Провинциал

- Дедушка Синичкин! – звали его дошколята.
Школьники обзывали погрубее «синицей», а односельчане говорили про него, мол, дед с чудинкой.
Он любил подставить лицо бодрящему воздуху, который заметно остывал за ночь и весь пропитанный свежей росой, запахами мокрых трав проносился, обвевая его дальше, пока нагретый вставшим над горизонтом жарким солнцем не замедлялся, постепенно замирая, как бы впадая в полуденную дрему.
Прозвище приклеилось к нему из-за птиц.
Вертлявые синички отчего-то не боялись, а кормились у него с ладоней, склевывая лакомые семечки.
Прогуляв все утро, дед Синичкин возвращался домой.
Деревянные ворота, ведущие в громадный фруктовый сад отчаянно скрипели. Сад раскинувшийся вокруг дома, заросший высокими зонтиками борщевика и постепенно превращающийся в непроходимые джунгли был насыщен птичьим веселым разноголосьем.
 Дед Синичкин неустанно трудился во славу любимых квартирантов и вешал на старые яблони новенькие беленькие скворечники.
Он вел замкнутый образ жизни, но напрасно злые языки приписывали ему человеконенавистничество и враждебность к миру, просто он любил уединение и страстно стремился к одиночеству.
Дед Синичкин жил в чрезвычайно старом доме со скрипучими половицами, бобылем, хотя и имел сына.
На вопрос односельчан, а что же сын, помогает? Дед Синичкин делал бесстрастное лицо и ничего не отвечал.
Сын его разделял свойственное многим москвичам пренебрежительное отношение к людям, живущим в провинции. Без сомнений причисляя себя к некоей высшей касте людей и насмешничая над отцом, оставшимся в «глуши» искренне считал его глупым, примитивным, ни на что не годным, ничтожным созданием.
Слово «понаехали» никогда не покидало его сознания, и он с подозрением вглядывался в штемпель обратного адреса на открытках отца, брошенных неутомимым почтальоном ему в почтовый ящик. На полном серьезе, считал своей обязанностью до последнего вздоха защищать «золотые» квадратные метры маленькой квартирки в Бирюлево и не пущать отца на порог своего дома.
Дед Синичкин лишь раз приехал в столицу проведать сына и заметил, что руки его шестидесятилетнего дитяти лежавшие на поверхности кухонного стола нервно дергаются, сжимаясь от страха.
« Боится моего вторжения», - догадался дед Синичкин, внимательно взглянув в бегающие глаза сына.
«Он психически болен», - понял отец главную причину такого странного поведения. Не удержавшись, посоветовал сыну обратиться к врачу.
Больше они не виделись.
Правда, дед Синичкин по-прежнему посылал сыну открытки, стремясь поздравить не только с днями рождения, новыми годами, пролетающими с быстротой экспрессов мимо, но и с канувшими в лету майскими, ноябрьскими праздниками, хорошо знакомыми  каждому советскому человеку.
В один день московские власти известили деда о смерти сына. И он приехал, хлопоча о захоронении на родине, в глухой провинции, за тридевять земель от столицы, где старые сосны возле могилы жены покрывали пятна желто-зеленого лишайника, где возле кладбища, будучи маленьким, босоногим мальчиком, не в силах сдержать восхищения, мчался бегом вдоль ручья стремительным потоком сбегающим вниз к широкой реке, тот, кого он вынужден был опустить теперь в могилу.
Похоронив, дед Синичкин полюбил сидеть до темноты на скамеечке, разговаривая с молчаливо глядевшим на него с мраморного памятника, согласным со всем, сыном. Полюбил вглядываться в темноту, окружавшую его со всех сторон с наступлением ночи, полюбил засыпать, укрывшись от комарья курткой, лежа на скамеечке под фырканье и топот в траве, многочисленных ежей…