Предчувствуя

«НА ЗАРЕ»
ЦИКЛ РАННИХ РАССКАЗОВ

ПРЕДЧУВСТВУЯ

   Холодный туман сплошной пеленой объял землю. Уже с самого раннего утра каждый кустик, каждое деревце куталось в его широких одеждах, как маленький ребенок иногда примеряет на себя одежду родителя. Уже рядом с собой трудно было разглядеть хоть что-нибудь в белом ватном покрывале. Воздух то ли дрожал от озноба, то ли звенел. То и дело в нем мелькало что-то смутно знакомое, но разглядеть его никак не удавалось. Ощущения были странные и пугающие: словно весь мир, такой реальный и осязаемый еще вчера, вдруг пропал, канул в непроницаемую бездну, и только зыбкая, призрачная грань непроглядной завесы отделяла неосторожного путника от пустоты. Впрочем, путников было двое, и смелость их от того возросла и пересилила страх.

   – Недружелюбны же к нам сегодня боги – так сгустили облака! – воскликнул первый из них, парень в простой крестьянской рубахе, туго подпоясанной истертым ремнем, в башмаках, вид которых был довольно жалок.

   – Послушай, Моний, – спокойно ответил второй. – Взгляни на это по-другому. Сам посуди: как быть богам, как им узнать тебя, как им проверить твою волю?
На это Моний сильно вдруг скривился, глаза его, казалось, от удивления стали больше простоватого лица:

   – Зачем же проверять меня? Ведь они же – боги, они и так должны все знать обо мне и более меня! Что-то ты тут путаешь, Филон!

   Филон, одетый в скромное облачение цвета черного, как ночь, в легких сандалиях походил на странствующего монаха. Его пронзительные глаза вглядывались в сплошное облако тумана, точно и вправду выискивали путь, как обойти пустоту. Ровное дыхание вырывалось из его груди и растворялось в воздухе.

   – Послушай, Моний, – повторил Филон, – ведь ты согласишься, что боги вдохнули в тебя жизнь?

   – О да, конечно, как иначе?! – засуетился селянин.

   – И с тем, что они дали тебе волю жить и мыслить так, как тебе хочется? – продолжал странник.

   – Да ты за чудака меня совсем уж держишь! Пусть беден я и многим здесь подвластен, пусть посмеется надо мной любой богач, и кланяться, и пресмыкаться перед многими приходиться, и тело свое принуждать делать работу, за которую получаю больше плетей, нежели монет, но я так думаю, что воля моя принадлежит лишь мне одному!

   Тут Моний заулыбался, и улыбка теперь стала казаться шире, чем само лицо. И, видимо вспомнив что-то, разъяснил:

   – Ведь знаю, что даже пред кем-либо пресмыкаясь и в поклоне рабском каждый день сгибаясь, в душе я насмехаюсь и презираю состоянье их и силу – никто о том из них и не ведает! Так что о воле этой я знаю. Что еще хотел сказать ты?

– Так вот же знай: вручив в твое владенье волю, боги потеряли власть над тобою! И от тебя лишь одного теперь зависит, как ты проявишь чудный дар! В ловушку попадешься иль в обман, иль, может, мудрость обретешь и станешь равным всем богам?!

   Громкий смех Мония прокатился по размытой дождями земляной дороге, терявшейся в туманной дали. Окружающая долина проглотила деревенский хохот, как ночь глотает зримые очертания предметов. Моний сам испугался своей храбрости, что взялась невесть откуда. Но тут он вспомнил о своих страхах и мигом замолк. Да было поздно: призрачные тени погнали смех в такие дали, о которых не мог помыслить и сам его хозяин. Смех летел, как орел, – свободно и могуче, несся, как стрела, – стремительно и точно. Перед ним вспыхивали, как ночные огни, неожиданные препятствия, но уже через какую-то секунду они оставались далеко позади и таяли, как снег весною. Верхушки деревьев неодобрительно шептали ему вслед, низкие облачка пытались урвать себе кусочек его силы, но он мчался дальше, гонимый своей таявшей жизнью; терял звучность и веселость, задор молодости и уверенность зрелости. И где-то на окраине сумрачной долины, выдыхая последние звуки, он достиг неведомых ушей диковинного существа. Протяжный свист похоронил ненароком вырвавшийся на волю смех…

   А путники продолжали свое путешествие, совершенно не подозревая о том, что они нарушили чей-то сон. Моний держался теперь гораздо скованнее, чем прежде, а Филон выглядел столь же невозмутимым. Ступали они осторожно, не спеша, опасаясь сбиться с пути и утерять зыбкую дорогу – единственный проводник в царстве обманчивых теней.

   – И эта погода, – продолжал Филон, – скорее испытание для тебя, нежели наказание. Она есть такая, как есть и своим негодованием ты ее не улучшишь. Так что принять ее ты можешь по-разному: в твоих силах как навлечь на себя недовольство богов своим неудовлетворением их волей, так и обратить себе на пользу, стать сильнее и ловчее благодаря ней. Ведь если б не было преград и трудностей (как кажутся они тебе), как вырос бы ты? Да не в своих глазах (это всегда тебе под силу), но на самом деле?

   Дорога между тем изменилась: неровными рядами по бокам выросли замерзшие яблони, мертвенно глядящие на путников; тропа стала шире, а местами покрылась неглубокими ямками – следами от коней каких-то крупных животных. Беспроглядное небо хмуро заполонило все до самого горизонта, где уже виднелись неясные проблески. Моний искоса оглядывал попутчика: унылое однообразие мира так не вязалось с легкой улыбкой Филона и его беззаботным лицом.

   – Чему ты улыбаешься, добрый человек? – простодушно вопросил селянин. – Я гляжу кругом и не вижу в этой спящей долине ничего такого, что могло вызвать хотя бы слабую улыбку. Я не говорю уж о тревогах, что роем кружатся среди нас и хотят сцапать, и уволочь в свои глубокие берлоги на съедение страхам и беспокойствам.
Он ещё раз взглянул на него с каким-то потаённым страхом и несколько боязливо добавил:

   – Мне приходят дурные мысли в голову… Твоя безмятежная улыбка так не вяжется с окружающим миром, что я думаю: уж не дома ли ты у себя?!

   На спокойном лице Филона не дрогнул ни один мускул, и все той же непонятной радостью было оно отмечено. Филон взглянул и вполголоса молвил:

   – А для тебя что дом родной? Клочок земли, что заключен, как узник, в четырех стенах и отделен от мира остального пучком соломы и распиленными дубами? А когда ты оказываешься в другом месте и строишь себе другой дом – уже ту землю ты называешь своим домом? Ведь так?

   Моний послушно кивал головой, не находя что возразить, но все же добавил:

   – Еще и ту землю, где я родился!

   – Да, конечно. Конечно, и то место, где ты появился из чрева матери своей, ты считаешь своим домом. Но если б тебе не сказала о том твоя мать – ты б не знал, где родился. И не считал бы то место своим домом. Так ведь?

   – Да, да! Все верно.

   – А раз так, раз ты сам выбираешь землю и называешь ее своим домом, то признай: дом – это твой выбор.

   – Охотно признаю.

   – Ты ж любишь свой дом? – с блеском в очах спросил Филон.

   – Еще бы! Именно сейчас я о том и мечтаю, чтобы скорей выбраться из этой долины и оказаться в тепле родного дома.

   – Но это потому, что ты привязал себя к одному месту и не видишь уюта вне его стен. Но представь себе, что ты – кочевник…

   – Я не хочу быть вместе с теми варварами! – прервал его Моний, не дав закончить мысль. – Мне целиком нравится моя жизнь!

   Филон замолчал, подыскивая подходящие слова, и несколько минут они шли в полном молчании, и только ветер продолжал свою бессловесную речь. Картина не менялась: казалось, тропинка петляла по бесконечной долине, и выхода отсюда не найти.

   – Давай тогда предположим, что ты – путешественник. Ты оказался в неведомой земле, и тебе надо перезимовать. Земля широкая лежит перед тобою…

   – …как эта равнина! – улыбнулся Моний.

   – Да. Может и так. И каждый кусочек ее, каждое деревце – красивы и уютны.

   – И везде можно построить дом?

   – Да. Везде. Где б ты построил дом?

   – Где-нибудь… как попадется, – ответил задумчиво Моний.

   – И то ты назовешь домом, и то ты будешь любить, – подытожил Филон.

   – Охотно! – согласился Моний.

   – Не напоминает ли тебе такая любовь разменную монету на базаре, – продолжал он, – когда ты что-то купил, потратил деньги и должен теперь либо признать это хорошим и любимым, либо поступиться своим себялюбием и признать, что не все – хорошее, что принадлежит тебе (да и принадлежит ли?), и не все плохое, что не твое?!

   – А разве не может то, что я купил, быть хорошим и любимым? – лукаво улыбнулся Моний.

   – Может. Но каждый предмет имеет великое множество граней, а я лишь привел тебе пример. Конечно, может оказаться так, что ты полюбил землю не потому, что ты ее выбрал и построил на ней дом, расплатился монетой, – а потому обязан любить… Но разве ты не подтвердил, что будешь любить то, что назовешь своим домом?

   – Да, – немного замялся селянин, все еще не понимая, к чему клонит Филон.

   – Тогда представь, что у тебя нет никаких возможностей выбраться из этой долины…

   Моний так шарахнулся, что чуть не слетел с дороги. Лицо его было неотличимо от тумана. Филон же не остановился:

   – Скажем, всю долину окружили враги, и попадись ты им в руки – тебе не миновать смертной кары. Твое спасение – лишь в одном: тебе надо переждать месяц в этой долине. Придется построить дом. Когда ты построишь дом – что ты сделаешь?
Филон с добротою взглянул в глаза Мония, но так и не дождался от того «полюблю» – селянин все никак не мог прийти в себе от перспективы пожить месяц в этой долине.

   – А у тебя не возникало чувства, что вся эта долина одинаково уютна?

   – Да, да: серость и туман везде одинаковы.

   – Так что тебе легко будет представить, как ты строишь дом на месте под названием «где-нибудь»… – под это определение сойдет и вот эта самая земля, по которой мы с тобой шагаем. Так что тебе мешает назвать это место своим домом и полюбить его?

   Филон мягко улыбался и не мог не отдать должное изворотливости Мония, когда тот, минуту подумав, ответил:

   – Хотя бы то обстоятельство, что я не окружен врагами в этой долине.

   – И это тебе мешает любить? Но сам подумай – а то я могу тебе доказать – разве любовь зависит от того, насколько ты окружен врагами, и где они тебя застали?

   – Нет. Не стоит. Лучше – смотри: мы, кажется, пришли!

   И вправду: восклицание его было неслучайно. Горизонт впереди посветлел, туман стал гораздо реже, и через него уже проглядывались знакомые верхушки сосен и дубов.

   А еще через десять минут они дошли до развилки дорог: один путь уходил вбок, другой – в гору.

   – Что ж. Будем прощаться, мой интересный попутчик! Дальше наши пути расходятся: тебя ждет возвращение под теплый и любимый кров, а меня дорога уводит в новые дали.

   – Пойдем ко мне домой! Я тебя угощу за то, что вывел меня из этой мрачной долины, – добродушно отозвался Моний. – Познакомлю с семьей. Посмотришь мой дом – сам увидишь, что грех его не любить!

   Глаза Филона, казалось, говорили что-то неизъяснимое, но Моний, переполненный радостью и восторгом, не слышал его.

   – Не по дороге нам, Моний, – с теплотой и кротостью ответил странник. – Ты искал уютную гавань, мой же путь лежит в безбрежный океан. Люби свой дом, Моний, люби! Когда ты построишь корабль и отважишься на плаванье, тебе откроются бескрайние горизонты, и ни один туман тогда не сможет удержать твоего стремительного полета! Берегись только порывистых ветров – они будут стараться направить тебя на скалы, но ты вспомни о доме – и увидишь путь к нему. Счастливо, счастливо!

   Моний стоял, как вкопанный в родную землю, и непонимающим взглядом провожал Филона, удаляющегося по незнакомой дороге в неведомую даль.

Марк Веро.