Этот долгий, долгий бабий век

Этот долгий, долгий бабий век*

Назар Шохин

Белая ткань, ермолка, покрывало, община, исповедь. Что еще нужно верующему для достойных похорон? Я давно убедилась, что любая человеческая жизнь посвящена исключительно встрече с миллиардами ушедших в мир иной. Когда попаду туда, подробно, до деталей, расскажу умиротворенным, как пережила войну, разруху, амнистии, дефицит. Увижусь, наконец, с мамой: она обнимет меня и скажет, что все сто лет ее младшая дочь поступала правильно.

Впрочем, мать, может, и не произнесет этих слов. Для нее я всегда оставалась ребенком, даже когда родила ей двух внуков. Она мало хвалила меня, ругала иногда просто педагогики, воспитания, строгости ради. Но ведь я – часть и счастье ее, я вышла из нее, я – в родителей вся.

Держу в сердце мгновения своего детства в Витебске, не с рождения, конечно, – с двух лет. Отчетливо помню нашу большую семью, ломтики серого каравая, вкус сахарина. Ставшего успешным нэпманом дядю, его ссылку на Колыму. И как расширившееся семейство Замиров вновь пришлось взвалить на плечи моему отцу Асафу, простому портному.

Век благодарна родителям за выбор школы – самой строгой в губернии. Мою природную любознательность здесь восприняли за высокомерие и безрассудство. Я, Рахель, дочь дяди Асафа, занималась больше, училась лучше, чем дети волосткомов и губкомов; те еще запоминали буквы и цифры, а мне, простой, с двумя косами девочке, – уже хотелось писать стихи, рисовать картины. Одеваться я старалась в вышиванку, чтобы не называли жидовкой, старалась вести себя как ленивый школьник, чтобы не услышать обидное «еврейка». Было, конечно, трудно, особенно с «новыми» учителями, которые завидовали чужому богатству и учили этому своих учеников.

Папа любил дочерей трепетно, одевал их лучше, чем маму. По пролетарским и нашим праздникам баловал детей сахаром, хотя сам за всю жизнь так и не попробовал его. Асафовы дети жадно грызли большие мутноватые кристаллы, а отец с матерью почему-то смотрели на нас с грустью. Они были уверены, что дочки не понимают, откуда вдруг такой небесный подарок: в те годы у мамы каждую весну исчезало по одному золотому украшению.

Помню, как тяжело стало без отца. Мама тогда то и дело думала о мрачном. Она отдалилась от подруг, отвлекала себя стиркой, работой на общей кухне. На стене единственной комнаты появился занавешенный портрет с дорогой ретушью. А однажды, в момент печали, дорогая наша мамочка впервые собрала всех дочерей и показала, где храненятся сберкнижка, облигации и старинная книга, смысл которой я тогда разобрать не могла. Зачем это нужно детям, правда? Швейных дел мастер Асаф успел подарить нам главное свое богатство – доставшееся от дедов ремесло. С ним мы в жизни никогда не пропадали, не становились нищими.

В июле сорок первого, во время наступления немцев, сгорел наш дом. Спасаясь от вражеских танков, автоматчиков, собак, мы прятались в огородах, подвалах, на чердаках; превратились в раздетых, разутых, со ставшими никому не нужными деньгами, паспортами и свидетельствами за пазухой. Мы решили бежать по шоссе к ближайшей станции и успели на последний эшелон, в теплушки.

По дороге несколько раз бомбили, приходилось выбегать в поле.

Спустя месяц «путешествий» нас привезли в Узбекистан. К зиме маму и двух ее дочерей распределили из переполненного беженцами Ташкента в пока еще уютную Бухару. Хлебные узбекские города, большие и маленькие, спешили принимать эвакуированных со всех оккупированных территорий Союза.

В Бухаре витебчан поселили на становившейся вдовьей улице, в старинном здании запрещенной коммунистами мечети. Кирпичные кельи были сырые, без стекол, с каменным полом. Там мы кое-как пережили зиму. Позже стали получать и паек – по 300 граммов хлеба. Картофеля, к которому мы привыкли с детства, здесь тогда не знали. Раз в месяц удавалось поесть сытный суп из неведомой нам тогда конины.

Летом приезжие подростки и даже взрослые тайно бегали с наволочками за крепостную стену, в пригородные колхозы – за яблоками, сливами, вишнями, кукурузой. Зимой – за местной репой (шалгом), которую колхозники закапывали на зиму. Если б поймали, могли б, конечно, посадить в тюрьму.

В сорок третьем наступивший все-таки голод заставлял многих идти в пустыню, за… ежами. Там разжигали костры, бросали в пламя найденных зверьков, чтобы сгорели их колючки, жарили, снимали шкурки и ели тушку.

Страшно вспомнить и про обитавших здесь скорпионов. Эти ядовитые пауки любили забираться в одежду, носки, полотенца. Укусы их в мае были смертельны, а в другое время – очень болезненны. Одна подруга-узбечка научила меня лечить укушенных: я ловила тварей палочками, топила в посуде с растительным маслом, где они от безысходности сами себя жалили. Этой жидкостью смазывали покусанного, и он выживал. Правильно говорят, зараза к заразе не пристает. Хотя успокоения при виде гадов это не прибавляет.

Хорошо помню и учебу в местном пединституте. Как ни странно, стать абитуриенткой и затем студенткой мне помогла моя «миролюбивая» фамилия.

Лучших местных преподавателей единственного бухарского вуза отправили на фронт, занятия вели совсем молодые педагоги или глубокие старики, и знаний хороших мы, естественно, получить не могли. Спасение находили в эвакуированной библиотеке. Заниматься в книгохранилище было трудно, особенно зимой, но потом это вошло в привычку, и я стала проводить в читальных залах все свободное время. Постепенно Рая Замир превзошла здешних лекторов.

В конце концов полное самообразование надоело, и я решила подать на отчисление. Я знала, что мама не согласится, но продолжать корчить из себя студентку не позволяла мне гордость, да и зарабатывать надо было. Мать, узнав о заявлении, ругалась, говорила, что я не думаю о своем будущем, стану неудачницей. Я уговорила себя вернуться в институт и окончила его с отличием.

Помню, как влюбилась в однокурсника, нашу скромную свадьбу. Муж, фронтовик, был намного старше. Контуженный, орденоносец. Он разговаривал во сне – так я поняла, как надо себя вести солдату на поле боя; он рассказывал о фронте – после этого я стала ненавидеть войну еще больше.

Часто возникает перед глазами мама во время первой большой нашей ссоры. Она тогда встала на сторону мужа. Зять был явно не прав, но теща упорно его защищала, упоминая при этом свою свекровь и нашу бабушку по отцу: «из всех женатых свою беду поймут скорей мужья, чьи жены глуповаты».

…Помню и последние мамины дни. Пятидесятилетняя, она мучилась двусторонним воспалением легких, угасала от истощения в сарайчике, оборудованном под больничную палату. Лекарств – никаких. Никто не мог помочь модным тогда сульфидином, цену спекулянты заламывали неподъемную. Мама, самый родной мне человек, три недели корчилась в муках, бормотала обрывки фраз. Максимум, что мог врач, – делать скальпелем крестообразные надрезы на спине и ставить банки – высасывать зараженную кровь. Но это не помогло.

Мертвой мамочка была как никогда красивой. Главврач разрешил похоронить ее рядом с больницей, там, где в братских могилах покоились скончавшиеся от ран солдаты. Во время похорон откуда ни возьмись появился верующий еврей; он попросил женщин отойти подальше в сторону и прочитал поминальную молитву. Это было настоящее, ниспосланное свыше чудо! Бог сжалился над нами.

На том свете мама поймет меня, когда я расскажу, как все ее праправнуки разъехались по миру – от Австралии до Америки. Они не знают ни ежатины, ни скорпионов… Мать, услышав про юных, сначала разгневается, но потом признает: все на этой планете следует верным путем, идет так, чтобы человек не становился скотиной. Словно подтверждая фамильное правило семейства Замиров: надо подниматься до хорошей жизни, а не опускаться до плохой.

Через всю жизнь я пронесла обожание немецкого языка, он кажется мне каким-то небесным, музыкальным. Его я учила в школьные годы, причем не с нуля, он не такой трудный для знающих идиш. В Средней Азии у меня было много друзей среди сосланных поволжских немцев; общение с ними добавило языковой практики; они научили меня и многому хорошему. За всю войну я так и не смогла заставить себя относиться к Германии неприязненно. Позже в смоленской заводской школе, где проработала двадцать лет, я вела кружок, учила пионеров немецким детским песням. Может, кто-то из правнуков станет учителем немецкого, будет преподавать его в родной Беларуси...

Да, Всевышний заставил меня перешагнуть столетний рубеж. Полвека, как я на пенсии. Получается, живу уже ровно в два раза дольше чвоей матери. Но нужно успеть обустроить своих правнуков, увидеть их счастье, чтобы на том свете мои родители не упрекнули меня. Однако отпрысков становится все больше, они хотят, чтобы рядом с ними была и я. А их прабабушка то и дело спрашивает у Творца, почему именно Рахель Замир суждено перешагнуть век, так долго тянуть родословную нить и почему именно Баба Рая должна успевать за переменами в мире?

*Воображаемый монолог перешагнувшей столетний рубеж смоленской учительницы Симы Менделевны Альтмарк (р.1916). Художественный вымысел сведен к минимуму – изменены имена, отдельные обстоятельства.

Секрет (Израиль).– 2016. – 10 апреля.
___________________________________________________
*Воображаемый монолог перешагнувшей столетний рубеж смоленской учительницы Симы Менделевны Альтмарк (р.1916). Художественный вымысел сведен к минимуму – изменены имена, отдельные обстоятельства.

Илл.: "Beverley Asleep" by Sam Cornwell