Слёзы - дополнение

(Слёзы)

Слёзы – это не признак слабости, это признак того, что у человека есть душа.

    … Старик пояснил, что это за дом. Патронат для бывших металлургов, для одиноких людей.
     - Райская обитель, - пошутил он невесело.
     - А разве у вас… ни сынов, ни дочек? – спросила Еля и в тот же миг поняла, что допустила оплошность: не надо было об этом спрашивать.
     В ответ на её вопрос величаво-спокойное лицо старика дрогнуло, передёрнулось спазмами боли, голова опустилась, старческие костлявые плечи затряслись и в груди заклокотало… Человек плачет! Старый человек, и… слёзы, крупные светлые слёзы текут по щекам… Это так потрясло Ельку, что она готова была закричать от боли, от нестерпимости видеть это… Ничего нет страшнее рыданий старого человека. Чья душа не перевернётся, видя, как мудрое, закалённое жизнью лицо вдруг искажается гримасой страдания. Впрочем, вскоре старик овладел собой, поднял седую голову, дрожь плеч унялась, слёзы смахнул ладонью и снова был как будто спокоен. А у Ельки душа горела щемящей, острой до крика болью. Не могла простить себе своей неосторожности, корила себя, что неловким вопросом так ранила старика, коснулась, видимо, самой затаённой раны его жизни. Она видела горе, знает, как человеку бывает тяжко, но каким же должно быть горе этого старика, если от малейшего прикосновения к затаённой душевной ране мог с такой силой схватить его этот внезапный судорожный плач! Думал ли он, что венцом его старости станет сплошная, нескончаемая боль, ежедневно носимая и ежедневно скрываемая в душе. Такой, видно, богатырь был, а сейчас совсем беззащитен в своём неизбывном горе. Хотелось Ельке найти для него слова утешения, уважить старика, руку тёмную, большую хотелось поцеловать этому прожившему жизнь человеку, который кого-то потерял или кем-то тяжко обижен.
     Старик, видимо, испытывал смущение, что позволил себе перед незнакомым человеком такую слабость, пусть даже минутную!..
                О. Гончар «Собор»

     Поезд уходил рано утром. Мама молчала, с сухими уже глазами, с резко проступившими красными прожилками на лице и угольно-чёрными губами, сидела на лавке у торца стола. Когда я умылась и собралась её обнять, повиниться, то она лишь дотронулась до моей спины, до головы, взглядом показала на часы и пододвинула ко мне прикрытую полотенцем тарелку с горячими ещё пресными шанежками из пшённой каши и стакан молока. Вот тогда я по-особенному почувствовала-поняла, отчего не плачут старики! Давясь, ела эти шанежки, которые мама – я не слышала, когда она топила печь, стряпала и поливала их, эти незабвенные пшённые шанежки, горячими слезами вместо сметаны… Я съела две, чтоб досталось по шанежке всем, но мама завернула оставшиеся в тряпицу и осторожно положила сверху в старенький солдатский вещмешок, выданный мне в госпитале. Там же мне дали и телогрейку из БУ, мол, возможно, даже в пути переобмундируют и все домашнее выбросят – кому оно нужно там, на фронте?..


     …И только я подживила в печке огонь, поставила «на дырку» чугунок, - забулькала вода – явился мой Витя, свежий, хороший, молодой, и усталости на лице как не бывало.
     Долго, под разговоры, ужинали, потом я пока прибирала всё со стола, он посидел, за компанию, и всё – дня как небыло, заперла я в сенки и в избу двери, там на деревянную задвижку, в избе – на кованный крючок, задёрнула подшторники, и, когда улеглась в постель, Витя придвинул меня к себе и сказал вдруг:
     - А ты меня сегодня в слезу вогнала!.. – Я в недоумении повернулась к нему. – Открыл я, значит, свою «кабинку» - этот узкий, как в детских садиках, шкафчик, разобрал бельё, одеваюсь и тут носки увидел!  Я же их и в детстве никогда не носил… А  они глаженные, аккуратно сложенные, даже подумал: надевать не надевать – больно новые да так сложенные!.. А уж когда носовой платок обнаружил, да тоже глаженный!.. Тут из моего глаза покатилась слеза горючая. Засунул голову поглубже в тот ящик, будто ищу чего или достаю, а сам шмыгаю носом да утираю слёзы свои непрошенные…
                М. Корякина-Астафьева «Знаки жизни»

     …А у Гурова сырой красноватый туман пал перед глазами, и Люська со своим футболистом погрузилась в этот туман, будто в некую разбавленную сукровицу, лица их расплывались, двоились, размытые. Обида, униженность, смертная усталость загнанного человека – всё это перемешалось в Гурове, в висках больно заколотилась кровь. Гуров раскрыл беспомощно рот, его сразило Люськино заявление о том, что Нина находится с кем-то другим, не с ним, а с чужим человеком – он даже не мог в мыслях допустить такого предательства.
     - Не-ет, - бессильно помотал головою Гуров. Люська в ответ рассмеялась.
     - Ты посмотри на него, - сказала она футболисту. – Разве я не права? Нинка и он – рядом. Мыслимо ли? Чучело ведь, а? Чучело-мучило, чего-то отчебучило…
     Футболист молчал.
     А Гуров, беззвучно кривясь лицом, заплакал. Тихие тёплые слёзы, жгучие, как кислота, потекли у него по щекам. Всегда бывает страшен и непривычен вид плачущего мужчины, и люди теряются, когда видят плачущего мужика, - слишком жестоким, неотразимым, наверное, должен быть удар, чтоб заставить его заплакать. Но в плаче этом, наверное, бывает сокрыта неизвестная доля облегчения, со слезами ведь выходят наружу чёрные мысли, недобрая кровь, дурной дух, после плача человеку становится легче. Всегда сочувствуйте плачущим мужчинам, для их слёз наверняка есть серьёзные, очень серьёзные причины.
                Валерий Поволяев «Долгий заход солнца»

     Вдруг он насторожился – сквозь тяжёлое взрёвывание мощных гоночных моторов проклюнулось хлипкое, почти мотоциклетное тарахтение, будто двигатель этой машины страдал чахоткой. Механик поднял голову, вытер руки паклей: «Что за странный звук?» Шумно потянул ноздрями.
     - Ты, Данилыч, утку аль боровую дичь, что лучшее, своим нюхом берёшь? Заместо спаниеля выступить можешь? – выкрикнул Рупь-семьнадцать из соседнего бокса. – На чём специализируешься?
     Механик не отозвался на насмешку, он прислушивался к тарахтению: что-то знакомое, откровенно забытое подкатило к горлу – он услышал голос машины двадцатых годов и словно сам на полсотни лет назад ухнул в своё мальчишество, когда ещё только начинал жизненный путь, биографию свою.
     - Г-господи, - прошептал он растрогано, ухватил зубами конец уса, сплюнул жёсткие оборвыши волос. – Г-господи!  - Посмотрел ошалело на небо, в котором плавали тяжёлые кругляши облаков. Стряхнул пальцем слезу, некстати навернувшуюся на глаза, - проняло старого хрыча, проняло…
                Валерий Поволяев «Кто слышал крик аиста»

     До села оставалось уже километра два. К тому времени солнце успело слизать росу, и идти полем стало легче. Да и хату свою я уже различал среди других. Из трубы к нему дымок бараньими завитушками тянулся. Наверно, думаю, Катя пироги затеяла. А потом смотрю – дым из трубы повалил сильнее, чёрный какой-то, видать, тяжёлый, к замле клонится. Это что же такое, думаю? И тут вдруг…
     Андрей впервые видел, как человек плачет без слёз: у Кручи вздрагивал подбородок, округло расширялись ноздри, сквозь стиснутые зубы иногда глуховато, будто откуда-то издалека, прорывалось всхлипывание.
     - Хата взлетела на моих глазах, - проговорил, как выдохнул, Круча. – Мне показалось, что я и ослеп, и оглох. Нет, слышу, над головой заливисто стрекочет жаворонок… И ещё почему-то запомнился мотылёк. Белый, с чёрной крапинкой, чем-то похожий на солдатское письмо… Треугольником порхает себе… Земля подо мной колыхнулась, и я побежал… Народ, дым, огонь, оханье, плач… Баба Груня потом рассказала, что сынишка мой хотел для сетей грузила из какой-то бомбы изготовить. Свинец, говорит, добывал…
     Круча залпом допил остаток самогона, накрыл кружку рукой и уронил свою нестриженную голову. Молчали долго.
                Николай Мирошниченко «Человек, сын человеческий»

     …Назначил великий князь Борису княжить в Ростове.
     С утра в церкви службу отстояли, благословили ростовского князя на княжение Мудрое да милостивое. Княгиня Анна малую икону Борису на грудь повесила – материнское благословение. Строго всё, чинно, никто слова лишнего не сказал. А как стал Борис на коня садиться, затрепетал Глеб, накрепко обхватил брата, прижался к нему.
     - С тобой, брат! С тобой хочу! – И плачет.
     Анне самой плакать впору – родной сын уезжает, Бог весть когда свидеться придётся, но держится княгиня, уговаривает младшего:
     - Глеб, Глеб, не уж-то ты родную матушку бросить хочешь?
     А Глеб к ней – и пуще плакать. Уже и у ростовского князя глаза на мокром месте, а мамки-няньки княжеские давно в три ручья ревут, Владимиру, наконец, великий плач надоел. Он Борису рукой махнул, чтобы в седло садился, а младшего от матери оторвал, перед собой поставил.
     - Отрок неразумный! Князю плакать пристало ли? Самому, чай, скоро в Муроме княжить. Захотят ли князя-плаксу мужи Муромские?
     Всхлипнул Глеб ещё разок, мокрые ресницы вытер, оглянулся по сторонам и затих. Ладно, коли в Муроме не проведают, какого их князь рёву дал. А ну как узнают? Позор великий!
                А. Ефремов «Брат мой, князь мой»
                (Повесть о Борисе и Глебе)

                ***