Сноп Слов. Избранные миниатюры

«Сноп Слов». Избранные миниатюры

* * *
Вам когда-нибудь снились мысли? Мне нет. До сегодняшней ночи, которая, кажется, решила если не все, то многое. Жизнь никогда не была благосклонна ко мне, впрочем, суровой ее тоже не назовешь, поэтому отношусь я к ней никак.
Так вот о мыслях. Сегодня мне снилось много разных мыслей, но главной показалась только одна, остальные ее как бы сопровождали, были ее свитой, что ли... А мысль эта прекрасна в своей простоте: ничего нет. И, видимо, не было вообще никогда. Ужасно прекрасная мысль.
Подумать только: если ничего нет, значит, и отвечать не за что, не о чем жалеть и нечего бояться – это ли не свобода? Да, я теперь точно знаю, что такое настоящая свобода. Она просто очень хорошо прячется под толстым-толстым слоем никому не нужного ума. Как же я рад своему открытию, никогда такого не испытывал. Просветление? Просветление!
Ненавижу себя радостного, но на этот раз прощаю себе эту слабость. Потому что теперь это не слабость, а сила, реальная сила. Какое сегодня число? Четырнадцатое апреля. Надо запомнить, пусть будет вторым днем рождения.
Сейчас бы немного любви... Думаю, сие теперь дело техники – моей аутентичной психотехники...
Нет, я понимаю: когда-нибудь эта эйфория сознания и того, что под ним, пройдет. Главное, чтобы это не случилось раньше моей физической смерти.
Все, Зигмунд, больше не хочу об этом говорить. Щелкаю своего Зигмунда по носу, он начинает кивать. Люблю его, он всегда мне поддакивает – то ли потому, что всегда согласен, то ли потому, что он автомобильная собачка с головой на пружине.
Поворачиваю ключ зажигания. Уже почти пять утра, а я еще ничего не заработал – опять задумался и уснул. Но ничего, теперь нет необходимости в стольких раздумьях. Главная Мысль уже со мной.
Поехали.

* * *
Он не сильно, но нахмурился и вынул дорогой вакуумный наушник из уха.
– Тебе не нравятся такие песни? – спросила она.
– Это не песни, это треки, – ответил он.
* * *
Она сидела прямо напротив него. Он взял ее за руку, как в первый раз.
– Дорогая моя, мы уже давно вместе, и все эти годы я счастлив. Надеюсь, что и ты тоже. Хотя… было всякое… Но я думаю, я знаю, мы предначертаны друг другу Небом. Понимаешь? Ох… какой глупый вопрос. Прости, волнуюсь. Конечно же, ты меня понимаешь. С полуслова, полувзгляда, полужеста… Я не знаю, за что мне такое счастье. Но я уверен, что я готов. Я готов быть с тобой всегда – до смерти и после… И я думаю… Я знаю, что это взаимно. Любимая моя, сегодня я хочу тебе сказать… Не выходи за меня.

* * *
Ко мне сегодня приходили черти. Сказали, что все будет хорошо.

* * *
Недавно за завтраком произошло, пожалуй, главное событие моей жизни.
Я ел бутерброд с маслом, от бутерброда отвалился небольшой кусок и упал на стол маслом вверх. Я понял - это вселенский намек мне на то, что возможно действительно все…
Весь день после этого не спалось.

* * *
Они встретились случайно. В перманентно заплеванном парке.
– Оу, привет! Как дела? Слышал, ты уже школу закончила…
– Хаюшки. Да, я тоже что-то об этом слышала.
(Закадровый смех.)
– И куда поступать будешь?
– Не знаю, куда возьмут.
(Закадровый смех.)
– Но ты же о чем-то мечтаешь? О чем?
– Не знаю… выспаться.
(Закадровый смех.)
– А куда идешь вообще?
– Да так, никуда, гуляю.
(Закадровый смех, жидкие аплодисменты.)

* * *
Она ехала на метро, смотрела на попутчиков и вдруг, совершенно неожиданно для себя подумала:
«Засалены сверхмодные одежды,
Протухшая в коробочках еда.
Держась за поручень надежды,
Мы едем по маршруту «вникуда»
От этих мыслей ей стало страшно. И пока не стало слишком поздно, она снова полезла ВКонтакт.

* * *
На Бейкер-стрит полночь. Они стоят возле окна и смотрят на огромную теплую Луну в холодном фиолетовом небе. Один попыхивает элегантной трубкой. Руки второго за спиной.
– Так тяжело уснуть перед последним днем…
– Последним днем?
– Да, Холмс, последним днем Цивилизации.
– Но, Ватсон, откуда вы знаете, что этот последний день именно завтра?
– Элементарно, Холмс: больше так продолжаться не может.

* * *
Они подошли к большому тополю, одиноко стоящему в поле.
- Вот, - сказала мать.
- Это оно и есть? – спросил сын.
- Да, та самая семейная реликвия. На нем повесились еще твои прабабушка и прадедушка, потом бабушка с дедушкой, помнишь, как красиво они ушли друг за другом? И мы с папой сюда придем за последним дуновением ветра. Нравится?
Сын молча провел взглядом по дереву – от ствола до самой верхушки.
- Оставь меня с ним наедине, - попросил он, наконец.
- Ты хорошо подумал? – взволнованно спросила мать.
- Лучше, чем может показаться на первый взгляд.
Мать развернулась и медленными шагами пошла обратно. Сын подождал, пока силуэт матери окончательно истлеет за горизонтом, достал из-за пазухи лобзик и начал пилить…

* * *
Весна. Они стоят на маленьком мосту через маленькую речку. Он – высок, спортивен. Она – просто изящна. Объятия, поцелуи, ласковый ветер…
Она ему:
– Ты – хороший.
Он ей:
– Откуда знаешь?
Она ему:
– Утром по радио передавали.
Поцелуй сквозь смех. Они не замечают, как к ним подходит маленькая сутулая старушка с бадиком, останавливается и принимается внимательно их разглядывать.
Он ей:
– Ты – хорошая.
Она ему:
– Точно?
Он ей:
– Точнее самых швейцарских часов…
Вдруг старушка поднимает бадик и с диким ревом ударяет им сначала Его, потом и Ее. Он и Она стремительно толстеют, их одежда начинает расходиться по швам.
– Надо больше хорошего, – еле слышно прохрипывает бабуля и ковыляет дальше.
Он и Она надуваются, словно воздушные шары, поднимаются над маленьким мостом и улетают в весеннее небо...
Раздаются два громких хлопка.

* * *
В доме престарелых дневная прогулка.
– Слушайте, ну вы в моем вкусе.
– И что?
– Да так, ничего.
– Ну, продолжайте.
– Что?
– То, что вы сейчас начали говорить.
– А что я начал говорить?
– Ну, про вкус.
– Какой вкус?
– Про свой хороший вкус.
– Я не знаю, какой я на вкус.
– Нет, про меня вы сказали…
– Про вас тем более не знаю.

* * *
Поле волнуется раз…
Твое лицо ласково обдувает ветер, она бежит тебе навстречу, так же легка, как и небесно-голубое платье на ее загорелом теле…
Поле волнуется два…
Она улыбается тебе, а ты улыбаешься ей, сейчас вы обниметесь и упадете в траву…
Поле волнуется три…
Замри. Это всего лишь фотография, в которую ты поверил благодаря высокому разрешению своего Воображения.

* * *
– Какова ваша цель как писателя?
– Взорвать мозг читателю.
– Ахахах! Этот ваш фирменный юмор!..
– Что вы, никакого юмора.

* * *
- Почему ты часто говоришь, что ничего не знаешь? Ты глупый?
- Нет, я честный.

* * *
Педагогический совет в составе пяти предметников и физрука строго смотрел на, стоящего возле стены, узкоплечего мальчика лет одиннадцати на вид.
– Ну, что ты нам скажешь в свое оправдание, Хлебников?
– Еще раз, еще раз,
Я для вас
Звезда...
– Велимир, давай уже серьезно: зачем ты сорвал урок истории?
– Если я обращу человечество в часы
И покажу, как стрелка столетия движется,
Неужели из нашей времен полосы
Не вылетит война, как ненужная ижица?
– Какая самонадеянность в эти-то годы, – педагоги и физрук покачали головами. – А литература? Что – трудно было с выражением стих рассказать?
– И пока над Царским Селом лилось пенье и
слезы Ахматовой,
Я, моток волшебницы разматывая,
Как сонный труп, влачился по пустыне,
Где умирала невозможность,
Усталый лицедей…
– Устал, отдохни. Так, биология. Что там про бабушку-обезьяну?
– Я не знаю, были ли моими бабушкой и дедом
Обезьяны, так как я не знаю,
хочется ли мне сладкого или кислого.
Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы солнце
И жилу моей руки соединила общая дрожь.
– Все в облаках витаешь. Что с тобой делать, Хлебников?
– Мне спойте про девушек чистых,
Сих спорщиц с черемухой-деревом,
Про юношей стройно-плечистых:
Есть среди вас они – знаю и верю вам.
– Кто за то, что Велимиру не место в нашей школе?
Пять предметников и физрук подняли руки. Физрук почесал подмышку и опустил руку.
– Горе и вам, взявшим
Неверный угол сердца ко мне:
Вы разобьетесь о камни,
И камни будут надсмехаться
Над вами,
Как вы надсмехались
Надо мной.

* * *
Она посмотрела на него исподлобья.
– Почему ты так подозрительно трезв сегодня?
– Сегодня я понял, что меня нет, и я никуда не денусь от своего небытия.
Они чокнулись воображаемыми рюмками и выпили...
Он посмотрел на нее почти равнодушно.
– Зачем ты столько пьешь?
– А я не хочу знать, что меня нет.
– От этого ты не перестанешь не быть.
Она посмотрела на него с ненавистью, потом встала и вышла вон.

* * *
– Скажи «ррррррррррр».
– Ррррррр…
– Скажи «тррракторр».
– Твактов…
Они думали, что я издеваюсь. Нет. Так проявлялся Характер…

* * *
…А по ночам я любил слушать тишину и провожать взглядом свежевзлетевшие самолёты. Я желал им счастливого пути, они многозначительно улыбались и звали с собой. Я всё пожимал плечами, да так и остался на земле…

* * *
– Жизнь – игра, – сказал я.
– Мы относимся к жизни серьезно, – огрызнулись они.
«Разве может быть что-то серьезнее игры?» – думал я, лежа избитый в подворотне…

* * *
Безуспешно пытаясь объехать дорожные ямы, к глубокоосеннему рабочему городку подъезжал тонированный микроавтобус.
Микроавтобус проспотыкался мимо облезлого заводского забора…
…мимо одинокой испитой проститутки…
…через двор мокрой «хрущёвки», в котором трое гопников били одного бывшего интелли-гента…
…двигаясь мимо местного почтового отделения, микроавтобус с ног до головы обрызгал малень-кую сухую старушку, пересчитывавшую мелочь на ладони...
Микроавтобус забрался на гору, где расположилась грандиозная помойка. Из него вышли
двое респектабельных мужчин и тут же, брезгливо морщась, закрыли воротниками носы.
Один из них, глядя на лежащий внизу городок, восторженно произнес:
– Yea, John! I think, this is best… (Его голос заглушает гнусавый монотонный перевод: «Да, Джон, я думаю это лучшее место для съемок…»).
– What the hell, Mike? I want to make… («Какого черта, Майк? Я хочу снять триллер, а не фильм-катастрофу…»).

* * *
Он робко целует ее прямо в ушко. Она смеется.
Целует ее щечки. Смеется.
Целует в носик. Смеется.
Целует в шейку. Хохочет.
– Ну я же серьезно! Возможно, это лучшие мгновения моей жизни. Я же запомню их навсегда…
– Вот и запомни мой смех.

* * *
- Учитель, вот если мне всё в этом мире кажется правильным в конечном итоге, это нормально?
- Может, и нормально. Но неправильно.

* * *
Из разговора двух клинически одиноких людей:
- …В общем, не знаю, по-моему, глупо любить человека только за его красоту, за внешность, это ведь просто данность… Понимаешь… как бы главное не то, что человеку дано, а то, что он с этим делает, как он вообще живёт по жизни…
- Так ведь то, как человек живёт, определяется его характером, который тоже, получается, в основном, данность.
- Блин.

* * *
- Вы – успешный творец, ваши творения издаются многотысячными тиражами, вас ставят и снимают, у вас свой внушительный пул поклонников, у вас миллионные гонорары, зачем вы решили себя сжечь?
- Собрать и сжечь всё, что я натворил, не представлялось возможным.

* * *
- Папа, папа, а почему ты нищий?
- Во-первых, не «нищий», а представитель среднего класса, а во-вторых… как тебе сказать… Делать плохо я не умею. А то, что хорошо - мало кому нужно. Понимаешь?
- Не-а.
- Ну, ничего, вырастешь – поймёшь.

* * *
Шум да шум кругом,
Путь тернист лежит,
Что мне в шуме том?..

- О каком таком шуме поёшь, бедолага? – спрашивает меня один из редких прохожих, протягивая металлический червонец.
- О смысловом шуме пою, сердобольный, а ты лучше не мешай и впредь смысла в песнях не ищи, - отвечаю я и денег прохожего не беру.

* * *
Диалог на фоне очередных последних событий:
- Я всегда много думал, и знаешь, к чему привели все мои размышления?
- К чему-то одному, я надеюсь?
- Да. К тому, что всё это какая-то фигня нездоровая.
- И всё?
- Всё.

* * *
Первая ассоциация со словом Россия? Терпение.

* * *
Дорогой творец, ты, конечно, можешь наплевать на публику и просто творить. Но тогда не удивляйся и не обижайся, если публике будет наплевать на тебя вместе с твоими творениями.

* * *
- Искусство и медицина так похожи, - говорил один писатель одному своему знакомому врачу.
- Да? И в чём же сходство? – спрашивал врач.
- Видишь ли, и там и там решительно невозможно предсказать что-либо с вероятностью хотя бы в пятьдесят процентов, - отвечал писатель. – Цели могут быть определены, методы изучены, все возможные старания приложены, а результат всё равно непредсказуем, понимаешь?
- Понимаю, - говорил врач, ища глазами официанта.
Пивший с врачом и писателем синоптик молчал.

* * *
Я лежал и думал о том, что больше не хочу думать. Это мерзкая привычка, лучше опять закурить… Нет, закурить – это, пожалуй, слишком широкий шаг назад… Но думать я точно не хочу – так много проблем и неудач от этого процесса. Да все проблемы человеческие от этого.
Как ни думай, все равно получится так, как ты и не думал даже думать. Одни обманутые ожидания. А если не думать, то что тогда делать?
Главное, о чем я не хочу думать, так это о том, что обо мне думают другие. Вот если бы не думать о том, что думают о тебе другие не в теории, а на практике, какая жизнь была бы тогда, даже подумать сладко…
Затем я бы хотел научиться не думать о том, что подумаю о себе, если сделаю то-то или то-то… Да, это даже пострашнее, чем думания о тебе каких-нибудь других…
Вот еще ужас – задумываться о смысле жизни, о своем месте в мире, о цели своего существования. Ну какие цели, если я еще со средствами не разобрался? Какой «смысл жизни», если все появляется из пустоты и исчезает в пустоту?
Такой дискомфорт… Это все мозг давит на сердце.
Вот не думать, а чувствовать – куда честнее. Люди так любят разговаривать о чувствах, и при этом ни слова об истинных чувствах. Потому что стесняемся. А стесняемся, потому что думаем: «А что подумают другие о наших настоящих чувствах?» Часто представляю себя не думающим, но чувствующим. Мне кажется, так я куда интереснее и привлекательнее…
Эх, сжечь бы себя думающего да возродиться из пепла собой чувствующим! Но,
думаю, это невозможно. Помоги мне, Зигмунд!
Зигмунд поправил пенсне, отвернулся к намороженному окну и поднес свою изящную флягу к губам. До весны оставалось еще целых три месяца…

2011 – 2018 гг.