Про Новосибирск, зелёную дверь и ленинскую бородку

1

Пал Петрович был хорошим закройщиком, а это полезная подробность. Опрятный, можно сказать – щеголеватый, с метром на шее, в рабочем халате сложного фиолетового цвета (амарантового – пояснял он понравившимся заказчикам), ловкий, но не суетливый, он производил впечатление кота из хорошей семьи. Или из сказки про кота в сапогах, кому как.

Готовя лекала, он беспрестанно бормотал, насвистывал и даже, случалось, напевал. Но тихо, мягко и ласково.

- И Батюшкова мне противна спесь: который час, его спросили здесь, а он ответил любопытным: вечность, - шептал он себе под нос, заканчивая намелку. Отступал на шаг, строго осматривал содеянное и ставил последний отчерк. - Всё, баста.

Пал Петровича уважали. Он вырос в этом районе города, в детстве возился в песочнице, гонял мяч на пустыре, озорничал, потом окончил восьмилетку и стал работать в ателье, что на первом этаже дома номер восемь.

Когда ему стукнуло тридцать и почти все волосы попрощались с его круглой головой, он отпустил бороду. Правильней, конечно, называть её бородкой - аккуратной, интеллигентской. И тут всем стало очевидным то, что раньше только чудилось изредка и как бы намекало. Пал Петрович стал похож на Ульянова-Ленина в молодости.

Если бы он походил на кого другого, к нему сразу прилипло бы прозвище. Но называть закройщика, даже хорошего, «Лениным» или «Ильичём» в советской стране было не принято. Опасно.

Впрочем, самого Пал Петровича такое сходство забавляло. Иногда, в тесном кругу родственников и проверенных друзей он вдруг начинал дурачиться и позволял себе подражать вождю мирового пролетариата голосом. Скажет строго «это оппогтунизм, товагищ» на предложение выпить рюмочку вишнёвой наливки, а в комнате повисает недоумение.

- Зря ты так, Петрович, - говорила баба Варя из четырнадцатой квартиры, - не ровён час, стуканёт кто и алё-улю.

Конечно, ему предлагали сбрить бороду. Мало ли чо. Но он улыбался в ответ и вспоминал антисоветский анекдот про мясника с Ереванского рынка, похожего на Маркса.

2

Дом, в котором Пал Петрович жил, был под стать ему: невысокий, аккуратный, можно сказать – элегантный. Три этажа, два подъезда, лоджии в угловых квартирах и даже, рассказывали, в люнетах над чётными окнами первого этажа до ремонта были барельефы. Правда, не особо сложные – акантовы листья, но всё таки.

Как всех мальчишек, Пал Петровича, а тогда просто Пашку, сильней всего интересовали чердак и подвал. На чердаке было душно, хрустели крыльями голуби и мелкие белые перья пробирались сквозь луч света.

- Как в море корабли, - восхищался Вовка из четырнадцатой квартиры.
- Поэт, тоже мне, - дразнились пацаны.

В подвале пахло плесенью, псиной и гнилой картошкой. Всё пространство, кроме коридора, было поделено на клетушки, собранные из чего попало – разнокалиберных досок, кусков фанеры и даже картона. Правда, была одна загадка: квартир в доме 24, а клетушек на две больше. Ну, одна-то дворничихина, она хранила там мётлы и лопаты. Это знали все пацаны во дворе. А другая? В отличие от соседних, эта клетушка была сколочена из хороших досок, дюймовок, крашенных казённым зелёным колером. Ни одой щелки не могли найти пацаны, сколько ни старались, ни в стене, ни в двери.

Эта дверь, которую никогда не открывали, была постоянной темой их разговоров. Чего только не придумывали пацаны про то, куда она ведёт: бомбоубежище, запасной пункт управления городом, подземный ход прямо в кондитерский отдел соседнего гастронома.

Однажды они всё-таки попытались открыть загадочную дверь. Андрюха-вратарь принёс отцовскую ножовку по металлу, и они днём, когда взрослые на работе, принялись пилить. Вовка стоял на шухере, следя, чтобы никто не подошёл незамеченным к подъезду. Наконец, порвав два полотна ножовки, пацанам удалось перепилить дужку навесного замка. Дверь отворилась бесшумно, как смазанная. Чиркнули спичкой, она вспыхнула вдруг - ярко и громко.

- А ну-ка марш отсюда, негодники, - закричала над ухом дворничиха. Вовка, предатель, покинул пост и всё проворонил. Пацаны бросились врассыпную, как тараканы из-под половика.

Замок повесили новый. Участковый прошёл по квартирам «взломщиков», строго говорил с родителями, грозил поставить на учёт в детской комнате милиции. После отцы нагнали страху и выпороли. Больше всех досталось Андрюхе-вратарю – солдатским ремнём с большой металлической пряжкой. Потом, во дворе, он показывал следы на ноге и заднице. Гордился.

Что же там было внутри, за дверью – никто так и не разглядел. Вспышка и чернота – вот и всё. Пашка, правда, запомнил, что с внутренней стороны простенка была такая же железяка с отверстием, как и снаружи. Значит, - думал Пашка, - эту дверь и изнутри можно закрыть на висячий замок.

- Дурак, зачем? – смеялись пацаны. – От ядрёной бонбы спасаться?

3

Весна в том году пришла рано. Ещё до Первомая народ ходил в летних платьях и рубашках с коротким рукавом. В палисаднике бабы Вари мелким розовым цветом накрыло миндальный куст, привезённый сыном из Манчжурии в сорок пятом.

- Тепло не по уставу, - строго шутил отец Андрюхи-вратаря, всё ещё не вышедший в отставку. Как обычно, упомянув устав, он начинал рассказывать о Венгрии, перескакивая с балатонской операции на тамошних карпов и судаков.

На первое мая, после демонстрации, во дворе накрыли стол. Принесли из дому соленья, варёную картошку с укропом, то-сё помаленьку. Сели, поздравились. Вовка-сын-Вовки из четырнадцатой вынес баян, на котором учился играть в заводском клубе. После «Полонеза Огинского» и «Амурских волн» отец забрал у него инструмент. Поправил чуб, распрямил спину, нажал три кнопки левой рукой, развернул меха.

- Целовал-миловал, целовал-миловал, говорил, что я буду его. А я верила всё, и как роза цвела, потому что любила его, – пел он еле слышно, протяжно, на вдохе; пел в миноре, - совсем не так, как радиоточка.

С улицы во двор заглянули стиляги. Не, ну натуральные стиляги – брючки узкие, короткие, носки белые, галстуки «вырви глаз».

- Вегной догогой идёте, товагищи! – неожиданно громко закричал один из них. Остальные заржали и бросились наутёк.

- Вот же паршивцы, - выругался Вовка, теперь дядь Володь, и поставил баян на лавку. Пал Петрович пошёл наверх, в квартиру, за солёными огурцами и бутылочкой.

Когда, надкусив дважды беломорину, он подошёл к окну и выглянул вниз – как там все, не разбрелись? – во двор вбежал участковый.

- Где этот антисоветчик? – кричал он молодым визгливым голоском, - который в фиолетовом халате.

- В баклажановом, - поправила его баба Варя.

- Да хоть в синем, - не унимался участковый, - я его за «верной дорогой товарищи» засажу! Уже два заявления на него лежат, и что бороду не по уставу носит, и что передразнивает!

- Да не он это. – возмутился двор, - то стиляги были.

- Ой, только не надо своих выгораживать. Вместе с ним пойдёте, за недоносительство.

Пал Петровичу вдруг стало холодно. Он вспомнил рассказы про соседей, которых забрали рано утром, про двоюродную сестру из Колывани, посаженную за колоски. Ему совсем не хотелось объяснять этому молодому и прыткому менту, что он не пропускает собрания, не говоря уже о выборах, что он ни сном, ни духом…

Мысль заработала строго и громко, как ходики в ночи: взять топор, сбить замок, запереться за той зелёной дверью в подвале. А там как Бог пошлёт. Почему он вспомнил про Бога? – он, оттрубивший в комсомоле положенный срок; он, не ходивший в церковь с самого детства, когда его возили к бабке в далёкую деревню где-то в тайге, в ста километрах от Томска?

4

Он стоял за зелёной дверью, в темноте, и слушал, как по двору бегают уже три мента. Никто им не сказал, что он скользнул в подвал, что гремел топором. Всё-таки правда, падлы в их дворе не водятся.

Потом менты ввалились в подвал, дёргали все двери подряд, заглядывали в щели. Его дверь, с наброшенным изнутри замком, стояла как влитая, не шелохнувшись.

Когда всё стихло, он потрогал стенку рукой и попробовал ногой пол. Впереди была ступенька. Спустившись по лестнице метра на полтора, он зажёг спичку.

5

В Ленинграде он пришёл к армейскому дружку Кольке. Знал, что не подведёт. Паспорт ему справили у каких-то армян, дорого, а куда деваться. Фамилия теперь у него была самая обыкновенная – Смирнов.

- Оно и надёжнее, - смеялся Колька. – А чо, правда, у тебя была борода, как у Ленина?

Работать устроился по профессии, закройщиком. Готовя лекала, он беспрестанно бормотал, насвистывал и даже, случалось, напевал. Но тихо, мягко и ласково.

- Вода на булавках, и воздух нежнее лягушиной кожи воздушных шаров, - шептал он себе под нос, заканчивая намелку. Отступал на шаг, строго осматривал содеянное и ставил последний отчерк. - Всё, баста.

Дверь в ателье открылась с шумом. Вошёл кто-то наглый, начальственный. Голос его показался бывшему Пал Петровичу знакомым. Он выглянул. Чутка, на пол-глаза. Перед столом стоял тот самый молодой мент, новосибирский. Баба его была так себе – жирная, толстогубая, с заплывшими свинскими зенками.

Бывший Пал Петрович сказал соседу, что нехорошо ему, что пойдёт на воздух, и вышел служебным ходом. Покурить, доработать до шести и пойти. Снова пойти вдоль канала Грибоедова, который при царе назывался Екатерининским, до того самого дома, где садик, заросший тополями, где в глубине маленький флигель, где в подвале дощатая дверь, крашенная казённым зелёным колером.