Шаман-дерево

               
   Если перефразировать слова советской песни, то можно их произнести и так: «Где это было, когда это было, в жизни, а, может, во сне?»
   А ведь было… В жизни, потому что произошедшее со мной могло случиться только в жизни. Нет достоверного документального подтверждения тому, что сны становятся явью.
   Было это – страшно подумать! – в прошлом веке. В далёком восемьдесят пятом году. После демобилизации однополчанин Колька Птицын, призывавшийся из Якутии, предложил мне, жителю юга, поехать погостить к нему. «В Чёрном море купался? – спросил он незадолго до приказа министра обороны о мобилизации и демобилизации; сидя в курилке тесной компанией из пяти человек, сплотившихся в самые первые дни службы, фантазировали, чем будем заниматься первые дни после дембеля, - вот и в море северном искупаешься. Если судьба подвернётся. И убедишься, север действительно бескрайний, как поётся в песне». Не буду утверждать, что меня соблазнило в тот момент, сам факт укрепиться в утверждении знания бескрайности северных тундрово-таёжных просторов или мало-вероятностная возможность искупаться в море Лаптевых.
   Уговорить замполита, чтобы меня и Кольку Птицына, для друзей просто Птица, отпустили из части в один день, труда не составило. Как и не составило труда приобрести через буфетчицу в солдатском буфете Клаву пару бутылок молдавского коньяку «Дойна».
   И вот наступил радостный день, когда «покидают родные края дембеля, дембеля, дембеля».
   Часть наша располагалась за городом N-ском в пяти километрах в Калининградской области. На машине командира части нас вывезли в город со всеми сопровождающими документами, чтобы ненароком не напороться на патруль и не загреметь в гарнизонную гауптвахту. За два года ни разу не пришлось отведать тюремной баланды и после дембеля как-то это не светило.
   Так вот, высадили нас на автовокзале. Стоим, курим, дышим воздухом свободы. Нет, это к тому, что одно дело дышать воздухом, нося на плечах шинель с погонами, совершенно другое – чувствуя на себе приятную лёгкость партикулярного платья.
   Не обращая внимания на снующих вокруг нас пассажиров и отъезжающие автобусы, выкурили штуки по три папирос.
   - Ну, Антон, - это ко мне обращается Колька, – решил, куда едешь? Домой или со мной, в Якутию?
   Хочу заметить, к моменту демобилизации получил от родителей письмо, в котором они дали своё родительское благословение на мою поездку погостить у друга. «Как  мы с мамой полагаем, - писал отец, - в этом году ты не собираешься восстанавливаться в институте. Твоё право, напиши и возьми академический отпуск, чтобы не отчислили. А по поводу съездить к другу на север, хочу привести пример твоего дальнего родственника. Он тоже поехал на три года по вербовке на Сахалин, да так там и остался. Север он такой, притягивает неизвестно чем, влюбляешься в него и жить уже без него не можешь». В истинности отцовых слов убедился очень скоро.


   Обладающий пространственным воображением человек может без затруднений представить карту нашей родины. Всю ширь пространств по диагоналям и меридианам. Можно мысленно пробираться по отрогам и ущельям Урала. Тонуть в болотах и отплёвываться от надоедающей мошкары и гнуса, коими так обильно кишит сибирская тайга. Взбираться на сопки или на плоские плато древних скал, где только ветер поёт свою заунывную песню, и редкая лесная птица является случайным слушателем. Переплавляться через могучие полноводные реки и ручьи, разлившиеся в пору вешнего половодья. Можно представить всё, что угодно. Чтобы увидеть воочию, эти места нужно как минимум посетить или обозреть из окна купе скорого поезда, едущего по железным путям из западной точки континента до восточной. Сколько при этом пересекается поясов времени! Сколько сменяют друг друга климатических зон! Как разительно в течение одного только часа пути может измениться растительность. Подступающие практически вплотную к полотну леса бескрайнего моря тайги резко и контрастно режут глаза открывающимся видом пустыни. И тянутся, как зелёные таёжные волны, насколько хватит глаз, жёлто-охровые вспененные валы и волны из песка и глины. И насколько хватает глаз, повсюду царит одна и та же стихия – пустыня. Лишь кое-где изредка мелькнёт, как внеочередное недоразумение в плавно льющейся красивой речи, с фиоритурами и фестонами, жалкий выгоревший под беспощадно жарящим лучами солнцем кустик или чахленькое деревцо. Как призраки проплывают караваны кораблей пустыни и гаснут в вечернем мареве все краски мира, когда солнце садится за дальний край мира, бросив прощальный взгляд на унылые и безжизненные земли. Как ярко и отрывисто и отзывчиво что-то шевельнётся в груди в этот момент, будто старая и давно забытая песня вдруг зазвучит из  уст пожилого исполнителя, напевающего незатейливый прекрасный мотив в полголоса. И сразу всплывают в памяти картины, которые предстоит ещё увидеть. Бесконечные дороги, занесённые вьюгой и бураном. Маршруты в разные стороны света. Весёлые попутчики, помогающие коротать время в пути. Или серьёзные персоны, невесть, что внушившие себе от избытка собственной важности и считающие по сией причине лишним баловством в первую очередь для себя вести долгие и пространные разговоры с попутчиком. Тотчас перед глазами как при ускоренном просмотре мелькают кадры непрожитой жизни. Видишь лица друзей, с которыми предстоит познакомиться, или места, ждущие тебя в своей вековой и нетронутой временем пустынности. Почти в конце пути ослепит взор озеро Байкал. Но это всё впереди: и неугомонный перестук колёс на стыках рельс, и разговорчивые и добродушные соседи по купе, и разговоры в тамбуре за выкуренной сигареткой, и щемящая тоска ожидания чего-то нового и радостного.
   Отправной точкой нашего путешествия домой стал город Калининград.


   Прапорщик Оноприенко Архип Опанасович лично открыл нам ворота, хотя это и не входило в его обязанности. Карие глаза старого служаки слегка увлажнились.
   - Ну, шо, хлопчики, вот и вы едете до дому, - странно было видеть всегда строгого и серьёзного прапорщика в таком взволнованном состоянии. – С кем теперь организовывать полковую самодеятельность, ума не приложу. Никто ни на баяне не играет, ни гитару никогда в руки не брал. Одних бездарей прислали. (Так он говорил о каждом новом пополнении.) Провёл вчера вступительную беседу, так они слушали вполуха и чему-то лыбились, ироды. 
   Он замолчал, крутя длинный жёлтый прокуренный ус. Молчали и мы в полной растерянности, не зная, что и сказать, но догадывались, лучше не прерывать размышлений прапорщика.
   Помог дежурный по КПП лейтенант Проскуряка.
   - Товарищ прапорщик, может, в чём пособить?
   Прапорщик Оноприенко поднял на лейтенанта увлажнённые глаза и с какою-то тайной грустью произнёс:
   - Да чем же ты пособишь-то, сынок?
   Лейтенант замер, раскрыв рот, а прапорщик пошёл, больше не произнеся ни слова в сторону автопарка.
   - Ну, вот, что, ребята, - первым пришёл в себя лейтенант. – Поздравляю с демобилизацией. Вы хорошо служили, вот чтобы и на гражданке не посрамили честь нашей части. Простите, что без торжественного прохождения строем солдат и без «Прощания славянки» приходится с вами расставаться.
   - Да ладно, товарищ лейтенант, -  принял беззаботно-дембельский вид Птица. – Всё хорошо. Спасибо вам за всё.
   Снова возникла пауза.
   - Да не по-людски как-то, - как бы в собственное оправдание произнёс Проскуряка. – Всех провожали с музыкой. Говорили напутственные речи. – Он развернулся в сторону пропускного пункта и махнул рукой дежурным солдатам. – Наряд, выйдите, попрощайтесь с товарищами.
   Лейтенант Проскуряка вернулся на КПП. К нам подошли дежурные.
   Попрощались эмоционально. Ведь им оставалось служить тоже недолго. Как заметил один из дежурных, что их дембель маячит им из-за горизонта, мол, лето пролетит быстро, а там и осень, а там и дембель. Каким бы тёплым ни было расставание, но положенный по неписаному правилу обмен адресами и пожелание приезжать в гости не последовало. Пожали руки. Выкурили напоследок по солдатской папиросе «Дымок», кто служил в советское время, тому нет, надобности объяснять, что это за табачный изыск, пожали руки и расстались. Хочу сказать, обычно предоставляли машину, чтобы увезти дембелей на вокзал, но нам отказали и в этой малости. Однако ни я, ни Птица не расстроились и на попутке добрались в Калининград на железнодорожный вокзал Южный.
   Куда-то нужно было деть время до отправления поезда. В запасе было почти десять часов.


   Любая, даже самая мало-мальски непродолжительная поездка из пункта А в пункт Б это приключение. А если предстоит в пути провести почти семь суток да ещё с пересадками, то это сопоставимо с экспедицией в средние века куда-нибудь в глухие дебри сибирской тайги, где повсюду, за каждым кустом и невысоким взгорком ожидает либо приятная неожиданность, либо более приятная  своею неопределённостью удача. Одно радует, сейчас любой метод передвижения не подразумевает под собою некий процент непредвиденных ситуаций. Никто с кистенём не выскочит из-за кустов, не шарахнет по темечку, не поинтересовавшись предварительно, какого ты роду-племени, какого вероисповедания. Впрочем, лихих людишек завсегда хватало на бескрайних просторах не токмо диких территорий. Но и на сопредельных землях, славящихся интеллектуальным и творческим развитием, по этой особой стати ставящих себя выше остальных. Получается, процесс окультуривания народов не привёл к повальному осознанию того, «что такое хорошо и что такое плохо». Каждый трактует известную ему истину с той точки, каковая выгодна на данный отрезок времени.
   Куда податься на вокзале? В то время, когда ещё до видеосалонов априори хитроумные и доморощенные бизнесмены-дельцы не додумались? Возвращаться в город, искать кинотеатр, смотреть кино? Зачем? Когда впереди раскрывали туманные дали свои широченные просторы, наполненные волнующими ожиданиями.
   Побродив по залу ожидания, попали под пристальное внимание военного гарнизонного патруля. Первым на себе чей-то внимательный взгляд ощутил я. Стало сразу как-то зябко и неуютно. Поделился с Птицей подозрениями. Он отмахнулся и сказал, что это всё процесс переживания последних дней перед дембелем. Но, тем не менее, и сам осторожно осмотрелся и, видимо, не заметив предмета, излучающего опасность, успокоился.
   Мне же казалось совсем наоборот, что наблюдать за нами можно из любого укрытия. Книжки про разведчиков читал регулярно, не упускал возможности ознакомиться с новинками детективов отечественных и зарубежных авторов. Кстати, благодаря полковой библиотеке выпала удача прочитать всего комиссара Мегрэ. Также много других интересных и увлекательных произведений  прочитал именно в период двух лет срочной службы.
   Когда находил время, если распорядок дня был предельно напряжён? Приведу пример из другой области: возьмите пьяницу, магазин закрыт, а он уже опохмелился… Несколько не в тему, но суть та же. Никто не отменял личное время. Кто-то расходовал его нерационально, уделяя внимание пустякам.
   Личное время и время, свободное от нарядов, я проводил в библиотеке. Читал книги в читальном зале или вёл интересные беседы с библиотекарем, женой нашего командира части, весьма интересной, образованной и эрудированной женщиной. Думаю, разговоры с нею и дали толчок к принятию положительного решения ехать с Птицей на север,  в Якутию.
   Не переставая просматривать зал, стараясь найти объект, следящий за нами, увидел приоткрытую дверь в станционный буфет, на одной створке висела табличка, вещавшая, что буфет закрыт на обед. В щель между дверями увидел часть лица, фрагмент пилотки с красной звездочкой.
   Наши взгляды перекрестились. Дверь распахнулась, и к нам направился патруль. Во главе шёл старший прапорщик, мужчина пятидесяти лет и двое рядовых. Прапорщик с алой повязкой на рукаве с надписью «Патруль» вышагивал с таким видом, будто поймал за тестикулы птицу счастья.



   - Старший военного патруля старший прапорщик Васёк, - представился он.
   Мы тотчас стали смирно, привычка подчиняться старшим по званию пока что не изжилась жизнью на гражданке. И по очереди представились.
   - Предъявите документы, товарищи солдаты, - отчётливо произнося каждое слово, обратился он к нам. Стоящие чуть позади солдаты одновремённо следили за нами и не упускали из внимания, происходившего в зале.
   Васёк очень долго и очень внимательно, так показалось нам, почти гражданским лицам, просматривал документы. С двух сторон осмотрел билеты, и почти не попробовал их на вкус. Так  близко подносил к лицу проездные документы.
   - Почему не по форме? – оторвался он от изучения бумаг.
   Птица, было, раскрыл рот, но зная его привычку ляпать всякую чушь, опередил его.
   - Товарищ старший прапорщик, - обращаюсь я к нему, - нам разрешили в части.
   Это известие, казалось, весьма удивило Васька. Он округлил глаза, сморщил лоб. Черты и так худощавого лица обострились до предела. Кожа на скулах побелела от  натяжения. Но настолько острой оказалась только его реакция, солдаты не придали нашим словам никакого внимания.
   - Что это так? – спросил он после минутного удивления. – Был приказ по гарнизону?
   Мне снова пришлось ткнуть локтем Птицу в бок и взять инициативу в свои руки.
   - Точно неизвестно, - отвечаю ему, - но в приватной беседе с замполитом, нам сообщили о таком нововведении.
   Старший прапорщик Васёк слегка повернул лицо в сторону подчинённых.
   - Слышали? – строго  спросил он. – До чего додумались-то! – то ли восхищение дальновидностью начальства читалось в его словах, то ли полное непонимание непродуманных приказов. – Так, глядишь, скоро докатимся до того, солдат в увольнении будет в одних труселях по городу расхаживать!
   Солдаты под строгим взором начальника приняли положение смирно, нацепили на лица маски непроницаемости: губы сжали в узкие полоски, носы обострились, брови свели к переносице, глаза источают полное повиновение.
   Ваську понравился вид подчинённых, но очень уж хотелось услышать слова подтверждения правдивости его непререкаемых и непреложных истин.
   - Ну? – в голосе начальника патруля послышался металл. – Или у вас иное мнение?
   - Никак нет, товарищ старший прапорщик! – быстро отрапортовал первый.
   Второй слегка замедлил с ответом, за что получил осуждение в виде грозного взгляда и тотчас выпалил, как автомат:
   - Чёрт знает что будет, а не армия!      
   Васёк повернул голову к нам.
   - Понятно? А вы говорите, замполит разрешил.
   Ещё несколько минут для проформы старший прапорщик Васёк промурыжил нас и отпустил. Едва мы отошли на пару шагов остановил вопросом:
   - Как поживает прапорщик Оноприенко?
   - Отлично, - тут я не стал останавливать Птицу. На этот вопрос можно было ответить именно так и никак по-другому.
   - Да? – в вопросе чувствовалось недоверие. – А мне тут птичка в клювике принесла, что он больно уж печальный ходит. С чего бы это?
   - Не знаем, - за двоих отвечаю и добавляю: - Мало ли у него проблем личного плана?
   - У убеждённого старого холостяка? – спросил Васёк, – какие могут быть проблемы, ни семьи, ни детей!
    Я промолчал, Птица тоже не нашёлся что ответить.
   - Тут дело в другом.
   - В чём же, - уточняю деликатно я.
   - Грусть-тоска у него оттого, что уехали два любимца, с кем он первые места на конкурсах самодеятельности брал, - старший прапорщик Васёк внимательно присмотрелся к нам. – Ба! Да это вы, ребятки! Узнал, узнал вас. Красиво вы на сцене с баяном и гитарой смотрелись! Ха-ха-ха! Как же это он без вас-то жить будет! С кем будет петь любимые песни?
   Птица выдал тут такое, что впору было бы умереть от смеху.
   - Не оскудела талантами земля русская, - серьёзно произносит он. – Найдутся и те, кто пойдёт по тропам, проторенным нами.

   

   Васёк от всей души рассмеялся вместе с подчинёнными. Вернул нам документы и пожелал скорого возвращения домой, при этом назвал нас первопроходцами. И в конце добавил, чтобы вели себя в поезде аккуратно, не пили с кем ни попадя водку, а то после службы-то военной так и хочется в первые деньки напиться до беспамятства, не думая о последствиях. На наши немые вопросы пояснил, что участились случаи, когда демобилизованные солдатики не доезжают до порога отчего дома. В поезда-купе садятся, а вот встречать уже на станции прибытия некого. Проводники говорят одно и то же, мол, выходили с какими-то лицами кавказской наружности где-то на глухом полустанке, а там следы-то их, солдатиков, и теряются. Военная прокуратура возбудила несколько дел.
   Тут и нам вспомнился случай, произошедший в прошлом году.
   В часть приехал отец и поинтересовался, почему не отпускают домой его сына, Григория Подкопытина. Командир и замполит очень удивились этому. Поговорили с отцом Гриши наедине. Рассказали, что он выехал такого-то числа такого-то месяца с друзьями с вокзала. Что проводили их, назвал имена лейтенанта и прапорщика, до самого поезда и посадили в купе. Весельчак ростовчанин Гриша Подкопытин  пропал, домой не вернулся.
   Мы пообещали быть настороже. Времени до отправления поезда оставалось три часа.



   - Чего изволите, солдатики? – спросила симпатичная буфетчица в белой блузе с рюшечками на воротнике и манжетах и накрахмаленной наколке на взбитых в пышную причёску перманентно-завитых каштановых волосах, наметанным глазом определив категорию покупателя. Видимо, у нас на лице было написано, что мы солдаты. Хотя, догадаться было не очень трудно. Да взять, например, короткую стрижку.
   От пива-водки отказались. На смешливый вопрос, что, дескать, монахами заделались, ответили, не пришло время. Взяли по бутылке лимонада и по песочному кольцу с жареным арахисом. Голод не одолевал, но стрелки на часах будто замерли в ожидании вселенского чуда отъезда нашего поезда.
   С нашим приходом пустой буфет быстро наполнился отъезжающими, приезжими, провожающими. Лицо буфетчицы оживилось. С полок начали быстро исчезать бутылки «Столичной» и «Посольской». Пенясь, переливалось «Жигулёвское» пиво из бутылок в пузатые, изготовленные под бочки, бокалы. Пошла в ход сухая тарань, висевшая над стойкой на длинных связках.
   Мужчины потребляли водку, запивая пивом, женщины цедили медленно красное или белое вино. Зажиточные граждане не скупились на шампанское, которое лилось через края фужеров белой искристой пеной.
   Бутерброды с колбасой и сыром, мирно спавшие в ожидании бурных продаж, оживились и теперь радостно чувствовали себя в крепких мужских и изящных женских пальцах.
   Детвора, мальчики и девочки всех возрастов пили взахлёб ситро: «Лимонад», «Буратино» или «Крем-соду». Пили прямо из бутылок с яркими цветными этикетками, игнорируя просьбы взрослых соблюдать приличия и пользоваться стаканами. На это дети весьма резонно отвечали, что так пить вкуснее и указывали на некоторых мужчин, стоявших возле столов-стоек и медленно смаковавших пиво, прикладываясь к зелёному горлышку бутылок. Что и говорить, дети всегда правы. Особенно когда берут пример с взрослых…   



   На освободившихся креслах подремали. Больно ли уснёшь на деревянном сиденье, облокачиваясь на неудобную фанерную прямую спинку? И, тем не менее, я сидел с закрытыми глазами и повторял слова старшего прапорщика Васька, с кем прапорщик Оноприенко будет петь любимые песни.
   Музыкальная натура, прапорщик Оноприенко в части отвечал за художественную самодеятельность. Сам неплохо играл на баяне, но предпочитал, чтобы ему аккомпанировали. А песни он пел!.. Разные песни. И русские народные, и украинские. Только одну исполнял фанатично, с трагизмом в голосе «Несе Галя воду». Была на то причина, о которой мне стало известно совершенно случайно. А до этого…
   А до этого было построение вновь прибывшего пополнения ракетной части.
   Неровный строй призывников стоял и в полном молчании слушал приветственные слова прапорщика Оноприенко. Перед ним кратко, красочно, ёмко и вдохновенно произнёс речь командир части. Общие слова о том, что вчерашние школьники, только вышедшие из-за школьной парты, вливаются в дружную армейскую семью. И так далее и тому подобное. Следом выступил замполит, он коснулся не только темы патриотического воспитания советского воина, но и его цели. «На наших ракетах мы несём мир всему миру!» А уж затем перед строем вышел Оноприенко, покручивая ус, внимательно осмотрел ребят. Чему-то усмехнулся и с характерным украинским акцентом высказался о своей точке зрения на службу и о том месте, которое отводится в ней нам, вновь прибывшим гражданским лицам.
   Закончил следующим оригинальным образом. Спросил, есть ли среди новичков музыканты. В строе послышался смех, мол, не песни же петь сюда приехали.
   - Почему бы и нет, товарищи солдаты! – резко охладил пыл Оноприенко. – Перед каждым посещением столовой, куда будете ходить строем и обязательно с песней. На каждом строевом занятии, на плацу при прохождении перед трибуной с командиром части и старшими офицерами. Петь желательно громко, лёгких не жалея, и старательно. Наша часть всегда на строевом конкурсе с песней получала первые места. И впредь я буду следить за тем, чтобы товарищи солдаты давали выход скрытым в них творческим талантам. Дело найдётся каждому, и художнику, и певцу, и сапожнику, и строителю. Солдат без способностей, что горилка без градусов. Но это, так сказать, не всё: я отвечаю за художественную самодеятельность. Так вот, хлопчики, лучше по-хорошему, чем как-то иначе, тем, кто вмие граты на музыкальных инструментах признаться сразу. Здесь. Пока не началось.          
   - Что не началось-то? – послышалось из строя.
   - Для вас оно уже началось, - отшутился прапорщик Оноприенко и внезапно скомандовал: – Долго ждать буду? Музыканты и певцы – два шага вперёд!
   Что двигало мной, не могу понять до сих пор, но первым вышел я. Сделал два шага и повернулся к строю лицом.
   - Фамилия? – отчеканил командирским голосом прапорщик.
   - Антон Павлович Лебеда! – чётко отвечаю ему.
   - Очень хорошо, Антон Павлович, - улыбается прапорщик Оноприенко. – На чём играешь.
   - На баяне.
   - Да ну!
   - Так точно, умею! – придаю уверенности в голосе.
   - А прямо тут сможешь сыграть? – чувствую в вопросе прапорщика скрытую подковырку.
   Развожу руки.
   - На чём?
   Оноприенко приказал стоящему рядом старшему сержанту распорядиться, чтобы из клуба принесли баян.
   Минуту спустя я надел ремни германского баяна «Вельтмейстер» на плечи и вопросительно посмотрел на Оноприенко.
   - «Несе Галя воду» знаешь?
   Отвечаю сразу же.
   - Обижаете, товарищ прапорщик! Я же из Донбасса, кто ж её там не знает!
   Прапорщик Оноприенко сделал жест рукой, что ждёшь, мол, начинай.
   - В какой тональности исполняете?
   - Ми-минор.
   - Сначала небольшой проигрыш, - предупреждаю его, - затем маленькая пауза и вступаете вы.
   Сделал, как говорил и после паузы прапорщик Оноприенко запел:

                . Несе Галя воду,
                Коромисло гнеться,
                За нею Іванко,
                Як барвінок в'ється.


   Из сладких грёз воспоминаний вывел толчок в бок. Это Птица.
   - Спишь, что ли, - говорит он. – Наш поезд объявили.
   В купе сразу легли спать. Время было близко к полуночи.
   Утром нас встретила столица. Москва. Рижский вокзал. Суета, от которой отвыкли за два года службы, окружила плотной стеной. Гомон и крики пассажиров, грузчиков, гудки поездов. Сообщения из репродукторов о том, что по такому-то пути прибывает поезд … или объявляется посадка на поезд, следующий по маршруту…
   - Красота! – восхитился Птица.
   - Ты не разевай клюв, - посоветовал я ему. – Здесь быстро окучивают лохов.
   - Ты чё, Антоха! – не успокаивался Птица. – Это же столица… Столица нашей родины… Я-то ведь тоже живу в столице, но республики! А это столица всего нашего государства!
   После всех восторженных восклицаний товарища, еле сумев вернуть его с горних высей восторженности на грешную землю, сообщил, что пора перебираться на Казанский вокзал. Он насупился, ответил, дескать, я грубая и лишённая эмоций натура. И вообще, он удивляется, как это я с такими чертами характера могу играть на баяне и исполнять прочувствованные произведения.   
   Вот так, соревнуясь, кто кого одолеет шутками, добрались до Казанского вокзала.
   Поезд по маршруту «Москва-Казань» отправлялся в три часа пополудни. Время было осмотреться и понаблюдать за жизнью столичного люда. Народ, провожающий и отъезжающий, с чемоданами и баулами сновал вперёд-назад. Плакали громко уставшие дети; хрипло кричали грузчики, широко раскрывая рты «Разойдись!»; с утомленными лицами мужчины и женщины.
   Предупреждённый начальником патруля присматривался к народу. И не сразу, но определил лиц, проявляющих определённый интерес к чужому имуществу. И тотчас почувствовал себя в действии чьего-то авантюрно-приключенческого произведения.
   Здесь и Птица вёл себя иначе. Собрался, не шутил, говорил отрывисто, на вопросы отвечал невпопад.
   - Что случилось? – задал ему вопрос.
   - Не знаю, - ответил он, крутя вокруг головой, - такое странное ощущение, будто кто-то следит за нами.
   - Нас предупреждали, - напомнил я.
   - То-то и оно. 
   Несколько минут ожидания неизвестно чего не прошли даром. Возле нас остановился сержант милиции. Представился. Поинтересовался, куда следуем. Рассказали, показали документы. Он тоже предупредил о странных происшествиях на дороге, попросил быть осмотрительными. Не вступать в споры с лицами, если есть ощущение, что в спор втягивают специально. Порекомендовал не распивать спиртные напитки и не играть в карты. Рассказал один случай из жизни, про такого же дембеля, как мы. Сел сыграть в карты с цыганами, - успеете с ними познакомиться, они просто прописались в поездах дальнего следования, - если бы не вмешался линейный наряд милиции, вернулся бы домой парень в одних трусах. «Держите ухо востро!» - посоветовал милиционер.
   Кто предупреждён, тот вооружён.
   Истина простая и проверенная не одним поколением людей. Мы не стояли с напряжёнными лицами, не всматривались в лица незнакомцев, не сжимали кулаки в ожидании скорой расправы с недоброжелателями. Происходящее казалось игрой, в которую обстоятельства нас втравили помимо нашей воли.
   Видимо, в тот момент от нас исходила эманация особого рода, что даже обычные пассажиры старались быстро пройти мимо и не смотреть в нашу сторону.



   Нашими попутчиками до самой конечной точки следования – Казани – оказались пожилой профессор истории Александр Васильевич Суворов с супругой Маргаритой Марковной. Пять суток в пути пролетели как один день. Но это после, а поначалу…
   Едва перрон медленно тронулся с места вместе со зданием вокзала и провожающими, бросающимися в стёкла вагонов с последними словами-напутствиями хорошего пути, как мухи на яркий свет лампы, произошло знакомство. Профессор, в отличие от киношных образов, оказался не маленького роста тщедушным человечком с очками, постоянно сползающими с носа, а чем-то близким к Индиане Джонсу. Высокий, фигура атлета, не смотря на возраст – шестьдесят пять лет – ни единого волоска, посеребрённого сединой, волевое лицо и умные серые глаза. Супруга его мне напомнила мою тётку, имея тихий нрав, умудрялась командовать мужиками-грузчиками в магазине так виртуозно, что они подчинялись ей с полуслова.
   После взаимного знакомства и коротких характеристик, Александр Васильевич предложил за знакомство по старинному обычаю вспрыснуть это дело и вынул из саквояжа бутылку водки. Маргарита Марковна досадливо скривилась, но эта мимика вовсе не исказила её приятное миловидное лицо, со слегка раскосыми зелёными глазами и заметила, что для такого случая более подходит коньяк и, раскрыв объёмистый чемодан, водрузила на стол бутылку коньяку.
   - Не французский, конечно, - легко и непринуждённо, как бы, между прочим, произнесла она, - но и не хуже будет импортных аналогов по некоторым вкусовым характеристикам и удивительному мягко-терпкому послевкусию.
   Вот что значит хозяйка положения, произнеся мягко, не хочется ли мальчикам (от этого обращения я сомлел и стал её тайно-явным поклонником) выйти в тамбур покурить или полюбоваться проплывающими красотами из окон коридора, пока она, в силу своих скромных способностей накроет стол.
   Мальчики, в том числе и её муж, вышли в коридор.
   Ветер залетал в вагон через приоткрытые верхние фрамуги, пузырил шторы и вместе с этим наполнял атмосферу помещения взволнованно-интригующими флюидами дальних странствий. Полюбовавшись немного природой, улучив момент, поинтересовался полному сходству со знаменитым фельдмаршалом. Профессор усмехнулся уголками губ и ответил, что это полное сходство доставляло всегда ему определённые неудобства, заметил. Что расскажет об этом как-нибудь позже. 
   - Вот так всегда, - Александр Васильевич указал поворотом головы в сторону купе, - как дело касается каких-нибудь тонкостей, роль супруги в данном вопросе неоспорима. У самих-то, небось, есть планы в ближайшем будущем связать с какими-либо красавицами жизнь или только предположения.
   Птица показал фотку своей девушки. «Татьяна! – гордо сказал он, - Танечка моя любимая!» Сообщил, что ждёт, а вот играть ли свадьбу сразу после дембеля, стоит подумать. Профессор выслушал внимательно, и посмотрело на меня. Я же в свою очередь кратко, можно сказать, тезисами, изложил историю своей любви. Приукрасил и придал трагичности, что не ускользнуло от Александра Васильевича, он озорно улыбнулся, мне показалось, готов погрозить пальцем, и утешил, дескать, всё ещё впереди и не стоит унывать из-за каких-то мелких неприятностей.
   - Я за свою жену боролся, - уже куря в тамбуре, излагал он историю своих эротико-амурных приключений. – Отец был настроен категорически против. Кто  тогда в молодости был я, нищий студент, и что с того, что был полным тёзкой великого русского полководца и военного гения! А он к тому времени – светило медицины мирового значения! Когда сделал в первый раз предложение, так грохнул кулаком по столу, что на шум сбежалась родня и прислуга и, свирепо раздувая ноздри сообщил, что его дочь, к счастью не единственный ребёнок в большой и дружной семье, никогда не будет супругой этого вот… Ну, выразился по простому, коротко и ясно. А я добился-таки своего. И стал-таки фельдмаршалом науки истории!   



   Маргарита Марковна, открыв дверь в тамбур, махнула рукой, мол, как же вы накурили, и сообщила, в первую очередь, обращаясь к мужу, что с его стороны это крайне не комильфотно, заставлять её ходить по вагону и разыскивать его с молодыми людьми. При этом на её лице читалась доброта и спокойствие.
   - Маргарита Марковна! – дёрнул кто-то меня за язык, - вам стоило всего лишь послать ментальный позыв, как мы бы тотчас на него откликнулись и вернулись в купе!
   Александр Васильевич зааплодировал. Птица поперхнулся дымом.
   - Видишь, Марго, - сказал супруге профессор, - какие положительные эмоции ты вызываешь в молодом поколении! А какими словами он выказал тебе своё восхищение, подумать только, ментальный позыв… Браво, юноша! – это он уже обращался ко мне, - если так и дальше будете вести себя с женщинами, успех вам обеспечен.
   Возвращались в купе гуськом: впереди шествовала Маргарита Марковна, Птица, тоже неуклюже пытавшийся повторить моё импровизированно-вербальное безумство, я и замыкал процессию профессор.
   На входе в купе он меня придержал за руку.
   По его виду понял, что он хочет что-то сказать, что-то важное, чувствовалась внутренняя борьба, но произнёс он, напротив, следующее:
   - Придётся бывать в наших казанских палестинах, молодой человек, милости прошу к нам в гости. Адрес напишу позже.
   Я ответил фразой из кино, несколько её видоизменив:
   - Лучше вы к нам на Колыму! 
   Взглянув на сервированный купейный столик, я понял, профессионалом нужно быть в любой области. Будь ты профессором или обычным плотником.
   Маленькое пространство стола покрывала светло-зелёная льняная скатерть с орнаментом цветом темнее общего фона: диковинные цветы, изогнутые стебли, длинные и овальные листья, гроздья винограда и бутоны роз и лилий.
   - Нравится? – поинтересовалась у всех Маргарите Марковна, но я чувствовал, вопрос большей частью касается меня.
   - Обалденно! – высказался Птица.
   Профессор улыбнулся мило супруге и слегка моргнул глазами.
   - Превосходно! – отреагировал я, - определённо, превосходно!
   Маргарита Марковна посмотрела на супруга.
   - Александр Васильевич привёз из Индии, - не уточнила, что он там делал, и он не стал акцентировать тему.
   На столе стояли маленькие стеклянные стопочки на низких ножках, тарелочки с металлическими приборами. В салатниках овощная консервация, маринованные грузди, корнишоны, сыр на тарелочках и колбаса с ветчиной. Коньяк так и остался в матово-зелёной бутылке. А вот водку Маргарита Марковна перелила в пузатый графин с затейливым рисунком по экватору. Водка в нём плескалась в такт движению вагона, яркие лучики плескались по стенам купе, и от одного этого вида уже хотелось быстрее сесть за стол и начать маленькое дорожное пиршество.      
    Медленно, неспешно, как могучая полноводная река, лилась беседа под стук вагонных колёс. По мере опустошения наполнялись рюмочки, которые опустошались после тоста, Маргарита Марковна сказала, что пить нужно красиво, а красота приходит, когда её зовут. Поэтому каждый из нас, перед тем как выпить, говорил тост. Каждый, как умел. У Александра Васильевича это получалось легко и интеллигентно; каждый тост он умело облекал в канву исторического факта, придавая ему пикантный флёр познавательности. Птица говорил прямо и коротко, оправдываясь, что к такому способу проводить застолье не приучен, да и не с кем было, отец и мать противники любого алкоголя. Выкручиваться приходилось мне, всё-таки не зря посещал библиотеку в части в свободное личное время. Если получалось вспомнить пару строк из классика, немедленно выдавал их. Я понимал, что моё позёрство было эротическим посылом Маргарите Марковне, внутренним жестом признания её власти над собой. Она же тихо улыбалась и пила из стакана чай, его наливала из большого термоса.
    В питие она категорически отказалась участвовать, сославшись на то, что в их дружной компании хоть кто-то должен иметь свежую голову.



   Улеглись спать в два часа пополуночи.
   Птица отключился сразу, едва голова коснулась подушки. Внизу спала Маргарита Марковна, отвернувшись к стене. Лежал на спине профессор. Одному мне сон не шёл в очи. Повернувшись к окну, смотрел на залитый луной  пейзаж. Серебристо-фиолетовые краски не навевали дрёму, действовали наоборот. Повалявшись так примерно с час, решил выйти в коридор, подышать воздухом и потом покурить в тамбуре. Соблюдая предосторожность, спустился вниз, обул тапочки и вышел в коридор.
   Наблюдение за проплывающими видами возымело, на сей раз, на меня гипнотическое воздействие. Меня словно бы погрузили в глубокий транс. Словно невидимые ткани образовали вокруг меня плотный прозрачный кокон, сквозь который не проходили посторонние звуки. Только визуально я мог любоваться наружным пейзажем. Стекло окна двоило изображение, добавляя новые оттенки и тона. Кое-где чёткие грани расплывались, теряли форму, растворялись в соседних предметах, плавно перетекая из одной метафизической формы в другую.
   Да, да, да, именно нечто мистическое или метафизическое присутствовало в тот ночной час в вагонном коридоре.
   В какой-то миг довелось увидеть тени пассажиров, путешествовавших в этом вагоне и в этих купе на протяжении последних лет. По ковровой дорожке, сбивая её в маленькие шерстяные волны, бегали мальчик и девочка примерно шести-семи лет. Стоящие рядом две молодые женщины говорили им, чтобы дети вели себя прилично, или у кого-то кончится терпение, и они узнают вкус витамина «Р», то есть ремня. Но девочка, сияя исключительно синими глазами, ответила маме, что ей не страшен серый волк и рассмеялась с той детской непосредственностью, которая очень быстро проходит с возрастом. И показала маме язык. Её поддержал и мальчик. Он, тоже смеясь, сказал своей маме, что бабайка приходит ночью, а днём его нет. И тоже показал язык. Одна из мамаш сказала, сетуя, подруге, вот, мол, что поделать-то с таким подрастающим поколением. На эту ламентацию другая философски заметила, неужели она забыла, какими они сами были в этом возрасте. 
   Следом за ними пришло новое видение. Мужчина и женщина в годах, стоят возле окна и настороженно, избегая встречаться взглядами, смотрят в окно. На его читается лице усталость, сквозь морщины сочится утомление бесцельным ожиданием. «Когда?» Раздаётся тихий вопрос. Женщина утирает набежавшую слезу. «Ты же знаешь, он сделал для меня много хорошего. Я не могу его предать. Давай подождём». Вагон качнулся на повороте. Женщина вскрикнула, взмахнула руками, мужчина крепко обнял её и уткнулся лицом в её распушенные ветром волосы. «Время идёт. Оно неумолимо. Каждый год делает нас старше. Иногда боюсь ложиться спать. Что-то неопределённое тревожит и не даёт покоя… Я боюсь не дождаться». Она отвечает, как эхо: «Я боюсь не дождаться…»
    Что-то происходит с внутренним пространством вагона. Оно расширяется, расширяется и расширяется. И вот уже передо мною бегут мне навстречу длинные металлические нити рельс с прошитыми стежками шпал. Встречный ветер забивает дыхание, выжимает из глаз слёзы. Рельсы, сияя матово в лунном свете, начинают двоиться, переплетаться и свиваться в жгуты. Неведомая сила, воздействуя на шпалы, корёжит их. Они выгибаются дугой, они увеличиваются в размере, они надуваются как воздушный шар. В какое-то мгновение шпалы взрываются, и в лицо мне летит мелкая древесная щепа, пропахшая обрывками разговоров, машинным маслом, мочой и фекалиями из туалета. К этим запахам примешиваются посторонние, которые вообще не должны быть в это время здесь – запахи сгоревшего пороха и гниющих тел.
   Я снова в коридоре вагона напротив своего купе. Вокруг меня разливается приглушённое серебристо-фиолетовое свечение. Слышатся звуки: шаркающие шаги по вытертому линолеуму квартиры, звон капель из протекающего крана, шум сливаемой из бачка воды в туалете, непонятные глухие призывы,  будто кто-то старается докричаться до меня сквозь плотный звуконепроницаемый изолятор. Шум нарастает. Вот он уже похож на завыванье бури. Слышны удары веток деревьев в окна. На апогее звуковых колебаний всё внезапно резко стихает.
   Находясь в коконе, повисаю в воздухе, разворачиваюсь и плыву над полом в конец состава. Словно не существует металлопластиковых перекрытий корпуса вагонов и дверей. Будто стёкла потеряли плотность и стали проницаемыми в обе стороны. Проплываю через них, чувствуя телом каждый атом, каждую молекулу, из которых состоят эти материалы. Шутя щелчком пальца, отправляю в длительный полёт не один десяток миллионов атомов железа и силикона. Они смешиваются в чудные атомарные решётки и начинают петь на все голоса, будто эоловы арфы. Невидимые струны звучат громче и громче. Я продолжаю полёт.
   И вот последний вагон. Это ощущаю повышенной вибрацией пространства. Оно окружает плотной нематериальной средой.
   Будто сквозь плотную шеренгу стоящих близко друг к другу предметов, преодолевая немыслимое сопротивление, теряя по ходу продвижения вперёд частицы кокона, предохраняющего меня от вредных воздействий, вырываюсь, лишенный всего к двери и застываю перед нею.
   Мне нужно пройти сквозь неё, но у меня нет той могучей силы, с помощью которой я проделывал все странности, столь не присущие обычному человеку. Остаётся уповать на себя, свои силы и те немногие остатки недополученного умения, так бездарно растраченного мной.
    Сбрасываю с себя одежду и обнажённым телом прикасаюсь к металлу двери.
   По коже проходит мелкая волна дрожи. Но она вскоре утихает. Тело впитывает в себя холод металла, металл впитывает в себя тепло тела.
   Я замираю. Железо плотным кордоном вставшее на пути не даёт двигаться. Губы непроизвольно двигаются. Узнаю молитву. Её читала в детстве бабушка. Повторяю её раз за разом, быстрее и быстрее, раз за разом, быстрее и быстрее…
   И расточаются врази…
   Яркий по интенсивности свет заливает ускользающее назад пространство. Оно тонет в потоках ослепительного сияния. Растворяется в нём.
   Меня накрывает первобытная холодная волна огненного дикого страха…    
   


   Бег времени неумолим. События и факты, наполняющие его полноводную реку, чем дальше от нас, тем призрачнее и туманнее становятся.
   На перроне Казанского железнодорожного вокзала мы долго и тепло прощались с супружеской четой Суворовых. Александр Васильевич сдержал слово, дал листок с адресом и напомнил, если когда-нибудь судьба соблаговолит забросить меня, в сей чудесный край, то они с удовольствием примут меня в гости. К слову, этот листок я сохранил. Он лежит в старинной деревянной шкатулке, которую посчастливилось приобрести на привокзальной площади в Казани с рук у одного весьма пропитого типа за неимоверные по тем временам деньги – пять рублей!
   - Выручай, братуха, - в мой рукав вцепился специфически пахнувший тип неопределённого возраста. – Если бы не жизненные обстоятельства, никогда бы не простился с семейной реликвией.
   Я взял протянутую шкатулку. Открыл крышку. Чистая внутри, без посторонних запахов. Витиеватая резьба по периметру и на крышке напоминала арабские письмена.
   - Небось, дорого возьмёшь, - засомневался я. – Боюсь, хватит ли денег.
   Асоциальный тип ухватился за спасательную соломинку.
   - Хватит, братуха, хватит! – в голосе проскальзывали нотки надежды. – Повторюсь, реликвия семейная, если бы…
   Я оборвал его немного грубо, но словесную диарею прекратить можно было только так.
   - Ну, ладно, - говорю, в тоне сомнение не исчезает, - так сколько хочешь?
   - Пять! – взвизгнул тип.
   - Рублей? – нахмурил я брови. – Дороговато для семейной реликвии…
   На лице типа читалось отчаяние.
   - Братуха, дешевле не могу, - заканючил он. – Семейная реликвия и всё такое. Войди в положение.
   Если шкатулка и была реликвией, то не семейной. О криминальном следе вещи не думалось. Просто не принято было в то время на виду у вокзальных постовых милиционеров сбывать с рук краденые предметы.
   Пять рублей, стою и думаю, не бог весть какая крупная сумма. Что теряю? Ничего! А вот приобретаю…
   Размышления прервал Птица. Он бегал в буфет за лимонадом.
   - Антон, - крикнул он раздражённо. – Зачем лишняя головная боль. Вдруг ворованная.
   - Мамой клянусь! – тип так смотрел в глаза, что хотелось отдать не пять, пятьдесят рублей. – Реликвия!
   Вынимаю пятёрку и отдаю.
   - Братуха, жизнь тебе воздаст сторицей! – крикнул весело тип и моментально растворился в окружающей толпе.
   - Пропьёт! – философски заметил Птица.
   - И ладно, - так же мудро ответил я.
   Затем Птица придирчиво осмотрел шкатулку со всех сторон. Зачем-то понюхал и вынес вердикт.
   - Точно, где-то спёрли и решили простачкам, типа нас, сбагрить.
   Я махнул рукой.
   - Сейчас бы нас окружили работники милиции. Посмотри вокруг. Тишина.
   Много позже проверил шкатулку у одного любителя антиквариата. Он заинтересованно осмотрел её, сказал, что вещица интересная, старая, сообщил, что имеется штампик года изготовления, нету только клейма самого автора. И напоследок обрадовал с начинанием, дескать, можешь продолжать дальше коллекционировать антикварные предметы, судя по предъявленной вещи, вкус у меня есть.




   Тое суток спустя, с небольшими дорожными приключениями мы добрались до станции Тында.
   В первую ночь вагон тряхнуло, и мы проснулись от дикого визга колёс. Просыпанным горохом из прорехи в мешке я и Птица ссыпались с верхних полок. Слетела со своего диванчика полная тётка, всё время сетовавшая, что диванчик и жёсток, и узок. Её супруг, тихий тощий мужичок-подкаблучник только соглашался с нею и поддакивал и потирал рано облысевшую голову, на которой очень компактно разместились, как любила приговаривать моя двоюродная сестра, три волосинки в два ряда.
   Похожие крики и звуки падения слышались из соседних купе. Звон  битого стекла говорил, что кое-где кое у кого разбилась, крайне предположительно, стеклянная тара с полезной для организма в некоторых экстремальных ситуациях жидкостью.
   Вскоре по коридору застучали каблуки и раздались грозные окрики: это сотрудники линейной милиции торопились к месту происшествия.
   В нашем купе, сложилось ощущение, сконцентрировались все звуки, кои порождала сложившаяся обстановка в составе.
   Очень быстро выяснили, сильно подпитый пассажир решил выйти из вагона по лёгкой нужде, так как туалет оказался кем-то занят. Выход найден был скоро -  дёрнуть ручку стоп-крана.
   В открытую дверь в купе мы видели, как этого бедолагу с наручниками на руках провели сотрудники милиции, поддавая ему на каждом шагу по рёбрам или почкам. При этом кто-нибудь из них вставлял своё оригинальное словцо, типа, так тебе, гадина, и надо, будешь знать, как хулиганить. Или что-то подобное, менялись слова, оставалась интонация.
   На ближайшем полустанке сдали его в пункт милиции, и состав последовал дальше.
   На следующий день случился курьёз в ресторане. Но этому предшествовало одно происшествие.
   Нельзя же, в самом деле, питаться одними консервами, какими бы вкусными и питательными они не были бы: однообразная пища быстро приедается.
   Тушёнки и разных каш с мясом не пожалел для нас товарищ, кашеваривший на кухне. Конечно, качество мясной консервации в советское время разительно отличалось от нынешнего, когда в жестяную банку кладут, всё, что бог на ум приведёт. И ГОСТы соблюдались, и ОСТы. Не дай боже проявить инициативу или отклониться от рецептуры, разработанной умными и грамотными людьми и утверждённой в самих высоких инстанциях.
   На второй день тушёнка стала поперёк горла. И мы решили отправиться в ресторан  отобедать, бывшие ранее там соседи очень положительно отозвались о приготовленной пище. Вагон-ресторан в любом составе находится в восьмом вагоне. Мы путешествовали почти в самом конце состава – в четырнадцатом вагоне.
    В детской песне, верно, подмечено, вагон бежит, качается, скорый поезд набирает ход; мы с Птицей шли из вагона в вагон и повторяли в точности все движения, нас болтало из стороны в сторону и мы же ускоряли ход.
    В окна врывался ветер, в коридоре гулял сквозняк. Лето, чего же ему не радоваться, когда в жизни произошло одно из важных событий?
   Короткий путь не всегда самый быстрый. В одном тамбуре выкурили по сигарете в компании студентов из стройотряда. Послушали их студенческие байки; поделились своими впечатлениями о службе. Птица едва не врезал одному умнику в очках за выражение, мол, в армии служат одни дебилы, умные грызут гранит науки. Пришлось встать плотиной перед разъярённой стихией чувств товарища. И чтобы его оградить от назревающей волны ответного удара, и не дать отведать познавшим вкус гранита, поразительно миролюбивую агрессивность крепких кулаков Птицы.
   В следующем тамбуре задержались по просьбе проводницы. У неё что-то не заладилось с котлом, и просила пособить. Пособили, она пригласила выпить чаю. От угощения отказались, но заверили, на обратном пути зайдём, если предложение окажется в силе, а пока не хочется голод заливать водой, пусть и сладкой.
   В коридоре одиннадцатого вагона возле купе проводников нос к носу столкнулись двумя симпатичными девицами. Разные снаружи, они казались сёстрами-близняшками: улыбка на пол-лица, губы лоснятся от ярко-пунцовой помады; ресницы укрыты пластами туши так, что непроизвольно сами стараются закрыть веки.
   - Ничего себе так девочки, - шепнул горячо на ухо Птица.
   В ответ я кашлянул.
   Девочки услышали его голос, обратили на нас внимание.
   - О, мальчики, наверное, дембеля? – спросила одна, протянула руку и представилась: - Маша!
   Вторая следом за подругой представилась тем же именем.
   Птица распушил хвост и расправил крылья, показывая красоту оперения.
   - Николай, - сказал он, - можно просто Коля. А это мой друг Антон.
   Одна из Маш спросила, что, Антон немой, сам сказать не может; Птица усмехнулся, мол, это у него от волнения голос пропал, заржал, как птица-лошадь и толкнул меня в бок локтем. Улыбка растянула моё лицо.
   - Ой, как приятно, мальчики! – девушки светились от радости встречи с нами. Одна обняла Птицу и приложилась губами к щеке. Вторая повторила маневр подруги, обняла меня за плечи и поинтересовалась, всегда ли я такой напряжённый и тотчас рассмеялась. Всего лишь несколько минут длилась встреча на Эльбе, а птица уже вовсю расписывал девочкам, как можно здорово провести время вместе в дружной компании. Во-первых, сходить в ресторан; во-вторых, послушать музыку. В-третьих, за него закончила одна из Маш, им пора идти, так как очень скоро станция их назначения. Конечно, им очень грустно, что перспектива приятно провести время терпит фиаско. И раскрепощённые феи ушли, одарив напоследок огнём ярких улыбок.
   - Ты, Антон, как не живой? – спросил сразу же Птица. – Девочки сами клеются…
   - Не хочу быть подозрительным, - отвечаю ему, - но как-то не очень верится в любовь с первого взгляда в коридоре вагона поезда, следующего почти через всю страну.
   Конец нашего разговора услышали два парня вышедшие из купе. Они были свидетелями нашего знакомства с дивными феями.
   - Хороши Маши, да не наши! – усмехнулся тот, что макушкой почти упирался в потолок. – Миша.
   - Гена, - протянул руку второй. Познакомились.
   - Час назад нам тоже посчастливилось познакомиться с подругами, - сказал Миша. – Они уже тогда собирались сойти. Но была остановка, они остались.
   Замечание Михаила не прошло мимо моих ушей, заставило на минуту задуматься. И только.
   В процессе разговора выяснилось, что они тоже едут домой. А когда узнали, что служили в ПВО, так радости взаимной не было предела.
   - Войсковая часть номер… город N-ск, Калининградская область! – ударил себя в грудь Птица. Я тоже выпятил грудь.
   - Войсковая часть номер… Капустин Яр, Астраханская область! – стали по стойке смирно Миша и Гена.
   Ребята предложили отметить встречу почти сослуживцев в их купе. Птица – в нашем; я выразил общее настроение, сказавши, что уместнее всего будет это дело отметить в ресторане. А после решить, где закончить.
   - После вкусного обеда по закону Архимеда, - подмигнул Миша и предложил пойти покурить. Нас опередила буфетчица. Предложила, не смотря на наши уверения, что вернёмся и продолжим, оплатить по счёту заказ. Копание в карманах брюк и рубашек показало наличие отсутствия денег.          
   - Не может быть! – неуверенно протянул Птица, - они лежали вот тут, - и указал на карман рубашки.
   То же самое повторилось и с нами.
   - Ещё как может быть, солдатики! – нашу громкую беседу не мог услышать только глухой. – Валя, - крикнула она подруге, - вызывай наряд.
   Стыдно было стоять провинившимися мальчишками перед седым старшиной. Рассказали, как было, что вышло. Он поинтересовался, ни с кем из подозрительных людей не встречались-знакомились. При этих словах что-то кольнуло в груди. Я рассказал, что, да, встретились в одиннадцатом вагоне две девушки. Описал. Старшина вынул из внутреннего кармана кителя две фотографии.
   - Они?
   Мы вчетвером молча кивнули головами.
   - Воровки-рецидивистки, - сообщил старшина. – Вышли на свободу и снова за своё. Промышляют по поездам.
   Я сказал, что они собирались выйти на ближайшей станции. Старшина посмотрел на часы. «До ближайшей станции не меньше часа езды», - резюмировал он и вызвал по рации подкрепление. Дружной командой со старшиной во главе мы отправились на поиски таинственных фей. Вор у вора украл дубинку. Глубокий смысл этой пословицы наши сёстры-близняшки с ярко накрашенными губами познали на собственном примере. Следующая встреча с симпатичными мальчиками закончилась для них плачевно. Они нарвались на группу оперативников, которые сопровождали перевозчиков контрабанды. Всё шло по давно отрепетированному сценарию. Улыбки, подмаргивания, лёгкие касания частей тела. И как итог, пропажа денег и документов. Попасться на горячем полный крах для вора-профессионала. Не помогла девочкам и интуиция, которая обычно у людей данного типа развита чрезвычайно остро. 
   


   Под вечер мы азартно резались в подкидного дурака в нашем купе со своими сослуживцами. Чрезвычайно недовольная всем на свете супруга мужичка-подкаблучника внезапно подобрела душой.
   На наше скромное бурчание, мол, хотели бы с друзьями перекинуться в картишки, отреагировала весьма положительно.
   - А мы и не против! – расцвела она диким прекрасным цветком, хлопнула в ладоши, затем мужа по спине. – И муж не возражает.
   Муж затюкано посмотрел на неё и часто-часто закивал головой.
   Тётка выложила на стол печёные пирожки с крупой и изюмом. Приказала мужу сходить и распорядиться у проводника насчёт чаю для всех и поторопила нас сходить за друзьями, дескать, делу время, а потехе – час.
   По возвращении с друзьями тётка быстро, как толковый полковой старшина,  познакомилась со всеми. Назвалась сама: «Для вас, мальчики, я тётя Нонна, мой муж – Вася». Просто Вася. И всё: без лишних реверансов и книксенов.
   Вкуснейшие пирожки с крупой и  смели за один присест. Выпили дюжину стаканов крепкого и сладкого чаю с вишнёвым вареньем. Как оказалось, у сварливой тётки Нонны был вполне сносный характер. Хотя, если верить сведущим людям, человек без недостатков, как костёр без дыма. А вот Вася тряпка… ну да бог с ним…
   Перед тем как разместиться за столом, тётка Нонна заявила:
   - Играть на интерес или всякую другую чушь не солидно для взрослых дядей. Поэтому предлагаю начальную ставку в одну копейку.
   Честно говоря, никто из нас не оказался готов к такому повороту. Видя нашу растерянность, тётка Нонна закатила глаза и через минуту умственных подсчётов сообщила, что при самом благополучном раскладе, невезучий проиграет самый минимум – максимум три-пять рублей. 
   - Решайтесь, мальчики! – подбодрила она, - смотрите на жизнь оптимистично! Тётя Нонна покажет вам такой поворот в картёжной игре, который вы потом будете очень даже долго вспоминать всю вашу долгую и счастливую жизнь и рассказывать об этом вашим детям.
   Увязла птичка коготком, пропала вся. Как говорят шашисты, если взялся – ходи. И мы пошли. Разделились на пары. И игра потекла по своим неписанным правилам. Копейки росли в сумме на ученическом листочке в клеточку. Каждый из нас должен был друг другу сначала по пять копеек, потом по пятнадцать. Вскоре сумма выросла до тридцати копеек.
   Совет родителей не садиться играть в карты с незнакомцами, а уж тем более на деньги, дошёл до меня после первого часа игры. от напряжения в глазах рябило. Чувствовалось, все, кроме тётки Нонны, устали. Она одна, как неутомимый оловянный солдатик тасовала ловко карты, которые в её руках раскрывались большим веером, то они разноцветной лентой повисали между ладоней, то странным образом повисали в воздухе и тотчас оказывались в наших руках. Полная мистика, но после её пассов я копчиком и тем, что ниже, отчётливо уловил момент скорого расставания с деньгами. Не с тою суммой, так торжественно преподнесённой нам, а самую чуточку больше. И что помощь могла придти к нам неизвестно откуда. Хотя где было ей в поезде взяться. Но я вдумчиво рассчитывал каждый ход; следил за Птицей, он вошёл в раж и больше не контролировал эмоций.
   Каждый раз он резко вскрикивал и махал руками и сетовал по каждому поводу, что нужно было, ну, чуточку, не так вести свою партию.
   Миша и Гена. Их мудрого и взвешенного созерцания хватило на несколько минут. Уж как они поддерживали криками Птицу. Как колотили друг друга по спине и смотрели гоголем, вот, мол, я как. Их лица – экран, на который проецируется кино внутреннего состояния. Кожа краснела, кожа бледнела. Руки тряслись, глаза горели, волосы торчали торчком!
   Спасение пришло оттуда, откуда не ждали.
    В какой-то неуловимый для всех нас момент, тем более для зорко следившей за нами тёткой Нонной, Птица вдруг стал предельно серьёзен. Выпрямился, неловко, будто тело приобрело хрупкость и ломкость и могло переломиться пополам, развернулся в сторону окна. Его глаза расширились. Дыхание участилось. Грудь начала высоко вздыматься. Его зачарованное состояние передалось постепенно и всем нам. Я почувствовал близость важного момента каким-то внутренним чутьём. Миша тоже посерьёзнел, черты лица обострились, будто он встал перед судьбоносным выбором. Гена то сжимал, то разжимал кулаки и смотрел, напряжённо смотрел куда-то перед собой в запредельную даль. Вася он и есть Вася, сидел и сопел в обе сопелки. Тётка Нонна набрала воздух в грудь и так вот и застыла в позе недоумевающего сфинкса.
   В атмосфере купе повисло тревожно ожидаемое состояние чего-то внушительно-преждевременного, что могло значительно изменить вектор нашей дальнейшей жизни.
   Птица встал, ударился о верхнюю полку, но словно и не заметил.
   - Здравствуй, милая родина, вот он я, твой заблудший сын…



   Тында. После обеда поезд остановился на этой конечной точке нашего с Птицей пути. 
   На перроне распрощались с Мишей и Геной; они пригласили нас к себе, во Владивосток в гости, мы ответным приглашением зазывали к себе в Якутию, поохотиться и порыбачить. Адресами не обменялись, заранее знали, короткое дорожное знакомство быстро выветрится из головы на первых километрах тряски по стальным магистралям бесконечных железных дорог, опутавших пространство земли стальной паутиной.
   Чувственным и эмоционально-напряжённым оказалось прощание с ноной и её подкаблучником Васей.
   Раскрасневшись и разволновавшись до потери голоса, тётка Нонна только горько охала и ахала, при этом каждый раз выразительно смотрела на Васю, который тушевался под её взором и сильнее бледнел раз от раза. Эмоциональная подоплёка вскоре вернула нашей недавней спутнице чувство речи, и она разразилась громкой тирадой, что если бы бог дал ей счастье иметь детей, она, несомненно, хотела бы видеть их такими вот сильными и умными личностями, как я и Коля.
   Мы благодарственно ответили ей, не расточая своё красноречие. Коротко и доступно. Но она не успокоилась на достигнутом результате. Она только вошла в транс, как она выразилась, в резонанс с великим разумом, открывший ей великую тайну, которую она не в силах передать из-за глубокой законспирированности информации. Однако, поделилась тайком, громко шепча на ухо мне, потом и Птице, если вдруг возникнет необходимость в получении сакральных и тайных знаний, то нужно просто обратиться к ней через мировой информационный источник, назвав её магически-эзотерическое имя – Валгалла!
   Мне прежде не приходилось сталкиваться, кроме цыган, естественно, с людьми, общающимися с всякого рода потусторонними силами, но силою преподнесённой нам речи, оказался смущён. Как оказалось, зря. Позже, в Якутии, не раз приходилось сталкиваться со всякого рода наследственными знахарями и колдунами, ведьмами и пророчицами, получившими безвозмездно свой магический дар от своих предков, чьи корни уходят в глубокую древность, когда вместо людей землю, тогда ещё не бывшую таковой, населяли энергетические сущности, впоследствии переродившиеся в прекрасно-неповторимый вид природы – хомо сапиенс.
   Но это всё впереди…
   Пока же тётка Нонна изливала на нас Ниагару слов в секунду, забивая наше восприимчивое к новинкам сознание пустопорожней болтовнёй, которую она считала за высшее проявление доброты к нам духов высших сфер.
    Пока не прозвучал третий свисток паровоза, извещающий об отправлении состава, тётка Нонна всё вещала и вещала. На Васю, пытавшегося робко напомнить, что пора заходить в вагон, не обращала внимания. Видимо и он свыкся со своею ролью пустого места за всю жизнь, прожитую с этой экзальтированной и эксцентричной женщиной, а, возможно, считал, что себя преподносит на алтарь мирового человеколюбия жертвой ради её успешного продвижения.
   Как бы то ни было, Вася так и остался стоять в сторонке бледной тенью на солнцепёке, тётка Нонна вдруг прослезилась.
   - Заставили, чертяки, стойкую к невзгодам женщину расплакаться! – захлёбываясь слезами, произнесла она нам и протянула руки: - Дайте я вас, каждого расцелую по-матерински!
   Куда денешься с подводной лодки от проявления любви ошалевшей от собственного величия фемины сапиенс?!
   Крепко сжав мощными руками за шею сперва меня, затем Птицу, она смачно поцеловала каждого в губы. При этом всякий раз, вытирая набегавшую слезу на таинственно-инфернальные карие очи.
   Уже и проводница постукиванием жезла напоминала, пора заходить в вагон. Но тётка Нонна игнорировала и этот знак судьбы; внезапно она озарилась внутренним светом, полезла в сумочку, вынула кошелёк и вернула нам с Птицей по пятёрке из проигранных денег.
   - С моими мистико-эзотерическими  данными нельзя садиться играть с неподготовленными людьми; это кощунственно по отношению к ним. – Разоткровенничалась она. – Возьмите, мальчики, от чистого сердца…
   С большим облегчением мы стояли и махали вслед удаляющемуся составу по одной причине, тётка Нонна высунулась по пояс из окна и интенсивно трясла нам руками.
   Свежий ветерок дохнул в лицо; послышалось птичье пение; я уловил шелест растущих вдали сосен и елей; перед моим взором простиралась зелёными волнами бескрайнее море тайги.               
   - Напомни-ка мне, Птица, что ты там лепетал по поводу поля и что ты его тонкий колосок, - подколол я друга, но он флегматично отмахнулся, улыбчиво глядя куда-то в том же направлении, что и я…



   Где-то между Тындой и Нерюнгри, на узкой, двум машинам не разъехаться таёжной дороге нас накрыл снегопад.
   Пожилой водитель дядя Федя, так он просил к нему обращаться, зло выматерился.
   - Ну, что тут попишешь, север, ети его мать! – и закурил очередную папиросу, выпуская дым в приоткрытое стекло. – Сейчас, ёпа-мать, пораскисают грунты неустойчивые к влаге и считай – приехали!
   Птица промолчал, знакомый с суровой северной реальностью, а меня, человека только привыкающего к нордическим уловкам природы что-то потянуло за язык. Что-то живое, трепещущее тягой к неизвестности, желавшее узнать побольше нужных сведений и фактов из начинавшейся заново жизни от бывалых людей.
   Водитель говорил без остановки, скорее для себя, чем для благодарных слушателей, что нужно было послушаться супругу и, сослаться на болезнь остаться дома. А теперь вот, спасибо тебе, природа-мать, за снег и прочие лишения, по раскисшему полотну да по летнему снегу разве что на лыжах сподручнее куда-нибудь доехать.
   А снег валил и валил. Хлопья, первые и маленькие, летевшие скупо, будто выпрошенное с большим трудом у скупердяя подношение, увеличились в размере. Выросли величиной до ладони и в таинственной медлительности опускались на ветви деревьев и покрывали белым жемчужным покрывалом жёлто-чёрное полотно грунтовки. Снегопад плотной белой стеной повис, как поётся в одной песне «между небом и землёй». Совсем скоро сквозь плотную подвижную завесу невозможно было что-либо рассмотреть. Только мистическое очарование происходящим. 
   - Такое здесь часто случается? – обратился я к водителю.
   Он посмотрел на меня сквозь сизую табачную дымку.
   - Ты откудова, сынок?
   - Из Донбасса. Слышали?
   Дядя Федя сжал губы и кивнул.
   - Не только слышал. Довелось побывать. Давненько, правда, - и спросил, рукой разгоняя дым: - Ты-то сюда, за каким хреном приехал? Не надо пороть чушь за романтикой или длинным рублём. Романтики, вон, посмотри сколь перед тобой, надоест скоро. Все ниточки длинных рублей давно в столице нашей родины сосредоточены. В надёжных руках правительства и чиновников.    
   - Я его пригласил погостить, - вступился за меня Птица. – Понравится – останется. Нет – так вернётся домой.
   Дядя Федя как-то непонятно рассмеялся.
   - Мы с супругой тоже четверть века назад по вербовке приехали поднимать народное хозяйство на севере. Тоже себя надеждой тешили, коли нам не понравится, сразу же вернуться домой, на Орловщину. – Водитель прислушался. Ему не понравилось, как начал подозрительно чихать мотор. – Вот этого не хватало!
   Двигатель странно заурчал, как довольный кот, и остановился. Дядя Федя пару раз повернул ключом, нещадно давя на педаль газа, затем хлопнул руками по рулю и уставился в снежную круговерть за лобовым стеклом.
   - Хотел романтики, Антоша? – водитель посмотрел на меня. – Черпай полными горстями.
   Пару минут сидели в полном молчании. Птица предложил помочь, сообщив, что часто помогал отцу чинить рабочий грузовик. Дядя Федя поинтересовался, где работает его отец и, узнав, что шоферит в автоколонне «Якутзолото», довольно улыбнулся. Затем потёр руками, мол, с таким помощником быстро найдём неполадку и сказал, ждать, когда снег пойдёт меньше, смысла нет, надо выходить.
   - Хорошо, не зимой эта напасть приключилась, - резюмировал дядя Федя и полез за сумкой с ключами, которая лежала за спинкой его сиденья.
   Отставать от коллектива было неприлично, и я тоже выбрался на свежий воздух. Было свежо, но не холодно. В воздухе отчётливо пахло снегом и какими-то иными, посторонними запахами, воспринимавшимися на уровне подсознания, но семантически не определёнными. С нулевыми познаниями в механике и устройстве двигателя было глупо соваться с помощью, чтобы разве что исполнять роль подавальщика ключей. Но мне ясно дали понять, в моих услугах не нуждаются.
   По лёгкой нужде отошёл в лес. Ступни выше щиколоток утопали в мягком снежном ковре. Влекомый таинственностью окружающего леса, утопающего понемногу в снежном покрове, удалился от машины метров на пятьдесят-шестьдесят. Чувство радости распирало грудь. И мне внезапно пришло в голову набрать полную грудь воздуха, и громко-громко крича, известить окружающий лес и зверьё с птицами об этом.
    Воздух встал посреди горла огромным ледяным комом, и невесомое облачко пара быстро растаяло, едва сорвавшись с уст. Неподалёку от меня шевелился огромный снежный сугроб. Незаметная дымка окутывала его со всех сторон.  Потом послышалось рычание. С сугроба посыпался снег. На меня в упор смотрел вялыми глазами медведь. Сердце ушло в пятки, и оттуда по венам понёсся с огромной скоростью адреналин, разнося по всему организму  огромные дозы страха. В тот момент было не до шуток, но в голову пришла глупая мысль, как я выгляжу со стороны. Потому что дикий зверь смотрел в мою сторону и не собирался использовать меня в виде огромной порции пищи, соединив сразу завтрак, обед и ужин. Уведя от меня взгляд, снова принялся ковыряться лапами во мхе. Я же стоял, облепленный мокрым снегом, как ствол сгнившего дерева без ветвей и кроны, и уже ни о чём не думал. В голове возникла странная пустота. Полное отсутствие мыслей. Помимо лёгкой нужды возникла необходимость срочно облегчиться и по тяжёлому. Но пошевелиться меня не могла заставить никакая сила. Во все глаза я наблюдал за медведем и молился, чтобы он нашёл искомое и пошёл своей дорогой. А я – своей.
   Мои мысли нашли понимание в сознании зверя. Он встал в полный рост, и желание облегчиться возросло в геометрической прогрессии. Снова посмотрел в мою сторону, недовольно тихо зарычал, стал на четыре лапы, развернулся и побрёл вальяжной медленной походкой прочь.
   Едва фигура животного скрылась в снежной дымке, я быстро расстегнул ремень брюк. 
   - Ты где бродил? – встретили меня вопросом. Двигатель ритмично работал. Дядя Федя и Птица отмывали руки от грязи.
   - Пошёл в кусты, - говорю.
  За меня закончил дядя Федя.
   - Встретил медведя, заодно и … - смеясь, он произнёс не вполне литературное слово.
   - От-ткуда в-вы знаете, - ни с того, ни с сего, спрашиваю, заикаясь.
   Он сразу посерьёзнел.
   - Не шутишь?
   Показываю в сторону леса. Взгляд мой намного выразительнее был в тот момент, так что слов не потребовалось. Птица сразу тихонько-тихонько закашлялся. Дядя Федя, не поверив, покрутил головой.
   - Не то, говоришь, сынок, не то, - с расстановкой недоверчиво говорит он. – Попадись бурому на глаза, не стоять тебе сейчас перед нами.
   - Ветер, - говорю я.
   - Что ветер? – переспрашивает Птица.
   - Ветра нет, - уточняю. – Был бы ветер в его сторону, сейчас здесь не стоял.
   Дядя Федя повертел головой. Да, говорит, точно, тихо в лесу. Это-то, возможно, меня и спасло. С активностью, поразившей нас, он шепотом приказал немедленно убираться отсюда, от греха подальше. Потом добавил, что здесь недалеко, в километрах в десяти есть охотничья заимка, мол, там и переждём снегопад.



   До заимки добирались медленным ходом.
   Колёса пробуксовывали в раскисшей грязи и машина с прицепом застревала. Мы с Птицей с топорами бежали к ближним деревцам. Рубили молодняк и бросали под колёса. Тогда машина, взвывая мотором, будто благодаря нас, выбиралась из коварной ловушки и ехала дальше. Этого хватало ненадолго. Минут через десять-пятнадцать всё повторялось, как в бесконечный день сурка.
   Снег продолжал падать. Рыхлая жемчужно-белая масса слоем сантиметров двадцать, покрыла дорогу, скрыв под собою надёжно всякие сюрпризы в виде ям и выбоин.
   Ожесточённая тряска в машине и рубка деревьев в лесу прибавляла острых ощущений, к уже одному, испытанному мною, и настоящее действо напоминало виденную давненько в кино интересную историю, воплотившуюся в реальность.
   Часто делали перекур. Быстро и жадно курили папиросы, вместе с дядей Федей, тяжело дыша. И всё равно, то ли молодость тому причиной, то ли новизна ощущений, но отсутствовала всякая преподленькая мыслишка, что я что-то делаю неправильно. Ещё умудрялись острить и подшучивать друг над другом. Водитель заметил по этому поводу, что это хорошее качество, дескать, то, что не унываем, а пытаемся оптимизировать не вполне благоприятно сложившееся путешествие.



   - Чужие? – предположил я. Дым из трубы заимки меня насторожил. – Машин что-то не наблюдается.
   - Какое там! – махнул рукой водитель. – Охотники. Сейчас зайдём и увидим. Поговорим, чаю попьём. Поедим и отогреемся. Переждём метель.
   Погода и в самом деле начала ухудшаться.
   Заимка, изба из круглого крупного кругляка встретила теплом и вопросом:
   - Что застыли у порога, гости дорогие? Проходите, гостям мы рады…
   За столом возле печи расположились трое мужчин в тёмно-серых робах. Крепко сложенный, с хищным взглядом светло-серых глаз, сидел во главе стола. Двое, худощавого телосложения, с одинаковыми узкими блёклыми лицами по обе стороны от него.
  -  Беглые, - прошептал дядя Федя и двинулся к двери.
   Сухой треск автоматной очереди разорвал внутреннее пространство избушки, с потолка над нами посыпалась щепа и опилки. В воздухе кисло запахло сгоревшим порохом.
   - Ай-яй-яй! – запричитал худощавый справа, - какое неуважение к хозяевам, Бык!
   Бык, крупно-сложенный, главарь беглых, крупно и зло улыбнулся, держа в руках «Калаш» и поглаживая его цевьё.
   - Что же это вы, гости дорогие, - он передёрнул затвор автомата, - от хлеба-соли откажетесь? Уйдёте, нас не уважив?
   Мы промолчали. Водитель напряжённо глядел в глаза главарю. Я и Птица замерли в тревожном ожидании. Одно дело смотреть про такие случаи в кино, другое – попасть в такой переплёт в жизни.   
   - Щепа, - приказал Бык сидевшему справа, видом оправдывавшем кличку, - свяжи наших гостей. Больно прыткими оказались, ребятушки.
   Щепа кивнул второму худощавому.
   - Штырь, пособи!
   Штырь, узкий в плечах, с длинными руками и тонкими пальцами, бросился на помощь.
   Нам связали руки за спиной и усадили справа от входа на короткую скамью. Щепа и Штырь застыли невдалеке от стола в почтительном ожидании.
   - Старый, что выпялился? – обратился Бык к водителю. – Никак я понравился.            
   - Нет, - сухо ответил дядя Федя.
   - Тогда побереги зенки. Сломаешь, - вяло, но с нажимом посоветовал Бык, кивнул Щепе: - Сгоняй в машину. Принеси, документы там, продукты, ну, типа, прошмонай добротно. Учить тебя, что ли! Бегом!
   Щепа опрометью бросился за дверь. Штырь нагнулся вперёд, ожидая приказа для действия.
   - Чифирь, - не отводя от нас глаз, бросил коротко Бык, и Штырь порхнул к плите, на которой исходил паром из носика большой алюминиевый чайник. Взял прихватку, подцепил за ручку и наполнил стоящую на столе жестяную кружку кипятком.
   Бык махнул рукой и Штырь поставил чайник на место. Вернулся Щепа с сумкой дяди Феди, нашими походными рюкзаками. Порылся в них. Протянул Быку найденные документы. Он взял паспорт и военные билеты и углубился в изучение. Медленно перелистывал листочки книжечек, всматривался, будто хотел найти в записях, сделанных паспортистами и нашим войсковым кадровиком тайные послания.
   - С тобой всё ясно, - сказал Бык дяде Феде, положил перед собой его паспорт, и переключил внимание на нас. – А вот с вами, фраерки, жутко интересно будет побеседовать.
   Бык отхлебнул настоявшегося напитка. От удовольствия зажмурился, как кот, объевшийся сметаны и медленно прокашлялся.
   - То, что вы, фраера, не «вэвэшники» - ваше счастье, - он кивнул на Щепу и Штыря, - кореша сильно их не любят. Досталось за годы отсидки. Но счастье не полное.
   Лица Щепы и Штыря растянулись в подобострастных улыбках.
   - Я вот вообще любых служивых не люблю, - Бык дуло автомата направил на меня, внутри сразу похолодало, потом на Птицу, он съёжился. – Страшно?! – спросил и весело заржал, - то-то, щеглы!
   Очередь из нескольких патронов прошлась аккурат над нашими головами. Сухо причмокивая, пули вошли в древесину стен. Мелкая крошка посыпалась на головы. И дядя Федя, и я, и Птица рефлекторно втянули головы в плечи.
   - Лебеда Антон Викторович, - прочёл Бык мой военный билет. – Родом… Родом, ах ты ж, боже ж ты мой, погляди, Щепа, с самого Донбасса. Думаешь, тебя это спасёт?
   - От неминуемой смерти? – спрашиваю ровным голосом, нервное потрясение первых минут прошло, - вряд ли…
   - Верно, думаешь, - Бык снова отхлебнул чифиря. – Птицын Николай Николаевич… Ого! да мы коренные северяне! Вот с тебя мы и начнём…
   Я толкнул Птицу коленом, он скосил глаз. Я ему подмигнул, не дрейфь и шепнул, мол, хотели бы шлёпнуть, время не тянули бы, он облегчённо вздохнул.
   Штырь плеснул себе кипятку из чайника, сделал пару глотков.
   - Бык, разреши, а, я этой птице задний проход распечатаю.
   - Распечатывать проходы первым буду я, по старшинству.
   - Конечно, конечно, - по-холуйски зачастил Штырь. – Всё как ты скажешь, так и будет.
   Бык потянулся, широко зевая.
   - Вот что я скажу.
   Щепа и Штырь обратили к нему заострившиеся лица.
   - Устал я, - лениво проговорил Бык, - очень сильно. Поэтому, будем спать. – Дулом автомата в нашу сторону указал и продолжил: - Этих ещё раз проверить, чтобы не развязались, да ноги свяжите для надёжности. И спать. Всё! всем спать!
   Повертевшись, я вытащил из заднего кармана перочинный нож и раскрыл лезвие.



   - Бык, менты! – заполошно крича, ворвался Щепа в избушку с расстёгнутой ширинкой. – Обложили, суки, со всех сторон!   
   Бык проворно вскочил с лежака, будто и не спал. Схватил автомат и выглянул в заиндевевшее окошко.
   - Быстро вычислили! – передёрнул затвор и нервно засмеялся. – Живым им в руки не дамся. Заберу с собой парочку краснопёрых курочек!
   Щепа так и стоял, как влетел в избушку.
   - Закрой магазин, - брезгливо сказал Бык и закончил: - Дверь на запор. Эти будут заложниками. Приготовиться к обороне.
   Штырь с заспанными красными глазами и бледным лицом закричал в ажитации, потрясая автоматом:
   - Устроим сукам горячий приём!
   Птица шепнул на ухо:
   - Что делаем?
   Я ответил шепотом, что будем ждать, не зря же освободили руки. Дядя Федя непонимающим взглядом посмотрел на нас. Я не рискнул вводить его в курс своего плана. Нам, молодым, было намного проще привести его в действие. Ночью я перерезал путы на руках у себя и Птицы; развязал верёвки на ногах и имитировал крепкую вязь, обмотав вокруг щиколоток. Перочинный нож не боевое оружие. Но в умелых руках, правильно им, пользуясь, можно качественно покалечить противника.   
   - Эй, там, закрыли пасти! – крикнул Бык в нашу сторону, - или легко у меня заткнётесь надолго!
   Сквозь тонкое стекло окошка слышна суета на улице. Крики занять круговую засаду вокруг избушки и ждать приказа действовать. Очень скоро наступила тишина, и раздавался лишь собачий лай.
   Прошло время. Снаружи ничего не происходило. Внутри беглые зеки заняты собой. Изредка бросают по очереди быстрые, полные равнодушия или жестокости взгляды на нас. Сладко пахло травкой, перед решающим сражением в своей бестолково-короткой жизни зеки настраивали себя на воинственное состояние при помощи древних наркотических практик. 
   - Заключённые Быков, Щепкин и Костылёв! Это капитан Гаспарян! – в утреннем воздухе отчётливо раздавался человеческий голос, усиленный репродуктором. – Предлагаем освободить заложников, сложить оружие и сдаться!
   Бык высадил прикладом автомата хрупкую раму окошка.
   - А вот хрен вам! – и выпустил вверх длинную очередь.
   Тотчас послышалась ответная стрельба.
   - Прекратить огонь! – раздался голос капитана Гаспаряна. – Быков, не усугубляйте своё положение. Повторяю, освободите заложников и выходите с поднятыми руками.
   Бык патронов не жалел, поднял руку с автоматом и посылал их в белый свет, глядя перед собой одурманенными глазами. Пьяная улыбка поселилась у него на губах. Штырь тупо смотрел на противоположную стенку и чему-то тихо смеялся. Щепа добивал папиросу с травой.
   - Не боись, пацаны, штурмовать нас не будут. У них правило – заложники не должны пострадать. А мы им всыпем перцу! – Бык заменил рожок и начал забивать патроны в пустой. – Утро вечера мудренее. В нашем случае, вечер утра мудренее. – Быстро приподнялся, выглянул в окошко, бегло окинул взглядом территорию. – Так вот, пока вы живы, мы на коне.
   Щепа справился с первой папиросой, забил травкой вторую. Бык приказал дать затянуться ему. Щепа что-то возразил в ответ. В него полетело полено и злой крик, что после всего, когда всё станет на свои места, Щепа круто пожалеет. Щепа на четвереньках подполз к Быку и начал несвязно извиняться. Бык затянулся глубоко, похлопал его по затылку, ладно, мол, всё в порядке.
   - Быков, время кончается! Сдавайтесь! Это капитан Гаспарян!
   Бык высунулся в окно.
   - Артур, ты в натуре не врубаешься или у вас, ментов, мозги тупые. Пока мы здесь, мы на коне. Стоит выйти, расклад поменяется не в нашу сторону. Так что каждый сидит на своём пеньке и ждёт. А время… Для кого-то, в натуре, кончается…
   Дико крича, Бык выставил дуло автомата в выбитое окошко и снова выпустил длинной очередью весь рожок.
   - Вот мой продуманный ответ! Штырь! – Штырь перевёл на Быка взгляд. – Готов к труду и обороне?
   Штырь тупо улыбнулся:
   - Да-а-а!..
   Бык снова поменял рожок.
   - Минута на…
   - На что? – спросил Щепа.
   - Да на что угодно.
   Щепа на полусогнутых ногах подошёл к столу. Я понял, пора действовать. Толкнув Птицу плечом, сбросил с ног верёвку и бросился на Щепу, нанося удары коротким лезвием в болевые точки. Удары боевого самбо не прошли даром. Щепа растерянно смотрел на меня, ничего не понимая. Я выхватил у него из рук автомат и прикладом в грудь отправил к стене. Птица перекатился по полу к двери и попробовал ногой высадить доску, служившую запором.
   Мне показалось, прошла целая вечность. На самом деле счёт шёл на секунды. Щепа без сознания валялся в углу возле двери. Колька ногой из неудобного положения выбивал доску. Бык смотрел на меня озверевшими глазами, медленно передёргивая затвор и направляя автомат мне в грудь.
   Такие личности, как он, понимают язык, на котором говорят сами.
   Нажимаю на курок. Мысленно считаю: «Раз, два, три – пауза». Стреляю от бедра. Как Юл Бриннер в «Великолепной семёрке». «Раз, два, три – пауза». Правое плечо… Левое плечо… Перевожу ствол на уровень пола. Правая голень… Левая голень… «Раз, два, три – всё… Бой окончен».
   Птица хватает дядю Федю под мышки. У старика прихватило сердце. Он с посиневшим лицом, широко раскрывая рот, еле держался на ногах.
   - Не стреляйте! – кричит Птица, выходя из двери, распахивая её ударом ноги. – Это заложники! Мы свои! Не стреляйте!
   Боковым зрением вижу, как из кустов к ним навстречу побежали несколько фигурок солдат. Тем же зрением замечаю деятельную активность в углу. Бык справился с болью – вот же здоровье! – и, смотря на меня немигающим взглядом, целится в меня. Ну что будешь с ним делать?! Секунда-другая опоздай, и некому было бы писать эти строки, но всесильный бог войны Арес, или Марс, кому как приятнее, чашу весов Немезиды тяжестью меча перевесил в мою пользу. Приклад упираю в плечо – секунды растягиваются в часы – нажимаю на скобу. Отдача приятно отдаётся в тело. Раз, два, три… Одна кровавая дырочка появляется посреди лба, вторая пуля попала в левый глаз, пренеприятнейшее зрелище, третья ушла в молоко, в грудь, то есть. И надо же в это время выйти из лугов наркотического прозрения Штырю. Увидев, как разворачиваются события, он, путаясь в ремне, поднимает ствол вверх. «Ну, - думаю, - и ты туда же!» Нажимаю на спуск. Что за чёрт? Патрон заклинило в стволе. Штырь злорадно улыбается, покачивая головой из стороны в сторону. Что делать? Хватаю первый, попавшийся под руку предмет -  массивную неоткрытую консервную банку и бросаю в Штыря. Удар в лоб опрокидывает его назад. Оружие вываливается из рук. Неведомая сила разворачивает его на месте. Со всей силы правой ногой посылаю стол на Штыря. Столешница бьёт его в поясницу. Он падает лицом и грудью на раскалённую печь. Передать вам его крик или вашего воображения хватит, представить высоту тонально-отчаянного звучания?
   Держа автомат на поднятых вверх руках, выхожу из избушки.
   - Товарищ капитан, это Лебеда! Антон Лебеда! Не стреляйте!..



    Ближе к полдню распогодилось. Небо прояснилось. Набежавший с юго-востока сырой ветерок разогнал хмурые свинцово-серые тучи. В образовавшееся окошко среди облаков проглянуло весеннее солнце. Своим теплом оно моментально начало наводить порядок на вверенной территории. Снег пошёл рыже-грязными пятнами и через неуловимо-считанные минуты от него остались редкие блёкло-сиреневые кляксы в густых теневых местах.
   Снова в воздухе запахло древесными распускающимися почками, пробивающейся травой сквозь густой ковёр опавшей хвои и рыхлого мха.
   Фельдшер привёл дядю Федю с помощью уколов в сознание. Усадил на табурет в тени и посоветовал некоторое время провести в полном спокойствии. Когда дядя Федя попытался возмущённо сопротивляться. Мол, у него план, тогда фельдшер развёл руками и спокойно ответил, что у смерти тоже есть план, а сегодня она может его и перевыполнить. Аргумент был не в пользу дяди Феди.
    Капитан Гаспарян беседовал с Птицей недолго. Помощник, молоденький розовощёкий ефрейтор с еле заметным пушком над верхней губой, записал показания, сосредоточенно хмуря брови, придавая себе важный вид, затем  дать подписаться. Проследил, чтобы Колян не испортил чего. Просмотрел подпись и вложил исписанный мелким почерком лист в красную тонкую папочку.
   Меня капитан отвёл в сторону. Якобы побеседовать без посторонних. Лишние свидетели были ни к чему. От предложенной сигареты я отказался, сослался, что курить курю, но вот отдаю предпочтение папиросам. «Что ж , дело хозяйское, - сказал Гаспарян и закурил «Яву». Выпустил в небо густую струю сизого дыма. – Расскажи мне, Антон, как же так получилось, что ты, не имея специальной подготовки, сумел справиться с отпетыми бандитами?» Не спеша, затягиваясь крепким дымом, выкурил папиросу до самой гильзы. «Само собой получилось, - смотрю прямо капитану в глаза. - Не верите?». Капитан прищурился и пристально посмотрел мне в глаза. «Почему же, верю. Но понять не могу. Матёрые уголовники, не детишки детсадовские. Знаешь, сколько народу от них пострадало?» Отрицательно качаю головой. Капитан цыкнул левым углом рта. «По документам, ты пэвэошник. А действовал грамотно, как опытный специалист». «Товарищ капитан, - почему-то он мне внушает доверие и хочется с ним откровенничать; предугадываю очередной вопрос и отвеваю: - Страшно было в самые первые минуты, когда зашли в заимку. Когда вязали руки, успокоился. Утром, когда всё началось, сам собой созрел план. Поначалу он показался безумным, но надо было действовать. Не сидеть же, сложа руки». «Не хочешь к нам во внутренние войска? Окончишь школу прапорщиков. Потом училище. Нам нужны активные сотрудники». «Знаете, - отвечаю, подумав, - если бы хотел служить, остался у себя в части. Но, опять-таки, военное ремесло – не моё». Капитан Гаспарян снова закурил. Мне казалось, он меня не слушал, а смотрел поверх головы в небесную бездну. Впечатление оказалось обманчивым. «Не твоё?» - переспросил он. «Нет», - подтверждаю свой ответ. «Хорошо. Не твоё, не их, - он возбуждённо рукой указал на группу подчинённых, - не чьё-то ещё!.. А кто обычных граждан будет защищать от такого зверья, как этот Бык и ему подобные? Кто будет нести тяжёлое бремя необъявленной войны обществу со стороны деклассированных элементов? Кто, спрашиваю?» Мне стало стыдно, я опустил голову. Краска прилила к моему лицу. «Молчишь, - успокоившись, спросил Гаспарян. – Извини, обычно держу себя в руках, а тут сорвался». Ещё пару минут мы говорили на отвлечённые темы; капитан спросил, чем думаю заняться; ответил, что пока не думал. Тогда он повторно предложил идти служить в органы. «Вас на месте через военкомат вызовут для дачи показаний. Так положено. Ещё… Данные твои я записал. Подумай, энергичные, активные, думающие люди позарез нужны, чтобы всегда быть впереди этих вот героев». Я не стал обещать, что подумаю, повторно отказался, без лишних слов извинений.
   Машина медленно накручивала грязь таёжной дороги на колёса.
   Дядя Федя большей частью молчал, иногда глубоко вздыхая и чадя без перерыва папиросами. Птица старался быть беспечным, что-то напевал под нос. Я сидел у двери и смотрел по сторонам. Никак не мог себе объяснить, но север начинал мне нравиться. Я чувствовал, как он входит в моё сердце, чтобы навсегда остаться в нём. И не происшествие на таёжной заимке было причиной, а нечто большее.
   Глядя на зеленеющие деревца, я видел высокие терриконы шахтных отработок, а также широкие и бескрайние степи Донбасса, укрытые густым ковром утреннего тумана…         



   Печальная весть настигла нас в Якутске.
   Прямо по приезде, отец Кольки, Геннадий Ефремович сразил нас сообщением, что прапорщика Оноприенко нет в живых.
   Естественно, ни я, ни Колька не поверили, но когда отец предъявил телеграмму от Борьки Буряка, моего зёмы с Донбасса, где извещалось о гибели прапорщика, стало отчего-то жутко. В этот же день связались с Борькой и он поведал нам горькую историю. Через три дня после нашего отъезда, прапорщик поехал по делам в Вильнюс. Молодой водитель сбился с дороги. Заехали на какой-то хутор разузнать правильное направление. Вот там-то их троих, с ними ехал сверхсрочник-связист Молдованов с секретной документацией, и порешили местные литовские националисты. Их убивали медленно. Прижигали тела раскалёнными вилами, срезали ножами со спины ленты кожи, вырезали на лбу звёзды. В самом конце надругательств, каждого привязали за ноги к макушкам согнутых берёз и затем отпустили. Половинки тел так и висели, когда их разыскали следователи из военной прокуратуры. Первая версия сразу обосновывалась на том, что причиной убийства послужили секретные бумаги, но папка с нетронутыми печатями не привлекла внимания убийц. Вторая версия – как и в нашем случае, нарвались на сбежавших уголовников, и она не нашла подтверждения, так как после проверки выяснилось, в ближайшие дни убийства побегов из мест заключения в республике не было. Третья и окончательная версия – убийство на почве экстремизма и национализма. Под сиденьем водителя нашли листовку, где сообщалось, что это месть патриотов литовского народа против оккупации республики советскими войсками.
   Радость встречи сына из армии была омрачена.
   За накрытым столом сидели долго, не зная, как и что  сказать. Геннадий Ефремович с серьёзным видом тёр подбородок. Мать, Регина Петровна, утирала набегавшие слёзы. Я смотрел на Птицу, он на меня. Потом я решился. Налил себе и Кольке, напомню, его родители принципиально не пили спиртного, полные стопки водки. Встал и, дрогнувшим голосом произнёс:
   - За светлую память замечательного человека товарища прапорщика Оноприенко Архипа Опанасовича! Не совру, да и Колька подтвердит, что он,  в самом деле, был для нас почти родным отцом. Кто, как не Архип Опанасович, проводил с нами, молодыми оболтусами, пришедшими с гражданки, всё свое время, учил уму-разуму, постепенно прививал любовь к военной профессии. Не жалел сил… Да, бывало особо непослушным показывал строгость характера, находил точки соприкосновения своего кулака с грудной клеткой недотёпы. Что делать, коли по-другому в головы некоторых товарищей только таким путём входила простая военная премудрость: «Командир всегда прав!» Были, конечно же, и радостные минуты. Помнишь, Колька, тот день ПВО, когда мы выступили на конкурсе и заработали первое место? Конечно, помнишь!.. Такое не забывается. А сколько репетировали по ночам после всех нарядов и обучений на занятиях, сидишь, бывало, клюёшь носом, а он так по-отечески говорит, мол, сынки, понимаю, устали. Давайте ещё разочек и по кроватям. А сколько раз оставались спать на креслах в клубе? Боже мой, ведь это уже никогда не повторится! Не потому, что мы отслужили, а потому, что его, прапорщика Оноприенко Архипа Опанасовича какая-то сука в сраном чухонском лесу, раздираемая своими сраными патриотическими чухонскими чувтсвами, убила прекрасного человека. Просто взяла и убила. Не подумала, что у него где-то есть родные. Нет, эта чухня руководствовалась своими мерзкими мелочными интересами.
   Я заплакал. Стоял и плакал. Слёзы душили меня. Злость сдавливала грудь и мешала дышать. И мне было обидно, очень обидно, потому что подспудно, на уровне подсознания чувствовал, что это первая потеря близких и знакомых людей из череды предстоящих утрат. Водка плескалась на пол из рюмки. Руки дрожали от волнения. Никто меня не останавливал. Меня слушали внимательно, так, как до этого никто не слушал.
   - Пусть ему там, на небе, – я посмотрел влажными глазами на побеленный потолок комнаты, - будет сейчас хорошо. Пусть ему, прекрасному человеку, будет приятно, что за его светлую память мы сейчас с моим другом Колькой не выпьем этой горькой отравы. Мы сейчас вместе с моим другом споём любимую песню товарища прапорщика «Несе Галя воду». Царствие тебе небесное, товарищ прапорщик! Земля тебе пухом, Архип Опанасович Оноприенко! – слёзы заливали глаза, но я смотрел в упор на друга.  – Споём  ведь, правда, Птица?
   - Да, - еле выдавил он из себя. – Гитара в спальне.
   - А баян?
   - Соседский сынишка учится в музыкальной школе, - поднялся с места Геннадий Ефремович.
   Далеко за полночь с болью выплёскивалась песня из раскрытых окон барака на улицу. Мы исполняли дуэтом, пьянея с каждой рюмкой, одни и те же слова, вытирая набегающие слёзы или глотая их, как солёное напоминание о краткости бытия:   

                Несе Галя воду,
                Коромисло гнеться,
                За нею Іванко,
                Як барвінок в'ється.
   


   Если с Колькой было ясно, куда он пойдёт работать, туда же, где крутил баранку отец – автобазу «Якутзолото», то со мной была явная противоположность.
   Профессии никакой у меня не было, если не считать трёх курсов торгового института. Регина Петровна, трудившаяся в Тресте столовых и ресторанов, предложила попробовать свои силы в торговле. «Антон, - говорила она, - чего тебе бояться. Начнёшь с кассира в тресте. Будешь инкассировать рестораны и буфеты. Наберёшься опыта, покажешь себя с лучшей стороны, пойдёшь по карьерной лестнице вверх. Запомни, трудолюбивых и инициативных всегда стараются выдвинуть на более престижные места. Ну, так как?»
   Конечно, я понимал, трудоустраиваться нужно в срочном порядке. Деньги, высланные родителями, кончались, хотя я и не тратил их по пустякам. Это первое. Второе и самое важное, нужно было искать жильё. Конечно, родители Кольки предлагали пожить у них, но нельзя вечно пользоваться хорошим расположением, когда-нибудь начнёшь докучать присутствием. Поэтому, требовалась работа с предоставлением жилья. А трест как раз его не давал. Были общаги, но мест свободных – увы…
   Как всегда, в таких чрезвычайных ситуациях помогает случай.
   Было это в ближайшие выходные. Забыл рассказать, что родители Птицы жили в Залоге, районе Якутске, в доме на два хозяина, который они называли бараком. Отапливался дом печью, по утрам вместо физзарядки я с удовольствием рубил дрова и складывал поленницей возле забора. Но так как мы приехали почти летом, дрова просто заготавливались на зиму. А зимы, как говорил дядя Гена, в Якутии сильные. Это я к чему, а к тому, что помимо дома, отцу выделили участок под дачу на Хатынг-Юряхе. Прекрасное место за городом, упирающееся почти впритык к сопкам, заросшим лесом. Сажали мы картофель. Я удивился, почему так поздно и поинтересовался, успеет ли созреть; по своему опыту знал, дома картофель сажали в апреле. Дядя Гена заверил, что успеет, тётя Регина засмеялась. Она смеялась по любому поводу, который давал я, но всегда говорила, что смеётся надо мной не потому, что хочет обидеть, а потому, что недавно – в её понимании двадцать семь лет назад, когда она приехала в Якутию – сама была точно такой же.      
   Итак, картофель дружной компанией высадили. Хотя и в посадке тоже были различия. Если дома мы копали ямки и туда бросали клубни. То здесь проводили по земле трезубыми граблями, каждый зуб находился на расстоянии около полуметра друг от друга, полосы. Затем тяпкой делали неглубокие ровики, куда и клали картофель, который закрывали землёй с последующего рядка. Как оказалось осенью, метод этот очень действенен.
   В обед легко перекусили. Перекурили. И высадили оставшийся картофель.
   Ужинали в свете уходящего светила. Дядя Гена срубил на даче крепкий дом из бруса. Тот барак, в котором жили, он называл засыпухой. Сейчас таким методом, более только усовершенствованным, строят тоже, называют панельное строительство. А тогда на фундаменте устанавливались вертикальные стойки, с двух сторон набивались доски. Со стороны улицы крепкая лиственная доска «пятидесятка», изнутри – стены покрывали сосновой доской, толщиной двадцать пять миллиметров; внутрь засыпали опилки и трамбовали, вот и название – засыпуха, засыпной. Затем стены обивали дранкой и штукатурили. Клеить обои или белить мелом – это уже зависело от вкуса хозяина. Как говорил дядя Гена, засыпухи стояли по двадцать-тридцать лет; раз в три-четыре года проверяли уровень опилок и подсыпали; для этого снимали с уличной стороны доску.   
   Опять отвлекаюсь.
   Итак. Картофель высадили. Сидим, ужинаем; Регина Петровна приготовила окрошку, нажарила пирожков с картофелем и капустой, выставила на стол прошлогодние грибные соления. Мы с Колькой пьём водочку, закусываем грибками.  Разговор за столом отвлечённый. С сопок Хатынг-Юряха дует вечерняя прохлада. Рядом горит костерок, на котором закипает в алюминиевом закопченном десятилитровом чайнике вода.
   Тут Регина Петровна спохватывается.
   - Коленька, сынок, тут у нас несчастье случилось…
   Естественно, чтобы спросить, в чём дело, нужно прожевать и проглотить суп. Дядя Гена воззрился на супругу в удивлении, какое к лешему, несчастье. Птица справился с супом, переглянулся с отцом, тот пожал плечами.
   - Что случилось, мам?    
   - Даже не знаю с чего начать…
   - Начни хоть с чего-нибудь, - пришёл в себя отец.
   - Да ты в курсе…
   - В курсе чего? – удивление дяди Гены росло на глазах и вырастало в огромный терновый куст. – Выражайся яснее.
   - Ма, да не тяни уже, - взмолился Птица.
   Регина Петровна пустила слезу.
   - Не дождалась тебя Танечка…
   Птица махнул рукой.
   - Мам, хватит…
   - Нет, - постучал ложкой по тарелке дядя Гена. – Выслушай мать.
   - В аккурат после Сретенья (15 февраля) вышла замуж. Ты его знаешь, годом раньше тебя призывали. Служил в Чите. Сосед по подъезду.
   Птица казался не раздосадованным. Наполнил рюмки.
   - Выпьем, Антоха, за тех, кто нас дождался! – произнёс он. – За родителей и всех остальных!
   Мы выпили. 
   - Как же быть с не дождавшимися? – поинтересовалась Регина Петровна.
   - Да бог им судья…
   Ужин закончился. На веранде пьём чай.
   - Антон, - обращается ко мне дядя Гриша. – Ты на кого учился?
   - Экономист.
   - По торговой части, значит.
   Нутром чую, дядя Гена клонит куда надо и заходит, как настоящий рыбак, издалека: сперва приманка, потом – ловля.
   - У моего напарника жена уходит в декрет.
   - И? – подталкиваю к развитию разговора.
   - Она работает в «Якутзолотоснабе», кладовщиком.



    Завкадрами «Якутзолотоснаб», высокий тощий еврей Либерман Яков Моисеевич встретил меня с распростёртыми объятьями. В отличие от устоявшегося заблуждения не картавил, правильная речь текла свободно и легко.
   - Наслышан, молодой человек, наслышан о вас и ваших подвигах, - встретил он меня в своём маленьком, заставленном книжными шкафами кабинетике с барьером, делящим помещение на две половины: для посетителей и непосредственно для работников кадров.
   Здесь кстати стоит упомянуть, что по истечении срока, отведённого для постановки на воинский учёт, мы с Птицей прибыли в двести двадцатый кабинет высоко здания военкомата по улице Орджоникидзе. Военком, лысеющий подполковник лично провёл с нами беседу в присутствии незаметного человека в поношенном костюме. Похвалил за смекалку и героизм, проявленных при поимке опасных преступников. Поинтересовался планами на жизнь. Смущаясь, и я, и Птица, поделились своими видами. Тут вмешался в разговор мужчина в костюме. Назвался работником МВД и предложил подумать о работе в органах. В унисон ответили решительным отказом. «Ну, что ж, - наш ответ не разочаровал представителя внутренних органов. – Каждый ткань своей судьбы прядёт сам». Затем вручил нам памятные грамоты и придержал за руку меня. «У меня к вам есть разговор, - сказал представитель внутренних органов. – Конфиденциальный». Птице предложил подождать в коридоре, также попросил выйти военкома.
   - На вашем месте, - тотчас начал он, едва за военкомом закрылась дверь, - я очень хорошо подумал. Видите ли, я читал рапорт Гаспаряна. В нём он изложил ваши действия. И я могу судить, у вас врождённое чувство выходить из сложных ситуаций. Немного подучитесь практически, потом юрфак, это обязательно. Вас, Антон, ждёт карьера.
   И я ответил, честно, без утайки.
   - Отвечу так же, как капитану Гаспаряну. Если бы видел себя военным, поступил бы в военное училище. На самом деле, всё иначе. Я учусь на экономиста, взял академ, приехал сюда. Пригласил друг. Через год вернусь, восстановлюсь и закончу институт. Извините. А что получилось там в заимке… Это просто стечение обстоятельств. Почувствовал, когда можно начать, без ущерба для себя и других.
   - Видите! – почти закричал возбуждённо мужчина из органов. – Почувствовали ту едва видимую грань, за которой лежит успех!
   Я повторил отказ, и он снова посоветовал хорошенько подумать. Снял с руки часы.
   - Подарок вам, - ответил он на мой не заданный вопрос. – Помните о нашей встрече.
   Потом была огромная статья в газете «Социалистическая Якутия». В ней журналист расписал наш подвиг так, будто мы сражались, поливая свинцом неприятеля, с целой группой отпетых преступников, бегая за ними по бескрайней якутской тайге и выслеживая поодиночке.         
   - Очень приятно, что нам на смену идут такие смелые люди, - его было приятно слушать, речь лилась и звучала словно ручей, столько присутствовало в словах интонации. – Итак, теперь перейдём к делам насущным, Антон. Где учились?
   Отвечаю,  что поступил с первого раза в Донецкий Институт Советской Торговли, ДИСТ, на экономический факультет. На вопрос, почему призвали в армию, не дали доучиться, сказал, что пришла повестка, не дезертировать же. Всю жизнь в бегах не проведёшь. Да и потом, отец служил, дядья служили, как и деды по обеим семейным линиям, один даже застал первую мировую войну, воевал под командованием генерала Брусилова. Братья родные и двоюродные служили, некоторые остались на сверхсрочную. И ещё, закончил я, не служившего в армии все девчата считают больным и тому парню весьма проблематично не то, что жениться, даже устроиться на работу. Яков Моисеевич со мною согласился, слушая, делал пометки на маленьком листке бумаги. Позже узнал о его этой странности. Беседуя с новым человеком, он непроизвольно чертил на бумаге линии, которые складывались в определённый узор или рисунок. Полагаю, рисунок моего собеседования, свои зарисовки он никому не показывал, дал положительный результат.
   Меня приняли замом кладовщика на огромный склад, находившийся в Базовом переулке за городом. Предоставили комнату в общежитии.
   - Ты не расстраивайся, когда увидишь жильё, -  сказал Яков Моисеевич, - оно старое, но вполне пригодное. До тебя там жила семья нашего работника, дали квартиру. Глядишь, повезёт и тебе. Скоро сдают наше общежитие на ГРЭСе, будешь жить, как привык дома. С комфортом и водопроводом.
   В своё новое жилище перебрался в тот же вечер, не смотря на просьбу Регины Петровны пожить ещё немного у них, когда назвал адрес жительства, улица Приозёрная, дом шесть. Рядом со студгородком Якутского университета. «Могли бы дать что получше!» - на прощание сказала она и попросила их не забывать, наведываться.
   Моя комната находилась в длинном деревянном бараке на восемь комнат, каждая площадью почти двадцать квадратов. Вход посередине, коридор в оба конца и двери восьми комнат. С соседями познакомился в этот же вечер.



   Первый рабочий день напомнил первый день в части, когда после всех медико-санитарных осмотров-обработок пошли в баню и там, щеголяя голыми ляжками, стояли в длинной очереди для получения солдатской формы. Лавину захлестнувших эмоций не передать и сейчас. А что творилось тогда…
   Вот стоим, молодое пополнение, неровной шеренгой в три ряда, солнце светит ласково. Перед нами в сопровождении прапорщика Оноприенко и двух сержантов прохаживается наш ротный, капитан Лазарев. Скептическим взглядом осматривает каждого, делает замечания прапорщику, сержанты тоже не отстают, ловят каждое слово ротного и делают заметки в записные книжки. 
   - Итак, товарищи солдаты, - сказал после высказываний всех замечаний ротный, - я сказал вам всё, о важности нашего ракетного щита Родины. Товарищ прапорщик доведёт до вашего сведения то, что ускользнуло от вашего внимания в виду необычности нового образа жизни. Оставьте за забором части воспоминания о гражданке. Теперь вы – защитники Отечества. Несите с гордостью это почётное звание.
   Видимо, это в крови всех профессиональных военных, сначала длительный и утомительный осмотр, затем короткая, ёмкая речь.
   И вот стоим мы, облачённые в новые одежды, которая, по правде сказать, висела на нас как семейные трусы на вешалке.
   Были мы все на одно лицо и, издали глядя, сторонний наблюдатель убедился бы в правдивости русской народной пословицы – оба из ларца, одинаковы с лица; нас было не двое, двести пятьдесят человек. Мы и были в первые дни одинаковой безликой человеческой массой. Или глиной, из податливого материала которой предстояло вылепить нашим командирам настоящих солдат.
   Конечно, здесь никто не становился строем и шагал с песней в столовку или на стрельбища. Здесь простота окружала на каждом шагу. Встретил меня начальник базы прямо у ворот.
    - Либерман Георгий Моиссевич, - представился он, смотря на меня чуть усталым взором карих глаз.
   Протягиваю документы. Направление из отдела кадров. Не сдерживаюсь и задаю вопрос:
   - Вы родственник …
   Договорить мне даже не дали.
   - Яше Либерману?
   - Да. Якову Моисеевичу.
   Ответ поразил меня в сердце своей неприхотливой простотой и глубинной мысли.
   - Все мы, Либерманы, молодой человек,  в какой-то мере родственники, - медленно прочитывая направление, произнёс Георгий Моисеевич. – Не зависимо, где живём: в благословенном Израиле, в толерантной Европе, богатой Америке или вот здесь, например, в Союзе, в Якутии, землях отнюдь не  располагающих к комфортному проживанию разумных биологических видов. И, тем, не менее, посмотрите вокруг и увидите картину, противоречащую моим словам.
   Я посмотрел. Территория базы занимала приличную площадь. Шесть крупных ангаров, между ними навесы с хранящимися большими ящиками. Помимо этих строений хлипкие будочки неизвестного назначения.
   - Посмотрели? – терпеливо ожидая, спросил Либерман.
   - Да.
   - И что увидели?
   - А что надо?
   Либерман глубоко и печально вздохнул. 
   - Что даже в этих суровых условиях евреи прижились и, как говорится в вашей Библии, умудрились размножаться. Пойдём?
   Мы прошли в ворота, охраняемые дремлющим пожилым якутом.
   - Не спать, Семён! – вдруг резко, командным чеканным тоном произнёс Либерман. – Замёрзнешь.
   - Так ведь лето, дядь Жор, - не открывая глаз, ответил сторож. Затем открыл глаза и посмотрел на меня: - Новенький? Откуда?
   - Из Донбасса, - отвечаю, глядя на него с интересом.
   - Земляк, выходит, - говорит сторож.
   - В каком смысле?
   Но Либерман меня потащил за рукав, сообщив, что вести длинные и пустые разговоры у якутов в крови, особенно под рюмку чая или стакан аргы – водки. Заодно просветил насчёт землячества, сказал, что младшая дочь Семёна вышла замуж за горняка из Казачьего. Это посёлок далеко на севере, и махнул рукой неопределённо, а горняк родом из Амвросиевки.
   Потом в бытовке я получил спецовку: крепко сшитую робу чёрно-серого цвета, куртку и брюки с большими карманами, кирзачи и портянки. После переоблачения прошлись с Георгием Моисеевичем по территории в ознакомительных целях.
   - Устроился нормально?
   Объяснил, где получил комнату. Дядя Жора, как выяснил позже, так к нему обращались все подчиненные, и он этому не препятствовал, задумчиво ответил, что вот  он вообще жил чёрт те где, но это так, к делу не относится.
   После обеда, он сообщил, что на сегодня впечатлений для меня достаточно и что могу ехать домой.
   Меня мучил один вопрос с первых минут знакомства, и я его задал.
   - Вы с Либерманом из отдела кадров родственники по отцу или по матери?
   Он снова посмотрел грустно и устало. Затем снял летнюю шляпу и наклонил голову. Огромная залысина, блестящая в лучах солнца, украшала её.
   - Все мужчины между собой родственники по линии женщин и результат, независимо от прожитых лет, всегда на лицо…         



   Сколько их было на моём пути разных Либерманов и Гроссмайеров, Розенцвейгов и Гольдбергов… Не сосчитать… И каждый из них, умудренный своим жизненным опытом старался хоть что-то вложить или передать тем, кто в этих знаниях нуждался.
   И как тут не вспомнить одного работника, заведующего складом, на прииске Праздничном, расположенного недалеко по северным меркам от районного центра Усть-Неры, старого и грамотного без всякой меры, как любил он, о себе всегда прихвастывая говорить, дядю Соломона Израилевича Штука.
   Пропустив стаканчик крепкого чаю с водочкой, кофе пил исключительно с коньяком, иначе к горячим напиткам не прикасался, однажды он расчувствовался, как выразился сам, и разоткровенничался.
   - Вот что я скажу вам, молодой человек, - прихлёбывая чай, говорил он. - Вы ещё до безобразия молоды, чтобы ценить время, но поверьте мне, человеку, принадлежащему к великому библейскому народу, от макушки лысины и до потрескавшихся пяток, что в какой-то момент начинаешь задумываться о таких вещах, до которых раньше просто не доходили руки. И это всё, что кажется, просто-таки чрезвычайно необходимым, вдруг теряет актуальность. Начинаешь ценить день сегодняшний, понимая истинную правдивую красоту слов одного из древних пророков: «Каждому дню его заботы». Заботьтесь о дне сегодняшнем, молодой человек, о завтрашнем позаботился Господь. Но это всё пустяки, - чай, казалось, не убывал и стакана и Соломон Израилевич с удовольствием прихлёбывал крепкий напиток, почти чифирь вприкуску с сахаром. – Как вы думаете, для чего мы организованным мыслящим стадом во главе пастыря Аарона бродили по пустыне? Официальная версия, бежали из Египта от тирании фараона, не выдерживает критики мыслящего человека. Совершили сей легендарный переход не из любви к экстремальным ситуациям, жизнь настоящего еврея с тех пор так и не изменилась, ни в лучшую сторону, ни в худшую, как вы русские говорите, куда ни кинь, всюду - клин. Пощекотать нервишки и взбудоражить кровь можно другими действенными способами. И не из своего или чьего-то другого самолюбия, которое надо потешить шлялись в горячих песках, терпя лишения. Нет. Всё это время мы старались изжить в себе раба. Не внешнего, наружно мы порознь и вместе свободны, - а внутреннего. Вот от внутреннего рабства избавиться, к великому сожалению, приходиться признаться, как бы ни тяжело было это сделать, но приходиться, никому так и не удалось. Не получилось стать свободным и у меня. А вы, юноша, дерзайте, у вас обязательно должно получиться.   



   Что тогда, что сейчас, вспоминая слова Соломона Израилевича об освобождении от внутреннего рабства, всегда гадал, что он под этим подразумевал. По большому счёту, человек с момента зачатия – раб. Первый выход на свет, согласие признания в одностороннем порядке своего рабства. Или зависимости. А зависим мы от многих причин и факторов. Если внешнее рабство, это огромное количество инсинуаций и событий, в которых непосредственно или обособленно принимаешь участие, то, что собою представляет внутреннее рабство?
   Сейчас никто не отвлекает от размышлений, а вот тогда, в пору юности, отвлекающие звуки, создаваемые неугомонными соседями по бараку, мешали сосредоточиться и сконцентрироваться. Был один интересный момент, приведший поначалу в смятение, комнаты барака никогда не закрывались на ключ. Складывалось впечатление, жильцы уже жили в коммунизме и всеобщем достатке, что и способствовало, уходя из дому не запирать жилище. С этим вопросом обратился к шефу. Дядя Жора, так к нему стал обращаться и я, чтобы не выделяться на общем фоне, выслушал меня, спросил, где дали жильё. Ответил, мол, там-то и там-то, барак, древнее вавилонской башни. Дядя Жора подумал минуту и ответил: - Вот когда познакомишься с жильцами поближе, вопрос о незакрытых дверях потеряет актуальность.
   Знакомство с соседями произошло в первый же вечер.
   В какой-то комнате шла гулянка полным ходом, в открытое окно выставлена колонка, и сила звучания говорила, что слушателям неважно содержание песен, они увлечены иными делами.
   Едва открыл дверь в свою комнату, как из комнаты, переполняемой весельем, послышался мужской рык:
   - Зёма! Зёма, швартуйся у причала и бросай якоря!
   К кому обращался сосед, не понял, и вошёл к себе, представляя, какой весёлой и бессонной будет ночь. Не успел улечься, дверь в комнату распахнулась, и вошёл невысокого роста в семейных трусах и тельнике выбритый наголо мужик. Порыскав по комнате пьяным взглядом, он нашёл меня, сконцентрировался и более тихо, не надо перекрикивать музыку, спросил, слегка обиженным тоном:
   - Зёма, ну ты чё, я же к тебе обращаюсь, пойдём ко мне, посидим, поговорим, выпьем…
   - Завтра на работу, - отказываюсь от щедрого предложения.
   - Поговорим, я выпью, - продолжает мужик, протягивает руку: - Зиновий!
   - Антон, - представляюсь я и пожимаю руку. Пожатие Зиновия оказалось крепким, он, не рассчитав силу, так сжал ладонь, что я чуть не вскрикнул.
   - Молодец, - одобрил он. – Силён. Моё пожатие не всякий выдержит.
   Чувствуя, что дальнейшее сопротивление бесполезно, направляюсь с Зиновием к нему.
   Посередине комнаты стоял накрытый клеёнкой стол. Ровно на пересечении диагоналей красовались две не початых бутылки водки, пара банок с рыбными консервами, сковорода с жареной картошкой, одна тарелка с крупно нарезанными помидорами и огурцами, вторая с капустным салатом. Завершали праздничный натюрморт два гранёных стакана и две тарелки. Развлекался Зиновий один, без напарника. Я оказался вторым, третий и остальные, уверил он, вскоре соберутся.
   - Бросай якорь, Антоха, - по-панибратски сказал Зиновий. – Тебе повезло, что застал меня дома. Обычно дома появляюсь в конце навигации. А так выдалась свободная неделя, чего ж не наведаться домой и не разведать обстановочку. Глядишь, что нового произошло. А тут узнаю, оба-на, новый жилец. Прекрасный повод познакомиться.
   В углу на этажерке стоял бобинный магнитофон «Юпитер». Он молчал. Кассета крутилась вхолостую.
   - Какую музыку, Антоха, любишь?
   - Вивальди.
   Зиновий на мгновение задумался. Глубокая морщина легла поперёк лба.
   - Прости, классику как-то здесь, - он кивнул на открытую дверь, - слушать не принято.



   Выпить всё же пришлось. Любые аргументы против категорически пресекались возгласом: «Ну, ты, чё, не мужик, что ли. Тоха?» Зиновий оказался нормальным, не с точки зрения температуры тела, мужиком. Расплескал по полстакана водку в две ёмкости и сказал, чтобы я не скромничал и чувствовал себя как дома. После первой дозы алкоголя, Зиновий, который попросил к нему обращаться просто Зёма или Брось якорь, потом он и меня просто звал Зёмой, говоря, что привычнее, рассказал про остальных соседей. Говорил проникновенно и тепло. Для каждого нашлось своё определение и описание, как оказалось впоследствии, полностью совпавшее. Начал с самого главного персонажа – Леонида Петровича Самойлова или Лёни-Перстня. «Интереснейший человек, Зёма, представляешь, отказался от короны вора в законе! Уму непостижимо, но, человек сам себе хозяин. Что хочет, то и делает». Когда я поинтересовался, что ж он теперь делает, работает, что ли, Зиновий-Брось якорь, засмеялся, ответил, что он точно не работает и на что живёт, не знает. «Честно, и знать не хочу. Проблем не создаёт и то ладно». Поздней ночью, до меня дошло, почему двери в бараке не запираются. Наверняка, в соседних домах знали, что жильцом барака является Лёня-Перстень. И случись что, виновнику сладкими минуты будущей жизни явно не покажутся. «Напротив живёт Костя-Синкопа. Не человек, ходячий оркестр, на баяне играет. Вот придёт, эту шарманку, - указал на магнитофон, - слушать не будем. Костя изобразит получше». Повторили по полстакана. Мне стало хорошо и тепло. А Брось якорь продолжал рассказ о соседях. «Рядом с тобой живёт Гена-Хвост. Водила-дальнобойщик. Поему хвост, узнаешь позже. Саша-Полонез будет завтра. Служил в симфоническом оркестре, выгнали за это, - щёлкнул по бутылке. – Не может человек совладать со змием. Работает кочегаром». Зёма предложил сделать перекур. Облокотившись на подоконник, закурили. Зёма молчал, окунувшись в свои мысли, делал глубокие затяжки, огонёк папиросы трещал, и от яркого кончика отлетали маленькие искорки. Пока я выкурил одну папиросу, Брось якорь справился с двумя. «Дальше, - разливая остатки из первой бутылки, проговорил он. – Баба Зина-Дизель. Не женщина, а – женщина. Увидишь, что я имею в виду. Работает обвальщиком мяса на мясокомбинате. Андрюха-Пшек, уверяет, что поляк, но по-польски кроме как «Прошу пани» ни черта не знает. Филолог, но работает в Доме культуры. Со мной ты уже знаком. Мой сосед, Веня-Паранорм, тоже в навигации. Убеждён, что контактирует с инопланетянами». Удивляюсь, что, в самом деле, контактирует, интересно познакомиться. Зёма махнул водку и ответил, что успею познакомиться и наслушаться его баек и небылиц».      
   В девятом часу вечера начал собираться остальной народ.
   Знакомство продолжилось. Не пришёл один Леонид Петрович. Баба Зина-Дизель с тайным видом на лице сообщила мне по большому секрету, что он оказывает им, кивнула при этом через плечо, консультационные услуги.
   Костя-Синкопа с упоением играл и пел народные песни, не обошлось без блатной лирики. Её он исполнял мастерски, надрывая душу, как цыгане в хоре. Саша-Полонез дуэтом с Синкопой сыграли несколько весёлых народных  мелодий.
   Разошлись далеко за полночь.



   Работа пришлась по душе. Мне нравилось с кипой накладных и прочих бумажек в руках ходить по территории. Следить за погрузкой машин и за разгрузкой. Вести учёт, заполнять книги прихода и расхода. Их было чуть более дюжины. Во время перерыва любил забраться на покатую крышу главного склада, все остальные построены в виде ангаров, и загорать. Частенько удавалось вздремнуть. Сказывалась армейская привычка, добирать минуты сна, уворованные службой,  в любом случае и при любых обстоятельствах. Дядя Жора мной и моей работой был доволен. Как-то заметил, что есть несправедливость в том, что я на испытательном сроке, дескать, чувствуется во мне жилка, но закон есть закон, и не нам его менять.
   Помимо основных дел, были и другие обязанности. Из-за отсутствия столовой, мы, подчинённые дяди Жоры, ещё три кладовщика и четыре грузчика, по очереди готовили обеды. Непритязательная пища всегда была из одного блюда. Картофель с тушёнкой или макароны с тушёнкой. Ситуацию со вкусами немного поменял и начал готовить супы. Ещё дома мама часто хвалила мой борщ. Один раз приготовил и здесь. Мужики, большинство из которых были якутами, сказали, что якут не корова и сено не ест. Но когда отведали по первой ложке моего кулинарного творчества, я понял, кастрюля того объёма, в которой прежде готовили пищу, мала. Я ввёл в рацион разные супы. Мне и самому нравилось готовить. Успокаивал сам процесс приготовления. Нравилось, когда шипит и брызгает маслом обжариваемый лук и морковка, запах напоминал дом, Донбасс и на время грусть накатывала на сердце. Однако, грустить-скучать долго не приходилось.
   Мужики грузчики и напарники-кладовщики, возрастом старше меня, уважительно ко мне обращались и, когда не слышал дядя Жора, говорили Большой тойон, начальник то есть.
   Иногда ездил по городу. Выполнял функции курьера. Эти дни нравились больше всего. В стареньком УАЗике, в котором скрипели не только тормоза, а казалась вся машина, когда ехала по ухабам и колдобинам разъезжал по всему городу. Ездил в центральное здание «Якутзолото» на проспекте Ленина, заносил запечатанные пакеты и свёртки в бухгалтерию и экономический отдел. Если крупно везло, пути-дороги приводили в Покровск или Маган. Дальние поездки были мне предпочтительней. Выезжая за город, будто окунался в другой мир. Мир, наполненный таёжными просторами и дорогами, жизненными артериями, по которым, будто кровь, текли потоки машин. Красота природы восхищала и бодрила моё воображение. И тогда жалел, что судьба не наделила талантом художника, чтобы запечатлевать на холсте всю прелесть северной природы.
   Все эти путешествия на стареньком автомобиле напоминали огромное приключение. Водитель, мужчина недавно приехавший, как он выразился за длинным рублём, что есть истинная правда, всегда ругался, что начальство не даёт запчасти. А те, которые наличествуют, мол, лучше бы их не было. Как уже упоминал выше, машина тряслась, трещала, скрипела всеми составляющими на каждом обороте колеса. И было великим везением, что она не развалилась на запчасти во время наших поездок.



   Вот так, в постоянном движении, время шло.
   Незаметно пролетел июнь. Наступил июль. Был он более дождливым и ненастным. Густые серые облака низко висели над городом и мелкие капельки воды, будто просеиваемые через сито, падали на землю.
   В такую погоду всегда собирались в сторожке, если не было работы, растапливали печь, ставили большой алюминиевый чайник. Затем пили чай. Грузчики, хлебая горячий напиток с молоком, удивлялись мне, почему я не пью чай, и всегда говорили: «Чай не пил, какая сила, чай попил – совсем  ослаб». Вскоре и я, выросший на домашних киселях и компотах, которые постоянно варила мама, пристрастился к этому напитку. Но пить с молоком так и не привык за долгие годы жизни в Якутии. Впоследствии никогда не отказывался от приглашения испить чайку, потому как некоторые вопросы решались именно за чаем, как в других местах при иных обстоятельствах за виски или коньяком. Здесь уместно вспомнить пословицу, в которой говорится, что живя в стране кроликов, прикрепи длинные уши.   
   Железная печь наполняла приятным теплом сторожку. Чай согревал не только душу. И тогда начинались разговоры. Каждый из грузчиков был или рыбак или охотник. Все выходные проводили, как выражались сами, в деревне. И если для охоты требовались лицензии и разрешения, так что поохотиться удавалось не всегда и не всегда удачно. То рыбалка занимала основную часть бесед.
   За окном разыгрывалась пьеса конфликта природных интересов. «Ревела буря, гром гремел». Дул пронзительный холодный, не путать с освежающим, ветер с далёких берегов Ледовитого океана. Бились в окна с упрямой настойчивостью капли дождя. Окно принимало на себя всю исполинскую энергию природы и ярость разыгравшейся стихии и, в то же время было глазом, через мутные стёклышки которого мы наблюдали катаклизм.
   Внутри сторожки кипели страсти иного порядка. Кружки с чаем пустели с катастрофической последовательностью. Чайник постоянно стоял посреди плиты и из его узкого носика с характерным свистом вырывался пар. Но пар вырывался изнутри рассказчиков, беседа вскоре переросла в спор, горячий и страстный. Мужики перешли незаметно на родной язык, из которого я понимал позаимствованные из русского языка слова. Когда накал нарастал до критической точки, вмешивался охранник Семён. Он что-то громко говорил. Хлопал ладонью по столу, глаза горели внутренним огнём. Энергично махал руками, показывая в неопределённом направлении.
    В конце июля в последние выходные всем коллективом отправились  теплоходом на пару суток отдыхать на острова, отмечать день торговли. Праздник, к которому имел с некоторых пор прямое отношение. Торговля, так или иначе, должна была стать частью моей жизни, вернись я в Донецк и восстановись в институте, по окончании пришлось бы устраиваться именно что в торговые организации.
   Группа отдыхающих, состоящая не только из нас, но и работников других мелких подразделений, на «Комете» выехала из речного порта в направлении острова. Тотчас нашлась гитара, и в салоне началось массовое, но всегда мастерское исполнение любимых песен. Пел сам гитарист, перебирая струны, и ему вторили любители художественного крика с хрипотцой и визгливостью в голосе. Внимательно слушая арии соло и хоровое пение, поинтересовался во время перекура, есть ли баян в этой тёплой дружеской компании. Спросил у симпатичной девушки, как оказалось массовика затейника, она стрельнула глазками, улыбнулась таинственно и кивнула головой. «Есть баян, молодой человек». «Антон, - называюсь, галантно кланяясь, насколько позволяла качка, - можно Тоха». «Лена, - ответила девушка, - очень приятно. Можно воспользуюсь полным именем, Тоха звучит вульгарно и очень некрасиво». Несколько искр, не заметных посторонним, проскочили между нами. Она попросила принести баян. Юркий, невысокий мужчина, копия Кощея Бессмертного, выполнил просьбу Лены. «Что ж, Антон, - говорит она, коварно улыбаясь, - покажите нам своё искусство. Вы слушали наше. – И обратилась к своей группе: - Давайте подбодрим Антона дружными аплодисментами!» Кто-то закричал не к месту «Браво!», отдельные персоны, уже успевшие прикоснуться к таинствам бутылок с прозрачной жидкостью, отреагировали более эмоционально. Одними криками не ограничилось, так что пришлось их успокаивать.
   Я взял баян. На глаз определил, что инструмент находится в хороших руках. Ухоженный, с кнопочками с впадинами, получившимися в ходе длительной эксплуатации. Поправил под себя ремни, сел, прошёлся глиссандо по правой клавиатуре, извлекая чистый и приятный звук. Потом на басах исполнил незатейливую мелодию, чем привёл кое-кого в восторг.
   - Это всё, на что способен наш баянист? – Лена вложила в слова крупинки сомнения, не переставая улыбаться. – Или удивите чем-то более на наш непритязательный вкус изысканным?
   Искры переросли в молнии, яркие заряды прочно висели между нами. Что-то весьма интересное должно было произойти на острове.
   - Хотите зрелищ? – спрашиваю всех пассажиров «Кометы».
   - Да! – дружно грянуло в ответ.
   - А хлеба?
   - Не тяни за хвост, парнишка! Давай, начинай!
   И мне до острой боли в сердце захотелось исполнить любимую песню прапорщика Оноприенко. После первых аккордов проигрыша, начал петь.   

                Несе Галя воду,
                Коромисло гнеться,
                За нею Іванко,
                Як барвінок в'ється.
 
   По тому, как Лена положила мне голову на плечо, когда другие выразили горячее желание показать, что и они на кое-что способны, я понял, жизнь переходит на новый уровень. Её рука покоилась в моей, она молчала, я на ухо шёпотом ей рассказывал истории из армейских будней. И вот что интересно, то, что для нас было смешным, она не находила забавным, а то, что было обыденностью, живо интересовало.
   На берег острова высаживались гомонящей толпой. Почти все уже были в том состоянии, когда уже не то что хорошо, а можно налить и больше.
   Спускаясь по трапу, Лена попросила сильно не напиваться. Я и сам,  чувствуя нешуточное волнение, дал себе зарок не пить эти два дня.
   Сопутствующие счастью зависть и злоба сопровождают его на всём пути.
   Вот и я, покорив сердце Лены, перешёл дорогу одному юнцу и вызвал волну негативных эмоций. Полные ненависти взгляды начал ощущать на себе почти в самые первые минуты пребывания на острове. Пока составляли и накрывали, пока разводили костры, любители рыбалки успели наловить с десяток среднего размера муксунов и несколько крупных щук. Что может быть, вкуснее ароматной ухи, сваренной на свежем воздухе?
   Общее застолье. Тосты сыплются, как из рога изобилия. Снова зазвучала гитара. Я благодарил бога, что забыли про моё умение играть на баяне. После пира на природе, кое-кому захотелось отдохнуть.
   Лена уединилась с подругами. Я пошёл исследовать остров.
   Встреча двух цивилизаций состоялась в пустынной его части. Их было четверо. Мечущий гневные взгляды с друзьями. Юнцом, конечно, он не был. Лет двадцать пять двадцать семь ему и дружкам. Они сидели вокруг костерка. Мой противник поднялся на ноги.
  - Смотрите, кто к нам пожаловал! – ехидно улыбаясь, произнёс он. – Как невежливо заставлять себя ждать взрослых дядей.
   Друзья поддержали его смехом.
   - Ты чё приклеился к Ленке, а? – спросил прямо в лоб он и произнёс заносчиво: – Знаешь, она моя!
   - Купил? – в воздухе, пронизанном солнечными лучами, противно запахло тревогой.
   - Чё?
   Поясняю, внимательно глядя на него и держа его дружков в поле зрения.
   - Ты её купил, да? покажи купчую!
   Он посерел от злости.
   - Какую купчую, а? Никто не может переходить мне дорогу. Ты понял?
   - Нет. Объясни.
   От костра донеслось:
   - Лёха, будь мужиком, дай ему в торец!
   Лёха оживился. Напрягся. Сузил глаза и сжал кулаки. Немного погодя, бросился вперёд. Чем хороша наука боя, некоторые приемы впечатываются в мозг и в мышечную память надолго. Мелькнувши пятками в воздухе, Лёха глухо ударился спиной о песок. Друзья застыли у костерка. Минуту-другую Лёха лежал неподвижно. Затем поднялся, постанывая.
   - Э, чё там застыли? – крикнул он друзьям. – Помогите.
   Что-то подобное я уже прокручивал в голове, и поэтому нельзя было дать им окружить себя. С двумя ещё мог справиться, но четыре – перебор. Приходилось решать по ходу событий. Отважная четвёрка двинулась на меня. Я направился в воду, сбрасывая с ног кроссовки и снимая футболку.
   - Правильно делаешь, - усмехнулся Лёха. – Тебе они больше не пригодятся.
   - Как знать, хлопчики, - отвечаю им. – Нельзя заранее знать, что может пригодиться, что нет.
   Стоя почти по пояс в воде, я ждал, кто из них начнёт первым. Вода, не воздух, другая стихия, другое поведение тела и другое сопротивление ему. Почему повёл себя именно так, ответить не мог. Что-то руководствовало мною в тот момент.
   Всё кончилось быстро. Досталось и мне: я прозевал момент, когда один из друзей Лёхи запустил в меня камнем. Голыш чуть меньше кулака вскользь, больно прошёлся по голове. В глазах на мгновение всё задвоилось. Любителя метать камни достал сильным ударом в пах. Он скрючился, взвывая и выбираясь на берег. А потом пошла гулять деревня. Как ни исхитрялись мои противники, одолеть меня не удалось. Получил своё Лёха, ему вывернул до хруста кисть правой руки и ребром ладони ударил по шее. Что получили остальные двое, не помню. Инструктора по самбо благодарил впоследствии не раз, когда возникали острые ситуации.
   С Леной встречались до конца августа. В последних числах месяца она заявила, что едет учиться в Новосибирск. 



   Северная осень это не южная осень, пронизанная утренней свежестью, и бездонным синим безоблачным небом. С тихим пением ветра в густых кронах и печальным перешёптыванием листвы, с забытым прощанием отрывающейся ни ветвей и медленно летящей к земле. Северная осень – это натиск стихии. Без сентенций и жалости. Сегодня листва ярко пылала в лучах заката, завтра она сорвана сильной рукой и брошена на ветер, который подхватывает её и несёт, несёт, несёт…
   Южная осень – утренние густые туманы, спрятанные в серый влажный мех дома и деревья. Еле слышное загадочное пение, доносящееся с неба и таинственные шаги, тонущие в серой стене микроскопически взвешенной воды.
   Северная осень – это не южная осень. Не тянется от еле тлеющих куч листьев вверх тоненькая струйка сизого дыма и окрестности не поглощены этим непередаваемым запахом медленного увядания. Осень природы часто сравнивают с осенью жизни. Что-то общее в этом есть. Чувствуется на подсознательном уровне  и тогда в такие моменты вдруг обнажится и раскроется душа навстречу этому прекрасному ощущению.
   Северная осень – жесткий муж, управляющий своим хозяйством при помощи кнута. Северная осень быстротечна и кратковременна, но она также притягательна и прекрасна, как южная осень. Она также затрагивает в душе волнующие струны, и льются наружу прекрасные мелодии. Если нет слов, их компенсируют вокализом. Или просто хочется кричать. Во всё горло. Не жалея гортани. Кричать, чтобы наутро мог только хрипеть. Такой отклик нашла в моей душе северная осень. С каждым годом, прожитым в Якутии, мои ощущения умножались. Как умножались скорби и умножались радости.
 

Полный текст произведения здесь:
https://zelluloza.ru/search/details/20245/