Плётка

Тулеген был одним из двух дежурных электриков нашей смены. Другим — Коля Савченко. Они ввалились в наш вагончик, когда мы с наладчиком Витей Кохом только-только присели перекусить:
— О, да у вас сало! Гляди, Коля — с чесночком! Давно мы не пробовали сала с чесночком.
— Ты же казах, Тулеген, — попытался урезонить его Витя, — тебе по религии сало есть не положено!
— Я казах, служивший в Советской Армии. И мне много чего положено, если стариков рядом нет. Старики в таких вопросах — хуже тигров уссурийских. Или тебе сала жалко, Кох?
Его армейская служба прошла в уссурийской тайге, на станции Камень-Рыболов под озером Ханка. Там и Китай, и Корея — всё рядом. А вот казахов, кроме него, не было. И принимали Тулегена за корейца, а чаще за бурята.  Круглолицему, высокому и крепкому, кто-то дал ему там прозвище — «уссурийский тигр». В шутку, конечно. Но добродушному Тулегену  понравилось это сравнение с редким, красивым и опасным зверем.
Как-то, в начале нашего знакомства, рассказывая о своих братьях и сёстрах — кто где живёт и чем занимается — высыпал он целый ворох казахских имён.
— Сколько же их у тебя? — спросил я Тулегена.
— У папки нас десятеро: семеро парней, со мной, да три сестрёнки ещё у нас. Я-то шестой по счёту.
— Вот как? Значит, мать у тебя — «Мать-героиня».
— Нет. У мамки нас трое.
— Как же так — у отца десять, а у матери трое?
— А вот так: у папки три жены. И мы их всех мамками зовём. А не назовёшь — не обижайся. У папки рука тяжёлая. Да они и сами своих родных детей от не своих особо не выделяли ни раньше, ни сейчас. Разве только — на своих работы побольше валили. А так — каждая мамка в своём доме живёт. Вот моя, например, ближе всех к школе. Так мы зимой, в самые морозы, всей оравой после школы к нам топали. Мамка накормит, посадит уроки делать, а самых старших к тем мамкам отправит. Скажут они — где мы, да что всё в порядке — и назад. Чтобы утром, когда самый морозяка давит, опять вместе да по короткому пути — в школу.
Отец его был табунщиком и неделями кочевал по степи с совхозными табунами и отарами. Как успевал он обеспечивать все три свои семьи? Тулеген говорил об этом туманно:
— Есть люди и побогаче моего папки. Но семьи такие, как у нас, большая редкость. Видать не в деньгах тут дело.
Присели они к нашему столу, съели всё сало, запили чаем и ушли. Вместо «спасибо» Коля бросил уже в дверях:
— А сало у вас — так себе, мужики. Шкурка толстовата....

Два года назад, когда Тулеген был ещё не в нашей смене, понадобилось вызвать его на работу взамен заболевшего напарника Коли Савченко. И я поехал в Каратас, где, как и в соседней Знаменке, вперемежку жили русские, казахи и немцы. На одной из окраинных улиц  отыскался его дом. Водитель дежурного «пазика» посигналил, вызывая хозяина.
— Заходите в дом, мужики. Сейчас соберусь, — сказал Тулеген, узнав, в чём дело.
А когда мы уходили, я увидел: в прихожей, на стене возле двери, висела плётка. Обычная плеть пастуха-табунщика, из узких сыромятных ремешков, с деревянной рукоятью и темляком. Я спросил, кивнув на неё:
— У тебя верховая лошадь есть, Тулеген?
— Нет.
— Зачем же плётка? — удивился я.
— Это для другого дела, — ответил он, слегка смутившись.
И мне показалось, что провожавшая его жена, среднего роста симпатичная и приветливая казашка, чуть заметно улыбнулась.

Захрипела рация на стене:
— Начальник смены! Ноль седьмой выехал на весь кабель. Ждём электриков для переключения.
«Ноль седьмой», тяжёлый карьерный экскаватор весом в четыреста тонн, с четырёхзначным заводским номером, заканчивавшимся цифрами «07», в этот день переезжал из отработанного забоя в новый. Подошёл автобус, электрики забросили в него когти, пояс и «закоротки», и мы поехали переключать «ноль семёрку». Спустя час  она снова, гудя двигателями хода и постукивая траками, покатила к забою. А мы вернулись к себе, где Витя смотрел по телевизору «Свадьбу в Малиновке».
— Тулеген, а Тулеген, — начал Коля, когда нам надоели опереточные бандиты вкупе с опереточными красными конниками, — расскажи про свою свадьбу! Большой калым за невесту отдал?
— Не давал я калыма, — ответил он нехотя, — украл, и всё.
Но что-то очень тёплое шевельнулось в его душе, и он продолжил:
— Когда из армии пришёл, в Знаменке на танцах почти сразу её, Сауле, заметил. То есть я её и до армии видел, но она тогда совсем никакая была. Маленькая, худая, какая-то вся стеснительная. Ну, она стеснительная так и осталась, а в остальном.... Глянешь в глаза, а они — как звёздочки! В общем, разглядел я её.
— А потом?
— Она с сеструхой моей Розкой  дружила. Розка нас познакомила, ходить стали. Папка узнал, говорит: ты серьёзно или просто так? А раз серьёзно, тогда начинай дом строить.
Воспоминания увлекали его всё сильнее:
— Два года не прошло, построили. Братья же помогали, да и другая родня. Спрашиваю однажды Сауле: хочешь моей женой быть? А она: я согласилась бы, если отец разрешит. Пошёл я с этим делом к папке. А он говорит: настоящий джигит должен себе жену украсть. А если боишься, что не получится, или вообще боишься, то сразу говори. Тогда пойду с её отцом договариваться.
Отца её в Знаменке зовут Одноглазым. Он тоже табунщик, как и мой папка. Высокий и жилистый, с носом, похожим на ястребиный клюв. Отчаянный и ловкий на коне. Не раз побеждал в кокпаре, пока однажды в запале кто-то не выхлестнул ему плёткой глаз. Не нарочно, само собой. С тех пор он носит на глазу повязку. В общем, серьёзный отец у моей Сауле. Тигр уссурийский.
Начал я думать, как её украсть. Дело ведь непростое. Бывало, идёт она по улице, с обеда на ферму торопится, худенькая, косички на спине подпрыгивают, тут я навстречу. Увидит — и так заулыбается, что мне песни петь охота! Как же её такую украдёшь? Однако перед папкой себя уронить тоже не хочется. Думал, думал — и придумал. Выбрал время, когда отец её в степи с отарами был. Тут брат Серик  погостить приехал. Я к нему, а он: давай, мол, получится! Подговорили мы с ним сеструху. Тем более что они подруги. Хоть и в разных деревнях живут, а на одной ферме работают.
И вот идёт моя Сауле после обеда на работу. На ферму. А тут на папкиных «жигулях» Серик едет. Тормознул возле неё да и говорит: мол, не надоело тебе пешком ходить? Садись, подвезу! А на заднем сиденье Розка. Тоже ей: поехали, да поговорим дорогой. А меня в машине нет. Если бы я там был, она бы ни за что не села. Догадалась бы. А теперь думаю: может, и догадалась бы, да всё равно села?
Напротив следующего переулка Серик чуть-чуть притормозил. Я из переулка выскочил и почти на ходу запрыгнул в машину на заднее сиденье. Саулешу мою к сестре прижал. Тут она всё поняла, да было уже поздно. И она заплакала. Тихонько, как дитё обиженное. Говорю брату:
— Останови, не могу я так!
А он:
— Да ты что, сдурел? Взялся — доводи до конца! — и только сильнее на газ давит.
Привезли мы её, а там уже гости ждут. За стол её посадили, а она всё плачет. Не так, чтобы сильно, а всё равно жалко её. Она и в спальне потом до утра проплакала, уж как я ни уговаривал. Так её в ту ночь и не тронул. А утром говорю:
— Ну, раз тебе в моём доме радости нет, иди назад, к родителям.
А куда ж ей теперь идти? Кто её возьмёт после того, как она в моём доме ночь провела?! Расписались мы с ней в ЗАГСе и стали жить. Папка мой к её отцу пошёл, а тот говорит:
— Тебя я уважаю, а парень твой чтоб к моему дому дорогу забыл. А то я ему ноги переломаю. Вот так.
Папка утром после того, как я Сауле украл, повесил в моём доме плётку. Плётка эта в доме нашей мамки раньше висела. Сколько я себя помню, столько она и висела. Я у папки спрашивал, зачем она тут, а он отвечал всегда одно:
— Вырастешь — узнаешь.
А когда в моём доме повесил, тогда же и рассказал. Я его послушал и спрашиваю:
— Почему ты только сейчас это сказал? А не раньше?
Он отвечает:
— Родится у тебя сын и станет таким, как ты сейчас — тебе и решать, когда ему про эту плётку рассказывать. А я решил — так.

Захрипела, пробиваясь сквозь помехи, рация на стене:
— Наладчик, ответь сорок второму.
— Слушаю тебя внимательно, сорок второй, — взял трубку Витя, — говори, что случилось.
— Витя, у нас подъём дёргаться начал, приезжай.
— Вечно на сорок втором что-нибудь дёргается, — приговаривал он, складывая в сумку полный комплект электросхем, инструменты и прибор-«цэшку». Все электросхемы всех типов наших экскаваторов Витя знал наизусть, но немецкая пунктуальность всё равно брала верх.
Я ждал продолжения рассказа о плётке, но тут дошла очередь и до меня:
— Дежурный механик, ответь восемнадцатому.
— Слушаю, восемнадцатый.
— Николаич, у нас на правом повороте «наездник» задымил.
— Давно?
— Только что.
— Работайте пока без него. Сейчас что-нибудь привезу на замену.

Прошло недели две. Мы заступили в ночную смену. Коля Савченко отпросился по своим делам, Витя был на «сорок втором», где снова что-то «дёргалось», и Тулеген, чтобы не скучать одному в своём вагончике, зашёл к нам. По телевизору смотреть было нечего, и мы заварили свежий чай. Я спросил его, что же было дальше, после их свадьбы. И для чего всё-таки плётку эту отец его принёс?
— А дальше было вот что, — начал он, сперва не спеша, а потом всё больше погружаясь в рассказ, — долго моя Саулеша переживала, что всё так получилось. Родители её наш дом стороной обходили. И она иногда плакала. Папка мне говорит:
— Терпи, скоро всё наладится. Она у тебя уже беременная ходит. Не может быть, чтобы Одноглазый не захотел своего внука или внучку посмотреть.
Так оно и вышло. Родился у нас сын Ерлан. Ерик. Весь на меня похож. Только носик его крохотный на ястребиный клюв Одноглазого походил. Папка опять к нему пошел, говорит:
— Внук у нас с тобой родился. Джигит.
И только тогда Одноглазый ответил:
— Ладно, на внука глянуть — зайду.
Я и тому рад был.
Когда они с моими родителями пришли, я в стайке был. Бежит жена, вся перепуганная: так и так, мол. Захожу в дом — стоит её отец над коляской, наклонился, смотрит на внука своего, и вроде как отмяк лицом. А я вошел — снова выпрямился, набычился, так и прожигает меня своим единственным глазом.
Снимаю со стены плётку. Сложил и протягиваю ему. И говорю:
— Вот тебе, отец, плётка. А вот моя спина. Бей сколько хочешь, только прости.
А все стоят и ждут, что он сделает. Возьмёт плётку или плюнет мне под ноги и уйдёт. Взял. Тут я зубы стиснул — будь что будет. И он ударил меня. Один раз. Сплеча рубанул, с оттяжкой. Будто молния врезалась в спину и пропахала. Хоть и приготовился, хоть и зубы стиснуты были, а всё равно вырвалось сквозь них — то ли рычание, то ли хрип. А он в лицо мне глянул:
— Что, больно? Мне больнее было, когда ты мою дочь, как овцу из чужой отары, уволок.
Сложил плётку и протянул:
— Повесь на место. А когда мой внук вырастет, расскажи ему, за что я тебя ударил.
Папка говорит:
— Женщины стол накрыли. Пойдёмте праздновать!
Я плётку вешаю на крючок у двери и чувствую, как первые капли крови потекли по спине. И думаю: «Зато моя золотая больше плакать не будет».

Тулеген замолк. По рации начальник смены вызывал экскаваторы. Из карьера в двухстах метрах от нашего вагончика слышались резкие сигнальные гудки «восемнадцатого». Витя Кох,  закончив наладку на «сорок втором», запросил автобус. Чувствуя, что не всё ещё сказано, я заторопил:
— А дальше, Тулеген, что было дальше?
— А дальше? Сидим за столом. Папка с Одноглазым беседуют, общих знакомых и родню перебирают. Потом оказалось, что они в одном гарнизоне служили, только в разные годы. И ударились оба в воспоминания об армии. У меня боль спину рвёт и печёт, рвёт и печёт. И ничего мне больше не хочется. Рубашка на спине промокла и под меня уже кровь затекает. Глянул Одноглазый и говорит папке:
— Отпустим Тулегена? А то я свою руку знаю. Мало ему не показалось.
— Иди, сынок, полежи. Легче станет.
Уже в дверях слышу:
— Крепкий у тебя парень. Теперь я за дочку спокоен.
Зашёл в спальню, постелил на нашу кровать клеёнку, для сына купленную, и лёг на неё животом. Только лёг — заходит Саулеша. Глянула на мою спину. Не охнула, не вскрикнула, только вдохнула как-то глубоко и со всхлипом. И вышла. Ну, думаю, за мамками побежала. Нет. Приносит тазик с тёплой водой. Тряпки какие-то, бинты и мази. Сначала рубаху на мне ножницами разрезала. Вымыла спину. Потом рубец мой свежий стала перекисью поливать. И всё молча, деловито, как будто всю жизнь так делала. Мазь какую-то прохладную по больным местам  размазала. И сразу боль стихать начала. Успокаиваться. Вдруг чувствую: губы её — легонько-легонько, осторожно-осторожно — спины моей возле самого вспухшего рубца касаются. И понял: она же мою рану целует! Уткнулся лицом в подушку. А подушка под моими глазами мокреть начала. Лежу и чувствую: надо будет сто раз мою золотую украсть — сто раз украду!
Когда она вышла воду кровяную из тазика вылить, я подушку сухой стороной кверху перевернул. А то подумает, что из-за боли разнюнился.
Вот и всё. Две недели после этого я только на боку и на животе спал. А когда жена дочку родила, которую я в честь сеструхи Розой назвал, да стала она подрастать, тут я и обиду Одноглазого всё больше понимать начал.

Возле вагончика остановился дежурный «пазик». В клубах морозного воздуха вошёл Витя. Мы снова заварили свежий чай и начали поздний ужин.

С тех пор прошло немало лет. Нет уже той огромной страны, в которой все мы были вместе. Витю Коха дети уговорили перебраться к ним в Германию. Коля Савченко на Украине, в своём родном Донецке. Я уехал в сибирский Двуреченск. Между нами тысячи километров и государственные границы. Тулеген так и живёт в Каратасе. Недавно его старший сын украл себе жену.