Давным-давно на думанской земле, глава 23

Воспоминания и реальность

 Аделон проснулся и резко сел в судке. Смутное ощущение опасности из его сна перекочевало в явь. Некоторое время он сидел, не понимая, что не так. Река по-прежнему медленно и плавно извивалась вдоль затейливо очерченных берегов, с обеих сторон его охранял почти такой же лес, разве что несколько поредевший. И тут, наконец, он осознал, что не даёт ему покоя. Едва уловимый аромат цветов. Слабый ветер с правого берега доносил до его ноздрей целый букет оттенков от пряного до терпкого, и похоже было, что чем дальше плыл судок, тем душистее становились запахи.
  Аделон пошарил в ворохе сухой травы и веток и выудил оттуда мятую и слегка запылённую, но всё ещё целую маску. Он мысленно выругался, злясь на себя за такую беспечность – он-то решил, что маска ему больше не понадобится, а если что, он легко смастерит другую, не подумав о том, что в судке ему просто не из чего будет это сделать.
  Надев защиту от дурмана и прищурившись от яркого света, киянец стал вглядываться в глубину леса на правом берегу и вскоре за редколесьем различил огромные просторы садов, тех самых, которые отделяли лес, населённый киянцами и, как теперь стало известно, на окраинной его части – кроменами, от владений кадасов. Воспоминания, словно осиный рой, налетели на него и стали жалить, одно больнее другого. Он снова вспомнил о Ленвеле и его горе-брате, о том, как его отряду был дан приказ во что бы то ни стало схватить их живыми; о том, как Ластан обвёл всех своих товарищей, включая его самого, вокруг пальца – здесь Аделон не смог сдержать улыбки; и, наконец, о том, во что всё это вылилось. Он давно похоронил в себе гнев на Ленвела за то, что произошло в последствии с Ластаном. Но сейчас, оказавшись рядом с землями, в которых тот нашёл укрытие, у него вдруг возникло непреодолимое желание узнать, как сложилась жизнь братьев на чужбине. Нет, сейчас он не помышлял о мести, он знал, что повстречайся ему Ленвел во плоти, он ни словом не обмолвится о том, к каким роковым последствиям привела та хитроумная выдумка Ластана. Аделон знал, что причиной всему было редкое среди думанов умение тогда ещё живого друга ставить себя на место другого, проникаясь его болью и страданиями. Именно это душевное качество позволило Ластану внутренне оправдать дезертирство Ленвела, пошедшего на смертельный риск ради спасения брата. А оправдав, он принял единственно возможное решение, которого требовала его совесть – любой ценой уберечь несчастных от уготованной им расправы. Совесть? Что это за понятие для воина, убивающего себе подобных по приказу? Однако не станешь же кривить душой перед самим собой. Уж кому-кому, а Аделону было лучше, чем многим другим, известно, как можно было не выполнить приказ, который вставал комом в горле и пеленой в глазах. Как мог он забыть деревню, жители которой взбунтовались против насильственного обращения в воины своих мужчин? В итоге их сопротивление было сломлено, большинство мужчин убито, а тех, кто выжил, забрали воины. Саму же деревню, вместе с остававшимися там женщинами и детьми, приказано было сжечь ночью, когда все давно и крепко спали.
  Аделон понимал, что без порядка и призванной его устанавливать жестокости часто просто невозможно обойтись, но такой приказ он выполнить не мог. И тогда, исчезнув из отряда, что никого не удивило, поскольку все привыкли к его чудачествам, и даже начальство смотрело на них сквозь пальцы, он пробрался в деревню, увёл всех в чащу и объяснил, что им надо искать и обживать другое место, потому что к утру их дом превратится в пепелище.
  Когда после заката киянские воины пробирались к деревне, ведя с собой взятых там накануне в плен мужчин, чтобы на их глазах совершить страшную казнь, Аделон был в первых рядах, указывая дорогу и подгоняя нерадивых. К несчастью, он не мог сообщить пленным о том, что в деревне никого нет, и тогда он впервые в жизни увидел, как по окаменевшим, грубым и, казалось, бесстрастным мужским лицам текли и капали на землю слёзы. Это было страшно, и приказ поражал своей бессмысленной жестокостью. Но кто во время войны обсуждает приказы?
  Когда воцарился мир, из тех мужчин в живых остался только один. И вот, в один из тех вечеров, когда наступало время отдыха, и не иссякавшие хлопоты откладывались до следующего утра, Аделон подсел к нему и рассказал, как жители его деревни были спасены. Воин побледнел, а потом, глядя ему в глаза, прошептал:
-Я твой должник до конца дней.
Аделон отрицательно покачал головой:
-Не мой.
Воин удивлённо поднял брови.
-Ластана, - ответил Аделон.
Воин понимающе закивал, глаза его заблестели и, пожимая в знак благодарности руку Аделона выше запястья, сказал:
-Больше некому. Раз не ты, значит, Ластан.
 И этим было всё сказано. Той же ночью, обращаясь к небу, он рассказал обо всём Ластану, зная, что его маленькая ложь во спасение не оскорбит память друга. Вряд ли было хорошей идеей признаться кому-либо в неповиновении приказу, а если точнее, в помощи врагу во время войны. Ластану это зачтётся, как ещё один подвиг. Совсем другое дело Аделон. Кто знает, сколько продержится этот хрупкий мир, и не придётся ли ему в ближайшее время снова взяться за оружие, и какие последствия может иметь для него эта история, всплыви она однажды из омута прошлого на поверхность настоящего? Что же касается женщин и детей, которых он когда-то спас, вряд ли, если даже до этого дойдёт, они вспомнят о нём больше чем то, что он был выше среднего роста, и его русые волосы спадали ниже плеч. К слову сказать, это описание идеально подходило и Ластану. Что до воина, он тем же вечером собрал свои вещи и, не говоря никому ни слова, отправился на поиски родных. В отличие от многих других он так и не вернулся, и Аделону очень хотелось верить, что он нашёл тех, кого искал.
  Из водоворота событий недавней войны его вырвал необычный шум. Он прислушался и различил множество очень высоких для уха киянца голосов. Здесь река разделялась на два рукава, и любопытство заставило его держаться правого из них – именно с правого берега из-за редколесья доносились эти странные звуки. Тем временем воздух наполнился настоящим галдежом, словно в лесу ругались из-за места под солнцем крошечные пичужки. Всё это сопровождалось режущими ухо всплесками то ли смеха, то ли визга. Аделон пытался рассмотреть хоть что-нибудь между всё реже и реже росшими деревьями. Но пока видел лишь разнообразные цветы, что по лесным киянским меркам были просто гигантского размера. Казалось, в их чашечке мог легко поместиться целый киянец или во всяком случае киянка.
  Река меж тем ещё раз изогнулась, словно добродушная серебристая змея и, обогнув редколесье, потекла мимо ароматных садов, застилавших весь правый берег до самого горизонта. Теперь шум приблизился и наконец Аделон услышал членораздельную речь, а точнее, обрывки фраз, летевших из уст небольших существ, которые, о небо, порхали с цветка на цветок при помощи пары прозрачных крыльев, и то ли щебетали, то ли кричали наперебой.
  В первое мгновение Аделону показалось, что они говорят на киянском, и он весь превратился в слух, недоумевая, как этот ничего не имеющий общего с киянцами народец может говорить на его родном языке. Но вслушавшись, понял, что ошибся. Язык этих миниатюрных думан и впрямь походил на киянский, он даже улавливал отдельные, будто слегка исковерканные киянские слова, которые, словно мелкие рыбёшки, на мгновение выныривали и вновь тонули в бурном потоке их быстрой, звенящей речи. И всё же это был другой язык, и Аделон оставил попытки понять, о чём то ли беседуют, то ли спорят, то ли ругаются эти крылатые существа. Впрочем, вскоре он получил ответ на вопрос, что же здесь всё-таки происходит. Как оказалось, для этого было совершенно не нужно знание чудного, даже смешного для слуха киянца языка.
  Когда судок почти поравнялся со стайкой, а точнее роем удивительных существ, Аделон пришёл в изумление оттого, что все они оказались женского пола. Его лицо вытянулось ещё больше, когда он понял, что эти хрупкие, изящные на вид существа с криками и воплями молотили друг друга чем попало: в ход шли и шарики, которые при встрече с препятствием рассыпались в пыль, при этом застилая глаза как противнику, так и самому бросавшему; и круглые чёрные семена, что вытряхивались из коробочек и градом сыпались на головы и крылья, не разбирая, кто здесь свои, а кто чужие. Чуть в стороне пара нежных на вид крылатых красавиц сражалась на шипах, отломленных то ли от стеблей, то ли от соцветий растений. Аделон даже присвистнул – настолько несуразной была представшая его глазам картина. Первым его порывом было вмешаться и встать на защиту слабых. Но кого и от кого защищать? Да и не мог он опуститься до того, чтобы сражаться со слабым полом, пусть их повадки и не очень этому полу соответствовали.
«О небо!» - подумал Аделон, - «и здесь война!». Особенно досадно было то, что всё это безобразие происходило в таком волшебном по красоте саду, и войну вели сказочные существа, по облику походившие на богинь, а манерами не уступавшие самым дурным из киянок.
  Сейчас Аделон слышал их крики совсем отчётливо, и два слова чаще других слетали с их губ, словно проклятие посылаемое одной половиной сражающихся другой: Мара! Диоза! Аделон не знал, что означают эти слова, и понимал, что не в силах утихомирить это воинственное племя, но что-то же надо было сделать, чтобы охладить их пыл. И тогда он встал в судке во весь рост и, сложив руки трубочкой вокруг рта, раскатисто захохотал самым страшным басом, на который только был способен. Эффект был незамедлительным. Крылатые сумасбродки уронили все свои боевые снаряды и моментально попрятались в лепестках цветов. А Аделон, довольный результатом, улёгся на дно судка, чтобы все жительницы садов решили, что над ними смеялось само небо, ну, или, на худой конец, лес, укоризненно глядевший на них с противоположного берега реки.


Рецензии