Стрелец и Лидия

     "Ах, война, что ты, подлая сделала!"
                (Булат Окуджава)

Та часть старинного русского города, в которой развёртывались основные события нашего повествования, называлась Стрелецкая слобода. В старину давали наши предки названия местам и людям «по взору или естеству». С введением христианства человеческие имена давались уже в соответствии с православным календарём, святцами, но наименование мест проживания, посёлков и улиц по-прежнему  давалось по взору или естеству.
Надо сказать,  что со времён Ивана Грозного в этих местах жили стрельцы, кадровая часть тогдашнего российского войска.
Первоначально стрельцы набирались из вольного люда, да и затем  пополнялись из городского простонародья, но в основном это было организованное восполнение убыли в бою или по естественным причинам за счёт молодёжи,  отпрысков тех же стрельцов.
Дело в том, что стрельцы могли выбирать себе  жён и свободно жениться, иметь детей, сколько  могли прокормить, строить себе дома и обзаводиться хозяйством, в том числе домашним скотом. Жили  они   поэтому хотя и не роскошно,  но справно и сытно.
Грамотный стрелец  из простого звания при  старании мог стать десятником, пятидесятником, а то и сотником, а это по нынешним понятиям командир роты, должность офицерская.
Льготы были немалые, но за это стрельцы были обязаны  пребывать в состоянии оперативной боеготовности, пьянство не поощрялось, мягко говоря.
Дети стрельцов сызмальства   постигали воинскую науку,  приучались к чёткому выполнению приказов, к дисциплине. Их приучали  также  быть смелыми, сообразительными, физически сильными и выносливыми.
Пустая болтовня  была не в чести, но острого словца не чурались,  а сама честь соблюдалась  неукоснительно.
Зря в драку не лезли, но  за обиду  платили сполна.
Зная эту особенность,  их старались  не задевать.
И ещё, сказывали, была у них как бы психологическая  непереносимость измены. Во всех отношениях, в том числе и по женской части.Может быть, это объяснялось инстинктивным опасением неожиданно обнаружить в своём потомстве нечто чужеродное.
При Петре Великом армейская структура изменилась, принят был западноевропейский образец,  категория стрельцов официально была отменена, но потомки продолжали честно служить, «не щадя живота своего».
Девиз был предельно простой – За веру, царя и отечество! И девиз этот реализовался без всяких сомнений и рассуждений.
Вера была та, которая предписывалась, царь был тот,  который правил в данное время в  столице,  неважно,  как он назывался, император или генсек, а само отечество, тоже независимо от названия, всегда было для них Россией.
Сами стрельцы потом стали называться мушкетёрами, потом ещё как, но наследственная тяга к военной службе сохранялась.
Была ещё Ямская  слобода, там жили профессиональные ямщики, но не о них речь.
Сюжет требует упоминания об окраине города, где располагались  незатейливые сооружения   проверки и пропуска въезжающих, она «по взору и естеству» носило название «Рогатки». Селился там разный пришлый народ, занимался всякими рёмеслами, жили  победнее  стрельцов, но повеселее.
Были там скоморохи  и музыканты, и всяческие затейники.
К  живущим  на Рогатках относились снисходительно, как бы чуть свысока, уж очень далёкими казались их жилища, почти «у чёрта на куличках», хотя от центра  города эти самые Рогатки отстояли всего-то версты три-четыре.
При советской власти все эти названия официально отменили, появились кварталы и улицы имени всяких революционных деятелей.
Однако в народе продолжали употреблять старые названия, и всем было всё понятно, хотя власти это не одобряли.
Представим себе такую сценку – приходит в райисполком пожилая (по тем временам) женщина с какой-то просьбой, а молодая секретарь – комсомолка спрашивает :
– Ваш адрес, бабушка! Ну, где Вы живёте!
– На Рогатках я  живу  стало быть, на Рогатках…
–  Бабушка, на Рогатках жить нельзя, заколетесь! На какой улице вы живёте?
– На  Лесной,  как родилась, так всю жизнь живу на Лесной…
– Но  нет  же теперь такой улицы!  Теперь это улица имени Карла Либкнехта!
   Теперь скажите сами, на какой улице Вы живёте?-
– Да  на  этой, как ты, внученька, говоришь,  Карлы этого, ой беда, опять из    головы вылетело, Либихта, что ли…
– Бабушка, запишите себе на бумажке свой адрес, и когда спросят, бумажку показывайте, и пока не запомните, не говорите, а то, не дай Бог, перепутаете, и может плохо получиться!
–Ладно, милая, так и сделаю! А ты, что,  в Бога всё-таки веруешь?
– Не верую, бабушка, нет никакого Бога, это Вы мне голову заморочили!
Ступайте себе, Вас потом вызовут.
–Иду, иду уже, а Бог, он есть, как же без Бога!
Но люди постепенно переставали верить в Бога,  молодёжи прививали другую религию, но  нравы от этого лучше от этого не становились.
В Стрелецкой слободе, примерно в середине улицы им. Урицкого (бывшей Конторской) стоял большой дом Анкудиновых. Дом стоял на холме, и с крыльца дома, даже со скамейки под грушей видна была текущая внизу между зарослями ракитника неторопливая река, и заречные дали, и где-то далеко, далеко кажущиеся маленькими дома деревни  Завенякино.
 Жила в этом старинном доме  Татьяна Николаевна Анкудинова вместе со своим отцом, Иваном Игнатьевичем, и сыном Олегом. Муж её, Алексей Анкудинов, погиб на границе.  Работала Татьяна Николаевна технологом на  маслосырзаводе.
Она была женщиной видной, и предлагали ей замужество люди достойные, но она так и не решилась на создание новой семьи, видно, мужа сильно любила, и забывать его не захотела.
Но отшельницей не стала, охотно приглашала в гости товарищей своего сына Олега с их родителями, особенно летом. У Анкудиновых был большой сад и огород, и росла там огромная груша, а под ней располагалась та большая широкая скамья, на которой могли разместиться  десятеро  взрослых  или полтора десятка ребятни. Соорудил её ещё прадед Олега из толстенных дубовых досок, и, казалось, что со временем она становилась даже крепче.
На этой скамейке под грушей любили фотографироваться  гости, из дому выносили большущий  самовар, и устраивали чаепитие, рассказывали  разные истории, обсуждали увиденные в кинотеатре фильмы.
Сына она очень любила, её отец, дед Олега даже удерживал её от чрезмерной любвеобильности, чтобы она не портила будущего командира Красной армии (по его убеждению, Олег должен был стать после школы кадровым военным), своей чрезмерной ласковостью.
Дед Олега преподавал в школе ботанику и зоологию, вёл кружок юннатов, юных натуралистов, и на школьном участке с их помощью выращивал всякие замечательно вкусные овощи, да и у себя на огороде и в саду занимался тем же, ещё и поэтому ребятня любила бывать у Анкудиновых.
Олег рос крепким парнем, учился отлично по всем предметам, хотя зоологию любил не очень, но деда подводить было нельзя. Очень любил физкультуру, прекрасно плавал, на брусьях ему вообще не было равных, играл в футбол, и учитель физкультуры, двоюродный дядя Олега втайне надеялся, что Олег будет играть в классной московской команде. Но эта тайна как-то вышла наружу, и дед Иван Игнатьевич решительно поговорил с родственником, и Олег уже с девятого класса стал готовиться к поступлению в военное училище.
    Неподалёку,   на улице им. Розы Люксембург, бывшей Садовой, жила  семья  Кругликовых. Сам Степан Кругликов был ранен на гражданской войне, болел, кашлял, лечился всякими травами, но помогало это не очень, и про него втихаря  говорили: не жилец, долго не протянет.
А его жена, Александра Митрофановна, преподавала в той же школе русский язык и литературу, и была у них дочка Лида, очень красивая девочка. Она была поздним ребёнком, родилась, когда родители уже надеяться престали на появление потомства, и поэтому рады были чрезвычайно. И буквально лелеяли дитя ненаглядное.
Лида тоже была отличницей, но особенно увлекалась русскими и французскими романами, а школьные предметы одолевала по обязанности.
Родители дружили между собой, неудивительно, что и дети стали дружить.
Лида была на два года моложе Олега, и вначале эта дружба была подростковой.
Но в начале учёбы в девятом классе, когда Лида вернулась из комсомольского лагеря на Чёрном море,  загорелая и улыбчивая,  в полном расцвете юной женственности,  десятиклассник Олег, который  уже стал взрослым парнем, а в провинции  ребята взрослеют быстрее столичных,  влюбился в неё окончательно и бесповоротно. То, что на него заглядывались фактически  все одноклассницы,  его совершенно не  занимало.
Лида была его идеалом, его мечтой, и никто другой ему не был нужен.
И поскольку  в то время и в тех краях  традиции ещё соблюдались, Олег, ещё ничего не говоря Лиде, признался  матери  и деду, что хотел бы жениться на Лидии Кругликовой. Они одобрили его решение и его выбор, но советовали постепенно и осторожно переговорить с Лидией в отношении возможности замужества в принципе, а потом постепенно перейти к конкретике.
Не осталось незамеченным трепетное, особо нежное отношение Олега к Лидии и её родителями, и они были рады этому, зная и Олега, и весь род Анкудиновых.
Лидии Олег тоже нравился, но нравились и другие парни, особенно один из них, но совсем другой. К этому времени на Рогатках стали проходить неформальные вечера молодёжи, вечерницы, совсем не такие, как  благонравные танцы в городском саду, и душой этих вечеров, заводилой был баянист Трофим Ковальчук. Он после   школы окончил шофёрские курсы, работал водителем на автобазе, возил  различные грузы, бывал и в относительно дальних рейсах, и, соответственно, получал дни отдыха, отгулы, ну, и гулял весело.
Среди белобрысых и русоволосых  парней и девчат он отличался  абсолютно брюнетистой внешностью, аккуратно подстриженными усами, в которых пряталась лукавая улыбка,  и неотразимо горячими чёрными глазами. Его мать, оставшаяся без мужа, который погиб на лесоповале, уверяла, что в их роду были-таки брюнеты.
Но досужие  сплетницы уверяли, что всё дело не в родственнике. Дело в том, что в восемнадцатом году был направлен в наш город на отдых и переформирование красноармейский отряд, разбитый в бою с деникинцами, и там было несколько очень даже чернявых молодых парней, которые отдыхали по-своему. Вот оттуда, мол, и происходит этот Трофим.
Так ли, нет ли, это неважно, а важно то, что Трофим был любимцем населения не только Рогаток, захаживали туда любопытства ради, а потом и для участия, девушки, в основном девушки из центра, естественно, и со Стрелецкой слободы.
Стала бывать там с подругами  и Лида. Сначала она просто стояла и слушала, потом стала иногда подпевать  песням и самодеятельным частушкам:
Хотя Трофим был старше многих, его ласкательно звали  Трошка, и пели:
                Трошка, Трошка,
                Поиграй немножко,
                Принесём тебе за то
                Мы грибов лукошко.
И приносили и грибы, и ягоды, и яблоки, и помидоры. И, конечно, подсолнечные семечки, а бывало, и домашнее вино.
   После чего, ближе к ночи, звучали другие частушки:
                Гармонист у нас Трофим,
                Целоваться будем с ним,
                Будет славная игра
                Всю-то ночку до утра!
                Или такую, можно сказать с прямым намёком, или, можно сказать, даже с приглашением, которое звучало так возбуждающе:

                Полюби, меня, Трофим,
                В лес с тобою убежим,
                И никто не будет знать,
                Где в лесу нас отыскать!
Для полноты картины надо добавить, что пели и другие частушки, и совсем не про любовь, за них можно было и схлопотать от известных органов:
                Товарищ Ворошилов,
                Война уж на носу,
                А конница Будённого
                Пошла на колбасу!
О войне всё-таки думали, и было понятно, что добром дело не кончится.
Только полагали, что ещё не сейчас, и уж точно не у нас, немец сюда никак не доберётся, ведь раньше никогда такого не было .
Оказалось, что доберётся нашествие и сюда.Но они этого не знали, они жили своей, в общем-то хорошей жизнью.
Как правило, к половине двенадцатого всё вроде бы заканчивалось, и все спешили домой, поскольку в  двенадцать ночи отключали освещение.
Но местные ещё продолжали догуливать, и ходили слухи, что иногда кое-кто  из девчат провожал  Трофима до его дома, где у него была отдельная комната и с отдельным входом с огорода.
Лидия несколько раз приглашала Олега на эти вечеринки, и он терпеливо выполнял функции сопровождения, но сами эти посиделки с частушками и танцами ему не нравились.
После окончания школы Олег стал готовиться к поступлению в военное училище,  и она стала ходить на Рогатки только с подругами. Вела себя очень скромно, но Трофим ей очень нравился.
И когда  родители намекнули ей, что Олег Анкудинов к ней серьёзно относится, она заявила, что он очень хороший товарищ, но слишком уж положительный  и не очень весёлый, а ей вот нравятся такие, как Трофим.
 –Ты что, совсем с ума сошла! – всерьёз рассердилась Александра Митрофановна, – Трофим  гулящий  парень,  избалованный девками, какой он тебе будет муж?  Простой шофёр, выпивает, деньги проматывает, а ты из интеллигентной семьи, о чём ты с ним разговаривать будешь?
–Он весёлый и красивый, на баяне играет, улыбается  ласково, а твой  Олег сухарь!
–Он не мой, а должен быть твой, ты будешь за ним, как за каменной стеной!
Он будущий красный командир, из очень хорошей семьи, обеспечит тебе и безбедную жизнь, и уважение в обществе, и любит тебя по-настоящему, не то, что этот балабон. Олег будет тебе верным  мужем и защитником, отцом твоих детей!
–Мне ещё рано думать об этом, мне ещё восемнадцати нет!
–Вовсе не рано! Через год ты закончишь школу, тебе будет почти восемнадцать, а осенью будут полные восемнадцать лет, можно выходить замуж и рожать детей, нечего тянуть! Вон тебе пример – мы с отцом поженились поздно,  и ты поздний ребёнок, отец уж может внуков не увидеть, да и я не железная. Подумай хорошенько, не будь дурёхой!
После этого разговора Лидия стала пристальней приглядываться  к Олегу, и он стал ей нравиться всё больше и больше.
Ей нравилось, что он очень многое знает, очень внимателен  и явно влюблён в неё. Нравилось, что он атлетически  сложён, красив настоящей мужской красотой, прямо, как древний грек, – думала она, – он действительно будет мне другом и  прекрасным мужем.
И когда через несколько дней, Олег, обнадёженный родственниками, признался ей  в любви и попросил её стать его женой, она искренно обрадовалась и дала своё согласие. Объяснение состоялось лунным вечером в саду дома Анкудиновых на знаменитой скамейке под старой грушей.
Она сама первой поцеловала Олега, и он прямо расцвёл от ласки.
Он опустился перед ней на колени и поклялся любить её всю жизнь, и никогда не думать ни о ком другом.
Они стали встречаться, объявив всем, что они жених и невеста.
Олег рисовал планы жизни на ближайшие два года: он закончит военное училище, получит звание и назначение к месту службы, они официально зарегистрируют  свой брак, и Олег заберёт её с собой.
Она закончит  школу, получит паспорт, поступит в местное педагогическое училище, и  будет ждать приезда Олега.
Осенью Олег уехал в военное училище, а Лида стала учиться в десятом классе, уже не принимая предложений других парней в части танцев, или других  развлекательных мероприятий.
Но Рогатки её всё-таки привлекали, и время от времени она бывала там. Однажды она на дне рождения одной из подруг выпила пару бокалов местного плодового  вина, ей очень захотелось, как и другим девчатам подзадорить Трофима-баяниста, и они всей компанией к вечеру отправились на Рогатки.
А на Рогатках тем временем сложилась по предложению Трофима такая традиция: каждая девушка должна спеть частушку своего сочинения, и автору наиболее понравившейся баянисту частушки полагался его публичный поцелуй, а при обоюдном желании, могло быть и продолжение.
Они прибыли на вечерницу, и Лидия, осмелев, спела сочинённую ею частушку:
                Ты со мною не дружил,
                Но меня приворожил,
                Я хожу влюблённая,
                Тобой  приворожённая!
Частушка понравилась, все дружно захлопали, закричали: поцелуй, поцелуй!
И Лидия неожиданно  для себя  самой подошла к Трофиму, и поцеловала его в губы. Её  буквально  пронзил никогда не испытанный запах, сочетание слабых паров бензина с ароматом душистого табака-самосада, одеколона «Красная Москва» и  разгорячённого мужского тела. У неё  перехватило дыхание, вдруг закружилось голова, она испугалась, что сейчас упадёт, и резко отстранилась, чувствуя, что её лицо просто пылает. Она на слабеющих ногах отошла в сторону, и села на свободный кусок дальней лавочки под весёлый смех других девчат.
А потом вдруг почему-то стало  страшно, и она, посидев на  лавочке минут двадцать, поднялась, и одна пошла прочь, не понимая    сама своего   порыва.
Прошло несколько дней, и неожиданно в городе появился Олег, словно что-то почувствовал.
    А скорее  всего, он получил некое известие, потому что почти сразу по приезде пришёл к дому Лидии, вызвал её в сад, и задал прямой вопрос: «Ты действительно   целовалась с Трофимом?»
Олег был необычайно красив  в курсантской   форме, подтянутый, аккуратный, но какой-то осунувшийся, и Лидия прокляла саму   себя за ту минутную слабость.
–Олеженька, это было просто в шутку, всё это, ерунда, ты мой единственный и ненаглядный,  клянусь тебе!
–Верю тебе, но смотри, будь осторожна, иначе у нас с тобой всё будет плохо!
–Клянусь тебе жизнью своей, никогда и близко ничего подобного не будет!
–Хорошо, так и запишем. Пока, вечером увидимся, мне тут надо одно дело уладить.
Олег пришёл на автобазу, вызвал Трофима и потребовал, чтобы тот навсегда зарубил себе на носу, что к Лидии приставать нельзя.
У Трофима был свой гонор, и драки между парнями из-за девчонок не были редкостью, но всё решалось один на один, и без поножовщины.  Ясно понимая, что в случае мужского выяснения отношений против Олега у него шансов никаких, да и не очень нужна ему была эта гордячка Лидия, заверил, что он тут даже и не виноват.
–Слушай, Олег, она сама ко мне подошла, да и не серьёзно это, шутка, это ж при  всех, вроде как игра!
–Ладно, больше она к тебе не подойдёт, но сам не  смей ни при какой погоде приставать к ней, а лучше вообще не замечай её, понял? Никаких таких шуток больше быть не должно, понял?
–Как не понять! Зуб даю, да никогда в жизни не буду к ней приставать!
Олег вернулся к Лидии, сказал, что Трофим сам от неё отказался, и поцеловал её, наказав ждать его через год.
Через год он вернулся уже с кубиками лейтенанта, они официально зарегистрировались, и родственники устроили    весёлую и красивую свадьбу в старом саду дома Анкудиновых. Иван Игнатьевич заговорил было о венчании, но Лида и её мама посчитали, что этого делать не надо, потому что и жених, и невеста комсомольцы, и могут быть неприятности.
Устроили свадьбу неширокую, но весёлую.
Вина было мало, а добрых слов и подарков много, пели песни, и советские, и дореволюционные, и старинные.
Завтра приходили с визитами, тоже поздравляли.
Род Анкудиновых очень уважали, и Олег был в глазах людей достойным его продолжателем.
А поздним вечером Олег и Лидия, остались наедине, и, не сговариваясь, только  обменявшись  взглядами,   вышли в сад.
Деревья словно тонули в тёплом бархате июльской ночи, над скамейкой у груши висела огромная и яркая луна, мерцали звёзды, и сад казался каким-то древним фантастическим лесом. А внизу угадывалась прибрежная улица, и ещё ниже извивы реки в зарослях ракитника.
Сердце Лидии было переполнено любовью, она просто боготворила своего мужа, такого рослого, умного, сильного.
Она захотела полностью раздеться, чтобы предстать  как бы в образе древних эллинов.Она сознавала свою стройность и притягательность, но постеснялась  предложить это Олегу. Ей показалось, что Олег это не одобрит ,может быть, даже упрекнёт её...
Соитие произошло, первая боль быстро прошла, и стало даже приятно, но абсолютной наготы не было. Хотя лёгкое платье  ничему не мешало, но Лидии казалось,что могло быть более острое ощущение.
И впоследствии всё было очень хорошо, но как-то немножко стыдливо.
А через два дня Олег увёз её на запад страны, на участок,который вернулся недавно в границы бывшей Российской  империи, теперь СССР.
Им предстояло  там жить и, конечно, увеличивать семью, творить детей.
Но с детьми пока почему-то не получалось. И странно, что Лидии в самые интимные и сладостные минуты, когда она в упоении закрывала глаза, вдруг  чудились горячие  чёрные  глаза Трофима, и его лукавая улыбка.
Она открывала глаза, и усилием воли отгоняла этот навязчивый образ.
И видела добрые и ласковые глаза любимого мужа, её замечательного Олега.
Однако идиллия длилась недолго. Обстановка на границе усложнялась, и, несмотря на заверения комиссаров, люди понимали, что война неизбежна.
Жизнь стала резко ускоряться.
В начале мая сорок первого года Олег взял краткосрочный отпуск, и отвёз Лидию домой, будучи убеждён, что немцы до коренной, глубинной России никогда не доберутся.
К сожалению, он ошибался, как и другие командиры его уровня.
В сентябре  сорок первого немцы заняли город.
И это было шоком  для его обитателей, поскольку вторжения врагов город не испытывал уже несколько сотен лет.
Сердце Степана Ильича Кругликова, отца Лидии, остановилось в тот момент, когда ему сообщили о занятии города.
Дед Олега, Иван Игнатьевич Анкудинов, ушёл в создаваемый партизанский отряд ещё за две недели до вторжения, доказав, что ещё способен держать оружие в руках. Партизаны развернули масштабное сопротивление врагам, и враги гибли тысячами, но и партизаны погибали сотнями. По слухам, Иван Игнатьевич погиб ранней зимой.
Оставшиеся  пытались приспособиться к жизни в условиях оккупации, надо было как-то самим выживать и детей, и внуков кормить.
В планах немцев городу отводилась особая роль, он должен был стать неким центром создания русского антикоммунистического правительства, и поэтому жестокость оккупации была завуалирована, и жизнь  населения была регламентирована в соответствии с их планами.
Улицам вернули прежние, дореволюционные названия, разрешили частное предпринимательство, в том числе  частную торговлю, и это помогало как-то выживать.
Работали маслосырзавод, овощесушильный комбинат, мясокомбинат, автобаза, действовали школы и библиотеки, разумеется, под надзором новых властей и в интересах рейха. Создавалось некоторое упорядочение жизни.
Но люди всё равно ждали прихода НАШИХ.
Нелояльность каралась беспощадно.
Александра Митрофановна, будучи по совместительству школьным библиотекарем, получила указание собрать и сжечь всю советскую политическую литературу. Она эту работу начала, но потом по чьему-то совету решила переправить несколько томов сочинений К. Маркса и В.Ленина в партизанский  отряд, договорилась с представителем партизан,  и тот под видом возчика зерна повёз эти книги. От них, конечно, партизанам никакого  проку не было, но и отказаться было нельзя. Беда была ещё в том, что в мешках были  также  похищенные со склада гранаты.
Возчика перехватили, проверили книги, обнаружили штамп школьной библиотеки, Александру Митрофановну обвинили в сотрудничестве с партизанами и повесили.
Лидия перебралась жить к свекрови. Татьяна Николаевна устроила её работать к себе на маслосырзавод, и посоветовала одеваться  предельно скромно, никуда не ходить, и после работы – сразу домой.
Так поступали  многие (но не все) молодые и симпатичные женщины.
Во избежании внимания к себе они кутались в старенькую, штопаную и закрытую одежду, скрывая волосы под широкими и тоже бедноватыми платками.  Ни о какой косметике и речи не было, наоборот, состарить лицо, сделать его максимально  непривлекательным, это было в порядке вещей.
Конечно, были и другие, но не о них речь.
Почти два года длилась оккупация, и никто не знал о судьбе своих близких, воевавших на фронтах страшной войны.
Наконец, наступил момент освобождения, и это было радостью, это было счастьем, кроме тех,  кто  слишком усердно служил немцам.
Снова вернулись революционные названия для городских улиц, они были не удобны и не подходили "по взору или естеству", но возражений уже не было, они уже стали частью НАШЕЙ жизни.
От Олега пришло письмо. Он писал, что у него всё в порядке, даже не был ранен, уже получил звание майора, скоро вышлет им свой аттестат, и они будут получать его жалование, а ему самому деньги не нужны. А ещё он писал, что очень любит их всех (про гибель деда он ещё  не знал) и особенно нежно свою милую жёнушку.
Лидия много раз перечитывала письмо, и даже украдкой целовала его.
Они направили ему своё письмо, рассказали кратко о произошедших событиях, сообщили, что живут теперь хорошо, Лида продолжила учёбу в педагогическом училище, город восстанавливается. Просили, чтобы он поберёг себя особенно теперь.
Лида написала отдельное письмо, в нём были слова о горячей любви, а также вопросы о возможности его хотя бы краткосрочного приезда домой, или приезда к нему пусть на несколько часов.
Олег отвечал, что пока ни то, ни другое невозможно, не вдаваясь в объяснение причин.
 Не мог же он написать, что готовится новое наступление, и отдельный разведывательно-десантный батальон, которым он командует, практически постоянно в деле.
А между тем в городе  неожиданно появился почти весь седой полковник Линтварев, и целую неделю жил у своих родных.
И между тем, Ксюша Горбунова ездила в гости к своему мужу, и это сильно задело Лидию.
Но ей недосуг было понимать, что раненый полковник Линтварев после лечения в госпитале был направлен на долечивание в родные места, что муж Ксюши, хотя и носил военную форму, но был интендантом, и служил в тылу, всё это проходило как-то мимо её сознания. Она очень хотела видеть Олега, а он вроде бы этого не хотел. Подруга Надя  подзуживала  её, и намекала, что Олег завёл себе  ппж, походно-полевую жену.
      –Все они, здоровые мужики, не могут долго без баб, – убеждённо говорила она, – все они кобели по натуре!
       –Мой Олег не такой, он меня любит!
       –Любит, пока ты рядом, а когда тебя нет, то и другая сгодится!
       –Врёшь ты, Надька, – говорила Лида, а сама думала: а вдруг? После боя, наверное, телу женской ласки хочется.
Её молодое и крепкое тело уже истосковалось по мужской ласке, и вопреки её убеждениям и намерениям уже интересовалось немногими имеющимися в городе мужчинами. Конечно, она бы ничего себе не позволила, ни телу, ни сердцу, но произошли непредвиденные обстоятельства.
С фронта вернулся Трофим Ковальчук. Вернулся искалеченный,  кисть левой руки полностью отсутствовала, левая нога перебита, и он при ходьбе  как бы волочил её за собой, где-то в лёгком застрял осколок. Словом, инвалид инвалидом.
Лидии и другим девчатам из прежней, довоенной жизни, стало его очень жалко. Они приходили в его одинокий дом, поскольку матушка его погибла при освобождении города, помогали ему по хозяйству, но постепенно охладели к этому занятию. На баяне Трофим играть не мог, а к губной гармошке ещё не приспособился.
Лидия  одна не оставила его, и раза  два-три в неделю заходила к нему.
Свекровь об этом узнала, и, мягко говоря, не одобрила. Это было первое разногласие между ними, но не последнее.
Лидия сократила свои посещения, но раз в неделю всё-таки приходила, пытаясь это делать максимально осторожно. У неё появилась своя тайна.
Трофим тем временем отдохнул, подкормился и устроился на работу учётчиком в автобазе. К нему отчасти  вернулась его прежняя весёлость, чёрные глаза вновь засверкали задором, и Лидия вновь почувствовала неодолимое влечение к этому человеку.
Всё её существо, молодая здоровая плоть(ведь ей было только двадцать четыре года), жаждала любви, наслаждения интимной близостью с желанным мужчиной. Полтора года оккупации и вынужденное воздержание в старушечьем обличии хотелось забыть и забыться в крепких мужских объятиях.
Но Олег писал,что пока не может вырваться даже на пару суток.
"Значит, не очень хочет, --думалось ей, значит, есть правда в рассказах о фронтовых утешительницах. И тяга к Трофиму возрастала день ото дня.
Трофим заметил это, и принялся всячески её отговаривать, помня своё обещание Олегу, но, видно, было уже поздно. Он с ужасом почувствовал, что впервые в жизни по-настоящему влюбился сам. И произошло то, что и должно было произойти, причём инициатива происходила опять-таки от Лидии. Трофим пытался её урезонить, напоминал о верности мужу, но её это уже не могло остановить.
 – Олег там тоже не скучает, говорила она, убеждая его, но больше, пожалуй, саму себя,-  у них там женщин полно, и медсёстры, и связистки, и врачихи, и всякие разные. Да и откуда ему узнать  про нас? Не бойся, Трошенька, будь со мной поласковее!
И тайные ласки продолжались, на Рогатках, в старом доме Трофима.
Но страстной натуре  Лидии хотелось романтики.
Узнав, что свекровь уезжает на три дня в областной город на съезд передовиков производства, она пригласила его в сад Анкудиновых, наказав, чтобы пришёл тайно, поздно вечером, и не с улицы, а через  скрытую в зелени садовую калитку, которую она пред этим откроет.
И снова была тёплая летняя ночь, и огромная луна нависла над садом, и звёзды весело мерцали в небе. Они сидели обнявшись на старинной скамье, и сердце Лидии трепетало, а всё тело жаждало соития.
   –Я хочу полностью раздеться,  – сказала она, пусть будет сказочная ночь, мне уже не нравятся коротенькие встречи на твоей койке в полуодетом состоянии и наспех!
     –Ладно, пусть будет? А ты не боишься, вдруг кто-нибудь придёт!
     –Да никто не придёт, свекровь уехала, вернётся самое раннее послезавтра, и вообще я никого не боюсь! Иди ко мне!
Она говорила, и лихорадочно раздевалась, призывая его словами, глазами, губами.
В ярком свете луны её тело казалось беломраморным, идеально красивым и неодолимо притягательным, особенно для него, смуглого и страстного парня, бог знает, каких кровей, про его матушку говорили разное.
Да чёрт с ним, -думал Трофим,-будь, что будет, ради такой женщины на всё можно пойти,
пусть даже меня убьют!
Он тоже осмелел, его чёрные глаза сверкнули дикой радостью, и они отдались влечению. Лидия поняла, что она всегда хотела именно этого, именно с этим человеком. Она испытывала невыразимое наслаждение, такого у неё с Олегом не было никогда…
 Татьяна Николаевна не захотела оставаться ночевать в областном центре.
Торжественная часть закончилась, ей вручили медаль, грамоту и денежную премию, это было главное, а завтрашние посещения родственных предприятий, встречи с местными пионерами почему-то её не привлекали. Она чувствовала  себя  усталой, и с попутной машиной поехала домой.
К одиннадцати  часам  вечера она уже была дома.  Не обнаружив в постели Лидию, которая в это время обычно ложилась в кровать, чтобы ещё полчасика почитать перед сном, она вышла в сад, думая, что Лидия вышла подышать воздухом, и Лидия действительно была там.
Но, Боже мой, в каком виде, и с кем!
Сначала ей показалось, что неожиданно приехал сын, и она даже поспешила к скамейке, но представшая перед ней картина поразила её.
Она плюнула, повернулась, и быстро ушла в дом.
Вслед за ней кинулась едва одетая, совершенно одуревшая и растерянная Лидия. Она что-то лепетала, бросилась в ноги, просила прощения, умоляла ничего не писать пока Олегу.
      – Встань, – сказала Татьяна Николаевна, – ты мне противна. Я не буду ничего писать сыну, ему надо с фашистами воевать, и ни о чём другом не думать, но жить под одной крышей мы с тобой больше не можем, ты это понимаешь? Собирай свои манатки, и немедленно убирайся к себе домой. И не хнычь, меня твои слёзы не трогают. Ты оказалась похотливой кошкой, уходи прочь!
Лидия наскоро собрала свои носильные вещи, и пошла к выходу, теперь уже не понимая толком сама, как это случилось с ней, женой майора советской армии, заботливого мужа, но её тело, это предательское тело ещё помнило жгучее наслаждение страсти…
На следующий день приходил Трофим, просил простить его за то, что он не удержал её от безумства, но в то же время клялся ей в любви, говорил, что ни одну женщину он не любил, как её. Он предлагал ей всё честно написать Олегу, и уехать вместе на Урал, там у Трофима живёт одинокая тётка в собственном   доме.
   – Подумаем, Троша, подумаем, нам всё хорошо надо продумать, а теперь давай расстанемся, до завтра!
Завтра было воскресенье, и Лидия, убравшись в материнском доме, в котором не была уже несколько месяцев, под вечер присела  у окна отдохнуть.
И через некоторое время под её окном прозвучала  популярная частушка:
            Не гуляйте с лейтенантом,
            Не считайте звёздочки.
            А гуляйте с инвалидом,
            Привезёт селёдочки!
И раздался весёлый женский смех.
Она выглянула в окно, но сумела заметить лишь несколько фигур со спины, быстро повернувших за угол. Ей показалось, что среди них  была и Надька.
Трофим приходил каждый день, тихо здоровался, вёл себя очень скромно.
Он написал письмо тёте на Урал, в Невьянск, и получил положительный ответ. Лидия Олегу ещё не написала, но Трофим советовал быстрее уехат, продав свои  дома, и написать ему тогда, когда они будут уже на Урале.
Лидия согласилась на это ещё и потому, что боялась известия Олегу со стороны его матери с неприятными комментариями.
Они стали ускоренно готовиться к отъезду, но не успели.
Однако Татьяна  Николаевна была здесь не причём. Нашлись  другие информаторы.

Через две недели внезапно появился Олег. Он приехал  около шести вечера на «виллисе», оставил машину у ворот, и быстро вошёл в дом.
Татьяна Николаевна бросилась к нему навстречу, плача от радости. Он нежно обнял мать, потом аккуратно отстранил её, и прямо спросил: это правда?
     – Ты о Лидии?
     – Да, о ней. Ты сама видела?
      – Не могу тебя обманывать. Видела.
      – Ладно. Я оставил водителя в Завенякине, сделаю кое-какие дела в городе, и поздно вечером уеду.
      – И ночевать не будешь?
      – Нет, надо скорей в часть.
Он отвёл глаза, но мать сумела заметить, как потемнели его так знакомые ей чистые и ясные   голубые   глаза, в которых мелькал острый недобрый огонёк.
Татьяна Николаевна вспомнила, что у отца Олега, её покойного мужа однажды тоже она заметила такой взгляд, и… лучше бы этого не помнить.
Олег, набросив на плечи плащ-палатку (так ходили  уже многие мужики, имевшие дело с армией), отправился на Рогатки. Трофим ещё был дома, но уже собирался к Лидии. Увидев Олега, он побледнел.
Олег подошёл к нему вплотную.
     – Я вижу, ты, сволочь, не выполнил своё обещание мне?
     – Олег, поверь, я уклонялся, я не хотел, она сама хотела быть со мной. Но мы полюбили теперь друг друга, прости нас, согласись на развод. И дай нам спокойно уехать. Что вам делить? Ведь детей у вас нет!
       – Может, потому  и нет, что она налево смотрела и не о том думала. Но просто так я вас не отпущу. Вы меня предали, вы меня кровно обидели, а теперь, как два голубка, хотите упорхнуть, и вдвоём курлыкать, да ещё и насмехаться  надо мной?  Нет, этот номер не пройдёт! Но я смотрю, ты воевал, и даже покалечился? И признался честно. Даже пытался выполнить условия нашего договора. Поэтому убивать тебя не буду, но отметину на память оставлю.
И тут же страшный удар в челюсть опрокинул Трофима, он упал навзничь, ударившись головой о металлический каркас кровати, и потерял сознание.
Олег подул на пальцы кулака, и стремительно вышел из домика Трофима.
Когда он просил у командования срочный отпуск хотя бы на трое суток, он ещё нечётко представлял себе, как он поступит.
И пока ехал в машине, в его голове мелькали картины измены, и возникали различные варианты решений.
Простить? И потом жить с ней, и всё время помнить об измене, мучиться, не доверять ей ни в чём, и подозревать новую измену? Нет, это не жизнь!
Дать развод, и вернуться в часть, как ни в чём не бывало? Вернуться обязательно, это его долг, его святое дело, он ведь потомок российских стрельцов, защитников родины.
И быть раненым, вполне возможно погибнуть, а в это время две штатские сволочи будут наслаждаться любовными утехами, и, скорее всего, насмехаться над ним? Нет, это тоже неприемлемо.
Всё забыть и забыться, найти новую подругу?
Найти можно, забыть нельзя. Тогда что же?
Теперь он точно знал, что...
Виновную надо покарать!
Но и немцы тоже виноваты, если б не война, этого ничего бы не было, он не оставил бы Лидию одну. Немцы тоже заплатят за вторжение в его жизнь.Дорого заплатят, он сам назначит им кару, и сам исполнит приговор, он уже планировал, как.
Но сначала-Лидия!
Быстрым шагом он дошёл до дома Лидии, постучал в дверь, открыл её, и увидел свою жену Лидию, она была нарядно одета, и накрывала  стол к чаю.
Увидев Олега, она  буквально замерла, потом, собрав все силы, запинаясь в словах, с трудом проговорила:
     – Ты так неожиданно приехал? Я, я, это, я рада тебя видеть!
     – Что ж, если рада, давай поговорим. Только зачем же здесь? Пойдём к нам, там и поговорим!
Лидия даже обрадовалась. «Не знает,– думала  она, – он ничего не знает, Татьяна Николаевна молодец, ничего ему не рассказала! Я сама постараюсь ему всё объяснить, он умный, он добрый, он всё поймёт и отпустит нас!»
Они подошли к дому Анкудиновых, но в дом не вошли, Олег предложил пройти сразу в сад, на их любимое место.
Они сели на скамью. И Олег чётко и жёстко спросил:
– Значит, вы с ним именно здесь, на нашей скамье! И тебе не стыдно? Ведь это подлость! Я ещё мог бы понять, если бы он долго и старательно ухаживал за тобой, задарил тебя подарками, задурил тебе голову, или, скажем, угрожал тебе, но ты сама, по своей воле, дала волю своей похоти. Ты смертельно обидела меня!
     – Ты хочешь убить Трофима?
      – Зачем? Он своё получил, оклемается. Может быть.
      – Значит, ты хочешь убить меня, ой, а потом застрелиться ?
      – Примерно так.  Но не совсем. Мне надо на фронт, меня ждут. Так что вопрос только о тебе. Ты нанесла мне смертельную обиду. Прощай!
Он выхватил свой ТТ, и выстрелил ей в висок. Она упала, как сидела, поперёк скамьи. Олег поцеловал её в лоб, аккуратно положил тело вдоль скамейки, и быстрым шагом вошёл в дом.
    – Мама, послушай меня, пожалуйста, и не перебивай, поверь, у меня на душе хуже не бывает. Слушай. Я застрелил Лидию, иначе я не мог, это была кровная обида, и она нарушила клятву. Сейчас я уеду на фронт, ты меня не  удержишь. После моего отъезда ты пойди в сад  и накрой тело Лидии от комаров и мух. Завтра утром, часов в девять, не раньше, ты пойдёшь в милицию и заявишь, что обнаружила мёртвое тело. То, что я был здесь, и, возможно именно я убил Лидию, не отрицай прямо. Просто скажи, что спала и выстрела не слышала, а уехал я потому, что меня вызвали по рации.
А теперь прощай! Я очень любил тебя, и всех наших!
Он вышел за ворота, зашумел мотор, и машина уехала. Около двенадцати ночи Олег заехал в Завенякино, где у родственников оставался его водитель,  сказал ему, что в пять утра они должны срочно уехать, и лёг отдохнуть на сеновале.
В пять утра они перекусили, и в пятнадцать минут спустя были уже в пути.
Олег сам захотел быть за рулём, он внимательно смотрел на дорогу, но встречные машины не попадались, и это заставляло его думать только о случившемся.
Он очень любил Лидию, и терзался своим поступком, но при этом считал, что в тот момент иначе поступить не мог. Вся его натура, гены предков и характер майора Анкудинова, заточенный под войну, толкала его именно к этому.
Она его предала, а предателей надо расстреливать, это необходимая целесообразность.В его мозгу что-то сместилось, и он стал считать, что ситуация в самом деле похожей на фронтовую обстановку.
Если бы Лидия, честно выразила  желание расстаться, попросила бы его о разводе, а не скрывала, как он думал, свою преступную страсть, животную похоть, он бы уступил просьбе.Хотя был бы глубоко огорчён.Но тайная неоднократная измена? В его доме, на их любимой скамье! Это подло.
И отпусти он после этого этих  голубков на волю вольную, чтобы они потом смеялись и потешались над ним? Ну, нет, смеяться над собой я никому не позволю!Меня можно не любить, можно ненавидеть, но насмехаться надо мной нельзя!
Ну, а что теперь? Милиция, следствие, суд? Запутают мать? Нет, напишу им письмо, а сейчас скорее в часть.
А что там?  Тоже суд, в лучшем случае сорвут погоны, отберут ордена? Нет, не успеют, я решу проблему раньше!
Мне теперь всё равно жить не хочется, я погибну в бою, но не как разжалованный лопух, а при полном параде. Он уже знал, как поступит.               
Они ехали по возможности быстро, лишь около полудня пообедали в столовой небольшого городка на пути следования и к шести вечера уже были в расположении  штаба дивизии. Отпустив водителя, Олег подъехал к своему батальону, где в его распоряжении был охотничий домик.
Там он умылся, написал письменный рапорт на имя командира дивизии, которому был непосредственно подчинён,  заклеил конверт, и приказал ординарцу передать его командиру дивизии завтра утром.
Затем сам приехал к штабу дивизии и попросил адъютанта доложить генералу о необходимости срочного разговора.
Генерал хорошо знал и ценил майора Анкудинова, поэтому принял его незамедлительно, встал из-за стола, и дружелюбно спросил:
     – Что случилось, майор? Почему так рано? Ты же настойчиво просил у меня увольнительную на четыре дня!
       – Справился неожиданно раньше. У меня к Вам серьёзная просьба, товарищ генерал-лейтенант! Сегодня в ночь уходит диверсионная группа из моего батальона, ей приданы подрывники из соседней дивизии. Задача поставлена сложная, и я прошу поставить во главе группы лично меня!
        – Почему такая просьба? Ты же совсем недавно ходил в тыл к немцам, блестяще провёл операцию, представлен к награде, отдохни, а эту группу поведёт, как и предполагалось, капитан Чесноков.
        – Капитан Чесноков мой подчинённый, он скажется больным, я с ним договорюсь. Дело в том, что вчера  я убил свою жену. За измену. Иначе я не мог поступить, поверьте мне, иначе это был бы не я.
        – Милиция местная знает об этом?
        – Сегодня уже знает. Но я не хочу, чтоб меня судили тыловые крысы!
Я не могу этого вынести!
         – Значит, ты хочешь, чтобы тебя судили военно-полевым судом?
         – Этого я тоже не хочу. И это не рационально. Даже если меня не расстреляют, то разжалуют и посадят, или в штрафбат. Но это резко ограничит мои возможности  отомстить фашистам. Я долго думал, и пришёл к выводу, что в нормальных условиях, не будь этой войны, мы в общем нормально жили бы с Лидией, у нас была бы хорошая семья, дети, потом внуки. Теперь ничего этого не будет, а виноваты в этом, по большому счёту, фашисты. Мне теперь всё равно после  сделанного жить не хочется, я хочу умереть, но не просто умереть, как жалкий мозгляк, а забрать с собой как можно больше фашистов, и тем самым хотя бы ещё  немного приблизить победу. Поверьте, это не пустые слова, я всё продумал.
     – Но ведь ты понимаешь, что после твоего признания я должен приказать тебя арестовать!
      – Николай Спиридонович, Вы знали моего отца. Он высоко ценил Ваше благородство, и я прошу Вас дать мне возможность погибнуть с честью! Закон Вами не будет нарушен. Я Вам ничего не говорил  сейчас о том, что я застрелил  свою жену, я просто предложил назначить меня командиром сводной диверсионной  группы вместо заболевшего капитана Чеснокова. А рапорт о моём поступке с признанием вины Вы получите завтра утром, когда я буду уже в тылу у немцев, более того, уже в деле, и назад я не вернусь.
Но в любом случае немцам в плен живым не попаду.
    – Ишь ты, он всё продумал! Мудрец хренов, чёрт тебя дери! Но тебя понимаю. Ладно, беру грех на душу!
Майор Анкудинов! Вы назначаетесь командиром сводной диверсионно-разведывательной группы вместо заболевшего майора Чеснокова! С вашей группой будет взаимодействовать тамошний партизанский отряд, командир отряда уже получил уведомление. Общее командование – за Вами. Приказ о Вашем назначении будет подписан незамедлительно! Прощай. Олег, и позови мне адъютанта!
        – Спасибо, товарищ генерал-лейтенант!
Генерал неожиданно обнял его, и ещё раз тихо сказал: «Прощай, сынок»!
И ободрённый майор Анкудинов пошёл собирать группу в поход.
Впервые он отступил от правил. Под плащ он одел парадный китель с новыми, недавно введенными погонами майора и всеми боевыми наградами, а их  уже было немало. Сам лично связался по рации с партизанским отрядом,  сказал, чтобы были собраны все наличные силы.
Он хотел устроить такую бойню, чтобы немцы надолго запомнили.
По существу, он задумал тризну по самому себе, забрав с собой максимальное количество врагов. И погибнуть он хотел именно в парадной форме советского, русского офицера.
Не в зэковском  барахле, не в штрафбатовском поношенном обмундировании,  не под уголовной статьёй, а выполняя важное задание.
И задание было выполнено, причём со значительным превышением.
Ещё ночью был уничтожен крупный склад горюче-смазочных материалов, взорван мост, через который к противнику могли поступать подкрепления, а рано утром уничтожен личный состав  и сожжён штаб дивизии противника.
При этом в руки группы попали три немецких танка с полным боекомплектом и заправленные топливом.
У майора Анкудинова появилась мысль расширить операцию, и с помощью танков атаковать расположенную неподалеку узловую железнодорожную станцию, а уж затем отойти. Поскольку ни его заместитель ст. лейтенант Сабуров, ни командир партизанского отряда не знали всех деталей операции, они не возражали, тем более что достигнутые  успехи вдохновили их.
Группа сделала крюк, и с остатками взрывчатки, которой захватили с избытком,  под прикрытием немецких танков, в которых сидели десантники и партизаны,  сумевшие вести танки, ворвалась на станцию, это было уже почти в полдень, и это было до безумия дерзко, но это сработало.
Немцы не обратили внимания на якобы  свои танки, а когда сообразили, в чём дело, танками был уничтожен   эшелон с личным составом отборного батальона SS, только что прибывшего на станцию.
Анкудинов распределил подрывников по объектам станции, главным  образом по вагонам и цистернам, приказав взрывать,  как получится, и не рисковать собой, все должны собраться живыми у водокачки через  двадцать минут. Не прошло и десяти минут, как взорвались и заполыхали три цистерны с бензином, потом две с мазутом. Пламя и дым окутали станцию.
Воцарилась паника, между вагонами и станционными зданиями метались немцы (или румыны?), слышались крики и команды не  только по-немецки.
В центре станции партизаны, скрываясь за вагонами, расстреливали в упор вражеских солдат из ППШ и трофейных «шмайсеров», в этом побоище самое активное участие принимал и сам  майор Анкудинов.
Он даже вёл счёт лично им убитых вражеских солдат и офицеров, и убивал он как бы из чувства мести, и ему хотелось это делать, но он пересилил себя, и перебежками отправился к водокачке. Служебный долг требовал сейчас иного. Понимая,  что паника продлится недолго, что  немцы всё-таки сумеют сорганизоваться и блокировать, а затем уничтожить группу, он приказал своему  заместителю  в этой операции  ст. лейтенанту   Сабурову,  отведя  его в сторонку, срочно выйти из боя, и с уцелевшими бойцами, нигде не задерживаясь и не отвлекаясь, максимально быстро пробираться к своим, чтобы доставить захваченные в штабе немецкой дивизии документы. А он, майор Анкудинов, вместе с  партизанами, завершит бой на станции.
Затем он подошёл к партизанам, стоявшим поодаль, и предложил им во избежание окружения срочно уходить на свою базу, а он, майор Анкудинов, возвращается с   диверсионно-- разведывательным отрядом в свою часть.
Его команды были выполнены.
А сам он захватил два трофейных «шмайсера» и пять рожков патронов к ним, пробрался  в пустой пассажирский поезд, стоявший на втором пути от здания станции, и приготовился продолжить  то, что ему хотелось больше всего –уничтожить как можно больше врагов,и с честью погибнуть в бою.
Сейчас ему можно было уже не думать о других, и все мысли сосредоточились на его собственной трагедии.
Он уже ясно и чётко рисовал в своём сознании картины хорошей и умной жизни с Лидой, если бы… нет, Трофим в этих картинах был не при  чём, виновата была война, виноваты были фашисты.
Если бы этого не было, они бы  с любимой Лидой жили вместе, он бы некоторое время служил на границе, а потом поступил бы в военную академию. Но каждую свободную минуту он был бы с Лидой. У них бы родились дети, двое мальчишек, и девочка, очень нежная и красивая, похожая на Лиду.
А после академии и стажировки его бы взяли самого преподавателем, они бы жили в Москве, лишь иногда на недельку-другую приезжали бы в родной город проведать родителей, сходить в лес за грибами и ягодами, на речку.
А Трофим за это время тоже бы женился, да вот хотя бы на Лоскутовой  Надюшке, и Лидочка о нём бы даже и не вспоминала.
А потом бы у них были внуки, и продолжился бы  старинный род Анкудиновых.
Но теперь ничего этого не будет. И виноваты в этом только немцы, пришедшие на его землю. Но они за это дорого заплатят.
В его мозгу уже творилось что-то странное, ему казалось, что именно вражеское внушение водило его рукой в ту несчастную ночь…

Немцам показалось, что всё успокоилось, стрельба прекратилась, они (или румыны) стали пробираться к уцелевшему зданию станции,  и тут же попадали под прицельный огонь, падая один за другим на мокрые скольские рельсы, потому что прошёл сильный дождь.
Они открывали ответный огонь, но Анкудинов переходил из вагона в вагон пустого поезда, и продолжал  поражать цели.
При этом он разговаривал сам с собой, с немцами и с Лидой:
– Ах, вы, гады, вы пришли на мою землю, из-за вас погибла моя Лида, и буду вас убивать, пока я жив! Лидочка, милая, я отомщу за тебя, я за всех нас отомщу!
Он насчитал уже больше сорока убитых им врагов, и не чувствовал усталости, он хотел убивать ещё и ещё,  но патроны закончились.
Тогда он сбросил плащ, оправил парадный китель, и громко крикнул по направлению к станционному зданию, где группировались немцы( теперь это были точно немцы) слова, которые  вспомнил :
– Аchtung! Ruhig! Ich will ausgehen! Внимание, тихо, я хочу выйти!
Он вышел из вагона, поднял руки, потом опустил их, и спокойным шагом пошёл к стоявшим вооружённым немцам.
Они с удивлением смотрели на одинокого русского офицера в парадном  мундире с орденами, он им казался каким-то даже нереальным. Не доходя  до них пятнадцати шагов, Анкудинов широко улыбнулся, и вдруг неуловимым движением вскинул левую руку с пистолетом ТТ, и направил его на явного немецкого  начальника. Однако обер-лейтенант  Зигель уловил это движение, и полоснул  очередью из автомата, а затем, и другие автоматы прошили насквозь тело майора Анкудинова, но за доли секунды до этого пуля из пистолета воткнулась прямо в лоб гауптмана  Зоммерштадта, и он  рухнул на землю.
Анкудинов не промахнулся даже с левой, ведь он был потомственным стрельцом…
Немцы смотрели в каком-то оцепенении на  труп, который лишь несколько минут тому назад был человеком, им казалось, что этот человек ещё не совсем умер, потому что на его лице сохранилась улыбка.
Но постепенно оцепенение проходило. Подошёл полковник Шперлинг, который видел эту сцену из окна здания станции. По рации он только что был назначен новым командиром дивизии взамен убитого при разгроме штаба генерала Краузе. Он вызвал зондеркоманду и приказал доставить несколько десятков советских пленных для сбора трупов и расчистки территории станции.  Пришлось пристрелить восемь пленных за нерадивость, но к вечеру основные работы были закончены, искорёженные груды металла вытащены и сброшены с насыпи, трупы собраны и сгруппированы.
Раненые  немцы  были  отправлены в дивизионный  госпиталь, несколько раненых партизан и двоих советских армейцев просто пристрелили.
Они лежали отдельно от немцев, с ними рядом положили и Анкудинова, собираясь всех захоронить завтра утром.
За ужином офицеры обсуждали странное, нелогичное поведение русского майора.
– Ведь он же легко мог уйти, выполнив главную задачу, и сохранить  себе жизнь, причём получить  хорошую награду!
– Он был просто большевистским  фанатиком.
– Может быть, он во время боя повредился в уме?
Обер-лейтенант Зигель высказал предположение, что это результат работы советской психологической школы, которая воспитывает отсутствие страха смерти.
– Всё-таки здесь был явный элемент театральности. Может быть, это какой-то их знаменитый артист, и за очень большие деньги для семьи согласился сыграть такую роль?
– Himmelherrgott! вы все неправы, – заявил полковник Шперлинг. Боюсь, здесь другое. Думаю, парень по своей  воле решил показать нам, кто на самом деле хозяин на этой земле. И у него это получилось.
После этих слов все замолчали. Но в головах офицеров начали более отчётливо роиться мысли, которые уже приходили к ним  ранее:
– И какого чёрта мы полезли в эту Rusland? Действительно, они здесь хозяева, плохие или хорошие, но это их земля, а мы залезли как грабители. Этот усатый ефрейтор, Гитлер, втравил нас в авантюру, и надо как-то из неё выбираться. Но как? По крайней мере, зря под пули лезть не стоит…
Они чувствовали, что после слов полковника у них боевого духа не прибавилось. «Ладно, думали они, переживём как-нибудь. А пока надо отдохнуть от этой встряски, будем надеяться, следующие дни будут мирными. Русские на радостях теперь  будут пить водку и тискать своих баб, им будет пока не до нас.»
Но их надежды не оправдались.
Документы, доставленные ст. лейтенантом Сабуровым, оказались исключительно ценными. Выяснилось  точное расположение огневых точек, оборонительных сооружений, складов, резервных позиций, аэродрома, и много ещё чего другого.
Доложили об этом в штаб армии, оттуда в штаб фронта, командующим было принято решение ускорить планируемое наступление, и уже во второй половине дня на немецкие позиции обрушился шквал артиллерийских снарядов, а с неба их долбала наша авиация.
Полковник Шперлинг по существу не успел вступить в командование, его дивизия была разорвана в клочья, и вал советского наступления покатился с высокой скоростью, поскольку это  было  направление главного удара.
Уже к середине второго дня наступления мотострелки  ворвались на  ту самую железнодорожную станцию. Немцы не успели закончить похороны погибших позавчера, и тело майора Анкудинова в парадном кителе и в орденах сразу бросилось в глаза.
Доложили генералу Воскобоеву. Он приехал, посмотрел на погибшего сына своего боевого друга, закрыл ему глаза своей рукой, и приказал похоронить отдельно, со всеми орденами, и произвести винтовочный  салют. Так и сделали.
На конверте с рапортом майора Анкудинова, который ему передали накануне, была надпись «лично», поэтому адъютант не стал его вскрывать.
Генерал тогда прочитал его признание, и положил к себе в карман.
Теперь, отъехав  от станции, он приказал водителю остановиться у рощицы по дороге для того, чтобы оправиться, зашёл в кустарник, достал зажигалку, и сжёг рапорт с признанием вместе с конвертом.
А следствие в городской милиции прошло именно так, как и предполагал Олег. Упростило дело то обстоятельство, что милиция получила его письмо, отправленное   по дороге в часть, в котором он признавался в содеянном, и выражал глубокое сожаление.
В милиции знали о романе его жены Лидии с Трофимом Ковальчуком, и  очень не одобряли это, наоборот, сочувствовали Олегу Анкудинову, и по-человечески понимали его поступок.
Решили, что убийство совершено в состоянии аффекта, что в любом случае снижало наказание до минимума. Однако порядок требовал связаться по этому поводу с армейскими структурами.
Запрос в дивизию пришёл спустя две недели после трагедии.
Оттуда сообщили, что майор Анкудинов Олег Иванович погиб смертью храбрых и посмертно представлен к правительственной награде. Дело было закрыто.
Похороны Лидии организовала Татьяна Николаевна, ведь погибшая официально оставалась законной женой её сына.
Трофим Ковальчук на похороны не пришёл.
Он всё-таки оклемался от удара, дотащился до районной   больницы, где ему вправили челюсть, освободили от осколков выбитых зубов, наложили швы на разбитую голову, и посоветовали избегать резких движений. Он так и поступал, но иногда голова вдруг сама по себе неожиданно дёргалась, и это пугало окружающих. И правая  рука  стала слегка трястись.
С работы ему пришлось уволиться, жил на небольшую пенсию, и её бы кое-как хватало, но случилась беда, которая обычно подстерегает русских людей после тяжких потрясений. Стал он пить, не запойно, не теряя сознания, но без самогона уже не мог, тем более, что после ста грамм переставала дрожать рука.
Родственников у Лидии не было, а Татьяна Николаевна без особой нужды на могилу не ходила, ей было морально тяжело. Осознав это, на могилу стал ходить Трофим. Он соорудил лавочку, и к вечеру, когда на кладбище обычно уже никто не бывает, приходил, садился и беседовал с Лидией. Он выучился играть на губной гармошке, и наигрывал ей немудрящие мелодии.
          Иногда потихоньку напевал ей стихи-песенки собственного сочинения:
                Лида, Лида, Лидочка,
                Оборвалась ниточка,
                Спишь одна в земле сырой,
                Скоро буду я с тобой!
Или грустно жаловался ей на свою неприкаянность, но никогда не упрекал её, и очень благодарил за мгновения любви.
И однажды утром его нашли мёртвым. Он лежал рядом с могильным холмиком, обняв  его не искалеченной рукой, уткнувшись лицом в землю. Остановилось сердце, поскольку не выдержало меры страданий.
А Татьяна Николаевна нашла в себе силы жить. Она стала привечать соседских мальчишек, похожих на её Олега в детстве, особенно из неполных семей. Приглашала к себе в сад  и домой, угощала фруктами или своим вареньем, поила чаем, спрашивала об учёбе и помогала им с домашними заданиями. Беседовала с ними  ненавязчиво на разные темы, и особо советовала не обижаться, не таить в себе обиду, и не обижать других. Не стремиться осуждать, потому что далеко не всегда можно понять побудительные мотивы другого человека.
– А если человек негодяй, вор, или врёт?  – спрашивали ребята.
– Будет ему  суд официальный, а главное, Божий суд.
– Но ведь бога нет, так в школе учительница говорит! Так и по науке выходит.
– Наука тоже не все ещё открытия сделала, а Бог всё-таки есть, вы это знайте, а с учительницей не спорьте, не надо. Пусть она говорит своё, а вы знайте своё, это вам в жизни поможет.
Она прожила долгую жизнь. После войны она добилась перезахоронения  сына  на городском кладбище, но отдельно от Лидии.
Приезжали оставшиеся в живых сослуживцы Олега, говорили много добрых слов о нём. Однако ордена за последний бой он так и не получил. Видно, кто-то из Особого отдела, узнав об уголовном деле, перестраховался.
Очень лаконично сообщалось о  проведенной операции, но ничего не говорилось о его руководстве операцией ни в прессе, ни по радио.
 Но Олегу этого было и не надо.
Ему нужна была только его Лидия. Его семья.Его дети и внуки, продолжение старинного и уважаемого рода.
Теперь ничего этого не будет.
Как говорили стрелецкие старушки, не успел он повенчаться с Лидией, повенчался со   смертью.
Бог ему судья, горемычному!