Всё это не разврат, а такое...

Утро было прекрасное.  С детства любимая Панская речка за степным хутором чуть-чуть рябила от лёгкой зыби, и меж береговых зарослей текли её ключевые воды извечной балкою в рукотворный лес. Глаза невольно зажимались от ослепительного блеска солнечных лучей, сверкавших то алмазами, то изумрудными искрами в воде.

Плакучие ивы берегов купали в речке свои ветви. Водная гладь поросла осокой и камышом, в которой прятались большие, белые цветы купавок, покоившиеся на широких плавучих сердцевидных листьях.
На солнце набегали иногда лёгкие облака; вдруг оно как будто отвернётся от хутора; тогда и Панская, и лес, и хутор – всё мгновенно потемнеет; одна даль ярко сияет. Облако пройдёт – Панская опять заблестит, обольются, точно золотом, поля. И ты, забросив удочки под купавы, готовишь костерок под ушицу...

...На приволье всякая еда радует сердце, и нет вкуснее пищи, сваренной и пахнущей дымком хвороста. Все чувства усиливаются и открываются в человеке, стоит ему присесть на корточки перед костром и потянуть носом парок закипавшего варева. И воздух становится слаще, и дали приветливее, и люди милее, и жизнь легче. А всего только и надо – костерок да котелок.
В одну из таких поездок на рыбалку в хутор моего детства, у костра под Панским лесом, когда воздух пьянил, как вино, и с каждым глотком его мы вдыхали нежное благоухание приречных и полевых цветов, моя спутница, студентка журфака Светлана, говорит:

– Твой дружок Записин совсем обнаглел. Говорит, что он джентльмен, а на самом деле хам и брехун. Знаешь, что он мне предложил?

- Не знаю.

- Вчера, после того как мы договорились с тобой поехать на рыбалку и разошлись, он догнал меня, когда я шла домой после занятий, и говорит:

- Светка, давай Мишеля оставим с носом, сбежим на пару в пампасы. Прихватим сумарь вина и закуси.

Там нам никто не помешает, и мы будем петь и скакать по деревьям...
 
- Записин, я выпиваю немного красного вина, но не имею привычки таскать его сумками в кусты и тешить там дьявола.

- Ну и дура. От жизни надо брать всё, чего хочется, – говорит он.

А я ему в ответ:

- Вовик, а мне совсем не хочется того, чего хочется тебе. Так что отвали, пока трамваи ходят.

- Светик, за Записиным водится много грехов, но один особенный – он бабник. Из-за них его так заносит, что он сам себя не помнит. Так что ты на его заносы-запросы смотри сквозь пальцы...

...Рыбалка была удачной. Уха из разнорыбицы — расчудесная! А ночь у костра со Светланой была благоуханной...

После, утренней ловли, я говорю:

- Светочка, если ты хочешь написать об этом хуторе, давай навестим моего дядьку. Его все тут зовут - «Глаза и уши хутора», который знает всё и о всех.   Конечно же, Светлана с радостью согласилась.

...И вот мы в хуторе, в гостях у дядьки. Сидим за столом под яблоней. Винцо попиваем...

Светлана и спрашивает:

- Фёдор Алексеевич, а вы можете рассказать хотя-бы пару историй из жизни людей вашего хутора?

- А чого ж нэ рассказать?! Я, Света, родывся, шоб писателем стать, а судьба зробыла мэнэ скотником на ферме. Так шо я с тих пор нэ пышу, а рассказуваю. Ось слухай: «З Адама и Евы одна и та же история у усих, як и у нашом хутори - люды встричаються, люды влюбляються и, конэчно жэ, сношаються. Правда, з малэнькою разныцэю от того яка молодыця и якый мущщина»
И продолжал:

- Сусиды у нашем хутори  – настоящи сусиды; живуть душа в душу. На Пасху цилуються уси бэз утайкы, отчёго и «грих любовный» у многих зачинався, а то у тот же дэнь и случався. А як шо той «грих» случався с замужнею молодыцею з чужим мужиком, то дывылысь на то сквозь пальцы,с прысказкою: «Супружество супружеством, а любов любовью».

- Фёдор Алексеевич, - обращается Светлана , - так такое творилось только на Пасху?

- Та ни. На Пасху то откровэнно.

Светочка, наши хуторски бабы - та  дивкы страшо охочи та жаднючи до грошив та нарядив. За якый-нэбудь платок, або чулкы с ким угодно звяжуться,  лишь бы всэ було шито-крыто, так делают уси. И по усим хуторам такычкы. У нас тут такэ бувае, шо и стыдно мини тиби казать...

- Да вы не стесняйтесь, говорите. Я ж на журналиста учусь, мне это интересно знать.

 - Правда? Тоди слухай:

- Живуть у нас на Смирновки - Бубликы.

Батько з матэрью, та два сына женатых.
Нывисткы гарни, а старый Бублик до баб був з молодости охочий. Начав вин подбываться к жинке старшого сына Пэтра, а вона любыла выпыть та частушкы спивать.

Як залье глаза, та як заголосыть во всэ горло: «Як у нашей у молодкы закипило в просерёдки, а у Ваньки-молодца позакапало с конца! И-и-й! Ах!». Так шо старый Бублик  знюхався з нэю зразу.
А потом вин начав «лабуниться» к младшей нэвистке. Долго вона нэ давалась, но подаркы зробылы свое дило и вона далась ему.
А колы младша нэвистка, ущучила «амуры» свекра со старшей нэвисткой, привела свекруху в сарай колы воны там любылысь в сини. Кончилось дило тим, шо жинки Бублик купыв плюшеву кофту, а нэвисткам дав гроший, шоб накуповалы сиби шо хочють, та мужжям помалкувалы.

- Фёдор Алексеевич, так это же грех какой!

- Э-э, Светочка, - тут Фёдор Алексеевич перешёл с суржика на «городской русский язык», и говорит:

- У этого греха давняя история. Я же говорил, что с детских лет мечтал стать писателем. Материальчик собирал,  в тетрадочку записывал. Как говорится, совал свой нос во все дыры ради любопытства. Ради этого в церковь меня черти занесли. И вот что я там узнал. Тебе, как журналисту, пригодится.

С этими словами Фёдор Алексеевич скоро сходил в комнату своей хатёнки и вышел оттуда с довольно объёмной потрёпанной тетрадью. Раскрыл её и начал читать свои записи:
- В исповедном чине православной церкви, который восходил к византийскому образцу Иоанна Постника, свыше половины вопросов касались нарушений седьмой заповеди – иначе говоря, сексуальности. Чин исповеди начинался вопросами:
«Как растлил девство свое? С отроками, или с женами, или девицами, или с животными чистыми или нечистыми, или содомски? До своей жены не блудил ли с кем? В руку блуда не сотворил ли или в свой проход чем? Не смотрел ли с помыслом блудным на кого, и не вступил ли кому на ногу блуда ради? За руку, или за ино что не хватал ли, или целовал кого с похотью? На друга не влазил ли, и на себе не вспущал ли? От младенчества с отроками не соблудил ли? Или с церковницею какою не блудил, или с девицею, или с мужнею женою, или со вдовою, или со скотом, или с птицею?

Женщин по чину вопрошали особо:

«До брака блуда с кем не сотворила ли, с отроками или с женатыми мужами? Не посмотрела ли тайно на мужскую срамоту? Не давала ли кому себе хватать за груди или за срамное место? Не целовала ли кого, подругу или мужеска пола? Не играла ли с подругами не подобно, сиречь не взлазила ли на них с похотью, и на себя не вспущала ли? От разжжения похотного в свое естество не сотворила ли блуда перстом или иным чем? Не хватала ли мужчин своею рукою за тайный уд?»

Светочка, согласно исповедного чина духовник должен был не просто расспрашивать о грехе, но и требовать подробного рассказа о каждом прегрешении: когда, где, с кем и при каких обстоятельствах оно было совершено. Все же остальные грехи часто умещаются в краткой фразе: «А после сего вопросить об убийстве и воровстве».

Я, Светланочка, как-то привёл нашему попу сказанное Михайлом Ломоносовым: «…. монашество в молодости ничто иное есть, как черным платьем прикрытое блудодеяние и содомство, наносящее знатный ущерб размножению человеческого рода, не упоминая о бывающих детоубийствах, когда законопреступление закрывают злодеянием. Мне кажется, что надобно клобук запретить мужчинам до 50, а женщинам до 45 лет», после чего, как только я войду в церковь, он орёт:

«Изыди, паскудник, из храма!»

Мы расхохотались и подняли тост за здравие «паскудника».