Рассказы сельского Диогена Часть II В поисках волш

Рассказы сельского Диогена
Часть II В поисках волшебного тамариска
Ленька снова зевнул, не первый уже раз за вечер, я аж заерзал на лавке нашей деревянной: мол, сейчас возьмет и скажет: «Слышь, давай завтра дорасскажу, а то глаза слипаются». А мне страсть как хотелось именно сегодня дослушать про необычного и чудного – как и сам Ленька – гостя, к деду его посреди темной осенней ночи заявившегося. Но друг мой потянулся, пятерней космы свои русые нечесаные пригладил, снова сладко и протяжно так зевнув, продолжил:
– Ну, в общем, слышь, наплескался гость утром во дворе, грязь сандалиями намесил, кур распугал и пошел в дом, дед его уж завтракать ждал.
Тут я перебил друга:
– Так ты про это рассказывал уже, не повторяйся, Леньк, вроде как дядька этот, с кандалами на ногах и шнурке на пузе, стал деда твоего на двор звать. Уже после завтрака.
– А, да, точно – оживился Ленька, хлопнув себя по коленкам, – гость энтот дедов, как со стола убрали, знаками начал показывать, мол, пойдем на двор, и даже за рукав деда тянет, торопится не пойми куда. «Ладно-ладно, отвечает дед, – пойдем, куды ж от тебе денешься».
А во дворе у деда глина была, аккурат рядом с песком, зачем-то свалена. Я ее так смутно-то помню – лепил из нее солдатиков всяких. Дед глину энту из карьера, что за нашим кладбищем деревенским находится, притащил. Смотрит, гость глину пальцами своими выковыривает и давай лепить из нее что-то, слышь, навроде кирпичей маленьких. «Ты что, из энтих кирпичей сарай себе собрался строить», – спрашивает дед с улыбкой. А гость шутки не понял, ковыряет пальцами, лепит, бормочет что-то при этом на свойском языке. Несколько таких вот штук налепил, потом подошел к верстаку, взял гвоздь ржавый, сел на пеньке возле дома и давай что-то там  царапать. «Ишь, забаву себе сыскал – подумал дед, может энто, того, игра какая?». А гость, слышь, на деда и внимания не обращает, царапает себе. Дед думает: «Зачем он меня на двор-то позвал? Сидел бы себе забавлялся, или мне вон лучше в кузне или по хозяйству помог. Делов-то много и проку больше бы было».
Ленька помолчал, на небо, звездами августовскими усеянное посмотрел, опять зевнул и продолжил:
– В общем, битый час он так сидел и на глине энтой царапал, бубня что-то себе по нос и, по временам, шнурок свой на брюхе ощупывая. А потом, слышь, собрал все энти свои кирпичи и в дом потащил, один по дороге выронив. Прям в грязь. В доме он их перед печкой аккуратно сложил, перебрал. И деду знаками показывает: мол, давай печку растапливай. Дед удивился, затылок чешет, трубку набивает: «Накой ее сейчас-то растапливать? Гляди, солнце вон светит, даже припекает малость. Вот стемнеет, похолоднее станет, тогда затопим, картошечки спечем». Но гость как завороженный, опять деда за рукав схватил, заслонку открыл. В общем, растопить просит. Ну, тут дед сдался. «Не отстанет ведь» – подумал. «Ладно, пойдем, поленьецев принесем». Гость понял, с готовностью вскочил, сандалии свои обул – а он, слышь, в дом когда заходил, сразу их скидывал, –и на двор с дедом чуть не бегом, кур разгоняя. Ну, принесли они дров-то, гость сложил аккуратно на них кирпичи свои глиняные, гвоздем исцарапанные. Я бы даже сказал, что не кирпичи это – для них они сдороваты, для кирпичей-то были, – а таблички такие. Пробормотал он что-то под нос себе и махнул деду рукой – мол, можно растапливать. Ну, дед и растопил. Гость сидит на табуретке, с любопытством слушает как поленья трещат. Битый час так просидел. «Без дела» – еще с досадой подумал дед. За это время сам-то дед и телка напоил, и собаку накормил, и курам зерна насыпал. А потом еще и косу заточил. Хотя она и без надобности осенью, но, все равно, раз неточеная, то не порядок. Как дрова в печке прогорели да в угли, красными огоньками переливающиеся, превратились, гость все порывался таблички свои достать. «Да погоди ты, – говорит дед, – дай углям-то остыть». Гость кивнул, дождался, потом таблички свои вытащил еще теплые, разложил их на лавке и тут, кажись, догадался, что деду, может, в чем по хозяйству подсобить надо.  Ну, дед себя ждать не заставил. Ему как раз ограду нужно было справить для Иван Пантелеича покойного, он помер как раз тады недавно. Ты не слыхал о нем?
– Не, – отвечаю с нетерпением, –  об Иван Пантелеиче не слыхал, давай дальше рассказывай про дядьку чудного.
– Ну, в кузне дед научил гостя раздувать огонь в горне, а так вообще гость, слышь, на подхвате был: принеси-подай, но трудился, как дед потом отцу рассказывал, справно; работу, которую дед думал два дня ладить, за один справили. Тут и к обеду дело приспело. Дед щи подогрел, смотрит на гостя – как ему, еда-то такая. Видно ж, что он нездешний. Кто знает, может в тамошних краях, откуда гость-то его заявился, щей и не едят вовсе. Да нет, все слопал, вместе с салом да черным хлебом.
– А потом дрыхнуть после обеда завалился? – попробовал пошутить я.
– Не-а, – усмехнулся Ленька в ответ, – таблички энти на столе разложил, давай деду что-то там объяснять, на себя пальцем показывать. И тут дед, слышь, догадался: гость так вот знакомится и о себе вроде как рассказывает.  Повнимательнее стал дед вслушиваться и, кажись, понял как гостя его зовут.
Помолчал Ленька, а потом вдруг, ну ни к селу-ни к городу, спросил с удивлением:
– Слышь, а ты, што, и вправду об Иван Пантелеиче не слыхал? Мы, когда на кладбище-то с тобой были, ограды, дедом выкованные смотрели, я тебе на нее – на Иван Пантелеивичу-то – показывал, она еще покосилась малость.
Ленька еще помолчал, а потом произнес:
– Слышь, давай, сходим на днях, ограду-то подправим, а то у Иван Пантелеича никого и не осталось, померли все.
– Сходим-сходим, – пробурчал я с небольшим раздражением, дальше-то что было? Рассказал дядька этот, откуда он взялся?
– Не торопись, – ответил Ленька, – куда спешишь-то?
Ну и вправду, спешить-то нам с другом было некуда. 
– Стал он, – говорит приятель мой, – то на таблички энти показывать, пальцем по надписям водя, то себя энтим же пальцем в грудь тыкать, и говорить что-то свое. Мудреное. Дед затылок чесал, плечами все пожимал, не понимая, что гость от него хочет-то, а потом догадался – представляется он так, слышь. Имя свое назвать хочет.
– Ну, ты, Леньк, говорил уже об этом, что знакомиться он с дедом твоим пытался. И что, получилось?
Ага, – прям обрадовался друг. И продолжил:
– Только имя у гостя какое-то мудреное оказалось Дед, слушает, все никак разобрать не могёт. Он таких имен нерусских отродясь не слыхивал. Что-то, как он потом отцу-то моему рассказывал, вроде Луки, только длиннее гораздо. В общем, слушал его дед – слушал, да так и не выговорил имя-то, гостя свово, так и стал его звать: Лука. Ну он, Лука энтот, и смирился вроде. Дед его даже крестил.
– Это как, – спрашиваю?
– Так по нему ж, по гостю энтому,  видно, что нехристь: шнурок на брюхе, кандалы на ногах, кольцо на шее, а креста нет.
А я тогда, в годы свои студенческие, в Бога вроде как верил, свечку, вон, перед сессией в церковь не забывал зайти поставить, но как-то вот особо в делах религиозных не разбирался, да и не интересовался тогда ими. Когда мне было лет двенадцать, дядька мой, по бабушкиной инициативе, свозил меня церковь и крестил.  А дальше как-то и все – в церковь до жизни своей студенческой я и не захаживал.
– Слушай, – спрашиваю Леньку, – дед-то твой колдуном был, как он дядьку-то этого крестил, да и вроде поп для этого нужен.
Ленька в ответ только рукой махнул:
– Да где тогда попа-то найдешь, церкви и в нашей, и других деревнях порушенные стояли, или в зернохранилища с конюшнями превращенные. А колдуном деда в деревне звали, ну и я повторял за всеми. Говорил же про поверье деревенское: раз на отшибе живет так и колдун значит.
– А как дед его крестил-то?
– А у него, слышь, вода святая была. Самая настоящая. Он каждый год, на Ильин день, в Столпцы на ярмарку ездил. А там, на всю округу, одна церковь действующая и была…
– Ну да, знаю, – перебил я друга, – меня ж в ней самого и крестили, помнишь, я тебе рассказывал, как мы с дядькой на ярмарку эту на великах ездили, он меня обратно еще на буксире тащил.
– Ага, ну водой энтой, святой, дед три раза гостя-то своего окропил, перекрестил. Тоже три раза. Улыбнулся и сказал: «Ну вот, теперь ты никакой-то там бусурман, а Лука». И даже крестик из сундука достал и на шею Луке повесил. Лука не возражал, крестик долго потом с интересом разглядывал.
Ленька еще помолчал, а потом говорит, пятерню в гриву свою запустив:
– Деда-то моего по дурости похоронили на отшибе, мы его перезахоранивать не будем, но давай крест деревянный на могилу справим, попа позовем, чтобы он, значит, панихиду по нём отслужил?
– Давай, – с готовностью согласился я, да и самому было интересно сходить – на могилу Ленькиного деда глянуть, я ведь ее только издалека видел. Ленька посидел-помолчал, и продолжил:
– Как солнце зашло, дед с Лукой повечеряли картошечкой, Лука все газеты старые, которыми дед печку растапливал, рассматривал, по буквам пальцами водил, да головой вертел. Буквы и картинки его очень заинтересовали, как и трубка дедова. Дед и ему трубку-то набил – затянулся Лука, да давай кашлять, дед ему всю спину отбил, похлопывая. Потом-то Лука уже трубку у деда не просил. На следующий день он деду в кузне помогал, а как свечеряло, словно покой потерял: опять за таблички свои засел, что-то деду внушает, знаками показывает. Опять долго дед не понимал, что Лука от него хочет, но потом, худо-бедно, догадался: в лес он его зовет. Тут дед-то обрадовался: «О, – говорит – это можно. Щас как раз после дождя грибочки пошли, да и трав кой-каких насобираем, не время для них уже, но все же». И вот утром, слышь, растолкал дед Луку, сапоги на него болотные примерил, да портянки научил завязывать, свитер старый, штопаный-перештопанный, достал, гостю вручил, и фуфайку, что потеплее, на него напялил, дал корзинку плетеную.   
Я как представил дядьку этого чудного в таком виде и аж заулыбался в темноте.
– Пошли они в лес, дед грибы и ягоды собирает, травы нужные находит, все Луку делу этому обучить пытается, а тот сам не свой, от одного дерева к другому бегает и все, отчего-то, грустнее становится. Ни ягоды, значит, ни грибы его не радуют. Ну, дед пожал плечами, насобирал целую корзинку свою и гостеву, к обеду и воротились они домой. Дома дед, слышь, грибы чистит, радуется, а Лука в угол забился, молчит, смурной такой сидит, а то во двор выйдет, голову руками обхватит, и ходит так битый час. Таким, смурным, батя-то мой его, видать, и встретил. Дед, слышь, и переживать начал уже: мол, не заболел Лука-то?  Давай пытать его, знаками спрашивая: мол, болит, штоль, где? Тот только отмахивается. Ну ладно, почистил дед грибы-то, сварил суп из них с картошечкой, горбушки хлебные чесноком натер и Луку обедать позвал. После трапезы-то тот оживился и давай деду объяснять причину грусти своей. Долго дед соображал, пытаясь понять, что Лука хочет сказать, но, кажись, в конце концов, докумекал: дерево какое-то мудреное гость в лесу искал и не нашел, а что за дерево, как Лука не объяснял, так дед понять и не смог.
– И что, так не нашли дерево то, и не узнал твой дед, как оно называется? – спросил я Леньку.
– А вот слушай, что дальше было. Дед потом отцу рассказывал, что вот легли они спасть и снится деду, будто он в лесу нашем, на поляне, а там, посреди нее, значит, дерево какое-то мудреное растет, им, дедом-то моим, раньше никогда и невиданное: чем-то на иву похожее, только, слышь, с листьями розовыми. Проснулся дед ни свет-ни заря, давай Луку тормошить: мол, вставай, собирайся, кажись, знаю я, где дерево-то твое растет. Тот аж как ошпаренный вскочил, чуть ли не босиком в лес побежал, дед его насилу остановил. «Не спеши, – говорит – я сейчас чайку вскипячу, а потом пойдем». Лука кивает, но видно не терпится ему в лес-то. Пока чай пили, дед кой-как сон свой пересказал гостю. Уж не знаю как он это делал, но Лука понял и вперед деда в лес побежал. Вроде даже сам дорогу нашел на поляну. И вправду на ней дерево это и стояло. Диковинное. Лука деда за рукав дергает. Улыбается, на дерево показывает, что-то говорит и руками машет. Ну тут дед догадался – тамариск это перед ним. Нездешнее дерево…
Продолжение следует

2 – 4 сентября  Королев – Москва, и, соответственно, дорога туда и обратно.