Синильга

Сеня сидел у входа в палатку-серебрянку и точил передние зубья левой кошки о свежий скол моренной каменюки. Закатное солнце догревало полог палатки и влажный брезент штормовых штанов. Штаны были чудовищными во всех отношениях – и по размеру, и по покрою, и по исполнению. Резиновые штрипки снизу и резиновые же помочи сверху натягивали штаны на их счастливого обладателя таким образом, что потертости на ступнях и на плечах возникали уже через первые полчаса после начала ходьбы. При этом штанины были сшиты где-то не уровне середины внутренней поверхности бедра так, как будто длина туловища новичка превосходила длину его ног раза в полтора. Будь новичок даже идеальных пропорций Давида, штаны эти немедленно превращали его в уродливое бесполое существо, внушающее любому встречному сложную смесь из чувств жалости, веселья и отвращения. Довершал карикатурный облик счастливого обладателя штормовых штанов нагрудный карман – «кенгурятник», гигантские размеры которого позволяли впихнуть в него пару теплого белья, несколько шапочек и разнокалиберных рукавиц и носков (не говоря уже про сухарики, сахарок и конфеты «барбариски» в цветастых фантиках). Вымокшее под дождем и снегом это хозяйство прилипало к рукам и издавало сложный букет запахов из ароматов дыма, пота и дюшеса...
Кошки надо было привязывать к тяжеленным отриконенным ботинкам шнурками, пропущенными через внешние кольца. Это были старые ВэЦээСПээСовские приспособления, которые по идее их создателя должны были удерживать альпиниста на крутом льду. Причем передние зубья забивались в лед ударом носка (пыром). Точнее должны были забиваться. Тут все зависело от силы удара и твердости льда. Довольно часто от удара передняя вилка кошек вылетала из сочленения с нижней планкой и, в лучшем случае, повисала на шнурках (а в худшем – она улетала вниз по ледяному желобу). Поэтому опытные горовосходители вгоняли передние зубья мелкими частыми ударами приподнятым носком и уж потом только нагружали ногу. Правильные удары очищали кошки от снега и страховали от потери передних зубьев. Все получалось, если кошки были достаточно острыми, а ударник достаточно опытным.
Преодолевая высоту, участник преодолевал одновременно и себя, и несовершенство своего снаряжения.
И все-таки Сеня пребывал в состоянии счастья, о котором он и не подозревал даже. Счастье его состояло в том, что единственной его заботой на тот момент были тупые кошки перед завтрашним восхождением, если, конечно, не считать вдрызг растертых ног и плеч. Погода после недели дождей внизу и снега наверху, кажется, смилостивилась и открыла в просветах хребет снежных гор, освещенный закатными бликами. Палатка и спальный мешок на дне ее почти высохли. Совсем рядом, защищенный грудой камней и укутанный в стеклоткань от ветерка, шумел спаренный в два примуса «шмель», на котором закипала вода под чай. А из соседней палатки-серебрянки доносились несмелые переборы гитарных струн и едва слышный тенор, выводящий мелодию и слова:

Мы снова уходим, и снова Синильга
Березовой веточкой машет нам вслед...

Весь этот джаз на фоне медленно гаснущего дня происходил на моренных ночевках под перевалом Гарваш в далеких и почти стертых сейчас из памяти поколений семидесятых годах прошлого века. То были времена, когда альпинисты отличались от туристов тем, что ночевали не в брезентовых, а в перкалевых палатках-домиках. За серебристость крыш эти палатки носили гордое имя «Серебрянки». Гордое имя, впрочем, не мешало им протекать не хуже брезентовых, долго сохнуть и мучить своих обитателей утренним конденсатом от дыхания. Ни о каких каркасах, тамбурах или тентах в те далекие времена в отдаленных от городов местах никто и не помышлял. Серебрянки растягивались на  сборных (из трех секций) штоках и закреплялись на морене, льду или на снегу при помощи ледовых крючьев или ледорубов. То были времена, когда в качестве навигаторов использовались карты, по случаю скопированные с секретных военных топо-основ на кальку, а затем размноженные на «синьках», едко пахнущих аммиаком. Бумагу под названием «синька», чтобы не размокла, запаивали в плотный пластик и хранили под верхним клапаном командирского рюкзака.
Давно это было... Тогда ценностью еще считались рукописные песенники и открытые маршрутные листы, разрешающие выход на восхождение, а денежное состояние считалось достаточным, если его хватало на приобретение билета на поезд в общий вагон и путевки в альплагерь. Сеня был молод тогда и конечно же полон иллюзий и мечтаний. Ему, например, казалось, что вся его последующая жизнь так и будет проходить под прикрытием брезента или перкаля, как самого надежного из всех видов прикрытий. Что ее трудности так и будут измеряться категориями сложности преодолеваемого рельефа. Что «щемящее чувство дороги» является таким же общим мотиватором движения для всех без исключения людей, каким, например, является чувство юмора для преодоления плохого настроения или чувство справедливости для возвращения миру его природной гармонии.
Сеня все еще точил левую кошку, когда к нему подошел инструктор дядя Валя и, нежно обняв за плечо, произнес в самое ухо, скорее утверждая, чем спрашивая:
– Завтра разбудишь в три. – И добавил уже жестче: – Выход в четыре.
Сеня кивнул, хотя чувство справедливости (а вместе с ним и мировая гармония) пошатнулись в нем. «Почему всегда я? – подумал он с горечью – Первый выход я будил, вчерашний снова я. И вот опять я... Да что я, будильник штатный?!» Но спорить с дядей Валей было бесполезно. Люди в пуховках вместо брезентовых рубищ, с айсбайлями вместо тяжеленных ледорубов на деревянных ручках и с маленькими станковыми рюкзаками вместо бесформенных абалаков были небожителями. Сеня и его товарищи, которые именовались здесь не иначе как «товарищи участники», могли мечтать, рассуждать или даже предполагать. Но люди в пуховках – инструктора – располагали.
Закат в горах догорает дольше, чем внизу. Солнце, дробясь на тысячи маленьких отраженных солнц, словно не хочет покидать сцену растаявшего было, но уже снова охладевшего дня. Его блики вспыхивают то на ледяных шапках слоноподобного Бжедуха, то на рогах величественной Ушбы или вдруг подсвещают бордовым бахрому запоздалого и застрявшего на хребте облачка. Но все-таки светило заваливается окончательно за дальние склоны. И тогда сразу становится по-зимнему холодно и темно.
Сеня кое-как доточил зубья правой кошки и уже почти наощупь заложил кошки под клапан рюкзака, предварительно замотав их в плотную хабэшную тряпку. Наспех заглотав подгорелой, но еще теплой рисовой каши с тушенкой и залив все это сверху горячим сладким чаем, Сеня отправился по-быстрому сосчитать звезды (благо, по темноте далеко не нужно было уходить по моренному склону) и сразу же назад – спать-спать-спать.

Сон в палатке на моренном склоне можно назвать сном чисто условно. Этому состоянию больше подходит медицинский термин «мерцательная аритмия». Провалы в небытие то и дело нарушаются то вздрагиванием соседа по спальнику, то холодным душем испарины с провисшего потолка палатки, то чьим-то утробным храпом, то, наконец, собственным кашлем. А тут еще функция будильника, которая висела над Сеней дамокловым мечом. В итоге уже где-то после часа ночи Сеня прекратил борьбу за погружение в сон и начал борьбу с провалами туда. Борьба эта, в отличие от первой, была успешной, поскольку к ней подключилось измученное бессонницей и горной болезнью Сенино тело. Обладая своим опытом и своими рефлексиями, живущими в необъятном подвале Сениного подсознания, тело боялось заснуть и не проснуться и на всякий случай не пускало Сеню в сон вообще. Лишь только он разжимал железную хватку своего чувства долга и начинал проваливаться в глубокую фазу сна, как тело вздрагивало и пробуждало хозяина. Пробуждаясь, Сеня подносил циферблат к самым глазам, щурился и пытался разобрать в сыром полумраке палаточной ночи положение стрелок. Наконец в половине третьего, окончательно измученный вздрагиваниями и ледяными шлепками мокрого перкаля, Сеня решил вылезать из спальника и потихоньку готовиться к подъему.
В те времена, когда тамбуров в палатках не было, альпинисты, в отличие от туристов, на ночь складывали свою обувь под голову. Обувь, впрочем, у тех и других – это сырые (в лучшем случае) ботинки. За ночь они не высыхают, но зато теряют первоначальную форму. Вот и Сенины трикони превратились в два тяжеленных ледяных кома, смятых затылком их хозяина до полной потери формы. «Господи, – подумал Сеня, глуша в себе стон отчаяния, – неужели я должен буду сейчас напяливать это на себя?» От одной этой мысли пальцы ног в почти высохших шерстяных носках сжались, а сами ноги вдруг перестали сгибаться в коленях. Ноги перестали подчиняться Сене. Они не хотели больше вылезать из теплого еще спальника. Если бы ноги могли говорить, они бы сказали Сене: «Достал ты своей романтикой... Иди сам! А мы тебя тут подождем». Это была критическая секунда, переходящая в минуту. Сеня уронил голову вниз на мокрую шкуру триконей. От них пахло свиной кожей, мокрой псиной и усталостью. Он почувствовал, как веки его захлопнулись, и лишь холодная шершавость ботинка не позволила ему сдаться и провалиться в сон. «Это последний раз, – твердо сказал он своим ногам, не открывая рта, – следующую ночь спим 12 часов и еще раз 12 часов. До упора!» Это подействовало. В следующий осознанный им момент Сеня сидел на корточках спиной к выходу и завязывал шнурки. Потом он довольно долго распрямлялся, теряя и обретая вновь равновесие, и наконец оторвался полностью от палатки.
Ночь была звездная и холодная. Звездность была совершенно космической. Ощущение космоса усиливала тишина и мороз.  Наверное, все это было очень красиво, но холод довольно быстро победил все прочие ощущения.  В следующий момент включения сознания Сеня заметил, что стоит над хладным очагом не в силах вытащить руки из теплого нагрудного кармана-кенгурятника. Ноги в коленках дрожали крупной дрожью. Сеня искал глазами зажигалку и одновременно пытался нащупать ее в кенгурятнике под ворохом рукавиц, конфет и еще каких-то слипшихся тряпок. Все это продолжалось довольно долго. Наконец Сеня потерял равновесие и сделал резкий шаг, чтобы не упасть. Нога въехала в примусы. Кан с грохотом опрокинулся, разрушая космическую идиллию. Все это окончательно вернуло Сеню в реальность. Он включил глаза, вынул руки из кенгурятника и немедленно подобрал с земли зажигалку и перевернутый кан. К счастью из него ничего не вылилось по причине образования довольно толстой ледяной корки из вечернего чая. Еще минут через 10 Сеня уже топил снег. Спаренные «шмели» гудели дружно и мощно, оправдывая свои названия. Белая шапка снега над кромкой кана быстро опадала, погружаясь в свеже натопленную льдистую водицу.
В соседней серебрянке между тем начались шебуршения, и вскоре рядом с Сеней появился Большой Мальчик Гога. Неизвестно, кто назвал Гогу «большим мальчиком», но имя приклеилось намертво. И в самом деле, как еще можно было назвать этого добродушного светловолосого гиганта, с пухлых губ которого никогда не сходила блуждающая и потусторонняя какая-то улыбка? Гога был румян и небрит. Впрочем, на щеках его все еще вился полудетский пушок (мальчик ведь!). Гога жил в альплагере все лето, поскольку его мама работала там на пищеблоке. Впрочем, с мамой он встречался только в перерывах между выходами в горы и медитациями на базе. Ко всему прочему был Гога еще и йогом и посему, видимо, ходил во вьетнамках на босу ногу. Делал он это и на занятиях, и под рюкзаком на подходах, внося диссонанс и сумбур в стройные ряды «значкистов». Длилось это безобразие, пока инструктор дядя Валя не устроил ему прилюдную взбучку на вечернем разборе. Гигант Гога улыбнулся в ответ совсем уж космической улыбкой и переобулся в гигантского размера трикони. Впрочем, вне занятий или подходов-восхождений-отходов Гога оставался верен своим вьетнамкам, даже если бивуак оставался в зоне снегов. Как он выдерживал холод – никто не понимал. Йог, одним словом! Вторым замечательным качеством Гоги была его молчаливость. Сам он никогда ни к кому не обращался, а на все вопросы отвечал своей несравненной улыбкой. Улыбка его обладала поистине гипнотическим свойством. Она завораживала, снимала с вопрошающего все его еще не заданные вопросы и лишала предмета обсуждения. Гога не ел мясного. Но будучи гигантом, остро и постоянно нуждался в калориях. Поэтому он все время жевал или сосал какой-нибудь сухофрукт. Никто точно не знал, откуда у него брался этот сухофрукт. Но поскольку процесс жевания-сосания у Гоги никогда в бодрствующем состоянии не прекращался, было выдвинуто предположение, что это один и тот же, вечный сухофрукт. Других вариантов не оставалось, тем более что на все провокационные вопросы Гога улыбался потусторонней улыбкой и закатывал свои волоокие глаза.
За Гогой потянулись из серебрянки и остальные – Рома и Серджио. Видимо, они угрелись вокруг Гоги, а теперь без него мгновенно замерзли. Рома был хмур и молчалив, что вполне укладывалось в сценарий ранней побудки на морозе. Зато Серджио заполнял всю предрассветную тишину неистощимыми экспромтами или напевами. Вот уж воистину: если где-то чего-то убыло, то в другом месте прибудет. Болтливость и пижонство ему прощали за чудесный его тенор, который под простенький аккомпанемент семиструнной гитары мгновенно и прочно порождал в окружающем Серджио пространстве атмосферу романтики. 
Грохоча по камням незашнуровнными триконями, Серджио подобрася поближе к очагу. В одной руке он держал пару носков, в другой неоткрытую банку сгущенки.
– От нашего стола – вашему! – проговорил он хриплым со сна голосом и протянул Сене банку через парящий над примусами кан.
– Вот так это делается, – отвечал Сеня, не поднимая головы и не протягивая в ответ руку, – вначале говорят «разбуди утром», а потом «подежурь, раз уж ты все равно встал».
– Диалектика, старик, – ответил Серджио, присаживаясь на камень и пристраивая рядом с собой банку на всякий случай. – С другой стороны, кто, если не ты? В тебе есть стержень ответственности. Мы по сравнению с тобой бездомная шпана и шалопаи. Исключая конечно Большого мальчика Гогу.
Серджио пристроил носки на ближайший к «шмелям» незанятый камень и принялся открывать банку клювом ледоруба.
– Но сам посуди, разве Гога может быть дежурным? Ты посмотри в эти глаза. Там же космос!
Большой мальчик Гога на последней фразе осознал, видимо, что речь идет о нем, повернулся с грацией слона в лавке антиквара и одарил Серджио одной из своих потусторонних улыбок.
– О! Видишь, Сеня? Он согласился со мной!
«Остальные появятся, когда каша будет готова и вода под какао будет кипеть, – зло подумал Сеня. Точнее, он констатировал свое видение ближайшего будущего, которое всегда поражало его своей отчетливостью.
Как водится, именно так все и произошло!
Сеня размешивал манную кашу, пытаясь избежать подгорания, когда в его палатке началось бурное движение. Дядя Валя к этому моменту уже затягивал ремни на клапане своего штурмового рюкзачка. Серджио с Ромой оканчивали дележку потребного на гору «железа», звеня крючьями и карабинами. А Бльшой мальчик Гога неспешно маркировал промерзшую за ночь веревку, «сороковку». Последними из палатки выползли «наши влюбленные» – Оля и Коля (их еще называли Ко-оля). Как и положено влюбленным, они никого вокруг себя не замечали и при любом удобном случае обнимались и целовались. Оставалось недоумевать, зачем для этой цели они выбрали такие неудобные условия? Деликатный Рома делал вид, что он ничего не замечает. Его друг-антипод Серджио на правах барда и балагура постоянно подкалывал Колю и подталкивал Олю на более решительные действия. Сеня держал дистанцию, чтобы не давать волю раздражению. Но все они, конечно, в тайне завидовали угловатому и нескладному, как подросток, Коле, сходясь, очевидно, в общем вопросе: «Почему его?». Напротив, Большой мальчик Гога благоволил «нашим влюбленным». Он не испытывал к ним ни зависти, ни раздражения. Скорее всего, он созерцал их, как созерцают цветок лотоса из одноименной позы.
И только дядя Валя относился к Коле-Оле прагматично. Он откровенно пользовался ситуацией в своих интересах, которые обычно совпадали с общими. Перед любым выходом на гору дядя Валя предлагал сладкой парочке дежурство на бивуаке с условием. Условие было простым, как вертикальный скальный крюк: «Вы никуда не идете, мы вас вписываем в группу на вершине, но по возвращении нас ждет горячая еда и много-много чаю». Сеня знал эту раскладку и потому раздражался на появление наших влюбленных к раннему завтраку. «Выползли к горяченькому, не поленились. А потом снова на боковую до полудня» – зло подумал Сеня, отгоняя от себя мысль про очередную бессонную ночь.

Первые сто-двести метров от палаток обычно идутся особенно тяжело. В животе булькает какао, лямки рюкзака режут по живому наболевшие накануне плечи, трикони оскальзываясь, высекают в темноте искры из моренных глыб. В голове свербит занозой гаденькая мыслишка: «А ведь это еще только начало». Впрочем, по мере набора высоты шаг становится тверже и ритмичнее. По ногам от голеностопов к бедрам медленно понимается теплая волна разогрева. Глаза, привыкая к темноте, начинают вдруг улавливать изменение освещенности. Кромка неба, еще минуту назад неразличимая в окружающей ночи, вдруг проявляется отчетливым контуром. Горы еще плоски и неразличимы, но небо над ними уже сереет, а  звезды на нём блекнут. Эти смены освещенностей так резки оттого, что глаза выхватывают их кадр за кадром, только когда отрываются от пяток впереди идущего дяди Вали.
Уж кто-то, а дядя Валя точно знал, как и куда именно ставить ногу для очередного шага. Ну а Сеня, пристраивался за ним и просто копировал его шаги. Эта маленькая хитрость обучала Сеню ходьбе по горам лучше всяких лекций или «Спутников альпиниста». Ведь для того, чтобы узнать, холодно ли на улице, мало посмотреть на градусник. Мало спросить у соседа, идущего по двору: «Как погода?». Мало даже послюнявить палец и высунуть его в открытую форточку. Нужно выйти на улицу и пойти, переживая ее холод или тепло своими щеками, глазами, ладонями и всем остальным. Такое вот Дао погоды...
Так думал Сеня, все более разогреваясь и втягиваясь в подъем.
А небо между тем уже не просто серело, но приобретало оттенки от розового снизу до темно-синего наверху. Горы справа становились все более трехмерными, приобретая глубину и множественность горизонтов. Постепенно шаг за шагом эту живописно светлеющую панораму рассветных гор закрывал склон Лацги, который надвигался на Сеню и его товарищей с неумолимостью локомотива. Впрочем, только с неумолимостью. Скорость у локомотива была бы все же побольше. По мере приближения склона сменялись и очертания его рельефа. Сеня будто узнавал узкий снежный кулуар, вбитый между скальными башнями, знакомый ему только по описаниям маршрута и черно-белой фотографии. Но чем ближе они подходили, тем больше пейзаж дробился на детали и подробности. Кулуар распадался на несколько узких снежных выносов, а скальные бастионы обрастали подробностями в виде башен, башенок и осыпей между ними. «Дао маршрута, – думал Сеня изумленно, – Сколько не смотри на фотографию, сколько ни вчитывайся в описание, а на самом деле все совершенно иначе. Маршрут невозможно описать. Его можно только пройти и пережить!».
Под маршрут они вышли часам к шести, когда солнце уже угадывалось по бликам на предвершинном ледопаде. Сама вершина уже скрылась, отгороженная крутым северным  контрфорсом. От контрфорса веяло ледяным отчуждением. И сам он, припудренный снежными надувами, стоял прямо и высокомерно, будто говорил: «Попробуй только сунуться». Впрочем, никто и не думал туда соваться. Маршрут шел в обход, сначала по снежному, потом по ледовому кулуару, а потом уже по разрушенным скалам восточного ребра Лацги. Приходилось все чаще и все резче задирать голову, чтобы хоть примерно отследить предстоящий маршрут этого обхода.
– Здесь свяжемся и идем одновременно, – будничным голосом произнес дядя Валя, как будто речь шла о переходе через дорогу без светофора. А между тем эта фраза обозначала окончание подхода и начало собственно восхождения. – Идем быстро и аккуратно. До восьми нужно успеть пересечь кулуар, пока не посыпались камни. Солнце там запалит уже через час-полтора – дядя Валя кивнул вверх, в сторону предвершинного ледопада
– А кошки надо? – спросил Рома.
– Пройдем ребро, выйдем на конус. Тогда и наденем. Всё. Пошли. Камнями не сорить. Я все записываю – на ночевке не открутитесь и за нашими влюбленными не отсидитесь!
В те далекие времена альпинистам при одновременном движении вверх полагалось связываться. Одновременность предполагала относительную простоту подъема в техническом смысле. Иными словами, срыв не предполагался. Ну а если он все же случался, то крутизна склона, а главное сплоченность тех, кто не сорвался, позволяла задержать падение неудачника. Конечно, существовала опасность, что сработает принцип «домино», и один сорвавшийся утащит за собой и всех остальных. Но в те далекие времена в отдаленных от городов местах принцип «один за всех и все за одного» еще работал, и, как правило, он был сильнее принципа «домино». Как ни крути, но скорость связанной в единую связку группы немедленно опускалась до скорости самого медленного. Это, конечно, замедляло восхождение. Но принцип «...все за одного» в своем самом буквальном выражении был важнее других принципов. Сеня читал книжки про горы и знал, что англичане, немцы и все прочие империалисты ходили в горах не связываясь. Это, понятное дело, было быстрее, эффективнее и демократичнее. В конечном счете, это было и безопаснее, поскольку в случае срыва одного из участников, остальные оставались не задетыми. Но вот именно эту «незадетость» Сеня ни тогда, ни потом понять и примирить с собой не мог. Много лет спустя принцип «каждый сам за себя» ворвался и в Сенину жизнь, и в жизнь всех его современников. Этот принцип заполнил мир, начиная с низин. Постепенно, как мутная вода наводнения он переполнил чаши долин и ворвался в горы. Сорвавшихся никто и не собирался задерживать. В горах их называли жертвами стихии или неудачниками. В городах – лузерами. Впрочем, это случилось много лет спустя. А в те далекие времена альпинистам при одновременном движении вверх полагалось связываться...
Кулуар в эти утренние часы, казалось, был набит не снегом, а льдом. Трикони впереди идущего оставляли в нем едва заметный след кованого ранта. Шли компактно и довольно быстро. Даже большой мальчик Гога не сильно тормозил продвижение. Никому не хотелось проверять пророчество дяди Вали насчет вытаивания камней с предвершинного ледопада. Сеня хорошо помнил шорох летящих сверху камней, сухой треск их рикошетов о стенки кулуаров. Эта было похоже на стрельбу наугад. Гора обороняла свои бастионы. Она не хотела никого подпускать к себе на шальной «выстрел» оттаявшего камня. Наверное, не только Сеня хорошо запомнил этот заградительный огонь вершин.
Минут через сорок-пятьдесят подъема снежный кулуар сузился до размеров камина, в основании которого застыл ажурными наплывами натечный лед. Это и был конус. Отделение остановилось, выжидающе глядя на командира.
– Здесь надели кошечки, – также буднично сказал дядя Валя, стаскивая с себя пуховку. – Это первая ключевая веревка. Я прохожу первым, провешиваю перила. Сеня страхует. Остальные отошли от него под стенку справа и рассредоточились. Могут идти камешки.
Камешки и в самом деле пошли. Но все больше мелкие и редкие. Дядя Валя по-хозяйски влез в камин, и действуя айсбалем и ледорубом помчался вверх по льду, как по ступенькам. Сеня невольно залюбовался его согласованными движениями, задрав голову. Любоваться пришлось недолго, поскольку дядя Валя быстро исчез за ближайшим перегибом скалы. Теперь только редкое шкрябанье кошек  о камень да удары клювиков его ледовых инструментов сообщали о движении. Веревка ползла сквозь Сенины брезентовые рукавицы довольно бодро. Настолько, что Сене приходилось помогать  ее движению, заранее распутывая петли. Иногда дядя Валя кричал: «Камень!», и тогда Сеня, прижимался к стенке кулуара всем телом. Кулуар пах холодным и мокрым камнем. Камень чаще всего оказывался камешком, уходящим при отскоке от стенки по пологой параболе. Пару раз, правда, прошуршали шайбы. Но они уходили далеко от стены, и только глухие удары снизу выдавали их вес и размер.
– Веревки пять метров! – закричал Сеня, убавляя метра два для острастки.
– Врешь, – ответил дядя Валя. Голос его доносился как будто из далекой трубы сверху.
Веревка ожила снова. Продвинулась метра на три, потом провисла и замерла окончательно.
– Я на станции! – донеслось из трубы.
В камин посыпались ледяная крошка и мелкие камешки. Еще через пару минут далекий голос дяди Вали прокричал:
– Перила готовы. Можно грузить!
Первым подошел Серджио, на вид довольно сильно озябший.
– Титан, – пробормотал он, привязываясь в веревке схватывающим концом. – Ни одного крюка так и не забил...
«Точно! – подумал Сеня. Звуков забивания крюка он так и не услышал. – Титан.»
В те далекие времена жумарами для подъема вверх по перильной веревке пользовались только небожители, такие как дядя Валя. Значкисты и мелкие разрядники обходились самостраховочным концом из репшнура. Петля продергивалась вокруг основной веревки два раза, образуя схватывающий конец. Узел этот еще назывался прусик. Он держал при рывке вниз или просто косой нагрузке, но позволял свободно перемещать себя по веревке, когда конец был к веревке перпендикулярен. Не хитрый и многофункциональный этот узел заслуживал отдельного описания, а может и воспевания. Но как обычно с приходом новых приспособлений в руках у новых поколений он остался в незаслуженном и глубоком забвении.
За Серджио пошел Рома, а после него Большой мальчик Гога. Сеня спрятался как можно дальше от камина, и даже присел на корточки, ожидая «гостинцев» в виде камней и льда. Но ничего особенного не последовало. Более того, Сене показалось, что гигант Гога прошел по перилам даже быстрее, чем худенький Серджио и долговязый Рома. Не прошло и пяти минут после его не самого взрывного старта, как веревка дернулась дважды и голос из трубы прогудел: «Перила свободны!». Сеня, засидевшийся в тени, бросился на штурм перильной веревки столь яростно, что задохнулся после первых шагов. Камин оказался шире, чем это казалось снизу, но лед в нем был жесткий и скользкий, как бутылочное стекло. На выходе Сеню ждала лучезарная улыбка большого Гоги.
– А где народ? – спросил Сеня, с трудом переводя дыхание.
– Ушли наверх, – Гога указал ледорубом в сторону разрушенных скал, запудренных снегом. Туда по пологому снежнику вела цепочка свежих следов.
Пока Сеня отвязывался от перил и сбивал ледорубом снег, застрявший между зубьев кошек, Гога умело смаркировал веревку. Потом он надел ее на себя через голову наподобие шинели в скатку, и они почти бегом бросились догонять остальных.
Путь к вершине шел по некрутому гребню. Здесь разрушенные скалы чередовались с почти вертикальными монолитными жандармами. Но почти везде находились какие-нибудь козьи тропки, позволяющие пройти в обход. Тропки, конечно, были сплошь забиты льдом и снегом. Но идти по ним было все же гораздо проще и быстрее, чем карабкаться по скалам. Опять же, для этого не требовалось ни переобуваться, ни работать связками с попеременной страховкой.
Часам к десяти они вышли на предвершинный снежный гребень, который обрывался на север ледопадом, а на юг уходил полого, скрывая подробности за перегибом. Здесь, на гребне, их встретили порывистый северо-западный ветер и панорама главного Кавказского хребта с Безенгийской стеной на востоке и громадой Дых-тау чуть южнее. С севера, накрывая ледовую стену Улу-тау, наплывали пока еще белые клочья облаков. А вот одноглавый Эльбрус на северо-западе отсюда уже не просматривался в грязно-сером пододеяльнике нового циклона.
– Рома, Сергей, потом будем фотографировать! – скомандовал дядя Валя, не останавливаясь. – Бегом под вершинную башню! В одиннадцать надо уже быть на спуске. Погода портится...
Под вершинной башней они оказались уже после десяти, хотя и спешили, почти бежали. Продуваемый предвершинный гребень оказался длиннее и круче, чем показалось вначале. Но все же и он наконец уперся в монолитный жандарм, который уже никак не обходился, потому, что он и был вершиной горы.
Дядя Валя приостановился только для того, чтобы снять свои фирменные кошки и приторочить их сверху на клапан рюкзака. Потом он выбрал на себя пару метров веревки и сказал, обращаясь к Сене:
– Выдавай.
Сеня замешкался с организацией страховки через ледоруб, и веревка натянулась, не пуская дядю Валю. От этого движения у Сени сделались уж совсем суматошными, и вместо того, чтобы вытравить веревку, он закрутил ее намертво вокруг древка вбитого в снег ледоруба. Как ни странно, дядя Валя не закричал нехорошим голосом нехорошие слова. Он вообще никак не проявил раздражения, но вместо этого сказал внятным и ровным голосом:
– Мужики, вы не обижайтесь. Я бы выпустил первым любого из вас. Но надо поспешать. Циклон быстро накрывает. Через часа два может и совсем накрыть.
Дядя Валя был не просто классный альпинист, но и хороший психолог. Умел, не напрягая, выдавливать из команды максимум сил и сохранять нужное настроение в группе. То самое, когда усталость, накопленное по совокупности дорог раздражение, даже подсознательные комплексы и страхи растворялись в ощущении себя частью команды.
– Нормально, – сказал Рома, выражая общее мнение самым точным из слов.
– Страховка готова, – добавил Сеня, сладив наконец с запутанной и задубевшей уже веревкой.
Дядя Валя спустился вниз к узкому и глубокому кулуару перед вершинной башней. Слышно было, как из-под его ботинок вырвались мелкие камешки, зашуршали по крутому льду и укатились в пропасть. Из трубы кулуара наверх всплыли только приглушенные трески рикошетов. «Глубоко» – подумал Сеня поежившись и сосредоточился на движениях инструктора. Дядя Валя лез по скале почти без запинок. Сеня давно заметил, что легкость, с которой мастер проходит сложный рельеф, обманчива, и никаких иллюзий на свой счет уже не питал. За этой легкостью всегда стояли года, умноженные на километры. У Сени за спиной не было ни того ни другого. Зато была неистребимая мечта попробовать ЭТО самому. И еще была неизвестно откуда рождающаяся из подсознания уверенность, что в ЭТОМ и есть смысл, а все остальное – так, подходы.
Дядя Валя между тем уже дотянулся до косой щели между каменными блоками, которая выводила наверх. Добравшись до щели, он как-то сразу расслабился и практически побежал, царапая кантом ботинок темно-бурую породу скалы. Скоро он забросил ногу за перегиб, перегнулся за ней сам и исчез из поля зрения. Еще через пару минут его голос донесся сквозь ветер уже с вершины:
– Пошли-пошли! Порядок прежний! Аккуратней там, на переходе под башню.
Первым побежал Серджио, но тут же был остановлен Ромой.
– Привязался к перилам, – сказал Рома, придерживая юного менестреля за плечо.
– Под камнем привяжусь, – отозвался тот раздраженно и попытался вырваться.
Но Рома держал товарища крепко.
– Привязался, я сказал!
Серджио вырвался, но все-таки послушал друга и начал вязать схватывающий. Лицо его при этом выражало смешанное чувство раздражения и независимости. Вскоре он скрылся в ложбинке перед башней. Потом оттуда послышались причитания и скрежет триконей по камням. Потом послышалась дробь камней по стенкам крутого кулуара, уходящего в пропасть северного склона. Наконец Серджио показался уже на скале. Каска на его голове оказалась сбитой набекрень. По тому, с каким усилием и кряхтением Серджио продвигался вверх по перильной веревке, стало ясно, что башня не так проста, как может показаться. До того, как добраться до щели, Серджио еще пару раз соскользнул, повисая на перилах. Небольшой маятник выносил его на совсем уж крутую правую часть башни, и Серджио, кряхтя, страстно шкрябаясь ногами по отвесу и чертыхаясь, возвращался к прежней траектории подъема. За ним пошел Рома, и все повторилось почти под копирку. За Ромой последовал Большой мальчик Гога, и у Сени снова засосало под ложечкой. Он налег на ледоруб всей своей массой, в глубине души понимая, что и двух его масс не хватит, чтобы удержать ледоруб вбитым в снег, если что случится с Большим мальчиком... Видимо, Гога это тоже понимал и потому шел очень медленно и аккуратно. Слышно было, как из-под его ног на переходе между гребнем и башней вырвались массы камней, среди которых грохотнули и «реальные булыжники». Потом его голова появилась под скалой, повернулась к Сене и сказала без всякой улыбки на губах:
– Сеня, аккуратней тут, на переходе. Камни все живые...
С этими словами Гога начал подъем. Видно было, как ему нелегко одной рукой держаться за скалу, другой продвигать вверх прусик, а ногами удерживаться от маятника. Каска сползла Гоге на нос, но поправить ее было нечем. Судя по звукам, которые он издавал, он пытался поправить ее носом. Это не получалось. Тогда он стучал козырьком о стену, и каска сползала на затылок. Впрочем, ненадолго. Потом Гога срывался, пролетал маятником вправо, растопыривал руки и пытался вернуться назад. Каска тем временем снова сползала на нос. Наконец Гога сдался и полез уже только по перилам, не пытаясь изображать скалолазание. Кряхтя, но не чертыхаясь, Гога наконец одолел подъем и скрылся за перегибом.
– Сеня, пристегивайся и иди лазанием! – донесся голос дяди Вали сверху.
Сеня освободил свой конец от ледоруба и прищелкнулся проводником к грудной своей обвязке.
В те далекие времена альпинисты использовали для страховки грудную обвязку из плотных парашютных строп со скользящей металлической пряжкой. Свободный край пряжки оканчивался рядом очень острых шипов, которые, впиваясь в стропу, держали обвязку плотно застегнутой вокруг груди. Слишком плотная затяжка лишала человека свободы дыхания. Наоборот, слабая – болталась и натирала спину и бока. При срыве или слишком плотной страховке веревка, закрепленная на карабине, норовила сорвать с головы каску, била по носу и вообще действовала на нервы, закрывая обзор и мешая выразить словами все, что накопилось в душе. Спустя много лет горовосходители пересели в удобные страховочные системы, фиксирующие тело вблизи его центра тяжести, чуть ниже талии. Но в те далекие времена системы назывались «беседками» и были в диковинку. Они использовались вместе с грудными обвязками на спусках с отвесов или при спас работах.
Сеня соскочил с глыбы на узенькую перемычку между гребнем и началом башни. С этой точки было видно, что башня обрывается вниз на многие сотни метров, образуя правую стену крутого кулуара. Кулуар был набит льдом, из которого торчали вытаявшие зубцы разрушенных скал. Веревка выбиралась чуть быстрее, чем Сеня переставлял ноги. Может быть, поэтому он не успел осмотреться как следует и понять, куда поставить здесь ногу, чтобы переступить перемычку одним широким шагом. А может быть, внимание его было приковано к скале, которую ему предстояло преодолевать лазанием. Так или иначе, но он вспомнил о том, что ему говорил внимательный мальчик Гога перед тем как ползти вверх по скале, только когда шагнул на здоровенный камень («чемодан»), вросший в лед на середине перемычки. Чемодан неожиданно легко отпаялся ото льда и плавно, но решительно заскользил вниз по кулуару, увлекая за собой стоящего на нем Сеню. Сеня сделал судорожное движение, чтобы оттолкнуться от «чемодана» и перепрыгнуть на твердый берег противоположной стороны, но... слишком поздно. Стена кулуара, образующая предвершинную башню, вдруг надвинулась на Сеню стремительно и беспощадно, как паровоз на Анну Каренину. Сеня выставил вперед руки, чтобы защитить лицо от расплющивания и закричал вверх: «Держи!!!». В мозгу за этот краткий миг успела пронестись только односложная мысль. Что-то вроде «конец» или «все». Потом время стало квантованным, и Сеня видел только отдельные кадры. Вот его растопыренные пальцы в дранных шерстяных перчатках ударились о скалу. Вот веревка, уходящая вверх, натянулась, затягивая обвязку на подбородок. Вот по стене дробью ударили камни. Один из камней пришелся точнехонько на безымянный палец правой руки. Сеня оттолкнулся ногами от стены, пытаясь уйти вправо, ближе к пологой части башни. Но для того, чтобы там закрепиться, надо было найти хорошую зацепку. Пальцы рук (в том числе и онемевший от боли безымянный палец на правой) ничего такого найти не успевали, и Сеня вновь и вновь соскальзывал вниз и повисал на веревке, не касаясь стенки кулуара. Наконец Сеня раскачался как следует, и ему удалось вставить в щель справа от себя клюв ледоруба. Закрепившись в щели, Сеня попытался подвинуться еще правее, где скалы казались проще и положе. Но тут же его пронзила боль в кисти правой руки. Он отдернул руку, как при ожоге, и снова вцепился в заклинивший ледоруб, прижавшись щекой к холодному и мокрому камню. Сердце колотилось где-то на выходе из дыхательного горла.
– Ну, что там? Живой?! – донеслось откуда-то с небес.
Сеня попытался поднять голову, но натянутая веревка не позволила. К тому же любое движение могло снова сорвать его вниз, под нависающую часть башни.
– Пока да! – хрипло ответил Сеня.
Похоже, его наверху не услышали, потому что окрик повторился.
– Да!!! – заорал Сеня из последних сил – Держи в натяг!
С этими словами он отчаянно заработал ногами, пытаясь вогнать в щель рант ботинка. С третьей попытки это удалось. Сеня рывком передвинул клюв ледоруба вверх по щели и вышел на левой ноге. Потом он дотянулся левой рукой до щели и стало легче дышать. Правую руку он решил не трогать, и даже не смотрел на нее. Вгрызаясь в щель ребрами ботинок и клювом ледоруба, Сеня отвоевывал у стены вначале сантиметры, а потом и метры. Наконец он добрался до выполаживания, где можно было уже лечь на скалу и отдышаться. Здесь Сеня застыл в изнеможении, впервые осознав свое чудесное вызволение из западни. Неизвестно, сколько так бы пролежал Сеня, налегая горящей левой щекой на крошево мелких камешков, вмерзших в снежную оторочку башни, но тут веревка ощутимо натянулась. Сеня вздрогнул, схватился левой рукой за мокрые камни, а правую протянул навстречу руке, которую протягивал ему сверху Большой мальчик Гога. Только когда его ладонь оказалась в крепких Гогиных объятьях, Сеня понял, что это ошибка. Он закричал прежде, чем боль пронзила его. И это была вторая ошибка, поскольку Гога сжал свою лапищу еще сильнее. Наверное, на какой-то миг Сеня потерял сознание, поскольку пришел в себя он уже на вершине в окружении ребят. Рукавицы на правой руке уже не было, и было видно, что все пальцы, кроме большого, покрыты свежей коркой потемневшей и размазанной по ладони крови.
– Шевелить можешь? – спросил дядя Валя спокойно.
Пальцы заметно дрожали. Сеня не понимал, управляет он этими движениями, или они дрожат рефлекторно, но на всякий случай сказа «Да».
– А сгибать?
Сеня отдал команду пальцам согнуться в суставах. Но пальцы продолжали дрожать. Они как будто жили своей отдельной жизнью, не желая подчиняться командам хозяина после всего того, что он с ними сделал.
– Это что, бунт? – спросил Сеня у пальцев.
– Я же предупреждал, – осторожнее на переходе, – вдруг тихо и даже как-то виновато сказал Большой мальчик Гога. Похоже, что он брал всю вину за вытаявший и ушедший из-под Сени «чемодан» на себя...
– Ладно, – примирительно сказал дядя Валя и полез во внутренний карман пуховки.
«Когда он успел одеть пуховку?» – изумился Сеня.
Из кармана он извлек огрызок карандаша. Вздохнув, он ловко расщепил его вдоль и приспособил по бокам к пострадавшему Сениному пальцу.
– Это шинка, – сообщил он. – Рома достанет сейчас из аптечки лейкопластырь, и мы сделаем Сене жесткую повязку. Хотя я не думаю, что там перелом. Но береженного Бог бережет, – а потом добавил вполголоса, – и делает это с завидным постоянством...
Вершина представляла из себя небольшую слегка наклонную скальную площадку. Снег на ней летом частично выдувался ветрами, а частично превращался в фирн, сквозь который повсеместно проступало каменное крошево, прихваченное морозом. В центре между крупных «чемоданов» был выложен довольно внушительных размеров тур – место заслуженного отдыха и фотосессий горовосходителей. Однако, на сей раз никто из покорителей не обращал на тур особого внимания. Рома выкладывал из рюкзака плитки шоколада. Серджио аккуратно делил их на пять частей. Большой мальчик Гога возвышался над ними и отрешенно жевал свой вечный сухофрукт. Дядя Валя всматривался в горизонт, склоняя голову то к левому, то к правому плечу. Казалось, он ловил запахи северо-западного ветра, пытаясь определить, сколько еще относительно благоприятного времени отводит им наползающий со стороны Эльбруса циклон. Что касается Сени, то он сидел спиной к туру, свесив ноги на солнечную сторону башни. Видимо, адреналин в его крови постепенно снижался, уступая место монотонной боли в правой руке. Сеня смотрел вдаль отрешенно и рассредоточено. Он отчетливо понимал, что пять минут назад его жизнь могла оборваться, и в этом случае он не сидел бы здесь, свесив ноги в сторону главного Кавказского хребта, а валялся бы где-то далеко внизу в груде камней и льда. Точнее, валялось бы его тело, а сам Сеня... Где бы оказался сам Сеня, он не мог представить, и потому старался уйти от этих мыслей. Старался, но не мог. Издали на Сеню смотрели освещаемые солнцем седые макушки кавказских гигантов Дых-тау и Безенги. Сегодня они были снисходительны к нему. Они словно посылали ему через разделявшее их и Сеню пространство пропастей, вторичных хребтов и мелких вершин сигнал: «Не, горюй, пацан! Ты еще понадобишься...».
Сеня принял этот сигнал, и вздрогнув осознал отсутствие праздника на вершине. В следующую секунду он понял, что все это происходит (точнее, ничего не происходит) из-за него. Он опрокинулся назад, кувыркнулся, и, не касаясь руками снега, довольно ловко встал на ноги:
– Так. Я не понял... Шо за шоколад? А где фото на память?!
С этими словами Сеня надвинулся на товарищей, дурашливо закатывая глаза и припадая на обе ноги.
– Вернулся, Титаник? – беззлобно огрызнулся Серджио. – Хватай свою пайку. Запивай сосулькой и ходу.
– Валим вниз, пока не замело, – продолжил Рома, протягивая Сене откол шоколадной плитки.
Большой мальчик Гога безмолвно обнял ожившего героя за плечи и прижал к себе. Сенина голова оказалась где-то у него подмышкой, каска сползла на нос и сбила очки на снег перед ногами. Напряжение на вершине разрядилось окончательно.
– Требую фото!!! – заорал Сеня, вырываясь из Гогиных лапищ.
Подошел дядя Валя. Его темные, как у сварщика, очки на резинке были сдвинуты на лоб, обнажая незагоревшую кожу вокруг глаз. Дядя Валя сдержанно, одними губами улыбался. В глазах его уже читалась готовность номер один.
– Валентин Григорьевич, а с нами? На память! – позвал Сеня.
– Давай, только быстро.
Дядю Валю пропустили в середину. Большого мальчика Гогу вначале пригнули, а потом и вовсе уложили вдоль всех ног, чтобы он своей гигантской фигурой не загораживал героев. Потом фотографы меняли друг друга, чтобы попасть в исторический кадр. И только Гога лежал смирно, блаженно улыбаясь объективу, солнцу и главному Кавказскому хребту.

...В те далекие времена в отдаленных от городов местах простенькая и легкая «Смена» считалась самым надежным на высоте фотоаппаратом. Она не обладала, конечно, автосервисами нынешних цифровиков. Да и представить себе цифровую съемку при помощи телефона (!??) никто тогда не смог бы. Единственное преимущество старенькой «Смены» состояло в отсутствии батареек. Пленка перематывалась в его недрах вручную, затвор объектива открывался механически и практически всегда так же закрывался в соответствии с установленной длительностью экспозиции. Вот только с просмотром того «как я выгляжу» на плоском дисплее была заминка. Тут нужно было ждать возвращения даже не на базу, а домой. А дома ждать свободного дня, чтобы накануне на всю ночь запереться где-нибудь в темной кладовке, и там при таинственном свете красного фонаря переживать еще раз щемящие чувства дальних странствий, вдыхая таинственные запахи химических реактивов. Чувства эти обострялись по мере неспешного проявления знакомых пейзажей и лиц на девственном картоне «бромпортрета» или «фотоброма», погруженном в ванночку с проявителем. А поздним утром они переживались еще раз, уже при разглядывании мокрых фотографий, плавающих в огромном тазу с водой.
Но кто сказал, что мгновенное впечатление острее отложенного воспоминания?!

...Спуск с вершины к перевалу занял чуть больше часа. Слава Богу, широкий спусковой кулуар почти не простреливался камнями. Но, чтобы не искушать судьбу, вся группа дружно бежала вниз, придерживаясь относительно безопасного южного его края. Бежать вниз по мокрому дневному снегу было намного легче, чем подниматься вверх по свежему, рыхлому, утреннему. К тому же спусковой кулуар был намного положе того, с которого ранним утром начиналось восхождение. Но все равно под конец этого галопа Сеня почувствовал, что бедра сзади то и дело прихватывают судороги, а колени при любой короткой остановке предательски дрожат. К тому же в воздухе понеслись первые белые мухи – предвестники снегопада. Когда они добежали до боковой морены Лекзырского ледника, часы показывали полдень. Влажный ветер нес со стороны Эльбруса грязно-серую муть, в которой перевальная точка уже угадывалась с трудом. Не останавливаясь, они преодолели последние сотни метров по морене и оказались у своих палаток.
Лагерь выглядел безжизненным. Мокрый снег налипал на растяжки палаток и сползал по серебристой ткани с наветренной стороны. Каны и «шмели», укрытые стеклотканью, на глазах превращались в сугроб. «Наши влюбленные», похоже, мирно спали под снего-дождичек.
– Вот сукины дети, – негромко произнес дядя Валя и требовательно постучал по передней стойке палатки своим изящным айсбайлем. – Подъем, молодежь! Время на сборы десять минут, выход через пятнадцать.
– Сеня, займись... – произнес он, но взглянув на Сеню, вдруг осекся. – Рома, раскочегарь «шмели». Остальные снимают лагерь. Уходим через четверть часа. Если поторопитесь – к вечеру успеем в баню на базе.
Последняя фраза придала силы и вселила уверенность.
Сеня по опыту знал, что в такой ситуации самое главное не влезать в палатку. Даже остывшая и мокрая она манила в объятия спальников и оставленных внутри спальных одежд. Уронив голову в их обволакивающую влажность, можно было легко провалиться в сладкое забытье. Тем более что каждая клеточка измученного и бессонного его тела беззвучно умоляла хозяина сделать такое одолжение. Ну, хотя бы на полминутки...
Не помня себя от ярости и усталости, Сеня принялся решительно снимать боковые растяжки своей серебрянки. В тот же момент из нее пятясь выбрались «сукины дети» – Коля и Оля. Вид у них был слегка ошарашенный. Впрочем, не столько виноватый, сколько перепуганный. Коля в спешке перепутал правый триконь с левым, а Оля даже не пыталась обуть на себя эти страшные испанские сапоги кавказского разлива, так и шла по земле в умилительных ярко-красных шерстяных носочках. За собой «наши влюбленные» выволакивали в грязь и холод спальники и теплые вещи. Теплые вещи отставали от спальников, путались и оставались у входа палатки.
– Эй, вы что, совсем одурели?! – заорал Сеня вне себя от гнева, – может, вначале обуетесь все же?
– А чего вы набросились так? – Оля почти плакала. Руки ее заметно тряслись. Пальцы зачем-то застегивали спальник на все пуговицы.
– Дай хоть одеться, потом палатку снимай, – пробубнил Коля не оборачиваясь.
Сеня бросил растяжки и полез внутрь палатки. Там было еще тепло от дыхания, парко и душно. Никакого желания упасть лицом в тряпки Сеня не испытал. Напротив, он поспешно вытащил свой коврик со спальником на улицу и отполз подальше.
– Пять минут на сборы, – огрызнулся Сеня.
Никакой жалости или снисхождения к сладкой парочке он не испытывал. Больше того, – с трудом сдерживался, чтобы не высказать все, что скопилось в их адрес за этот день и за все предыдущие. И только укоризненное молчание Большого мальчика Гоги, его неизменная улыбка (на этот раз снисходительная) останавливали Сеню от вивисекции.
Пока снимали палатки и паковали спальники с ковриками в рюкзаки, вода в кане закипела. Краем глаза Сеня увидел, как дядя Валя снял его с огня, вбросил внутрь щедрую щепотку чая, потом еще, потом еще. Потом он закрыл кан крышкой, заглушил «шмели», оттащил их поодаль и прикрыл сверху стеклотканью. В груди у Сени потеплело. «Дядя Валя – Титан, – подумал Сеня». И тут же он ощутил жгучий стыд за свою ярость по отношению к несчастным влюбленным. Стыд усилился до физической боли, когда он вспомнил, как Оля топала по свежему снегу в красных своих носочках.
– Все что есть, кроме шоколада и спирта, на стол, – скомандовал дядя Валя, усаживаясь на председательский камень перед бывшим очагом – хлеб порезать, банки вскрыть.
– А заначки? – спросил Серджио лукаво.
– Заначки заначить, – ответил дядя Валя. – Но тебя никто за язык не тянул.
Снегопад между тем усиливался. Ветер нес космы облаков через горловину перевала. Здесь в относительном затишке под крутой боковой мореной было пока тихо, но на самом перевале и дальше вдоль ледника, похоже, уже мело вовсю.
Ели молча, перетаптываясь на ногах, повернувшись спиной к северо-западу, откуда задувало. Брезентовые штормовки и особенно капюшоны мгновенно задубели.
– Разбор полетов в лагере, – сказал дядя Валя, допивая свой чай. – Сейчас выходим на перевал и вниз по леднику вдоль правой боковой морены. Аккуратно с трещинами. Не все из них открытые. Мосты проверяем, прежде чем грузим. Идем след в след, я первый. Замыкает Роман. И последнее. Осмотритесь перед выходом. После нас не должно остаться ни одного следа. Я проверю. Сейчас отойду на связь с лагерем и догоню. Выходим помалу. До моего прихода первый идет... – дядя Валя посмотрел на Сеню и снова осекся, – первым идет Георгий.
С этими словами дядя Валя извлек из внутреннего кармана пуховки наушники с микрофоном. Переговорное устройство болталось у него на груди под пуховкой. В тепле аккумулятор разряжался медленнее. Потом он вытянул из недр переговорника телескопическую антенну и легкой рысцой побежал вверх в сторону морены туда, где связь должна была быть лучше, чем в ложбинке бивуака. В те далекие времена сеансы радиосвязи групп на восхождении с базой регламентировались по срокам и продолжительности. Невыход на связь вовремя рассматривался как ЧП и мог привести к началу спасработ. Связь есть связь. Какие уж там «сэлфики», мультики или игрушки!
Спуск с перевала предстоял строго против ветра – на северо-запад. Короткий, но крутой перевальный взлет выполаживался в сторону ледника. Потом надо было пересечь ледовый цирк с множеством трещин к правому орографически борту ледника и дальше спускаться по его боковой морене. Три-четыре километра до «зеленых ночевок» в ясную погоду вниз проходились за час-полтора даже с тяжелыми рюкзаками. Дальше до лагеря уже вела козья тропа. В непогоду, при плохой видимости нужно было класть до тропы часа три. Дальше еще два-три с учетом переправы через приток Адырсу – и база. Но и при самых плохих метеораскладах светлого времени сегодня должно было хватить за глаза. А ночевать в сухих домиках, да еще и после баньки было куда как приятнее, чем мерзнуть в мокрых палатках на дне ледниковой ложбины перевала, продуваемой сквозняками.
Увы, метеорасклады бывают хорошие и разные. Особенно на спусках. Особенно когда все технические сложности восхождения оказываются позади, и усталость на фоне расслабления берет свое.
...Сеня помнил, что ледовый взлет перед перевалом был крут. Но когда идешь вверх, то крутизна переживается по-другому. Дао Подъема и Спуска разные! Тем более по льду. Вверх идешь на полную ступню, и нагрузка на кошки распределяется равномерно. Знай себе наваливайся на склон и опирайся на ледоруб, разгибаясь. На спуске все совсем по-другому. Ступня вниз не выгибается. Приходится печатать кошачий шаг под себя, неестественно прогибаясь в спине, чтобы не завалиться вперед, или разворачиваться боком, а еще лучше лицом к склону, пусть даже в ущерб скорости. Сеня помнил, что ледовый взлет перед перевалом крут, но вниз он показался ему почти отвесным. Ветер залеплял очки снегом, но он успел заметить, что Большой мальчик Гога стал срезать склон наискосок, закладывая серпантин, как заправский горнолыжник. За ним последовали Оля и Коля. Но шаг их был не так широк, да и прыти явно не хватало. Свежий снег от их шагов срывался со льда и струйками стекал вниз, пропадая во мгле снегопада. Сеня скорее почувствовал, чем сообразил, что торопиться здесь и в самом деле не нужно. В ту же секунду Большой мальчик Гога сорвался...
Вначале казалось, что он просто закладывает крутой вираж спускового серпантина и потому разворачивается другим боком к склону. Но потом стало ясно, что он уже не управляет процессом, а следует за ним, пытаясь не потерять равновесие. Увы, его скорость и масса, помноженные на усталость, были слишком велики, чтобы удержаться на этом крутяке. Гога всплеснул руками, опрокинулся на спину и заскользил вниз, быстро набирая скорость. Возможно, он и делал попытки перевернуться на живот и зарубиться. Против ветра, в снегопаде это разглядеть было невозможно. Почти одновременно вслед на Гогой, наваливаясь на древко ледоруба, вбитого в лед, заскользил Рома, а за ним Серджио. Если бы не драматичность момента, то Сеня бы залюбовался их техникой глиссирования. Но, тут было не до восторгов. В три прыжка Сеня оказался перед Олей и Колей.
– Развернулись лицом к склону и застыли на самостраховке! – прокричал Сеня грозным голосом, пытаясь перекричать ветер и заглушить страх.
С этой точки было видно, что Гога уже остановился в ледовом цирке метрах в пятидесяти ниже по склону от точки срыва. Он лежал на спине, разбросав ноги. Чуть позади него валялись вещи из распотрошенного рюкзака и сам рюкзак. Вначале казалось, что тело его лишено жизни. Сердце у Сени не то что дрогнуло, но как будто остановилось. Но тут Гога явно пошевелился. Он приподнялся на локте и начал озираться. Потом опять лег. Потом снова приподнял туловище, подтянул левую ногу под себя и попытался встать, опираясь на ледоруб. Но тут же снова откинулся на спину и замер. Правая нога Гоги при этом никак не включалась в его движения. «Плохо», – подумал Сеня, но не дал развиться этой мысли. Между тем к Гоге уже подъехал Рома, за ним Серджио. Они присели возле Гоги, и казалось, о чем-то мирно разговаривали. Еще через некоторое время рядом с ними нарисовался дядя Валя. Как он проехал мимо, можно было только гадать. Сеня понял, что стоять и ждать больше нечего. Его подмывало сесть на ледоруб и поскорее съехать вниз, чтобы перестать угадывать и начать действовать. Но оставлять сладкую парочку на самом крутом месте склона в состоянии легкого ступора, переходящего в тяжелый, было нельзя.
– Пошли помалу, – сказал Сеня. – Так и идем лицом к склону, в три такта. Слышали такое? Я первый, вы за мной.
– А что с Гогой? – спросила Оля каким-то чужим, затравленным голосом, – он жив?
– Он-то жив, а вот пятая точка его не очень, как я погляжу, – ответил Сеня, пытаясь снять стресс и приободрить перепуганных молодят.
Спускались они долго. Наверное, минут десять или больше. Оля держалась то за ледоруб, то за руки Коли, протянутые к ней сверху. Ноги ее часто оскальзывались, осыпая задубевший Сенин капюшон мелкими ледяными брызгами. Сеня не обращал на них внимания, даже когда они попадали ему за шиворот. Он постоянно оглядывался вниз за спину. Картина не менялась. Вот только под спиной и затылком у Большого мальчика Гоги появился грязно-синий спальный коврик – каримат. Сердце у Сени еще раз дрогнуло. Наконец они спустились с крутой части и пошли к Гоге и всем остальным прямо по желобу, который оставил за собой на свежем снегу Большой мальчик.
Дядя Валя стоял чуть поодаль. Прикрывая спиной переговорное, а ладонью – микрофон, он вызывал базу.
– Жорик, похоже, ногу сломал, – хмуро сообщил Рома, ни к кому не обращаясь.
Сеня грохнулся на колени в снег рядом с распростертым на коврике гигантом. Он наклонился к его лицу близко-близко, так чтобы глаза было невозможно отвести. Двумя голыми руками он нащупал под мокрым брезентом Гогину ладонь. Ладонь показалась ему холодной. Тогда он снял с нее брезентовую руковицу и сжал ее в своих руках до хруста. Гога посмотрел на Сеню ясными своими глазами, и снова отвел их, и отвернул за ними голову. Щеки его были расцарапаны льдом, запорошены растаявшим снегом, и невозможно было понять, что там с них стекает.
– Гога, ты не бойся, – зашептал Сеня в повернутое к нему ухо, – мы тебя дотащим. К вечерней пайке, в крайнем случае – к отбою будем на базе. Матери ничего не скажем. Ты держись... Больно?
Гога не ответил и не повернул головы. Он только медленно покачал головой – нет.
Серджио собирал разбросанные по склону Гогины вещи. Рома прямо на снегу разложил аптечный ящик, и шарил в нем наощупь, прикрывая собой от снегопада бинты и вату.
– Хорошо бы промедол вколоть. Шок дело хорошее, но недолгое...
Сеня знал это не понаслышке. Из глубин его подсознания вдруг одна за другой вынырнули картинки из недавнего его прошлого. Он увидел склоненные над собой озабоченные лица дончан-спасателей. Он увидел свою ногу, лежащую на скальной полке как бы совершенно отдельно от него. Он почувствовал соленый вкус на губах и дурноту перед провалом в ватное небытие. И на самом краешке ускользающего сознания удивление от того, что совершенно нет боли...
Оказывается, память хранила все детали пережитого им до мельчайших подробностей. Хранила, но не пускала притрагиваться к ним!
Сеня наклонился над рюкзаком, сгреб с клапана свежий снег и умыл им лицо. Потом он достал коврик и с помощью Коли и Оли подсунул его под Гогину спину. Дело оказалось совсем не легким, поскольку на любое движение Гогино тело инстинктивно отзывалось болевым спазмом. А ворочать по снегу стокилограммового с хвостиком мальчика даже в здоровом состоянии было непросто. Сам Гога не стонал и никак не внешне не проявлял своего состояния. О том, насколько болезненны для него движения, можно было судить только по его бессознательным ответным вздрагиваниям и судорогам.
Наконец нашли промедол.
– Подними его за плечи и держи, – сказал Рома.
Сеня уперся всем телом, чтобы приподнять с коврика Большого мальчика. Гога засопел и даже помог ему свободной рукой. Другую руку Рома ему оголил до локтя, растер, забросил себе на плече и ловко вколол обезболивающий наркотик.
– Везет некоторым штатским, – включился Серджио – Ты гляди! Кутают, чаю вливают, наркоту вкалывают и домой на руках прут.
Но никто в ответ не рассмеялся.
Потом подошел дядя Валя, отозвал Сеню в сторону и сказал удивительным своим будничным голосом:
– Значит, так: спасотряд из Улу-тау не выдвинется. Они на спасработах под Джайлыком. Обещали выслать нам навстречу каких-то новичков и значкистов. Медленных, конечно, зато много. Все что есть... До Чегетских ночевок им тащиться часа четыре от лагеря. Да пока еще соберутся. Хорошо бы нам Гогу снести со льда до темноты. Сами не справимся. Он тяжелый. Акья нужна. На ночевку сейчас немцы должны вернуться с Улу-тау. У них там всякого горноспасательного барахла навалом. Акья должна быть. Да и сами они ничего себе ребята. Крепкие. Ну, давай, Семен, покажи свой лыжный класс. Здесь тебе налегке по леднику не больше часа до ночевок. Только не разгоняйся! Там трещины. А ты без лыж. И без нас. Держись правой морены! Мы тоже вдоль нее пойдем. Давай без происшествий. Хватит уже!
Последние напутствия Сеня слышал уже на бегу. Ветер ударил ему в лицо и сразу залепил очки снегом. Сеня снял их и запихнул в мокрые тряпки кенгурятника. Ветер выбивал из глаз слезу и срывал капюшон. Сеня взял азимут на темную полосу ледниковой морены, которая угадывалась в просветах метели. Восприятие окружающего снова перешло на покадровый режим. На ближнем фокусе Сеня различал ноздреватую серость льда, прикрытого ярко белыми полосами свежего снега. Она неслась ему навстречу сквозь тугой вал ветра, простеганного снежными нитями. На дальнем фокусе Сеня различал боковую морену, кое-где уже совершенно занесенную снегом. Ледниковые трещины возникали в ближнем поле зрения метров за десять-пятнадцать. Этого вполне хватало ему, чтобы скорректировать траекторию. Пока они были редкие и узкие, Сеня просто перепрыгивал трещины без всяких усилий и подготовок. Однако по мере приближения к краю ледника трещины стали появляться чаще. Их ширина и направление стали все больше варьироваться, поскольку ледник здесь изгибался как вперед, так и в сторону. Потом Сеня поймал себя на том, что не успевает сообразить что делать: поворачивать или прыгать, и выбирает последнее уже из чувства самосохранения. Запомнился кадр, на котором, Сеня делает отчаянный прыжок и в полете понимает, что не долетает ногами до противоположного края. Он успевает выставить ледоруб клювиком вперед и врезается им в рыхлый край трещины. Ноги проваливаются в бездну, но тут же находят опору, царапаются и выталкивают Сеню на поверхность. Он наваливается на край трещины, как на бруствер окопа, и выползает из нее. Поднявшись и отряхнув снег с лица, Сеня на мгновение останавливается и замирает. «Так, спокойно, – командует он своему бегуну-акробату. – Еще один такой пассаж, и мы получим второе тело на вынос. – И добавляет, пораздумав еще: – Только вряд ли его найдут в ближайшие сто лет». После этого кульбита Сеня сбавил обороты и повернул назад от края ледника к центру. Здесь бежать было легче, да и трещины шли более предсказуемо. Примерно через полчаса бега Сеня заметил, что снег перестал залеплять лицо, поскольку перешел в дождь. Ледник здесь уже был грязный, с глубокими промоинами и массой вмерзших в него камней. Трещины тут шли уже одна за другой, образуя лабиринт. На секунду Сеня испугался, что попал в западню, поскольку перепрыгнуть эти трещины ему было уже не под силу. Тогда он попятился, нашел глазами относительно широкий и протяженный поперечный разлом ледника и побежал вдоль него в сторону морены. Немного попетляв, но не особенно набирая высоту, Сеня вскоре приблизился к грязному моренному берегу, отделенному от ледника неглубоким бергшрундом. Он остановился, высматривая возможности перехода с ледника на морену. Где-то в невидимых полостях ледникового ложа журчал поток. Ниже по ходу бергшрунд расширялся и углублялся. Выше, сколько хватало взгляда, он уходил, сохраняя прежнюю, непреодолимую ширину. Мосты не просматривались. «Идиот, – сказал Сеня своему бегуну-акробату. – Говорил же дядя Валя выходить на морену». «Он говорил, держать на морену. Я и держал», – оправдывался бегун-акробат, все еще задыхаясь от бега. «Хрен с тобой. Промокай до подштанников», – резюмировал Сеня и решительно двинулся на переправу. Он готов был уже спрыгнуть в ледяную ванну бергшрунда, когда инстинкт самосохранения, а может быть, ангел-хранитель остановили его. Краем глаза Сеня увидел вверху здоровенную глыбу, провалившуюся в клин трещины, насколько позволяла ширина. Он помчался вверх, оскальзываясь, падая и снова вставая на четвереньки. У самой глыбы Сеня остановился, как бы примериваясь к двойному прыжку, который предстояло ему совершить. Потом разбежался и сиганул, уже в воздухе решив, что два раза за один день он не должен оступиться. Глыба не подвела. Он шлепнулся о крутой борт морены всем телом. Посунулся вниз по ее мелким камешкам, и непременно сполз бы в тартарары, если бы не раскорячился и не зарубился ледорубом. Соскальзывание остановилось. Тогда Сеня превратился в членистоногую гусеницу. Подтягивая под себя колени и зарубаясь ледорубом выше головы, он смог продвигаться вверх по этому грязному и скользкому откосу. А еще через пару минут он выполз на уровень крупных валунов. Мокрый, грязный, задохнувшийся, но счастливый Сеня оказался на морене. Здесь он, наконец, снял с ботинок кошки, которые держались уже на честном слове, и спрятал их в безразмерном кенгурятнике, завернув предварительно в брезентовые рукавицы.
Вниз по морене бежать было только делом техники. Возможно, Сеня прыгал бы с камня на камень совсем без ошибок, не будь у него за спиной сегодняшнего восхождения, а за восхождением нескольких бессонных ночей дежурного по подъему. А главное – не будь у него за спиной Большого мальчика Гоги, распростертого на ковриках под самым перевальным взлетом. Но кто же думает о мягком приземлении на спасработах?!
Видимо, Сенин забег заметили с ночевок. Навстречу ему выдвинулась парочка в пластиковых накидках и кроссовках. Вблизи они оказались не очень спортивного и не очень молодого вида мужчина и женщина. Озабоченность на их лицах сменялась испугом по мере приближения Сени.
– Молодой человек, разве можно так нестись в такую погоду?! Так недолго и ноги переломать. Мы давно за вами наблюдаем, – женщина протянула ему белый носовой платок. Но Сеня даже не остановился.
– Где немцы стоят, не знаете? – спросил он у мужчины.
– Вон палатки их оранжевые, – ответил мужчина – Да что случилось?!
– Спасработы. Акья нужна.
– У вас кровь на щеке! – женщина побежала за Сеней, протягивая ему платочек.
Сеня мазанул ладонью сначала по левой, потом по правой щеке. Ладонь сделалась мокрой и грязной. «Нормально», – резюмировал он и поспешил к оранжевым палаткам, отрываясь от сердобольной женщины.
Подбегая к палаткам, Сеня разглядел там поблизости только одного человека. Человек этот стоял к нему в пол-оборота. На нем был серебрящийся от капель ярко оранжевый плащ до пят. Человек, не отрываясь, смотрел в бинокль, сканируя направление на ледник и дальше. Бинокль был большой и, видимо, очень дорогой. Хотя, будь он хоть цейсовским (что так и оказалось в итоге!), человек, в него смотрящий, вряд ли что-то мог разобрать сквозь дымку дождя на фоне снега. Сеня остановился в нерешительности, надеясь, что человек в оранжевом плаще обратит на него внимание, но тот не отвлекался от оптики. Тогда Сеня нагнулся и нырнул в тамбур ближайшей палатки. Достаточно было очутиться в оранжевом полумраке и вдохнуть один раз запахи заморских дезодорантов, чтобы понять – это иностранцы. Вдоль стенок были аккуратно сложены бухты цветных веревок, кошки, крючья, короткие, сплошь металлические, ледорубы и еще какие-то неведомые Сене диковинные приспособления. В мозгу пронеслась мысль «А что я им скажу? Я немецкого не знаю...» От этой мысли он замер и даже попятился. Но тут внутренний полог отодвинула чья-то рука и чей-то голос спросил:
– Эрик?
– Я Сеня, – ответил Сеня, – можно к вам?
– Я-а. Да-а. Пошалуйста. Я плёхо говорить, но хорошо понимать.
Сеня вошел и оказался внутри оранжевого абажура. Полукруглые стойки сходились к центру, где, как и положено, у абажуров висела лампочка. Точнее, налобный фонарик с мощным прожектором. Несмотря на день, прожектор был включен на дежурное освещение. Вдоль всей стены по кругу были аккуратно сложены одинаковые модули размером в спальный мешок. На одном из них сидел не очень молодой мужчина в клетчатой рубашке и бриджах. Был он слегка лысоват и на Сеню смотрел сквозь самые обычные очки внимательными глазами, как смотрит врач на очередного пациента.
– Я есть Вильгельм, Вилли, – он задрал очки на лоб. – Ви... Я видеть... Что слючиться?
– Там человек. – Сеня указал рукой на выход палатки и стал ей махать. – Там. На леднике. Он сломал ногу... His leg is broken. We need help!  Нужно срочно спустить.
– Я понимать, – ответил Вилли и стал обуваться.
Сеня попятился, пропуская его к выходу, и пошел следом.
– У вас есть Акья? Stretcher?! – крикнул он вдогонку
На выходе они почти столкнулись нос в нос с молодым парнем в распахнутом дождевике, под которым виднелась тельняшка. В руках он держал парящий котелок.
– Э! Аккуратнее, чуть свой чай не разлил, – возмутился парень, уворачиваясь. – А чё случилось? Чё за паника? Was ist passiert, Willi ?
По мере того как Сеня сбивчиво объяснял про поломанную Гогину ногу и акью лицо у парня меняло выражение от благодушного любопытства до сосредоточенности и досады. Он довольно долго молчал. Сеня успел заметить, что Вилли о чем-то горячо общается с мужиком в оранжевом плаще с биноклем, видимо, это и был Эрик. Потом он забрал себе бинокль и стал всматриваться в ледниковую даль, занавешенную пеленой дождя и снега. Впрочем, что он там мог увидеть!?
– Б-б-блин, – наконец отреагировал парень. Он поставил котелок у входа, оглянулся на говорящих немцев, потом посмотрел на Сеню и опять на немцев. – Ладно, пошли. Мужиков, главное, отодрать от сидушек...
– А где ваши палатки? – спросил Сеня
– Да какие палатки? Кто тут ночевать будет? Мы час как спустились с Лекзырского креста. Идем в Улу-тау. Тут задержались только чтоб чайку попить, да вот с Вилли и Эриком пообщаться насчет снаряги. Они своих ждут завтра с Улу-тау. Вот, блин... Ладно. Я Стас.
– Я Семен.
– Стой тут пока, Семен. Сейчас чай принесу.
Они уже почти подошли к стоянке под колокольчиком. Здесь вкруг закрепленного в центре шеста был растянут круглый тент. Выцветший брезент издалека напоминал увядший гигантский цветок колокольчика. Внутри в парн;м походном уюте, на камнях, застеленных ковриками и сидушками, сидело человек пять не очень бритых мужиков. Они сидели кружком вокруг парящего котла и о чем-то лениво переговаривались, периодически разражаясь взрывами хохота. Все в их позах, откинутых на спину или, наоборот, упертых в колени локтями, в расшнурованных ботинках, в раскрасневшихся от чая и смеха лицах говорило о расслабленности после тяжелой работы. Сеня видел, как в этот кружок вошел парень в тельняшке, как лица мужиков повернулись к нему и как улыбки с них стали медленно исчезать.
В те далекие времена слово «проблема» относилось к области науки. В нем слышался пафос исканий и открытий, угадывалась романтика каких-нибудь ядерных или квантовых физиков. А такого словосочетания как «твоя проблема» или «моя проблема» просто не придумали еще. Может быть, оттого, что жизненные невзгоды от «мелочей жизни» до беды принято было делить с теми, кто оказывался близко. А близко всегда кто-то оказывался, потому что жизнь тогда еще не рассматривалась как забег за благами наперегонки с конкурентами. Особенно в отдаленных от городов местах. Здесь она скорее ассоциировалась с пересечением моря под общими парусами на общем паруснике. А ощущение общей лодки воспитывает взаимовыручку лучше любых наставлений. И потому, наверное, тогда слово «спасработы» предполагало что угодно – риск, тяжелый труд на грани и за гранью физических возможностей человека, самоотдачу, жесткие слова и поступки, бескорыстие и даже гибель, но только не цену вопроса. Цена спасения жизни измерялась готовностью жертвовать жизнями спасателей. И эта готовность никем из спасателей никогда не подвергалась сомнению.
В те далекие времена...
Какое-то время мужики адаптировались к новой реальности, в которой им предстояло идти не вниз – к заслуженным баньке, ужину и люле, а вверх – к перевальному взлету. Идти сквозь дождь и снег по открытому леднику. И даже не идти, а скорее бежать. Чтобы потом весь оставшийся день, а потом весь вечер, а потом еще столько сколько надо спускать вниз на руках неизвестного никому из них пострадавшего. (О! Если бы они могли представить сейчас размеры этого пострадавшего!) Они не были ни профессиональными спасателями, ни профессиональными носильщиками. Они были уставшими и успевшими уже расслабиться альпинистами, спускавшимися в лагерь после долгого похода и трудных гор. Кто-то из них замер и смотрел сквозь колокольчик ничего не видящими глазами. Кто-то, уронив голову на грудь, чесал затылок. Кто-то беззвучно ругался, зашнуровывая мокрые еще ботинки.
– Семен, подходи пока чайку попей, пока зашнуруемся, – крикнул Стас и поманил Сеню рукой.
Сеня нерешительно прошел под колокольчик. Кто-то протянул ему кружку. Кто-то налил черпаком чаю.
– Где случилось? – спросил здоровенный рыжий дядька с босыми ногами поверх носков и мощных горных ботинок.
– Сразу под перевальным взлетом. Только начали спускаться.
– Новички, что ли?
– Да нет. Разрядники. Торопились...
– Торопились... – повторил рыжий, разминая пальцы босых ног. – А что, рожал кто-то?
Он сам же и засмеялся от этого своего предположения. Потом посмотрел на Сеню своими зелеными глазищами под выгоревшими бровями, подвинулся и постучал по коврику.
– Да ты садись. Обсыхай. Пока обуемся еще... Сам-то цел?
– Цел. Практически...
– А чего рожа в кровище?
– Прыщи растер, – неожиданно для себя соврал Сеня. Ему вдруг сделалось спокойно, и тогда усталость стремительно навалилась на глаза.
Рыжий хохотнул
– Меня Иван Михалыч зовут. Здесь можно Ваня, – он протянул Сене свою здоровенную лапу.
– Сеня.
– Чай весь не допивай, Сеня. На морду оставь. Прыщи заживают быстрее
– Нам бы акью – сказал Сеня, постепенно наглея.
– А вертолет не надо? – спросил дядя Ваня деловито.
– Площадку возьмем, – сказал один из мужиков, по бородатому виду самый старший. – Акья, конечно, удобнее. Но уж извини... Не носим с собой акью. Парень крупный, которого тащить?
– Не маленький, – уклончиво ответил Сеня.
– И за что нам столько счастья? – спросил кто-то из-за спин.
«Площадку на тройки-четверки не носят, – подумал Сеня, соловея от тепла и чая. – Не иначе как перворазрядники или КаМээСы. А может, мастера... Ничего себе!»
Судя по скорости сборов и почти полному их безмолвию, это-таки были мастера или что-то около того. От былого расслабленного общества чаевников не осталось и следа. Теперь, задраенные в перкалевые дождевики, с ледорубами и площадкой, эти люди выглядели скорее как группа захвата. Сеня явственно ощутил стыд и смущение за свой вид, свое вторжение и всю ситуацию, виновником которой он невольно стал. Впрочем, эта растерянность длилась только одно короткое мгновение. На спасработах, как и в бане, табеля о рангах исчезают, а маски сбрасываются. На передний план выдвигается то, что составляет основу человеческой личности. Или то, из-за чего личность не случилась.

...«Группа захвата» взяла с места в карьер. Сеня осознал, что отстает и не может держать такой высокий темп. Когда они проходили оранжевые абажуры немцев, Сеня обратил внимание, что никого рядом с ними уже не видит. Сами палатки стояли зашнурованные. Еще через минуту он заметил, что они нагоняют две фигуры в оранжевых плащ-палатках. Это были Эрик и Вилли. Они шли, опираясь двумя руками на телескопические палки, похожие на лыжные. У каждого за спиной был станок. На одном были приторочены какие-то хитрые тубусы. На другом пара модулей из точно такой же, как плащи, оранжевой непромокаемой ткани. Сеня вначале не понял, что происходит. Но тут к нему подошел Вилли и, отбросив капюшон с головы, сказал, тщательно подбирая слова:
– Ми вас догонять. Так быстро мы не идти. Это хороший инструмент, – он постучал по своему станку и указал палкой на станок Эрика. – Спасать! Хорошо спасать!
Сеня почувствовал, что у него перехватывает горло.
– Вилли, спасибо! Мы справимся сами. Вам не нужно с нами туда идти. Спасибо!
Вилли снова поднял очки на лоб, как тогда в палатке. Он, видимо, переводил и интерпретировал слова Сени, но сложить их в понятный ему смысл не мог.
– Пошалуста, – наконец ответил Вилли. – Ми идти с вами. Ви идти быстро. Ми идти медленно. Все идти. People should help each other .
У Сени снова перехватило дыхание. В этот момент к ним вернулся один из мужиков «группы захвата». Это оказался Стас. Сейчас, в застегнутом наглухо перкалевом плаще и под капюшоном, он выглядел совершенно иначе, чем еще четверть часа назад, когда в тельняшке заносил чай немцам в палатку. Был он серьезен и сосредоточен.
– Сеня, ты не мельтеши. Пойдешь с Эриком и Вилли. Поможешь ему заодно. Ты молодой, а Вилли, между прочим, профессор! – Стас поднял палец. – Мы доберемся. Кто там с вами из старших?
– Валентин Григорьевич.
– Кустов? Ясно. Частоту его не знаешь?
Сеня пожал плечами.
– Ладно, найдем. Догоняйте. – Стас хлопнул Сеню по плечу и побежал рысцой в погоню за своими.
– Только не спеша! – бросил он, не оглядываясь.
«Везет все же нам!» – подумал Сеня, провожая его глазами.
У начала морены их поджидала та самая парочка, что встречала Сеню при входе на ночевки. Пара в прозрачных и, наверное, уже мокрых насквозь накидках. Сеня поприветствовал их вскинутой рукой как старых знакомых. Женщина схватила его под руку и зашептала, наклонившись к уху:
– Молодой человек, вы так и не вытерли лицо и грязь с себя. А идете с иностранцами, между прочим!
Сеня не нашелся что ответить.
– Ладно. Я не о том. Вы будете возвращаться, наверное, уже затемно. Так вот, мы с товарищами выйдем вас встречать по тропе. Может, и до ледника дойдем. Будем вам светить фонариками.
– Ну, что вы, – смутился Сеня. – Не надо! Я итак столько народу всполошил. Вон ребят развернул. Они только с восхождения вернулись... Неудобно.
– Не говорите глупости, молодой человек. И вытрите себе, наконец, лицо. Неприятно смотреть! – она требовательно протянула Сене свой платок.
На сей раз Сеня повиновался и тщательно протер лицо и даже шею девственно белым батистом.
Он нагнал немцев недалеко от переправы через ручей. Их оранжевые плащи блестели, как бронзовые доспехи. Сеня постучал по раме станка на спине у Вилли:
– Можно мне понести? – Сеня изобразил, как он надевает рюкзак и показал большой палец.
– Это не есть тяжелый, – улыбнулся в ответ Вилли и постучал палкой по раме на спине своего напарника, – это есть тяжелый!
– Окей. Тогда можно мне этот понести? – Сеня постучал по станку Эрика.
Тот обернулся и посмотрел сначала на Сеню, а потом на Вилли.
– Er will (eben) deine Last tragen, – сказал Вилли и кивнул на Сеню.
– Das ist nicht n;tig. Ich kann schneller gehen. Sage ihm Danke .
– Er wird nicht aufh;ren  .
– Dann gib ihm deine .
Вилли повернулся к Сене и сказал буквально по слогам:
– Окей. Я могу давать вам свой груз. И что? Я идти быстро. Вы идти медленно, – он поднял палец, как настоящий профессор.
– Вы будете меняться с Эриком, и все будет окей. Egalit; ! Fraternit; !
Вилли рассмеялся и отдал Сене свой станок.
«Ничего себе, профессор... – обмер Сеня, прогибаясь в коленях под тяжестью лямок, – что же тогда у Эрика?!». Остаток пути до начала ледника Сеня доказывал себе и немцам, что он не самое слабое звено в их группе. Но иногда ему казалось, что это самообман. Эрик так и не отдал своей трубы Вилли. Сам профессор, в свою очередь, деликатно шел замыкающим. Когда тропа исчезла в валунах языковой морены, Сеня вышел вперед, чтобы провести немцев до той глыбы, с которой он покидал ледник. Немцы переглянулись, но вопросов задавать не стали. Самый короткий путь – известный путь! Впрочем, вверх да еще с грузом за спиной дело шло не так быстро, как на спуске. Кроме того, Сеня все чаще оступался. Восхождение и все, что последовало за ним, продолжалось уже не меньше двенадцати часов. Один раз Сеня все же соскользнул с глыбы и основательно приложился на правый бок. Он инстинктивно выставил руку и тут же пожалел об этом. Перебитый утром палец пронзил его болью, как штыком. Похоже, Эрик это заметил.
– Please give the sweep back to Willy , – обратился он к Сене. Голос у Эрика был жесткий, хотя он и смягчал его как мог вежливыми интонациями.
– No problem. I’m fine... I’m strong... I’m young... . – Сеня растратил весь запас своего английского и попытался удержать лямки силой. Но силы были явно неравны. Здоровяк Эрик мягко, но решительно снял с него станок и подбросил его на плечо Вилли. Тот ловко перехватил рюкзак, подал руку Сене и помог ему подняться. Потом он хитро улыбнулся ему и со словами «Egalit; ! Fraternit; !» впрягся в обе лямки.
Глыбу Сеня заметил издалека. Обогнав немцев, он лихо спрыгнул на нее и дальше на лед. Здесь он едва не растянулся снова, но каким-то чудом устоял, вцепившись в ледоруб. «Пора обуваться», – понял Сеня и полез в кунгурятник за кошками. Пока он возился с мокрыми тесемками, подвязывая свои ВэЦээСПээСовские уродцы к триконям, немцы одним движением пристегнули свои Петцели  на Скарповские вибрамы . Сене снова пришлось догонять.
Они поднимались по леднику молча. Ветер подталкивал их в спины влажными ладонями. Снежная поземка змеилась под ногами. Видимость по-прежнему была почти нулевой, хотя временами казалось, что снег ослабевал, и облака вверху редели. В один из таких просветов Эрик остановился и достал свой шикарный капитанский бинокль. Сеня с удовольствием остановился и, упершись руками в ледоруб, попытался восстановить дыхание. Из-под шерстяного подшлемника, сползшего ему на лоб, стекали по щекам горячие струйки пота.
– I think I see them,16 – сказал Эрик медленно. Не оборачиваясь, он протянул назад бинокль на вытянутой руке.
Сеня подскочил и перехватил тяжелую и шершавую на ощупь немецкую оптику. Сквозь дрожание окуляров он не сразу заметил на леднике какое-то движение. Потом он снял очки и прижал окуляры к глазам. Навел на резкость. Движение пропало. Сеня повел тяжелый бинокль в сторону и снова заметил движение. Он затаил дыхание и увидел «группу захвата». Мужики шли очень быстро, почти бежали. При этом ни строй, ни дистанция не нарушались. Сердце у Сени забилось. Он понял, что мужики подошли уже совсем близко. Еще через секунду он увидел своих, почти не меняя положения бинокуляров. Сердце застучало гулко, а пот с висков затек в глаза и защипал. Но Сеня успел запечатлеть этот кадр удивительно детально.
Ребята стаскивали Гогу на коврике ползком. Это было похоже на то, как муравьи сносят в муравейник ценную веточку или листик. Первым спиной к склону полз дядя Валя. Был он почему-то в самой обычной брезентовой штормовке, но со своим маленьким штурмовым рюкзачком. По бокам от него, падая и поднимаясь, сползали, придерживая коврик, Коля и Оля. Сзади, толкая друг друга плечами и тоже оскальзываясь, семенили Рома и Серджио. Больше Сеня ничего разобрать не смог. Глаза его окончательно заволокло чем-то жгучим и горячим.
– Да, это они! – крикнул Сеня и рванул с места в карьер. – Уже близко!

Когда они подошли к ребятам, там уже вовсю орудовали мастера в перкалевых плащах. Большой мальчик Гога по самый нос был завернут тентовой тканью. Из-под тента выглядывала пуховка дяди Вали. Капюшон ее был туго завязан поверх подбородка и стянут так туго, что лица Гоги было почти не видно. Теперь он лежал на бивуачной площадке, на которую предварительно настелили коврики. От каждого угла площадки были протянуты петли репшнуров, в которые мужики впряглись, как ездовые собаки. Вся эта конструкция довольно бодро съезжала по леднику, пока не упиралась в трещину. Если трещина была достаточно узка для перешагивания или перепрыгивания без разбега, то волокушу протаскивали через нее с ходу. Делали это, впрочем, осторожно и медленно, чтобы исключить резкие удары. Но были и такие трещины, которые приходилось обносить в поисках сужений довольно далеко.
Сеня подошел к Оле, которая шла чуть позади с двумя ледорубами.
– Ну, как он? – спросил Сеня.
– Гога молодец. Просто герой. Молчит, хотя видно, что ему больно. Особенно, когда носилки бьются о камни или стенки трещин. Вообще все ребята герои... – Оля всхлипнула или просто шмыгнула носом, сняла варежку и дотронулась пальцами до Сениной щеки – У тебя кровь на лице... Ты тоже герой!
– А ты не догадывалась?
– Догадывалась, – Оля снова шмыгнула носом. – Но это так обманчиво бывает. А тут...
Краем глаза Сеня заметил, что Эрик с Вилли разгружают свои станки и монтируют из металлических трубок какую-то конструкцию, похожую на салазки. «Ну, дают! – восхитился Сеня, – это что же у них? Разборная Акья, что ли ?!» В два прыжка он оказался рядом и уже открыл рот, чтобы озвучить свое предположение и предложить помощь в сборке конструкции. Но его опередил Вилли. В его руках блестел некий металлический предмет, похожий на снаряд.
– Это есть тоник. Горячий тоник. Ваш товарищ может пить. Должен пить.
Сеня никогда прежде не видел вакуумного термоса...
– Спасибо! А это у вас что? – Сеня кивнул головой на каркас из трубок, над которыми колдовал Эрик. – What is it, Erik ?
– This will be the sweep machine for down skier evacuation . – Ответил Эрик, не отвлекаясь от сборки.
– Понятно... – протянул Сеня, хотя, честно говоря, мало что понял.
Тем временем мужики поравнялись с немцами и приостановили спуск. Сеня воспользовался паузой и нырнул под руку одному из них. Оказавшись перед носилками, он присел на корточки рядом с Гогиной головой и начал развязывать капюшон у него на подбородке. Большой мальчик Гога повернул к нему лицо. В его космических глазах Сеня увидел столько невысказанной боли, что сердце у него снова сжалось, а к горлу подкатил комок.
– Гога, ну что ты? Вот смотри, я тебе чай принес. Немцы угощают. – Сеня открутил колпачок и осторожно влил в него дымящийся напиток. – Давай!
Одной рукой Сеня обнял Гогу за затылок, другой придвинул к его губам колпачок. Руки дрожали. От этого чай (или что там было) расплескивался на дальних подступах.
– Осторожно, Гога. Видишь, горячий!
Гогины глаза сфокусировались, наконец, на Сене, потом на его руке. Они будто возвращались из своих невыплаканных космических далей. Потом его спекшиеся губы дрогнули и разошлись в гримасе. Должно быть, Большой мальчик хотел улыбнуться, но задеревеневшие на холоде щеки не слушались, а боль превращала улыбку в ее жалкое подобие. Потом он отрицательно замотал головой и попытался откинуть ее назад. Но Сеня держал его голову крепко.
– Давай-давай, Гога. Это надо. Сразу согреешься и повеселеешь.
Гога, наконец, сдался и начал отхлебывать понемногу.
– А мы пока тут катапульту соберем для тебя. У этих проклятых капиталистов чего только нет!? Вот это катапульта с самонаведением. – Сеня указал в направлении Эрика и Вилли, у которых под руками уже почти сложилась волшебная волокуша. – Заряжается участниками и стреляет ими куда надо. Если бахнуть из лагеря – то сразу на вершину можно. Если на спуске – то, наоборот, в лагерь. Живут же, гады! – Сеня залил еще один колпачок и повторил операцию. – Ну, мы тебя сейчас в лагерь телепортируем...
Сборка волокуши привлекла всеобщее внимание. Теперь стало ясно, что эта изящная конструкция позволяла спускать пострадавшего на изогнутых к склону салазках. Она управлялась одним или максимум двумя спасателями. Однако мнения разделились. Кто-то восхищенно трогал трубки и цокал языком. Но более матерые мужики, и в том числе Иван Михалыч, махнули рукой и неожиданно закурили. Дымок их дешевых сигарет навеял у Сение ностальгические воспоминание о далеком лагерном уюте и даже о его банном блаженстве. От таких мыслей у Сени мгновенно подкосились ноги, и он отогнал их, тряхнув головой.
– Зачем ты их дернул, Сеня? – спросил дядя Валя, незаметно подошедший сзади. Сеня даже не сразу узнал его в грязной и мокрой лагерной штормовке. Судя по тому, как утопал в ней немаленький дядя Валя, это была штормовка Большого мальчика Гоги, переодетого в командирскую пуховку.
– Я их не дергал. Я только про акью спросил, – ответил Сеня виновато. – И сразу пошел к мужикам. Я даже не думал. Мы пошли. Потом проходим их палатки, а они уже задраены. Метрах в двухстах нагнали их. Шли сами... Их разве остановишь. Вилли – профессор. А Эрик – вообще монстр.
– Ладно, – сказал дядя Валя, – будем надеяться, на ночевках нас не будет ждать миротворческий контингент ООН.
Сеня заметил, что был он непривычно мрачен.
К ним подошел Стас. Взял дядю Валю под локоть и отвел в сторону. Они пошептались о чем-то. Потом дядя Валя пожал плечами и махнул рукой. Мол, делай как знаешь.
Стало ясно, что остановить немцев в их благом порыве невозможно. Но столь же ясно было, что мужики не верят всей этой красоте в условиях открытого ледника, да еще при таких размерах пострадавшего. Но делать было нечего. Облепив Гогу, как муравьи, мужики переложили его вместе с ковриками на импортную волокушу. Волокуша под тяжестью Гоги изогнулась вовнутрь, но устояла. Выдержала и красивая, темно-синяя ткань, растянутая на трубчатой раме. Эрик попытался сдвинуть ее с места в одиночку. Но это вызвало уже бурный протест. Все же ледник не горнолыжная трасса, а пострадавший явно превышает размеры любого горнолыжника, даже самого отчаянного спусковика . В итоге Вилли и Эрик устроились позади. Одна нога у каждого из них контролировала свою часть полозьев, другая, обутая в кошки, обеспечивала торможение. Сеня, Рома, Коля и Серджио придерживали волокушу по бокам. Если немцы снимали тормоза, приподнимая ноги в кошках, то волокуша довольно быстро набирала скорость. Они тут же ставили кошки на лед. Пару раз к торможению и рулению подключались и мужики. Оставшиеся без дела волокли площадку, на которую сбросили все имеющиеся рюкзаки. Спуск таким способом явно ускорился. Но что чувствовал при этом Гога? От него по-прежнему не доносилось ни единого звука.
Между тем день клонился к вечеру. Северо-западный ветер почти стих, снегопад прекратился. Даже на коротких остановках Сеня замечал, что воздух холодает. Они прошли уже не меньше половины пологой части ледника. В пределах видимости появился его припорошенный снегом, изрезанный трещинами язык, упирающийся в морену.
«Не пора ли перегружаться обратно на площадку?» – успел подумать Сеня. Почти синхронно с этой мыслью волокуша неестественно накренилась и пошла юзом, все больше заваливаясь на правый бок. Вилли отчаянно тормозил со своей стороны, но это только усиливало разворот. Серджио, пытаясь удержать конструкцию, поскользнулся и рухнул на колени, а потом упал навзничь и сразу вскочил. Восприятие реальности у Сени снова перешло на покадровый режим. Вот левый полоз волокуши отделился от наста. Эрик попытался поймать его и вернуть обратно. В следующее мгновение что-то хрустнуло в недрах волокуши, и она сложилась, выбрасывая из захлопнувшихся носилок все их содержимое. На лед повалились и заскользили по нему коврики и вслед за ними беспомощное тело Гоги, перемотанное тентовой тканью. Оно, как кокон, грузно осело и перевернулось на живот. И тогда раздался Гогин крик. Сдавленный и какой-то очень нутряной крик давно сдерживаемой боли. Он как будто вырвался на волю и заполнил собой пространство над ледником и дальше. В следующее мгновение Сеня обнаружил себя ныряющим под этот кокон. То же самое, похоже, сделали и все те, кто управлял секунду назад волокушей. Сеня поймал себя на том, что участвует в общем хоре крепких и очень крепких слов. Наверное, там звучали не только русские слова... Слава богу, что образовавшаяся куча мала не погребла под собой несчастного Гогу. Сверху подоспели мужики из «группы захвата».
– Ну ладно, порезвились, и хватит! – сказал бородатый командным тоном. – Перекладываем пострадавшего на площадку и продолжаем транспортировку по старой схеме.
Вилли о чем-то жарко спорил с Эриком, жестикулируя всем телом, как будто он продолжал управлять салазками. Эрик молча разбирал остатки лопнувшей рамы. Гогу аккуратно перенесли на площадку, застеленную ковриками. Его тело обложили по периметру рюкзаками и обмотали веревкой, пропущенной сквозь всю боковую перфорацию площадки. Теперь он еще больше стал похож на кокон, забинтованный паутиной.
Спуск сразу замедлился. Но зато появилось ощущение уверенности. За дело снова взялись мастера!
Когда процессия подошла к краю ледникового языка, было уже около восьми часов вечера. Серело. Облака поднялись, обнажая припудренные свежим снегом вершины Улу-тау и Лацги. Отдаленные гиганты Безенгийской стены и Дыхтау кутались в прибитых к ним ветром тучах. Здесь ледник разбивался широченными трещинами на несколько крутых ледяных уступов, упирающихся в гряду конечной морены. Нужно было засветло найти проход в этом лабиринте льда и камней. Маленькие разведгруппы разбежались в разные стороны и через десять минут уже вернулись к носилкам. Вид у мужиков был озабоченный. Последним вернулся Эрик, который сбегал аж на боковую морену и все оттуда, похоже, увидел. На груди у него болтался бинокль. Он что-то горячо объяснял Вилли, а тот транслировал его слова дяде Вале и Ивану Михалычу. Потом все четверо довольно резво побежали проверять замеченный сверху проход. Оставшиеся собрались вокруг спеленатого Гоги. Оля раздала всем барбариски. Ей даже удалось уговорить Гогу, который выглядел совсем уж отчужденно. Спасработы к этому моменту продолжались уже больше семи часов. Сеня постоянно мерз. Дрожь била его, поднимаясь от колен вверх к животу и плечам, лишь только он останавливался. Нужно было бы попрыгать, но на это у Сени уже не было сил...
Наконец впередсмотрящие вернулись и движение продолжилось. Эрик и в самом деле нашел относительно безопасный сход на конечную морену. Но как только лед уступил место крупным глыбам, начались настоящие препятствия. Волочить площадку по таким камням было невозможно. Оставалось нести ее на руках, стараясь сохранять в горизонтальной плоскости. Это требовало согласованных перехватов, перешагиваний с камня на камень и прочего циркачества. Все эти действия напоминали перенос рояля с играющим на нем пианистом по мокрым валунам. Одновременно носилки могли удержать четыре человека, не меньше. Впрочем, пятому и так далее уже не было ни места, ни свободных концов. Четверо впряженных в веревочные петли носильщиков могли относительно быстро и слаженно понести нагруженную площадку метров на 70–80. Потом они останавливались и отдыхали. Через 3–4 остановки это расстояние заметно сокращалось, и их заменяла новая четверка. Подошла очередь Сени. Он впрягся в петлю, и даже встал по команде «встали» под натянутой в струну веревкой. В первое мгновение ему показалось, что сделать хотя бы один шаг он уже не сможет. Но тут передний скомандовал «пошли», и Сенины ноги пошли, семеня по невидимым ему камням. Трикони скрежетали и оскальзывались на мокрых боках крупных глыб, крошили в песок каменную мелочь. Веревка врезалась в шею, и казалось, сейчас пережмет все, что может поступать от тела к мозгу и назад. Но одна команда от мозга к телу все же точно проходила. Это была команда «Держать!». Сеня ни за что в жизни не хотел еще раз услышать утробный Гогин крик...
Сколько длилось это мучительное, но упорное муравьиное продвижение Сеня не представлял. Может быть, час, а может, и три часа. Вечер сгустился до сумерек. Между сменами Сеня, пытаясь отдышаться, глотал холодный воздух, насыщенный запахом тумана. К тому моменту, когда в его плечи и шею, перетертые веревочной петлей, толчками возвращалась чувствительность, наступала новая смена. Было уже совсем темно, когда процессия вдруг остановилась. Сеня заметил впереди огонек фонарика, потом еще и еще. Потом послышались голоса. Много голосов, в том числе и женских. Сенины ноги подогнулись и он сел прямо на землю. Кажется, под ним были мелкие мокрые камни. Надо было бы вначале приготовить сидушку. Но на это у Сени уже не было сил.
Потом он почувствовал на своем плече чью-то руку. Сеня обернулся. Рядом с ним, присев на корточки, сидела давешняя женщина в накидке, которая встречала уже его сегодня на подходе к ночевкам. В руках она держала серебристый тубус китайского фонарика, направленного рефлектором в землю.
– Видите, я же говорила, – мы вас встретим с фонариками! – радостно сказала женщина. – Но пока мы вас ждали, тут из «Улу-тау» целая армия пришла. Теперь вы сможете отдохнуть. Мне кажется, вы очень устали... Хотите чай с сушкой?
– Тут все устали, – ответил Сеня, но от чая с сушкой отказываться не стал.

...К воротам «Улу-тау» они подходили уже глубокой ночью. Процессия сильно растянулась. От ночевок до лагеря шла хорошо набитая тропа. Здесь площадку несли свежие «бойцы», прибывшие по тревоге из лагеря, – новички и значкисты, свободные от восхождений. Добровольцев оказалось так много, что Сеня потерял своих в темноте и толчее. На какой-то момент он как бы выпал из пространства и времени. Шел что называется «на автопилоте». Включился, только когда сквозь ветки Баксанских сосен замелькали огни лагеря. Тут Сеня понял, что пропустил что-то очень важное. Он рванулся вперед. Сбитые напрочь ноги не подчинились приказу. Трикони просто не поднимались от земли. Волоча их по тропе, Сеня все же догнал передовую группу, тащившую площадку. Здесь под ворохам накидок, плащей и штормовок уже трудно было различить Большого мальчика Гогу. Сеня поравнялся с носилками, и заглянул под ворох одежд. Гога спал. Лицо его, уткнувшееся в капюшон дяди Валиной пуховки, казалось в призрачном свете фонариков совершенно юным и умиротворенным. Сеня поискал глазами знакомые фигуры. Но ни оранжевые плащи немцев, ни перкалевые накидки «группы захвата» в его поле зрения не попали. Наконец Сеня отыскал глазами силуэт Серджио. Тот шел в окружении нескольких девушек и что-то оживленно  им рассказывал. За ним, чуть прихрамывая, шел Рома. Сеня подошел к нему.
– Рома, а где немцы, где мастера?
– Ты что, спал? – спросил Рома меланхолично.
– Вроде того. Сутки на ногах...
– А-а. Ну, понятно. – Рома порылся в своем кенгурятнике и достал Сене барбариску. – Немцы отвалили еще на ночевках. По-немецки отвалили. В смысле, по-английски. С ними и мастера, и дядя Валя завернули. Но потом они нас догнали и обогнали. Сейчас уже в лагере, наверное. Ты-то как со своим пальцем перебитым?
Сеня не ответил. От расстройства он сильно закусил губу, потом оглянулся назад, в сторону ночевок и ледника, будто примериваясь, не рвануть ли ему обратно? Рома, видимо, понял его реакцию, приобнял за плечи и развернул обратно, лицом к лагерю.
– Да ладно, старик, не томись понапрасну. Это ж спасработы! Тут не до церемоний... Немцы, кстати, классные ребята оказались. Волокушу свою не пожалели. Угробили... – и добавил после паузы, хохотнув:
– Все же на таких ребят, как Мальчик Гога, она не рассчитана была...
– Все равно. Я их дернул с ночевки. И даже спасибо не сказал. И не попрощался... А Вилли, между прочим, – профессор!
– Тут нет профессоров. Тут все носильщики, – жестко ответил Рома. – А ты не нуди. Завтра они встретит своих и вернутся в Улу-тау. Будешь пивом поить своего профессора.
Сеня посмотрел на Рому с сомнением.
– Ну, ладно. Пиво у них, в самом деле, лучше нашего... Ну, тогда будешь их чаем поить и в бане веником парить. Этого у них точно нет!
Эта идея примирила Сеню с неизбежностью.

...Гогу сразу доставили в медпункт. Там по слухам ему сразу наложили гипсовую повязку на сломанную ногу для завтрашней перевозки в больницу. Новички и значкисты, задействованные на транспортировке по тропе, разошлись досыпать остаток ночи. А главные действующие лица спасработ – дядя Валя со своими бойцами и мастера – были приглашены на второй этаж столовки, в инструкторскую кают-компанию. Здесь было жарко и пахло едой. На деревянной стене напротив окон висела огромная карта Кавказа от Кубани до Дагестана. Всю смежную стену занимали черно-белые фотографии гор и горо-восходителей. На сдвинутых столах были расставлены тарелки и стаканы. В мисках, между тарелками, были кучками ссыпаны хлеб, печеньки, конфеты и сухофрукты.
Дядя Валя и капитанистый бородач из мастеров о чем-то негромко разговаривали с начальником учебной части у открытого окна. Оба курили, стряхивая пепел в темноту. Остальные участники расселись на лавках. Вид у них был слегка осоловелый и потусторонний, будто они все еще находились там, под снегопадом, на леднике, а сюда командировали свои тела для подкрепления.
Ночной банкет закатила тетя Даша – Гогина мама, работавшая на кухне. Сеня мельком видел ее на кухне несколько раз. Это была крупная, полная женщина в белых поварских одеждах с неизменной улыбкой на слегка отрешенном лице. Женский вариант Большого мальчика Гоги. Сейчас она выглядела совершенно иначе. На ней были неношеные спортивные брюки со стрелками и местный из овечьей шерсти свитер, грубой вязки. Похоже, тетя Даша встречала процессию на подступах к лагерю. Она выглядела радостной и зареванной одновременно. Немного суетилась, пытаясь всех успеть накормить, отблагодарить и расцеловать. Если бы не пара ее молчаливых помощниц, то она бы точно сбилась с ног. Сеня заметил, что тетя Даша порывается подойти к курящим у окна командирам, но всякий раз не решается и уходит на очередной круг «кухня – кают-компания».
На одном из таких разворотов Сеня подошел к ней, взял под руку и сказал:
– Да не волнуйтесь вы так, тетя Даша... Все уже позади!
Тетя Даша вместо ответа неожиданно крепко обняла Сеню за шею, притянула к себе и, прижавшись к нему мокрой щекой, зашептала ему прямо в ухо горячим шепотом:
– Вы – мои золотые! Вы – мои детки! А я даже не знаю, кого как зовут... А Валентину Григорьевичу наверное теперь влетит. Жорка же молодой. Напросился. Я его не пускала... Я во всем виновата!
Сеня слегка опешил от этого потока слов и мощных объятий тети Даши.
– Меня Сеня зовут. Это Рома. Тот с гитарой – Сергей. А дяде Вале ничего не будет. Уж если кто и виноват, так это я... Я должен был там первый идти.
– Сеня, а Сеня? Как думаешь, если я водку налью? Вы же намерзлись там!
– Мне бы чаю, – ответил Сеня. – Много чаю!
– Ой, так вот же чайники, – тетя Даша бросила Сеню и подбежала к стене с картой. Там под лавкой обнаружилась пара здоровенных эмалированных чайника с дымящимся чаем.
Вот тут-то все и началось! Еще не закончился первый круг чайного розлива, а свежеопустошенные кружки уже появились на исходных позициях. Отрешенность участников банкета мгновенно сменилась их чрезмерной болтливостью. Говорили все одновременно, не особо вслушиваясь и вникая в суть. Потом подняли наполненные водкой стаканы и чокнулись «за тех, кто на горе». Этот тост сорвал последние плотины отчужденности и вернул всех присутствующих из разных мест, в которых они пребывали мысленно, в ночную теплую и прокуренную кают-компанию. Потом тетя Даша принесла совершенно царский подарок – открытый блок болгарских сигарет «ВТ» в картонных коробках по полтиннику пачка. Блок пошел по кругу, стремительно тая. Разбирали его пачками. К исходной точке блок вернулся совершенно пустой. Тетя Даша заметила Ивана Михалыча, который стоял чуть в стороне от раздачи, подпирая дверной косяк. Был он бос и отрешен. Тетя Даша засуетилась, пошарила по карманам своих спортивных брюк и извлекла оттуда заначенную пачку «ВТ».
– Ой, как же это... Вам не хватило. Угощайтесь вот, – она поднесла открытую пачку к дяде Ване.
Тот вернулся на мгновение из своих отрешенных далей, посмотрел на открытую пачку дорогих болгарских сигарет своими зелеными глазами, потом перевел их на тетю Дашу, улыбнулся одними губами и извлек из заднего кармана своих бридж смятую пачку «Ватры».
– Спасибо, у меня свои, – он повернул пачку вверх дном, выбил сигарету и протянул ее тете Даше. – Угощайтесь...
Тетя Даша опешила. На автомате взяла протянутую ей сигарету. Потом вернула ее дяде Ване.
– Спасибо... Так я ж не курю...
Это была последняя картинка, которую Сеня зафиксировал слипающимися глазами. Сладкий чай, водка, картошка с котлетами и снова чай постепенно отключали его органы. Первыми отключились ноги. Сеня успел отползти в свободный пока еще угол кают-компании. Там он устроился под картой с последней на сегодня кружкой чая. Потом он увидел перед собой несущийся навстречу ноздреватый ледник, покрытый завитушками свежевыпавшего снега. При этом явственно продолжал слышать гомон многих одновременно ведущихся разговоров и чувствовать запах курева в теплом помещении. Потом он вспомнил, как читал где-то о последовательности отключения органов восприятия у человека при отхождении в лучший мир. Там было написано, что последним угасает слух. И если лучший мир Сени пока еще был сном, то теория подтверждалась. Последнее, что связывало его с настоящим, был негромкий гитарный перебор. Сеня успел отметить, что даже сейчас, за гранью возможности бодрствования, ему жаль расставаться с этим, пусть и не самым совершенным, но все-таки его желанным миром, где чистенький тенорок Серджио выводил негромко и проникновенно:

Мы снова уходим, и снова Синильга
Березовой веточкой машет нам вслед...