Крутится, вертится шарф...

Крутится, вертится шарф...

Назар Шохин

Всеми любимый общий воскресный завтрак – хотя уже никогда не будет на столе фамильных чашек. Тратили обе главные кухарки совсем мало, но вот готовили поочередно так, что могли заставить две вдовьи семьи с удовольствием питаться даже приевшейся всем за войну кукурузной кашей.

В конце завтрака одна из женщин делает важное заявление – о своем решении передать в подарок фронту бабушкин шарф.

Старшая из детей, Светлана, восприняла новость почти равнодушно: «До войны там, на родине, мама совсем другой была. Плохие новости объявляла так, что прямо на штурм тянуло идти, с флагом, с песней. А теперь, чуть что, беззащитной становится. Фальшивит, словно плохая бобруйская актриса».

В большом доме почти никто не догадывался, как тяжело было прямой наследнице так распорядиться главной семейной реликвией.

Еще накануне поздно вечером Светлана помогала упаковывать фронтовые подарки однокласснице-узбечке, ставшей ее лучшей подругой. Хозяйка удивила всех, оторвав от сердца два стеганых ватных халата, предназначенных для свадьбы ушедшего на фронт сына! Говорят, сильно мучилась из-за этого. А ведь свадебные наряды будущих молодоженов тоже реликвией станут, но никто не плачет, разве что мать подруги всплакнула и, наверное, пошла молиться за сына.

Светлана уже бывала раньше со своим классом на проводах очередной партии призывников на вокзале. За последние полгода это стало школьной традицией: среди новых солдат много и местных выпускников. «Какие-то все странные, костлявые, с длинными открытыми шеями... Никогда не видевшие сугробов, они не представляют, какая стужа ждет их там!» Паровозы с мобилизованными отправлялись почему-то исключительно ближе к ночи – матери и другая родня своих чувств скрыть не могли, но темнота словно поглощала душераздирающие крики и причитания.

Стоило в городке освободиться хотя бы одной комнате, местные власти сразу же занимались «уплотнением», подселяя в опустевшие дома все новых приезжих.

До вокзала мобилизованные на фронт парни – многие из них были пьяны – веселились на торжественном концерте в парке. Парк был небольшой, но даже в осенние месяцы не скучный; его аллеи и тропинки вели к рукотворному озеру. Срываясь с оголившихся веток, кричали вороны; иногда, крутя рогами, галопом проносились по дорожкам наглые козы, а их маленькие хозяева с воплями мчались следом.

Оркестра с европейскими инструментами в городке, разумеется, не было. В роли оркестрантов на прощальном концерте – отличники местного музучилища; в качестве зрителей, которых с каждым днем становилось все больше, – по большей части приезжая молодежь.

«Крутится, вертится, хочет упасть…» – музыка эта, исполнявшаяся в каком-то восточном ритме, прицепилась к Светлане и не отпускала до самого дома. «Крутится, вертится шарф голубой...»

Светлана помнила рассказы бабушки о столетней истории этой мелодии, которую исполняли на могилевских свадьбах. Только вот слова и само название там были на идиш – «Vu Is Dos Gesele». Бабушка, кстати, знала и польский текст этой песенки.

Путь Светланы в любимый, ярче всего напоминавший счастливое детство, парк лежал по узким кривым улочкам, через старую, как говорили, – даже очень старую – синагогу. Ворота ее за три века существования скрипели так, будто посылали молитву об уменьшении числа войн. Сюда в последнее время зачастила не отличавшаяся религиозностью мать: никак не могла оторвать от сердца так нелепо погибшего на фронте отца.

Собиравший теплые вещи раввин любую благотворительность совершал только прилюдно. Светлане при этом вспоминались слова бабушки: «Если доброта имеет границы, то это уже не доброта»...

Через распахнутые ворота были видны большие ящики: там лежало, казалось, все – от носовых платков с вязаной каймой до настольных часов. Вещи помогали укладывать местные школьницы.

Школы Светлана, бывшая там круглой отличницей, немного боялась.

С учителями было все в полном порядке: мать устроила девочку в класс, которым руководила пожилая, из поволжских немцев учительница; девочка, по мнению мамы, должна была сначала азбуку, а затем и язык выучить. А вот с учениками, особенно двоечниками, была проблема: Светлана носила фамилию Каплан; с ней вполне спокойно прожили ее дед и бабушка, а вот отцу, матери и двум дочкам приходилось сполна расплачиваться за контрреволюционные деяния злополучной однофамилицы. Вдобавок с началом войны фамилия приобрела еще и какое-то фашистское звучание.

«Ленин верно поступил, что одел всю ребятню в красные галстуки. И выглядит красиво – словно шейный платок у поэта какого; и тепло будет – закрывает шею в ветреную погоду…»

Подумав так однажды и боясь выговорить эту мысль, Светлана выбросила ее из головы – в памяти еще были свежи черные «эмки», отвозившие в тюрьмы тех, кто позволял себе такую фантазию.

На больших переменах Светлана с подругами обязательно отправлялась в здание соседнего со школой кинотеатра. В субботу здесь работал штаб по приему беженцев, проходило их распределение по домам.

Уставшие от многодневного пути женщины, держа на руках сонных детей, шли с перрона, находившегося всего в километре от кинотеатра, почти строем, шли, не по-здешнему одетые, – кто в шелковое платье, кто – в кофту с яркими цветами, а кто – в теплое пальто среди нехолодной осени. «Мама правильно сделала, что из всего своего барахла оставила только любимую шляпку с белым цветком. Теплые вещи здесь, в жарком городе, совсем ни к чему».

Светлана с интересом наблюдала за происходящим. Это все равно что наблюдать за новичками, впервые пришедшими в чужой класс, которым и помочь хочется, и услышать о тех местах, откуда они приехали.

Рассказывать, правда, о том, что пришлось испытать на оккупированных землях и во время долгого переезда, никто не хотел. Лучше всего говорили за себя синие, холодом сведенные тонкие прозрачные пальцы детей, сквозь которые, казалось, видно было, как течет кровь. Вслух же прибывшие с северных земель обменивались чем-то мелким, несущественным. Типа «Солнца-то, тепла сколько... – грейся не хочу!.. И одеваться почти не надо!»… И лишь горький вздох при воспоминании о родных роскошных лесах и широких реках.

Эти люди – каждый со своей историей – садились в вагоны второпях, – и Светлана своим быстро повзрослевшим умом понимала, как они сюда доехали... По собственному опыту знала: в длинном, многодневном пути выживали не все, и хуже всего было младенцам, больным и старикам. В вагонах исчезали, рожали, любили, калечились. По ночам умерших зачастую выкидывали из поездов, в надежде, что люди добрые подберут трупы и похоронят по-божески.

Наверное, самое страшное воспоминание о днях того пути – увиденный рано утром болтавшийся в вагоне труп самоубийцы – женщины, в одночасье потерявшей родителей, мужа и единственного ребенка. У Светланы при виде повешенной задрожали губы и подбородок, но она крепилась и не плакала, – ведь ей уже тринадцать лет.

«…Повесилась она не на простыне – на собственном шарфе».

В вагоне таких длинных и широких шарфов было всего два – у этой несчастной женщины и Капланов. Шарф Капланов был плотнее, вязаный, шерстяной, но с каплями крови после одной из бомбежек. Новая мамина подруга мрачно пошутила: «Застрелил фриц ребенка и содрал с него шарф, словно шкурку со зверька».

Поезда с беженцами приходили, оставляя после себя дымный шлейф, когда сонный городок прорезывали первые лучи солнца. Дежурившие на перроне инструкторы горкома партии вновь, как и неделю назад, бегали со списками, распределяя приезжих по кварталам, улицам, домам. Хозяева домов подчинялись нехотя, но, услышав рассказы гостей, сразу оттаивали, делились кто сушеным урюком, кто стопкой дров, кто лишним одеялом.

Морозы, как предсказывали старики, в предстоящую зиму должны были быть страшные. Но солнышко еще грело, пахло не осенью – весной, и девочка впервые в жизни совсем не боялась замерзнуть.

Секрет (Израиль). – 2016. – 10 января.