Хрущевская реформа образования

Никита Сергеевич Хрущев правил Советским Союзом с 1953 по 1964 год и «прославился» тремя деяниями: колотил ботинком по столу на заседании Генеральной ассамблеи ООН, отдал российский Крым Украинской ССР и засеял кукурузой чуть ли ни весь Советский Союз. Однако это не единственные его глупости. Он был человеком широких интересов, поэтому «отметился» в разных областях. Так, посетив однажды выставку художников-авангардистов в Манеже и ничего не поняв в этом своеобразном искусстве, он обозвал авангардистов «проклятыми педерастами», а их произведения «мазней», «дерьмом» и «говном».  Разоблачение культа чужой личности – культа Сталина - ничуть не помешало Хрущеву организовать культ своей собственной личности и приравнять свое частное мнение к мнению государственному. Поэтому он тут же, на выставке, единолично постановил: «Запретить! Все запретить!», «Всех поклонников этого выкорчевать!»
 Не будучи человеком достаточно образованным, а как вы поняли, и воспитанным, Хрущёв грубо вмешивался в дела, в которых мало что понимал, и не только учил специалистов, что и как они должны делать, но и принимал вместо них решения. Так в 1959 году он запустил реформу высшего образования, которая сейчас напрочь забыта всеми, кроме тех, кто от нее пострадал. Я – пострадавшая, так как именно в тот год меня угораздило поступить учиться на радиотехнический факультет Московского авиационного института (МАИ).   
Перед началом учебного года нас, первокурсников, собрали и объявили, что в стране началась реформа высшего образования, и теперь студенты дневных отделений ВУЗов должны будут первые два года не только учиться, но и работать на производстве. Это, мол, нужно для того, чтобы студенты с первых же шагов обучения на практике знакомились со своей будущей профессией. А то, говорили нам, пришел однажды Хрущев на какое-то предприятие и увидел, что недавний выпускник ВУЗа не знает, за какой конец держать паяльник. Чушь это, конечно! Покажите мне дурака, который будет держать паяльник за раскаленный конец! Дурак не дурак, но Никита Сергеевич сделал гениальный вывод: надо заранее научить студентов правильно держать паяльник. Так, мол, и возникла у него идея реформы высшего образования. Много позже я прочла совсем другое объяснение этому эксперименту: в 1959-ом во взрослую жизнь вступили дети, родившиеся в войну, а их, понятное дело, было меньше, чем в предыдущие годы. На заводах возник дефицит рабочих, вот и решили заткнуть эту дыру студентами.

Нашу учебную группу направили на радиозавод, который выпускал телевизоры.  Завод по профилю более или менее подходил для нашего радиотехнического факультета, однако научиться правильно держать паяльник удалось из всей нашей группы только одной девочке, которую родители по блату пристроили в цех, где на конвейере собирали телевизоры. Все остальные попали в механические цеха. Меня определили в штамповочный цех на участок тяжелой штамповки.
Работать на большом штамповочном станке тяжело, не интересно, утомительно и, что самое ужасное – опасно. Представьте себе массивный станок в полтора-два человеческих роста (см. картинку вверху). В середине станка имеется выемка. В нижнюю часть выемки устанавливается штамп – свой для каждой детали. Над штампом на высоте примерно сорока сантиметров нависает кувалда. Штамповщица кладет заготовку на штамп и нажимает ногой на педаль. При этом сверху на заготовку бухается со всего маху кувалда и изгибает ее или пробивает в ней отверстия. Когда кувалда поднимается, штамповщица забирает готовое изделие и бросает его в контейнер для готовых изделий. И так всю смену в максимально быстром темпе: положил деталь – нажал педаль – забрал деталь, положил – нажал– забрал. При такой монотонности неудивительно было потерять бдительность и нажать на педаль раньше, чем уберешь из-под кувалды руки, и тогда кувалда бухнется на руки и расплющит их в лепешку. Но остаться без рук можно было даже сохраняя концентрацию, так как станки иногда «сдваивали»: нажал на педаль один раз, кувалда опустилась, поднялась, и только сунешь под нее руки, чтобы забрать деталь, как она снова бухается вниз.
По статистике в нашем цехе происходило шесть-семь несчастных случаев в год. Отрубало части пальцев, целые пальцы и кисти рук. Некоторые из покалеченных потом возвращались на работу, но уже другую. Рядом с лестницей, ведшей на второй этаж в раздевалку, стоял станок-автомат, который нарезал пластины для трансформаторов. Готовые пластины и обрезки падали на движущуюся ленту транспортера. Вдоль транспортера сидели женщины с покалеченными руками и оставшимися пальцами или их обрубками сбрасывали с транспортера обрезки. У меня всегда неприятно замирало сердце, когда я проходила мимо этих калек. Я панически боялась попасть под кувалду.
Вообще говоря, безопасные методы работы на штамповочном станке существовали: можно было класть деталь под кувалду не руками, а длинным пинцетом, и опускать кувалду можно было не только ножной педалью, но и одновременным нажатием двумя руками на кнопки на передней панели станка, что тоже исключало попадание рук под кувалду. Однако этими безопасными способами работы никто не пользовался, потому что таким образом нельзя было выполнить норму, а норма – это было дело святое. Все в цехе крутилось вокруг нормы. Норму надо было выполнять. Норму все, кроме меня, перевыполняли. За перевыполнение нормы надбавка к зарплате росла в геометрической прогрессии, поэтому штамповщицы когти рвали, чтобы перевыполнить норму.
Никогда больше в жизни я не встречала у людей такого сочетания жадности и глупости. Дело в том, что норма не была величиной постоянной. Как только работницы начинали массово перевыполнять норму на какую-либо деталь, ее тут же увеличивали.  Женщины ускорялись, норма снова подрастала – и так до тех пор, пока перевыполнить норму становилось уже невозможно. Тогда прихватывали время от обеденного перерыва или приходили на работу раньше и колотили, колотили, колотили. Норма снова подскакивала, и уже невозможно было не то что перевыполнить ее, но просто выполнить. Тогда самые лихие приписывали себе лишние, неизготовленные, детали. Приписывать себе детали было вообще-то делом простым, потому что никаких автоматических счетчиков изготовленных деталей не существовало, сама работница вела счет и в конце смены сообщала учетчице сколько и каких деталей она сделала. Была, конечно, опасность попасться на приписках, и тогда - крик, позор и минус к зарплате.  Но это случалось редко. То есть обман обнаруживался, но кто именно обманул, доказать было сложно.
Эта погоня за нормой напоминала мне попытки кота поймать свой хвост – крутись, вертись, а он все равно убегает от хозяина. Если бы мои коллеги по цеху не гонялись за перевыполнением нормы, а лишь выполняли ее на сто процентов, то жили бы себе припеваючи: работали бы без надрыва, не рисковали остаться на всю жизнь калеками и при этом зарабатывали бы вполне прилично - на уровне среднего инженера, а инженеры тогда получали очень неплохо. Но, увы!
Я была единственной в цехе, кто начал, было, работать по правилам техники безопасности: опускала кувалду нажатием на кнопки, пользовалась пинцетом для установки деталей под кувалду и даже надевала выдававшиеся нам всем рукавицы для защиты от металлических заноз. Правда, работать в этих рукавицах, да еще и пинцетом, было очень неловко. В результате, месячную норму мне удавалось выполнить процентов на двадцать, не больше. Мне было наплевать – мне не нужны были ни деньги, ни почести, мне нужно было лишь перетерпеть эти два ужасных года и остаться с целыми руками.
Однако на меня косо смотрели мои коллеги: их раздражало и возмущало, что я работаю по правилам техники безопасности – ишь, выпендривается! Показывали друг другу на меня пальцем и ржали, подходили ко мне и делали обидные замечания. Когда тебе восемнадцать лет, это действует. Я еще колебалась, отказаться или нет от техники безопасности, но тут на завод приехало начальство нашего института, собрали общее собрание студентов и объявили, что те, кто не выполняет норму, будут из института отчислены. И для примера одного студента тут же отчислили. Я испугалась. Делать было нечего, пришлось расстаться со средствами безопасности и работать, как все.
Но даже при этом, стараясь изо всех сил, мне не удавалось дотягивать до месячной нормы – я человек медлительный от природы. Я была в отчаянии. Спас меня бригадир. Он меня жалел. Это был пожилой, с тогдашней моей точки зрения, человек - высокий, худой, молчаливый и очень сдержанный. Ничем его нельзя было вывести из себя. Только когда женщины при нем матерились, он краснел и отворачивал голову. А матерились они, надо сказать, очень искусно, не так, как мужчины. Куда там мужчинам! Женщины были мастерицами выстраивать живописные словесные конструкции. Я, не ведавшая до тех пор мата, сначала краснела хуже бригадира, но потом привыкла и, честно говоря, иной раз даже мысленно аплодировала, когда какая-нибудь из них заворачивала особо изящную матерную фразу.
Бригадир распределял работу между штамповщицами, и делал это, наверное, по справедливости, потому что не было скандалов и нареканий со стороны его подчиненных. Недовольство возникло, когда он стал давать мне делать детали с низкой, еще не накрученной, нормой, чтобы я могла дотянуть до ста процентов месячной нормы – не больше.  Больше мне и не нужно было. Моих коллег возмущало, что выгодную работу получала я, девчонка, какая-то там студенточка, а не они, профессиональные штамповщицы и матери, которым нужно было кормить своих детей, а нередко и мужей-пьяниц. Бригадир отмалчивался, но, когда в цех стали приходить одна за другой новые детали с еще не установленной нормой, он стал давать устанавливать первоначальную норму мне. Это всех утихомирило.
Устанавливалась первоначальная норма следующим образом.  За спиной штамповщицы вставала нормировщица – молодая красивая и люто злая женщина. Она считала, сколько деталей делала штамповщица за час. При этом нормировщица зорко следила, чтобы штамповщица работала быстро, и, если подозревала, что та нарочно замедляется, устраивала скандал, вызывала бригадира, начальника цеха и начинала счет сначала. Я же работала так естественно, натурально медленно, что предъявить мне претензии в нарочном занижении нормы она никак не могла, и норма на новую деталь получалась такая низкая, что мои коллеги визжали от восторга. Это примирило их и с бригадиром, и со мной. 
Была еще одна вещь, которая несколько смягчала их неприязнь ко мне – я умела ловко и быстро вытаскивать из рук металлические занозы. Мы все, работая без рукавиц, страдали от этих заноз. Если заноза не до конца впивались в мясо, ее вытаскивали за кончик пинцетом - тем самым, который был предназначен для безопасной работы, и которым никто по назначению не пользовался.  Если же заноза не оставляла кончика над поверхностью, то вокруг нее начиналось нагноение, и иногда, надавив на пузырек гноя, можно было вместе с ним извлечь и занозу.  Но не всегда. Тогда приходилось идти в медпункт к хирургу, чего никто не любил делать, так как это отнимало время от работы. 
Я тоже к хирургам не спешила, так как ужасно их боялась. Занозившись в первый раз, я уйму времени потратила на то, чтобы самой вытащить вошедшую вглубь занозу. Разворотила полпальца, но справилась. В следующий раз получилось лучше и быстрее. В конце концов, я разработала свой метод вытаскивания заноз, очень даже успешный. Моя слава народного целителя заноз широко распространилась по заводу. Ко мне стали обращаться не только наши, но приходили и из других участков и даже цехов. Я никому не отказывала. Это, кстати, еще больше утвердило моих коллег во мнении, что я – девушка глуповатая, придурковатая. Я тратила время на чужие занозы вместо того, чтобы накручивать норму, и ничего не требовала взамен. 
Моя соседка слева пыталась меня вразумить.
- Ты чё, Нинк, опять Люське занозу вытаскавала? Дура ты, что ль? Она про тебя сплетни носит по всему заводу, а ты ей занозы вытаскавашь.
- Ну и пусть, - отмахивалась я.
Занозившаяся рука никак не связывалась у меня с личностью, которой она принадлежала.
- И бригадиру на тебя наговаривает, - не унималась моя соседка.
Я пожимала плечами. В бригадира я верила. Он смотрел на меня добрыми отеческими глазами, и я знала, что он меня не обидит. В отличие от моих коллег-штамповщиц, которые, несмотря на занозы и низкие нормы на новые детали, не упускали случая мне нагадить.
Взять, к примеру, историю с мылом. Раз в две недели нам выдавали по полкуска хозяйственного мыла – руки мыть. Раздавали мыло прямо во время работы: подходила женщина с коробкой мыла и протягивала каждому по куску. Получив мыло в первый раз, я положила его на дальний угол контейнера и продолжила работать. В конце смены я хотела забрать мыло, но его на месте не оказалось. Я подумала, что оно свалилось на пол, но и на полу его не нашла. В следующий раз ситуация повторилась. На третий раз я уже поняла, что дело тут нечисто, тем более, что ближайшая ко мне штамповщица бросала на меня быстрые хитрые взгляды и ухмылялась. Увидев, что я подозрительно смотрю на нее, она, ничуть не смущаясь, спросила:
- Что, опять мыло потеряла? Не будь дурой, не разевай рот.
Я возмутилась. По-честному, мыло мне совершенно не было нужно. Я приносила из дому туалетное мыло, и, если бы кто попросил у меня мой кусок, я бы с удовольствием его отдала, чтобы не таскаться с ним в институт, и не отравлять едким запахом хозяйственного мыла содержимое сумки. А дома меня никто и полусловом не упрекнул бы за эти несчастные полкуска хозяйственного мыла, стоившего копейки. Но я разозлилась. Воровать у своего же товарища для меня, воспитанной на «Тимуре и его команде», было подлостью. Я стала следить за своим куском мыла, клала его на станок прямо перед собой, не спускала с него глаз, но он все равно исчезал самым непостижимым образом. Женщины откровенно издевались надо мной. В конце концов, чтобы не делать им приятное, я, получив кусок мыла, тут же относила его в раздевалку и запирала в шкафчике.
Вообще говоря, воровали не только у меня. Воровали друг у друга, воровали у государства. Я уже говорила о приписках. Мошенничали также с пятаками. В те годы пятаки использовали при проходе в метро – бросали их в щель турникета. На нашем участке изготавливалась одна деталь, в которой выбивалось отверстие, равное по диаметру и весу пятаку. Выбитые кружки металла должны были бы идти в отход, но на них тут же налетали и расхватывали по карманам. Эти кружки металла бросали в турникеты метро вместо пятаков.
Крупного воровства в нашем цехе я не припомню – возможно, ничего крупного нельзя было стащить, но мелкое было в порядке вещей. Ничего нельзя было оставить без присмотра. Ухитрялись красть даже из шкафчиков в раздевалке, запиравшихся, естественно, на замок. Крали разную мелочевку, платки, тапочки, дешевые кремы для рук, деньги. Впрочем, бумажные деньги в раздевалке оставляли редко, если только забывали. Их предпочитали держать при себе, вернее, на себе – в кармашках, специально пришитых изнутри нижнего белья. А когда заходили в кабинку туалета, брали с собой мыльницу с мылом и полотенце, вешая его на шею,– иначе сопрут.
Кстати туалеты – это особая песня. В цехе было два туалета, и оба были общими для мужчин и женщин. Мужчин, правда, в цехе было немного, но все же были, и делить с ними один туалет было для меня крайне некомфортно. Остальных это ничуть не смущало. Рабочие в туалете обычно скапливались в начале обеденного перерыва и в конце смены - мыли руки и заодно посещали кабинки. Перегородки между кабинками были невысокие, и это служило источником развлечений. Нередко какой-нибудь игривый мужчина заглядывал через перегородку в соседнюю кабинку, где оправлялась женщина, и громко сообщал всем, что он там увидел.
- Зин! А Зин! – кричал он нарочно громко. - А я тебя вижу! Ты чё штаны снимаешь? Тебе помочь?
И все это, конечно, сдабривалось ядреным матом. Зина притворно визжала, другие находившиеся в туалете, ржали и комментировали происходящее тоже, конечно, матом. В общем, как говорится, картина маслом. Я смущалась, краснела, а женщины, видя это, нарочно поддавали жару.
Я была чужой в этом коллективе, не такая, как они, и это вызывало их неприязнь ко мне. Что касается меня, я не испытывала к моим коллегам-женщинам ни любви, ни ненависти – просто это был не мой мир. Мне были неприятны их разговоры, их пошлый юмор, вороватость, жадность к деньгам, всеобщая ненависть к одной женщине за то, что у нее была счастливая личная жизнь – у большинства или не было мужей, либо мужья беспробудно пили. Я старалась отстраниться от всего этого, перетерпеть, ведь когда-то это должно было кончиться.
Что касается мужчин, в основном, подсобных рабочих, к которым мне приходилось обращаться хотя бы раз или два за смену, - здесь отношения сложились еще хуже. Сначала они пытались цапать меня за интересные для них места, как они проделывали это с другими женщинами, но я от этого зверела и била их куда ни попадя кулаками и ногами, иногда чувствительно, а пару раз расцарапала им морду, после чего они отстали от меня, но не перестали донимать похабными шутками и грязным матом. Конечно, я могла бы пожаловаться на них бригадиру, который относился ко мне по-отечески, но мне было стыдно.
Была еще одна «забава», которой развлекались подсобные мужчины. Увидев, что женщина направляется в туалет, какой-нибудь герой забегал туда первым, занимал кабинку, но не запирал ее. И когда женщина распахивала дверь кабинки, ее взору представал мужчина со спущенными штанами, хорошо еще, если он стоял к ней спиной. Женщины обычно ржали и/или ругались матом. Когда я в первый раз нарвалась на такую ситуацию, я была в жутком шоке – в то время девушки были более нравственными и менее информированными, чем в нынешние времена. Я стала бояться ходить в туалет одна, старалась дождаться, когда все пойдут в обеденный перерыв или в конце смены, и заходила только в ту кабинку, из которой кто-то вышел, или просила какую-нибудь женщину проверить, нет ли там кого. Наш наладчик станков Юра, с которым единственным в цехе у меня сложились дружеские отношения, прознал о моей проблеме с туалетом и подсобными рабочими, и крепко поговорил с ребятами. Не скажу, что они полностью угомонились, но жить мне стало намного легче.
С наладчиком Юрой нас свел интерес к книгам. Я любила читать сколько себя помню, и у меня была привычка, если книга мне очень нравилась, пересказывать ее друзьям и знакомым. Наверное, я делала это хорошо. Несколько лет назад в социальной сети «Одноклассники» я отыскала свою одноклассницу Валю Андрееву, вскоре, увы, ушедшую. Мы встретились, стали вспоминать наши школьные годы. Валя напомнила мне – у меня самой это не отложилось в памяти, - как мы ходили на каток, и я там всем желающим пересказывала роман «Война и мир» Толстого, который я предыдущим летом читала и перечитывала несколько раз. Валя уверяла, что я пересказывала так интересно, что она не стала читать подлинник и вполне успешно писала сочинения по «Войне и миру», пользуясь лишь моими рассказами.
У Юры до встречи со мной отношение к книгам было совсем другое – он их вообще не читал. Юра получил лишь начальное школьное образование – четыре класса. Во времена его довоенного детства, да и позже, после войны, когда уже я пошла в школу, обязательным образованием в СССР считались как раз эти четыре класса. Дети, которые уходили из школы после четвертого класса, шли на заводы и фабрики. При крупных заводах и фабриках существовали школы фабрично-заводского обучения ФЗО, где ребят учили рабочей профессии. Обычно после начальной школы уходили или совсем неспособные к учебе ребята, или старшие дети - чаще всего мальчики – из очень бедных семей, чтобы помогать матери кормить и одевать младших братьев и сестер. Я думаю, Юра был из вторых.
Началось всё случайно. Как-то раз мы с Юрой ехали на работу в одном вагоне метро. Я, как всегда, читала, уткнувшись в книгу. Даже поднимаясь на эскалаторе, продолжала читать. Юра удивился:
- Такая интересная книга, что оторваться не можешь? – спросил он, когда мы вышли из метро.
- Очень интересная, - подтвердила я.
- О чем? – спросил он.
Спросил, впрочем, без особого интереса, так лишь, чтобы поддержать разговор. И тут я села на своего конька – стала пересказывать ему содержание романа. До конца рассказать не успела, и Юра, когда у него случилось окно в работе, подсел к моему станку и попросил продолжить. И так подсаживался каждый день, пока я не пересказала ему весь роман.
Здесь я сделаю отступление и расскажу об одном удивительном человеческом феномене, с которым я столкнулась, работая на станке. Раньше я уже упоминала, что штамповщица должна была сама считать изготавливаемые ею детали. В первое время меня это ужасно расстраивало. Мало того, что работа была скучная, неинтересная, я не могла даже на минуту отвлечься на свои мысли, потому что надо было считать. И все равно, как я ни старалась, а временами мысли сами убегали куда-то, а когда возвращались, я даже приблизительно не могла вспомнить счет. Приходилось вытаскивать из контейнера готовые детали и пересчитывать их заново, на что уходила уйма времени. Тогда я стала записывать на бумаге числа через определенное количество деталей и, когда счет терялся, продолжала с последней записи. Конечно, при этом моя выработка уменьшалась, но это все равно было лучше, чем пересчитывать все детали заново. Вначале мысль, что мне придется целых два года ни о чем не думать, а только считать и считать детали, страшно угнетала меня. Однако все устроилось самым неожиданным образом. Через некоторое время, довольно даже короткое, я заметила, что могу думать, не теряя счета – то есть я думаю о чем-то, а счет идет сам собой, где-то на заднем фоне. В любой момент я могла очнуться от дум и точно сказать, сколько деталей я насчитала. Дальше – больше. Я научилась не терять счет даже, когда разговаривала. Правда, разговаривала я во время работы мало, только по делу. Но с появлением Юры мне приходилось порой говорить подолгу, и моя способность говорить и считать одновременно еще больше развилась. 
Когда я закончила пересказ романа, Юра попросил еще что-нибудь рассказать. Книга его зацепила, он увлекся. Правда, тут обнаружилось несовпадение наших вкусов. Самые интересные, с моей точки зрения, эпизоды – рассказы о любви – оставляли Юру равнодушным. Он просил:
- Ну, тут все понятно. Ты дальше рассказывай! Дальше что было?
Больше всего ему нравились героические поступки литературных персонажей. Я даже однажды обиделась на него и сказала:
- Тогда ты сам бери и читай.
Он замялся:
- Да я не знаю, не умею я.
- Что ты не умеешь? Читать не умеешь?
- Да нет. Могу, только медленно.
- Расчитаешься, - уверила я его.
Я начала уговаривать Юру пойти вместе со мной в библиотеку и самому выбрать книги. Он отпирался, боялся чего-то, может быть, стеснялся. У них на заводе была прекрасная библиотека. Я забегала туда в обеденный перерыв сменить книги, полистать журналы и поболтать с библиотекарем Маргаритой, с которой мы легко и быстро сошлись. Я рассказала Маргарите о Юре, о его интересе к героической литературе, и, когда, наконец, затащила его в библиотеку, Маргарита тут же взяла его в оборот, разговорила и предложила для начала рассказы Джека Лондона о золотоискателях. И Юра пропал. Теперь, когда у него случались окна в работе, он сидел в дальнем углу цеха у окна и читал, и лишь иногда подсаживался ко мне поделиться впечатлениями.
А библиотекарь Маргарита сделала для меня еще одно доброе дело. Когда библиотека закрылась летом на целый месяц на учет, Маргарита потребовала себе помощницу, и этой помощницей ее стараниями стала я. Какое это было счастье! Мне казалось, что я попала из ада в рай. Не надо было колотить целый день на станке, вместо этого я ходила между полок, заставленных книгами, и балдела. В те годы читатели не допускались напрямую к полкам с книгами – между полками и читателем сидел библиотекарь. Читатель просил у нее либо конкретную книгу, либо книгу какого-нибудь автора, либо что-нибудь про любовь, войну и т.п. Теперь я попала в святую святых - к полкам с книгами, к полчищам книг, - и могла напрямую общаться с ними. Я брала их в руки с благоговением, листала, читала отрывки и наслаждалась.
Первое время я откровенно халтурила, но Маргарита не ругала меня, лишь изредка и ненавязчиво напоминала, что надо было делать. По правде, она и сама не надрывалась, и мы много разговаривали с ней и о книгах, и о жизни вообще. Маргарита была всего-то лет на десять старше меня, но как много она знала! Впервые в жизни я познакомилась близко с таким интересным и эрудированным человеком, каким была Маргарита. Конечно, мы не успели закончить весь переучет за месяц, но энергичная Маргарита добилась продления нашей работы еще на две недели. Черный день, однако, настал, и мне пришлось вернуться к своему ненавистному станку.

Передышка, подаренная мне Маргаритой, была очень кстати – предстоял еще целый год мучений – выдержу ли? За год я ужасно устала – и физически и психически. Каждый день восемь часов за станком, шесть часов лекций, плюс переезды между домом, заводом и институтом. И так шесть дней в неделю – тогда выходным днем было только воскресенье. Завод работал в две смены, и, соответственно, в две смены мы учились. Мой будний день в первую смену выглядел следующим образом: в 5:40 я вставала, умывалась, завтракала и под бой курантов вылетала из квартиры. Если бы не мама, вставать пришлось бы еще раньше. Мама готовила мне завтрак, делала бутерброды на обед, чистила мою обувь, гладила платье. До работы ехать мне было недалеко по московским меркам: всего пять остановок на метро с одной пересадкой. Да еще в сумме двадцать две минуты пешком. У других моих однокурсников дорога занимала куда больше времени, несколько человек жили за городом и ездили в Москву на электричках. Первая смена на заводе начиналась в семь утра, но приходить на работу надо было заранее. Это позже, в разных НИИ, где мне пришлось работать, главным было проскочить проходную до начала рабочего дня, а уж когда ты доберешься до своего стола и реально начнешь работать, никого не волновало. На заводе же я должна была нажать педаль станка не позже семи часов ровно, а для этого надо было дойти от проходной до цеха, потом через весь цех - к лестнице на второй этаж, подняться по ней в раздевалку, переодеться, спуститься вниз, подойти к своему станку и включить его, а еще озаботиться, чтобы на месте были оба контейнера. Все это занимало минут пятнадцать.
Обеденный перерыв в первую смену был получасовой, во вторую – пятнадцать минут. Столовая работала только в первую смену, но идти до нее было далеко, народу там - тьма, и можно было не уложиться с обедом в отведенное время, а за это наказывали. Да и готовили там неважно.  Поэтому никто в нашем цехе в столовую не ходил, все обедали на месте - на коленках, за станком - принесенными из дому бутербродами и чаем или кипятком. Кипяток брали из титана – это предшественник нынешнего кулера - такой большой металлический бак с краном. Заварку насыпали прямо в кружку – пакетиков с чаем тогда не существовало. Укладывались минут за 10-15. В остальное время многие продолжали работать – накручивали норму. Я же часто бегала в библиотеку, которая располагалась этажом выше.
Первая смена заканчивалась в 15:30, а занятия в институте начинались в 18:00. Дорога до института занимала минут 45-50. Остальное время надо было где-то проболтаться. И, конечно, поесть перед занятиями. С едой было не просто. После трех часов дня все столовые в Москве закрывались, а рестораны нам были не по карману, да и было их немного в Москве, не то что сейчас, и ходили тогда в рестораны обычные люди лишь по очень большим праздникам, и то не все и не всегда. Некоторые в ресторане за всю жизнь ни разу не побывали. Единственным заведением общепита, где можно было перекусить после трех часов дня, были кафетерии со стоячими круглыми столиками. Выбор блюд в них был небольшой. На закуску - какой-нибудь дохлый салатик, или яйцо под майонезом, или сметана, которая тогда подавалась в граненных стаканах – целый стакан сметаны или полстакана. Из горячих блюд – неизменные сосиски или отварная колбаса с тушеной капустой в кислом томатном соусе. Сосиски и куски колбасы, обычно самой дешевой, с отвратительным вкусом и запахом, варились тут же, на виду покупателей, в котлах с кипящей водой. Когда сосисок или колбасы в котле оставалось немного, продавщица подбрасывала туда новые порции, и тут же из этого бака таскала, не глядя, что попадется - проваренные или не проваренные – как повезет. Эти ежедневные колбаса и сосиски с тушеной капустой до такой степени опротивели мне, что многие последующие годы я ни смотреть на них не могла, ни запах их выносить.
Чай в кафетериях наливали из алюминиевого чайника. Что они туда добавляли к заварке или клали вместо заварки, не знаю, но вкус и запах этого чая были противными и совсем не чайными. Кофе с молоком – без молока не продавался – был немногим лучше чая, похож по виду на мутную воду из глинистого водоема, но все же привкус кофе имел, поэтому я обычно брала кофе. Еда и кофе оставляли неприятное послевкусие, но вот выпечка была хорошая, она забивала это самое неприятное послевкусие. Такого изобилия кондитерских изделий, как сейчас, конечно, не было. Но то, что было, было хорошо. Больше всего мне нравился невский пирог. Это большая круглая сдобная булка, разрезанная, но не до конца, посередине, и в разрез вбит вкуснейший нежнейший белый крем. Вкусными были и калорийные булочки – самые популярные булки тех времен. Это тоже круглое изделие, но размером поменьше, и тесто в нем более плотное, с добавлением изюма. Сверху у булочки была коричневая корка с воткнутыми в нее крупными кусочками ореха – очень вкусно!  Теперь такие булки уже не выпекают, а подделки под них не имеют ничего общего с настоящей калорийной булочкой.
Оставшееся до начала лекций время мы проводили обычно в институте, в читальном зале: кто-то пытался заниматься, кто-то болтал, другие дремали, опустив голову на руки. Хронический недосып и усталость после тяжелого рабочего дня не давали нам возможность нормально усваивать новый материал.  Я лично даже и не пыталась вникнуть в то, о чем говорили на лекциях преподаватели, лишь записывала за ними в тетрадь, надеясь, что позже, при подготовке к экзаменам, как-нибудь разберусь. Лекции в поздние часы усыпляли студентов, и нередко голос преподавателя сопровождался чьим-нибудь сладким храпом. Мы хихикали, а преподаватели хмурились, но не ругались - понимали. Заканчивались наши занятия в одиннадцать - начале двенадцатого. Перерывы между лекциями сокращали до минимума, чтобы поскорее уйти домой.
Я возвращалась в полночь. У метро меня неизменно встречала мама. Идти до дома было недалеко, минут семь – сначала через туннель под железнодорожной станцией Электрозаводская, где часто толклись подозрительные личности, потом через большой темный двор. Конечно, такого бандитизма, как сейчас, тогда не было, но все равно ходить одной было бы страшновато. Дома меня ждал закутанный одеялом – чтобы не остыл и не надо было тратить время на разогрев – ужин. Но я редко к нему притрагивалась, чаще сразу же валилась в разобранную заранее постель. А в 5:40 мама уже трогала меня за плечо: вставай, дочка! Как я все это выдержала? Не знаю. И как выдерживала моя мама? Она никогда не жаловалась – жалела меня, но не себя.
Следующая неделя начиналась в обратном порядке. С восьми утра у нас начинались лекции, а после занятий мы ехали на работу. В такую неделю я возвращалась домой еще позже, так как смена заканчивалась в 23:45.
При таком раскладе, понятное дело, учёба была никакая. В первом семестре нам пытались впихнуть полностью прежнюю программу, но с этим ничего не вышло. Мы не в состоянии были переваривать такие объемы информации. Первая экзаменационная сессия была провальной. Однако двоек никому не поставили, иначе надо было бы выгонять весь курс. На второй семестр оставили всего четыре предмета: математику, физику, черчение и историю КПСС – куда же без нее! Но и этого было более, чем достаточно. Самым трудным для меня предметом оказалось черчение. У меня нетвердая рука, линии идут вкривь и вкось, а буквы пляшут, как хотят. Чтобы сделать надпись на чертеже, мне приходилось для каждой строчки и для каждой буквы в ней вырисовывать отдельную ячейку, на что уходило неимоверное количество времени.  Чертили сначала карандашом, а потом обводили всё черной тушью с помощью рейсфедера – это вообще для меня полный кошмар. Для выполнения заданий по черчению требовались пособия, которые на дом не выдавались, ими можно было пользоваться только в читальном зале. Поэтому приходилось ездить в институт в воскресенье – единственный свой день отдыха.
Черчение попортило мне много крови, и, когда я начала работать в научно-исследовательском институте и поняла, что этот предмет мне совершенно не нужен для моей работы и никогда, ни при каком раскладе, не будет нужен, я пришла в ярость.  Судите сами – зачем радиоинженеру, имеющему дело лишь с электрическими схемами, уметь рисовать механические конструкции в разных проекциях и разрезах? Да мне и схемы электрических цепей чертить толком не приходилось. Набрасывала их абы как карандашом или ручкой на листочке бумаги и отдавала девушкам из чертежного отделения, а те уже переносили их на ватман по всем правилам и обводили линии проклятыми рейсфедерами.
Черчение было не единственным предметом, который оказался ненужным в моей дальнейшей работе. Большинство предметов, которые я изучала на первых двух курсах института и частично на третьем, были мне совершенно не нужны. Вот названия некоторых из них: «Теоретическая механика», «Техническая механика», «Сопротивление материалов», «Технология и обработка металлов», «Теория машин и механизмов». Можно подумать, что на нашем радиотехническом факультете готовили инженеров-механиков, а не радиоинженеров. Но это так, к слову.
Вторую сессию, летнюю, несмотря на усеченную программу, сдали тоже с трудом – накопилась усталость: мы много работали, но мало спали и плохо питались.  Все мечтали о летних каникулах. Почему-то думали, что, как и все студенты, будем отдыхать летом два месяца. Увы! Два месяца отдыхали только от учебы, но не от работы. На заводе отпуск дали всего на две недели, как всем рабочим. Спасибо, что хоть летом дали.  Весь свой отпуск я провела в Москве – ехать было некуда, да особенно и не хотелось. Первую неделю я, в основном, спала. Проснусь, поем, похожу немного по квартире и снова ложусь спать. Как человек, который долгое время страдал от жажды, пьет и не может напиться, так и я никак не могла выспаться. Только пришла в себя, как отпуск закончился. И снова покатилось: завод, институт, краткий сон, институт, завод, краткий сон. Я была как сомнамбула, двигалась, как заведенная, и всего две мысли крепко сидели в моем мозгу: надо выдержать этот год до конца и не попасть под кувалду.
К счастью, конец пришел раньше, чем ожидалось. Наверное, преподаватели и начальство ВУЗов били тревогу и сумели доказать вышестоящим умникам, что реформа образования привела к катастрофическому падению качества подготовки будущих инженеров. Незадолго до зимней сессии нам объявили, что наша работа на заводе заканчивается, и мы переходим на обычный режим обучения. Реформа с треском провалилась. Мы не получили ни нормальных теоретических знаний, ни практического опыта, который бы пригодился в нашей профессии. Этот эксперимент стоил нам, подопытным студентам, полуторагодовой чудовищной перегрузки и дополнительного семестра – учиться пришлось целых шесть лет вместо обычных пяти с половиной.

Сдав опять кое-как экзамены, я нырнула с головой в веселую студенческую жизнь, и в первые же нормальные зимние каникулы отправилась на Южный Урал в лыжный поход. И понеслось!