Эссе

Я стоял у какого-то странного турникета. Он был похож на обыкновенный «трамвай-ный», но, в отличие от оного, не имел ни начала, ни конца. Правой рукой я крепко держался за верхнюю его часть, а левой аккомпанировал себе, выстукивая ритм известной песни Эл-виса Пресли «Tomorrow it will be late» и пел, пел свободно, широко и...  по-русски. Небо было щедро раскрашено в такой голубой цвет, какой встретишь, пожалуй, лишь на картинах Петрова-Водкина, да и облака, похоже, тоже были оттуда. Внизу подо мной был обрыв и – море…
Я сознавал нереальность происходящего, но всеми силами пытался удержать подольше эту обманную и болезненную красоту. Потом вокруг меня замелькали лица – неприятные, угрюмые, «бандитские». Они окружили меня, но — странно: я был уверен в их сочувствии. Моё подсознание нашло оптимальный вариант для оправдания жалости к самому себе. «Смотрите! — беззвучно вопило моё эго. — Я так несчастен, что даже эти люди, не ведающие жалости, жалеют меня».
Я допел песню и, сев на землю, сказал: «Как мне плохо!..»
Возвращаюсь я и возвращаюсь к тому же сну, но – для чего? Но – почему?
Логик и аналитик по природе,я не могу объяснить себе, зачем мне этот сон, что мне до него и каким образом он может вернуть мне всё то, что не подлежит возврату, что осталось только в моей памяти – очевидно, как наказание за грехи мои, как пожизненное заключение в камере с «видиком» наедине. А когда окружающие меня желтовато-зелёные холмы по вечерам, перестав слепить жарой, начинают медленно сливаться в застывшие чернильные волны, пустыня завораживает и включает мои видеофильмы. Их не так уж много, но меня тревожит их неспособность противостоять лже-событиям, лже-фактам, лже-подробностям, упорно пытающимся стать «законной» частью их сюжетов. Из памяти ускользают «маленькие истины», да и «истины» побольше, а возникшие пустые места помимо воли зарастают свежей травой «лже-воспоминаний» — это страшит, потому что на глазах происходит кража, одна из краж, совершаемых непревзойденным вором – временем, и – что тут можно поделать?..
О, образы из прошлого! Они капризны и живут своей автономной жизнью. Иногда я от-чаиваюсь в бесплодных попытках вызвать их, иногда они все-таки приходят, бледные и искаженные, вызывая ревность, как непостоянные долго отсутствовавшие любовники. А иногда образ, уже полустёртый, полупотерянный, в награду за бесплодное постоянство памяти, являясь ярким и свежим, пробуждает такое страшное сожаление и чувство утраты, что амнезия кажется лучшим подарком судьбы.
ЕЁ я помню. Я даже не уверен, что это можно назвать памятью. Просто ОНА присут-ствует, ОНА всегда со мной.
Разве помнит человек о своих частях тела? Они просто есть и иногда болят.
ОНА мне не принадлежит, и это совершенно естественно. То, что я встретил ЕЁ, ме-ня не удивляет. У меня даже сложились две неплохие версии, обеспечивающие эту «нелепость».
В самом деле, откуда мне, «неудачнику-профессионалу», такой выигрыш в рулетку? Но это нелогично лишь на первый взгляд, на самом же деле всё объяснимо. Ну, не выигрывает человек, ничего страшного и ничего такого — привык! А выиграл раз в жизни и потерял? Это уже что-то, это уже интереснее…
А вот еще: «выиграл»! Бледный, дрожащий, едва осознавший удачу идёт менять фишки на деньги, а казино — «лопнуло»! А?
Мне нужно освободиться от невыносимой добровольной пытки, но ни в коем случае не забыть, передать кому-то на хранение, что ли, чтобы в любой момент получить обратно. «Отдать, чтобы получить обратно» — непонятно и нелогично. А какое отношение к логике имеет всё происходящее с нами?
И я пишу… Но вот ведь что злит: обыкновенность моего прошлого для всех, кроме меня! Для меня  — разноцветное с тысячью запахов и голосов, горькое и сладкое, заставляющее морщиться и улыбаться, а для всех остальных – так, ничего интересного, несколько проходных эпизодов.
0, как же мне описать тот май в Крыму? Я не знаю, какие они обычно, эти «маи» на этой по сумасшедшему красивой земле. Это был мой первый май там. «Красота обезоруживает», я не помню, откуда это, но тогда я был смят, оглуплён и до слезливости мягок среди красот, благовоний и беззаботной и молодой музыки весны.
Массандра, Ореанда, Мисхор, Гаспра — было совершенно ясно, что это не слова, име-ющие какое-либо значение на одном из земных языков прошлого или настоящего. Это были музыкальные звуки, ноты, голоса моря, птиц, людей. Это был язык, на котором говорила особая нация — нация гостей крымской весны. Они были легко узнаваемы мною, хотя бы потому, что были похожи на меня. На их лицах читалась готовность к ждущему их счастью или, по крайней мере, счастливому случаю. Их непоколебимую уверенность выдавала улыбка, странно сочетавшая наивность и многозначительность — Крым!..
А ночи – чёрный сгусток магнолиевого запаха, пронзаемый сверканием судовых огней на рейде и светом фонарей и ресторанов на берегу, шершавые звуки моря, скрип лодочных уключин и шуршание трущихся о причал старых буксирных катеров, сотни неясных фигур в глубинных аллеях ялтинских парков, причудливо переплетённых в объятиях не осознавших до конца своего присутствия в медовой крымской ночи, — подарок, упавший с неба.
Странное дело: точно знаю, что, ничем не отличаясь от других, я жадно поглощал дары той весны. Я вижу себя в этих аллеях рядом с какими-то женскими ;бразами, я не помню, гд; именно это было, к;к звали моих случайных знакомых и о чём мы говорили – это было до того как…
А после? После всё становится фотографически чётким и делится на эпизоды, не желая без домыслов складываться в художественный фильм. Эпизоды — это всё, что у меня есть, и я не могу позволить себе потерять ни один из них. Забавно: значит ли это, что всё моё, Моё – с большой буквы, сосредоточено между этими «до того как» и «после»?! Вот уж воистину – доказательство идентичности понятий отрезка и Вселенной. Ведь и тот, и другая содержат бесконечное число точек, просто у каждого свой масштаб.
ОНА раз и навсегда определила масштаб в моей жизни, оставаясь недосягаемой, даже когда расстояние между нами сжималось до нуля.
Позвольте мне… нет, точнее будет: позволь я сам себе по капелькам, растирая их язы-ком о нёбо, выпить, вдохнуть этот коньяк в миллион звездочек марки «воспоминание». А в чём, собственно, отличие — хмелит не меньше, да и похмелье не слаще.
ОНА появилась из глубины аллеи и шла ко мне, вырастая вместе с сопровождавшими ее пирамидальными тополями. У меня минус 1,5 на оба глаза, то есть на расстоянии 15-20 метров черты любого лица я вижу размытыми и неузнаваемыми, но мне упорно кажется, что я видел её лицо с момента появления. Я прощаю себе такую маленькую ложь, потому что не могу представить, что прежде лицо это было мне незнакомо. Ведь потом я узнавал её на любом мыслимом и немыслимом расстоянии. Да где там! – я «видел» ЕЁ спиной, я чувствовал ЕЁ приход за несколько минут до того, как вообще ЕЁ можно было увидеть.
Сейчас мне самому это кажется невероятным, и, пугаясь недоверия к самому себе, я спешу записать, чтобы, читая, верить.
На НЕЙ было платье с золотистыми и чёрными – вперемежку – продольными полосами, расширявшееся книзу наподобие бутона, туго перехваченное широким черным поясом на талии. Сейчас мне кажется, что шла ОНА на носках, но я понимаю, что такого не могло быть, что – дай я себе волю, увидел бы ЕЁ плывущей над песчаной дорожкой. Но я помню: шла ОНА свободно и грациозно, и не возникало ни малейшего сомнения в том, что ОНА — неотъемлемая часть понятия «красота». Мне захотелось сжаться, спрятаться, забиться в угол. Во мне возникло ощущение самоотречения, вызванного благоговением перед слу-чайно сложившейся мозаикой совершенства, в которой мне не было места.
Но ОНА уже была рядом, и я сделал то, что делаю всю жизнь: поступил вопреки соб-ственным благим намерениям. Я не убежал, не спрятался и даже не промолчал. Я сделал шаг ЕЙ навстречу и что-то сказал.
Сегодня мне хотелось бы помнить, что ничего мною сказано не было, что я благородно, мужественно и молча проводил ЕЁ взглядом, но я сказал. Сказал, потому что молчание, обрушившееся на меня в ответ, я хорошо помню. Оно не удивило и в то же время расстрои-ло, а через мгновение неожиданно разозлило меня.
Сейчас, разглядывая тот эпизод, я, умудрённый или усмиренный опытом, понимаю, что жалкий бунт был моей последней попыткой сохранить достоинство. Я уцепился за нелепую претензию быть понятым.
ОНА обязана была пощадить смиренного почитателя. Красота и совершенство не су-ществуют вне обожания, зиждясь на нём, они лишь приобретают законченность и гармонию. Красота как вещь в себе — бессмыслица.
Злость отрезвила меня и придала решительности. Я и не подозревал, что между НЕЙ и мною уже установилась связь, связь палача и жертвы. Такая связь возникает в жизни каждого человека, причём, жертва, сама того не сознавая, является режиссёром, распределяю-щим роли в драме. В драме, ибо комедия никогда не получалась, сюжет не позволяет. Мне кажется, что причиной служит жажда мученичества, живущая в нас – у кого-то сильнее, у кого-то слабее; иногда почти заглушённая, она может выливаться в странные формы, порою противоположные ей самой. Самопожертвование, насилие, создание кумиров, вера, цинизм… – всё это и есть стремление к венцу страстотерпца. Разве образ Спасителя, понимаемый каждым по-своему, не лучшее доказательство вышесказанного?
Я выбрал себе палача – добровольно, не поставив никого в известность, ни ЕЁ, ни себя. Сегодня я знаю об этом. А – ОНА?
Господи, я никогда не был мазохистом, почему же, мучая себя этими строками, я получаю мрачное удовлетворение? Хотел ли бы я, чтобы и ОНА сейчас испытывала чувства, подобные моим? Нет, нет, не хотел бы – только потому, что не хочу делить моё ненормально привлекательное мученичество ни с кем, даже с НЕЮ!
Странно, и тогда и сейчас я чувствовал и чувствую «отделённость» ЕЁ от меня, непри-частность мою к её судьбе – какое уж там «поделиться» с НЕЮ чем бы то ни было! Сколь-зим мы, скользим параллельно и красиво на расстоянии вытянутой руки, и, быть может, в какой-то проекции даже кажется, что пути наши пересекаются. Да только плоскости у нас разные. Обитатели ЕЁ плоскости, крупные и мелкие, значительные и ничтожные, нужные ЕЙ и бесполезные, могли пересечься с НЕЮ, а я не мог.
Тогда я об этом не догадывался.
И дерзнул.
Ах, незнание, источник героизма! Хотя, конечно, ко мне это не относилось, потому что после сюрреализма прошедшей с момента расставания с НЕЙ ночи единственным моим желанием было сдаться на любых мизерно почётных условиях, вроде согласия хотя бы заметить меня или даже не заметить, а принять меня как побочный факт ЕЁ жизни.
Встречу утром следующего дня я воспринял, как естественную и логичную, потому что уже пребывал во власти моих фантазий. Сознавая, что ЕЙ не могло быть известно о моём решении «сдаться», я не удивился тому, что ОНА пришла принимать «капитуляцию».
Я подошёл к НЕЙ – т;к, что ОНА поняла мою «претензию» на ЕЁ внимание и – за-стыла. Это было похоже на вырванный из фильма кадр. ЕЁ губы приоткрылись, голова наклонилась, глаза сузились, а правая рука, только что дирижировавшая беспечным ритмом походки, оттянула лямку свисавшей с плеча маленькой сумочки.
Я заговорил складно и логично. Я был хитёр и осторожен, остроумен и эрудирован. Я извлёк из себя всё – даже то, о чём не подозревал. Я был внимателен и в потоке слов не ослаблял наблюдения за ЕЁ реакцией. Мне было безразлично, чт;, о чём и к;к говорить. Я пятилетним малышом  заворожённо подкрадывался к большой бордовой бабочке, сидевшей на цветке. Я не думал ни о каком «потом», только бы – схватить её за крылышки и сделать «моей». «Потом» просто  не существовало, бабочка превращала «потом» в вечное «сейчас».
А дальше я, словно очнувшись ото сна, увидел:
застывший кадр ;жил и з;жил отдельной от меня жизнью,
всё в НЕЙ внезапно продолжило прерванное движение,
рука «задирижировала» в прежнем ритме,
веки разгладились,
ноги зашагали –
исчезли признаки внезапной остановки.
Единственное, что я могу выжать из памяти, это опустошённость и удивление.
Потом я побрёл. Очевидно, я направился домой. Помню, как по пути я ввязался в разговор с какой-то старушкой, помню мою болезненную оживленность и желание произвести «хорошее впечатление». Я стремился любой ценой продлить беседу, мне было страшно остаться одному. Помню, что утром я проснулся в собственной постели со странным ощущением душевной изжоги.
Потом длительное «ничего». Было море, пляжи, реплики, танцы, еда, смех… а в сумме «ни-че-го».
«Ничего» было странным. В моей памяти оно выглядит длинным-серым-полупрозрачным-бесформенным с цветными яркими пятнами.
В психиатрии есть такой тест: испытуемому предлагают «увидеть» в хаотических чер-нильных пятнах что-либо конкретное – морду лошади, например, или мышь.
Думаю, понятно, чт; вижу я в блёстках, плавающих в пустоте. Была, существовала ОНА. Без НЕЁ не существовало ничего – вот вам и серое с ярким.
Дальше яркого становится больше, пятна сливаются, образы становятся чёткими, и воз-никает музыка – конечно, придуманная мною.
Слуховая память оказалась сильнее, настойчивей зрительной. Мне не запомнилась конкретная мелодия, а музыка как фон, как атмосфера, запомнилась как режиссёр следующего эпизода.
К;к я оказался на санаторной дискотеке? Стоит мне напрячься, и я сразу же «вспоминаю». Я твердо знаю, что «воспоминания» слишком убедительны для того, чтобы быть «мо-ими».
Какой смысл был в них? Встретить ЕЁ, тут же потерять и помнить всю жизнь?
Тогда я был гораздо счастливее, чем сейчас, хотя и не догадывался об этом. Отвергнутый, самим собой осмеянный, нелепый в своём надуманном горе, на которое у меня не было никакого права, я тогда был счастливее меня нынешнего. Тогда я знал, что потерял ЕЁ, и не знал, что вскоре встречу, теперь знаю: встреча осталась позади, а потеря со мной.
Конечно, ОНА на дискотеке была, как же иначе! Стояла, опершись о забор и широко раскинув руки; крепко сжимая поручни и прижавшись к ним талией, ОНА откинулась назад и запрокинула голову. Пострижена она была коротко, и волосы её, взъерошенные ветром и подсвеченные фонарями, создавали иллюзию серебряного шара.
я обнаружил себя протягивающим к НЕЙ руку и бормочущим приглашение к танцу. В тот же миг я увидел стоящего ещё ближе к НЕЙ субъекта мужского пола, который, непонят-но, по какому праву, хотел от НЕЁ того же.
Я был удивлён и обижен: на моих глазах готовилось воровство. «Моё» и только «моё» оказывается могло принадлежать другому.
Это не было ревностью. Это был страх за ту самую бабочку, которой ни в чьей коробоч-ке не может быть так хорошо, как в моей. Я стоял, стоял, протягивая руку и глядя в ЕЁ сторо-ну куда-то вдаль, видя перед собой тёмную громаду моря и цепляя взглядом ЕЁ щёку и прядь ЕЁ волос.
Вдруг ОНА сделала шаг мне навстречу, вложила свою ладонь в мою, а вторую руку медленным движением положила мне на плечо.
И – всё. И не было у меня в жизни больше ничего. И, наверное, не будет. Возвраща-юсь я и возвращаюсь к этому мигу, ощупываю, глажу, пытаюсь согреть. А всё застыло, все стёрто от долгих и частых прикосновений. Не движется, не развивается. Статично, как монумент, монумент моей несостоятельности, неудачливости. И вот ещё - снова музыка
Простая, почти примитивная песенка полонила меня своей добротой, своей доброй несбыточной ложью, в которую я не верил никогда, кроме тех считанных минут, когда она звучала. «Веселья час наступит снова…»
Не наступит, не наступит. И с чего бы ему наступить?
Сейчас, когда прошло столько времени, я даже не могу пожалеть себя.
Мир принадлежит сильным, я прощаю себе этот плагиат. Не хватило у меня силы удер-жать, ну, не дал Господь, на то Его Святая Господня воля. Мне бы смириться, а я не могу, даже на это меня не хватает. Вот и причина, но на ней взаимопонимания с самим собой не построить. Это тебе не то что «угадал-не угадал» в рулетку, Тут другое: не удостоился.
Понимание пришло позже. А пока – вот она, тёплая душистая ладонь на моём плече, вот ЕЁ щека и вся ОНА рядом.
В тот вечер я не танцевал с НЕЙ больше. Более того, после нашего единственного танца я вообще ушёл с танцплощадки, у меня было… свидание – с кем-то, кого я не помню сейчас совершенно.
И тогда, когда шёл на свидание, тоже не помнил. Несколько слов на улице, время, место, весна – как все, как у всех... Зачем, для чего? – я не могу ответить на этот вопрос. Почему я ушёл от НЕЁ к другой, мне совсем не нужной, к которой я и не хотел идти?
Но я ушёл.
Свидание, конечно, состоялось. Такие свидания никогда не срываются. Долгождан-ные, желанные, единственные — сколько хочешь, а такие – нет! Сущность всего происхо-дившего сконцентрировалась в одном слове: «Потерял!»
Утром, увидев ЕЁ, направляющуюся к подъезду моего дома, я совершенно точно знал, что ОНА идёт ко мне. У меня вдруг появилось жутковато-сладкое ощущение, что не нужно ничего делать, что все роли расписаны и распределены невидимым и всемогущим драматур-гом и что отныне можно не волноваться, а, вздохнув с облегчением, ждать.
И тут всё пошло против логики, завертелось в непонятной для меня карусели, и я только сжимал изо всех сил шею деревянной лошадки с одной только мыслью, с единственным желанием: не свалиться.
Я услышал ЕЁ голос. Отвечать я стал, когда понял, что меня переспрашивают в третий раз.
Вопрос был нетрудный: не желаю ли я сопровождать ЕЁ к морю?
Желаю, не имею ничего против, сам только что собирался туда же. Держался я молодцом и всё время пытался понять, чт; происходит.
Естественно, быть такого не могло, чтобы ОНА вдруг, ОНА сама пришла ко мне и — «пойдёмте к морю».
Если бы ОНА в тот момент сказала, что пошутила, я бы почувствовал облегчение. Но ОНА не сказала ничего, она молчала, и только, подойдя к самой кромке прибоя, вздохнула и присела на корточки, окунув левую руку в воду.
Дальше начинается сон.
Мисхор, конец мая, безлюдный пляж, белые круглые камешки. Мы одни. ЕЁ ноги до ко-лен засыпаны камешками, а ОНА, смеясь, подгребает к себе ещё и ещё.
Говорящая собака, к которой ОНА обратилась с какими-то одной ей свойственными интонациями, ответила ей. Это было странное двугласное слово, напоминавшее «ма-ма». Потом они разговаривали вдвоём. Я всё время держал ЕЁ за руку, не отпуская ни на мину-ту. Мы общались через руки. Я не могу вспомнить ни одной вслух произнесённой фразы – мысли «перетекали» по мостику из рук.
Бесцельно бродя по побережью, мы непременно приходили в незнакомые безлюдные и неправдоподобно красивые места. Мы ничего не ели, а ночью не спали, мы лежали в траве, глядя то в небо, то друг на друга. За всё время мы не встретили ни одного человека, не было ни концертов, ни театров, ни кино. Меня это иногда беспокоило, потому что вызывало неуверенность в реальности происходящего.
День моего рождения – это совершенно отдельно. Большая, обставленная старинной мебелью комната, нет, «зала», пожалуй. Рояль, на нём свеча. Мы стояли очень близко, ни о чём не говоря, ничего не делая. Пламя свечи дергалось, пытаясь следовать за ритмом наше-го дыхания. Из-за недостаточного освещения видны были только ЕЁ зрачки, мерцавшие в полутьме, и губы. Зрачки и губы и ещё тепло, ЕЁ тепло. Вот она рядом — мой единственный гость в тот день моего рождения.
Повторилась сказка, сказка всех времён и народов. Неважно, как ее бишь: «Царевна-лягушка» или еще как-нибудь. ОНА, прекрасная и недоступная, провинившись (неважно, где и в чём), достается кому-то в наказание, кому в принципе (если бы не провинилась) достаться не должна. Отбытие наказания? А он за что? Впрочем, наверняка есть за что. Это сейчас я понимаю, чт; именно тяготило меня, когда ОНА смотрела на меня долгим грустным жале-ющим взглядом. А тогда – чт; я мог понимать тогда!
Я весь состоял из пяти чувств, ни мыслей, ни планов, только видеть, слышать, осязать, вдыхать ЕЁ запах и ощущать ЕЁ на вкус – наверное, осязать в первую очередь. Я постоянно сомневался в реальности происходящего, а вот на осязазание, мне казалось, можно положиться.
Моя ладонь кажется мне ненормально шершавой, она движется от ЕЁ плеча до ма-ленькой сухой ступни, с сожалением покидая каждую точку пройденного пути. Ладонь, запоминает гладкую, живую, постоянно изменяющуюся упругость. Мои губы следуют за рукой, теперь я знаю, что путь горяч и солоноват, от него пахнет летом. А ОНА смотрит на меня и не мигает. И что в её взгляде?
Отбытие наказания для двоих. Продлить бы! Да, у него свой срок был.
Верю: если бы оно длилось бесконечно, так и держал бы ЕЁ за руку.
Теперь, по прошествии лет, я вдруг с удивлением вспоминаю, что у НЕЁ был муж, что ОНА работала. ОНА любила эскимо и пиво. Такой ОНА была, потому что такой я вижу ЕЁ.
А руку ЕЁ я отпустил лишь один раз – на ялтинской автостанции, когда ОНА садилась в автобус. Двери закрылись, из выхлопной трубы пыхнул сизовато-жёлтый дым, и автобус сразу скрылся за поворотом.
Я стоял, уставившись в ничто, поглотившее автобус вместе с НЕЙ.
Неожиданно я начал топтаться на месте, взмахивать руками и напевать какую-то мелодию. Прохожие равнодушно проходили мимо, а я танцевал, кружился, делал невероятные па.
Прошли годы. Многое изменилось – и вокруг меня, и во мне. А я, ни на минуту не останавливаясь, танцую, подпрыгиваю и нелепо дёргаюсь. Я напеваю бодрые мелодии и непрестанно кружусь, потому что знаю: если остановлюсь - упаду.