: — Ты и впрямь на это собрание едешь?
— А как же?— откликнулся Кемпирбай, который к то¬му времени успел уже вывести из сарая овцу и связал ей ноги.— Или, думаешь, этапом туда меня гонят?
— Бедняжка, русского не знаешь, что ты там поймешь?
— Исчезни с глаз долой, раскаркалась тут! — рассердился вдруг Кемпирбай.— Русского не знаю. Что ж? Ты его знаешь, а?
— Я же... со мной-то чего равняешься?
— Проваливай, говорю!— рявкнул он, сплевывая на землю.— Гляди-ка, спорить норовит. Думаешь, другие, что едут, умнее меня? Принеси-ка лучше точилку!
С сумерками Кемпирбай отправил внука по соседям, приглашая их на завтра к себе. «Того-то, того-то...» — перечислял он, загибая пальцы.
Мальчуган с криком: «Ур-ра! Дедушка в Москву едет!»— был уже в воротах, когда Кемпирбай остановил его.
— Эгей,— сказал он,— ты еще этого петуха Орысбаи не забудь и Мусира.
— А Отара-ага?
— Ну давай и его, не оставаться ж ему, окаянному!
Поздним вечером, когда многие в ауле уже укладывались спать, Кемпирбай со старухой и с внуком ели свежее жаркое из баранины, запивая его чаем.
— Зря я сегодня Молдабая обидел,— проговорил вдруг старик.— Завтра перед ним голову  поставьте, как-никак давний знакомый. Но и сам он хорош. Уж такой на службе исполнительный, отца родного не признает.
Волнения дня сказались — хотелось пить. И старик тя-яул чай долго, небольшими порциями, смакуя. Ни слова больше не проронил. Но вдруг у него вырвалось: «Ой-бай!» — и старушка, что несла чашку ко рту, расплескала чай.
— Астапыралла! Что опять?
— Письмо... письмо... Письмо!
— Какое письмо?
— Какое-какое... Как бы мальчик не сорвался сюда... И зачем я его побеспокоил?
— Какой мальчик?
— Ой, да пропади ты пропадом! В Киеве который. Или у меня еще где сыновья есть? Сапаржан, беги к Отару. Узнай, взял он то письмо из ящика или не взял. Черт меня дернул писать его...
Сунув босые ноги в ботинки, внук помчался к почтальону.
— И поесть не даешь, замучил совсем,— проворчала старушка. Кемпирбай выслушал ее молча, будто признавал вину. Вернулся и Сапаржан. Запыхался.
— Что? Отправил?
— Нет. Забыл, говорит. Завтра обещал захватить.
— Оу, расти большой-большой, мой жигит! Завтра Отару окаянному асыкжилик  подать надо будет. Упрямый, пес, а так — ничего, доброй души...
Повеселев, Кемпирбай с еще большей охотой принялся за чай. Самовар гудел-шумел, а он, не отрывая глаз от него, думал: «Сколько же дней не открывал ящика Отар? Пять? Ну и работничек...» Вспомнились слова в акте: «...направленных на дальнейшее улучшение культурного обслуживания населения...» Кемпирбай расхохотался.
— Господи, что с тобой?— вскричала старушка, снова расплескав чай. — Одуреешь, на тебя глядя. На, разливай сам! — и, пододвинув чайник к старику, встала и увела с собой внука.
Старику их отсутствие оказалось кстати. Он долго еще тянул чай, занятый своими какими-то думами. Может, и вспоминал что-то... Но, видно, хорошие это были воспоминания, потому что с губ его не сходила улыбка.

                ****               

Кемпирбай съездил в Москву. Снова устроил той, пригласил гостей. Затем по очереди звали в гости уже его. Молдабай, Ескара, Орысбай, Мусира, Отар, а также члены товарищеского суда...
За это время успела убежать замуж за тракториста в соседнем отделении средняя дочь Ескары. Парни аула невесты подрались с парнями аула жениха. Обе стороны в конце концов помирились.
К весне Орысбай повинился перед Кемпирбаем, признавшись, что расписался тогда в акте Отара только пото¬му, что тот обещал свозить в Арысь его жену и дочь. По этому случаю он еще раз пригласил Кемпирбая к себе на ужин.
Так, до тех самых тор, пока не прилетели скворцы, аул не знал покоя. А пришла весна, и четвертое отделение в прежнем составе приступило к работе.
И этот год люди отделения завершили успешно. Сдача продукции государству в процентах следующая:
по хлопку-сырцу— 133, 4,
по мясу — 148, 9,
по шерсти — 119,
по яйцу— 121, 5,
по заготовкам кормов—142...
И снова осень, хмурая, серая... Снова около десятка дней кряду никто не появляется на улице...
Пока что в ауле тихо.

                1988