Вдохновляющий тост

               

                ВДОХНОВЛЯЮЩИЙ ТОСТ

 
    В селе Волчиха под густыми ветвями лип тянулся длинный стол. Восемнадцатилетняя именинница Потемнелова Софья Алексеевна и ее парень Скоморохин Евгений укрывали его, готовясь принять родственников.

    Скоморохин был взъерошенным и невыспанным. Он бегал от дома до стола, выполняя приказания матери Софьи.

    — Принесь пять ложек и пять вилок, — говорила важным тоном Галина Ивановна Потемнелова.

    Скоморохин сразу же выполнял указание, шагая спешным пингвиньим ходом, что не могло не вызвать улыбку у Алексея, отца Софьи, и ее дяди Максима.

    Вот подъехал дедушка Софьи — Иван Платонович Пешин, который не позабыл про бабушку — Елизавету Максимовну. Дабы избежать путаницы, дедушка и бабушка Софье приходятся по маме. Они уселись за столом и смотрели за тем, как бегает Скоморохин, иногда перешептываясь между собой.

    — Растяпа какой, сейчас кружку, глянь, уронит, — подшучивал над Скоморохиным дедушка Ваня.
    — Соня говорит, что умный, а умные все растяпы, — мудрствовала бабушка Лиза.
    — А умные по-пингвиньи ходят?
    — Умные по-разному ходят.
    — Хм, ну... ах... — махнул рукой дедушка Ваня, — ну тебя!
   
    В зеленом домике, которому уже, наверное, исполнился век, встретились Евгений и Софья. Они искали клеенку на стол. Скоморохин жаловался Софье на то, что на него не так смотрят дедушка с бабушкой. Ему казалось, что они его осуждают.
   
    — Ничего, они присматриваются.
    — А я себя чувствую глупо... — чуть ли не плача говорил Скоморохин.
    — Заведено у них так. Не расстраивайся. Живут они строго по деревенскому закону, ретроградному. Вот отец мой приехал в деревню к маме, — значит жених он, а если вилы возьмет, то уже мужем стался. Такие вот законы там да обычаи... Тебя обсуждают сейчас... так и должно быть.

    Из спальни раздался тоненький голосок бабушки — Потемнеловой Валентины Федоровны.

    — Вы еще тут?! Идите уже, там вас заждались.
    — Уже идем, бабуль.
   
    Валентина Федоровна достаточно полная женщиной, а ноги ее больны. Неизвестная болезнь их сгубила, что стоять и ходить на них Валентине Федоровне невозможно, поэтому она сидела в спальне и ждала, пока ей помогут добраться до праздничного стола.

    Теперь клеенка постелена, бабушку Валю сопроводили до места празднества.

    На улице жарко и душно. Но под липами, где сидели торжествующие родственники - прохладно и свежо. В этом месте они постоянно собирались на праздники, так как универсально оно. Густые липы не пропускали ни дождя, ни града, ни жгучих лучей солнца, а воздух под ними всегда сладкий, свежий.

     Скоморохин очень волновался, и изо рта его постоянно что-то вываливалось.

    — Женя, ты не стесняйся, кушай, что нравится, а то худой ты, как дедушка Сережа, — сказала бабушка Валя, слезливым голосом.
    — Ничего он не худой, Сережа, на много худее был, — сказала Сонина мама.
    — Покинул он нас... Сережа, ушел ты, а сыну-то никакого наказу не дал, — говорила бабушка Валя, готовая заплакать.
    — Не надо, Валентина Федоровна, не портьте внучке настроение, — сказал твердо Иван Сергеевич. — Вы вот лучше вспомните, что он мог иной раз сказануть веселого. Я вот с Сережей капал картошку, а он капает и говорит: «что ж ты с перепою сеял? Вон тут ровный рядок, а тут... как зря, ей богу! А говорят, что старый конь борозды не испортит...»
    Все родственники посмеялись над остротой покойного дедушки Сережи.
    — Ой, да он и не такое мог сказать! — развеселилась Валентина Федоровна. — Много чего я помню, но не к месту будет, да и деткам такое слушать вредно...
    — Бабуль, какие мы детки?! — перебила Валентину Федоровну Софья. — Мне уже восемнадцатый год, Жене так вообще двадцатый!
    —  Для нас вы всегда дети.
    Все согласились с последней фразой Валентины Федоровны.
    — Верно, верно, — сказали все родственники хором.
    Неуютно было Скоморохину, и он все сидел, мялся, щека его поддалась нервному тику, тело все взмокло. И казалось ему, что сдвигается все в одну точку, и, когда все сойдется, то станет худо ему.
    Сорока, севшая на гнилую ветвь липы начала гаркать, раздражая всех в пределах ста метров.
    — Сейчас возьму воздушку, — решительно сказал Алексей Сергеевич Потемнелов, — задол-бала!
    — Сиди, Леш, она сейчас улетит, покаркает и улетит... — обратилась Галина Ивановна к отцу Софьи.
    — Не улетит, она уже две минуты там висит на ветке! — сказал с досадой Алексей. — Ща-с я ее камнем грохну.
    Меткий бросок и на праздничный стол упали перья сороки.
    — Папа!
    — Вы бы лучше поблагодарили! — сказал с высокомерной ноткой Алексей Сергеевич.

    Несколько минут они кушали молча. Потом молчание сменилось спором на политические темы, в котором принимали участие исключительно мужчины. Скоморохин думал о том, как бы ему вставить свои два словца, но у него не выходило сказать что-нибудь веское, и мужчины его одаривали одними лишь косыми взглядами, иногда кривой улыбкой. Скоморохину становилось еще более не по себе, и руки его слабли так, что удержать ложку или вилку для него казалось невыполнимой задачей.
 
    — Тебе плохо? — поинтересовалась заботливая Софья.
    — Не по себе как-то...
    — Это почему?
    — Может, съел не того чего... — отговаривался Скоморохин.

    Именинница, которой уже по закону можно употреблять спиртное, разливала со Скоморохиным красное сухое вино. Евгений очень потел, бутылка так и выползала с его рук. Не трудно предсказать исход — Скоморохин пролил вино, когда наполнял бокал Ивана Платоновича.

    — Балда! — крикнул Иван Платонович на растерянного Скоморохина.
    Скоморохин уставился на Ивана Платоновича, каждая черточка его лица так дергалась, будто собиралась убежать со своего места.
    — Не пыли! — защищала Скоморохина Елизавета Максимовна. — Всяко бывает!
    — П-хе! Защитница! не пылю я! Женишок, — обратился дед Ваня к Скоморохину, — как ты в хозяйстве-то управишься, если вино разлить не можешь? Ни-как!
    — Как-нибудь да управлюсь...
    — Как-нибудь? Да ни-как! — сказав это, дедушка Ваня насупился и повернулся к своей жене.

    Эти «никак» очень злили Скоморохина, но более злился он на себя, злило его и то, что не мог он ответить Ивану Платоновичу. И был красным, как вино, которое он крепко держал в руках, готовый вылить его на белые брюки Платоновича. Но он сдержался и разлил напиток аккуратными движениями всем празднующим, затратив на это все свои немногочисленные силы.

    Раздался первый тост. Говорила его Елизавета Максимовна, бывшая учительница и неплохой оратор.

    — Дорогая Софья, моя любимая внучка! — торжественно сказала Елизавета Максимовна. — Тебе исполняется восемнадцатый год. А потому, огромная ответственность налагается на тебя в нашем обществе! И, так как я упомянула наше общество в широком его смысле, то хочу сказать, что не дружелюбно оно, и ты, наверное, замечала это, — Елизавета Максимовна поправила пьяными движениями свои седые волосы, которые лезли к ней в глаза под действием шутливого ветра. — Замечала я это тогда, милая моя Софья, когда работала в сельской школе. Вот сделает мне пакость Татьяна Дмитревна, а я ее напротив, похвалю при всем учительском собрании. Побагровеет она, как спелая вишенка, да извинения попросит. Ну а я что? Я прощу! Все мы, как полосы у зебры, — обратилась бывшая учительница ко всем торжествующим. Сначала мы такие беленькие, добренькие, а как нам только сделают несчастье... Так сразу мы переменимся, почернеем, выпустим свои коготки... Верно, говорю? Верно!..
    — Ох, всю голову забила... — сказал дедушка Ваня.
    — Ничего не забила! Спасибо, бабушка! — прокричала Софья.
    — И слушайся родных... Иван, не перебивай, — Платонович дергал бабушку Лизу за руку, она вырвала ее и продолжила, — мы тебе плохого не пожелаем, ты нас, пожалуйста, слушайся, Сонечка! Уедешь учиться, знай, что мы за тебя горой и, может быть, никто за тебя не волнуется больше нашего!

    «Я-то волнуюсь! Не воспринимают меня, думают, что тюфяк я! — думал про себя Скоморохин  Евгений. — Да я еще такую речь задам! Вот только нужно обдумать все как следует...»

    Звон бокалов, небольшой перекус, сопровождаемый разговорами стариков.
Дул легкий ветерок, который игрался с салфетками и листьями деревьев, заставляя их говорить на ненужные никому темы.

    Время подошло. Нужно произнести второй тост.

    — Ну! Глава семейства, теперь твой черед говорить тост! — сказал дед Иван.
    — А что говорить? Нечего...
    Соня обиделась на отца и нижняя губа ее чуть повисла.
    — Как это нечего? Мужик всегда должен сказать что-то!
    — А если говорить не умеешь? Вот я не умею и думаю, что для этого нужно умение, — сказал Алексей.
    — Мужик уметь должен!
    — Хорошо, скажу вот что! — встал решительно Алексей Потемнелов с бокалом в руке. — Без лишних слов, Соня, я тебя люблю и в беде не оставлю!
    Соня оживилась, улыбнулась своей невинной улыбкой и сказала протяжное «спа-си-бо-о».

    Звон бокалов.

    «Буду следующим! Нужно решаться! хватит тянуть», — мнилось Скоморохину.

    Под зеленолицыми липами было прохладно и свежо, но Скоморохину душно, одежда липла к его телу, нос был в поту, будто роса осела на нем, его густые русые волосы взмокли и потемнели.

    Скоморохин вновь протянул с моментом. Мама Сони, Галина Ивановна, встала из-за стола, откашливаясь.

    — Вот и прошло восемнадцать лет, пролетевших мгновением! Помню тебя малюткой, какая хорошая ты была!.. Я тебя очень люблю, Соня, и защищу тебя от всех бед, поддержу в любой сложной ситуации! Ты не бойся, говори, мы же с тобой, как подружки, верно? Обо всем поговорим. Соня, будь всегда доброй, всегда! — поддерживая философское учение Елизаветы Максимовны, говорила Галина Ивановна Потемнелова. — Ты же у нас самая лучшая и самая добрая. Хоть мир и пытается сделать из нас злюк, но ты не поддавайся ему! Хорошо? Доченька. Люблю тебя очень.

    Соня подошла к маме и звонко поцеловала ее в щечку. Галина Ивановна чуть не заплакала.

    У Скоморохина уже в голове крутился тост, который он вот-вот должен выложить, не медля!

    Загремели бокалы.

    Рядом пролетела сорока, которая, вспомнив о том, что здесь она получила камнем по крылу, сразу же сменила место назначения.
 
    И вновь неудача. Теперь встал дядя Софьи, его речь тривиальна, что ни на есть, которую все слышали и которую приводить здесь не нужно. После тоста дяди Максима, все мужчины пошли смотреть воздушку Алексея Потемнелова, — отца Сони.

    «Вот облом! Если и говорить тост, то только при всех! Буду ждать...»

    — Сонь, я скажу тост, — сказал тихо Скоморохин, собираясь сделать большой подвиг.
    — Говори, если хочешь.
    — Хочу!

    Через пять минут пришли мужчины, которые еще не прекратили разговор о воздушке.

    Разлилось вино. Подошла очередь Скоморохина. Смелость его пропала, из потной его руки скользил бокал, дышать ему было очень сложно. Слюна во рту стала жидкой, как вода, от чего он стал откашливаться.

    — С днем рождения, Соня!.. Знаешь... — никак не мог набрать воздуха Скоморохин Евгений. — Ты подарила мне самый лучший год, незабываемый год, и я тебя люблю... очень... — сбивчиво сказал он, всматриваясь каждому в глаза.

    И он забыл, что хотел сказать, волнение перебило мысль. Бокал все скользил из мокрых рук. Скоморохин стал слушать природу, и слышал он только шепот лип, которые выступали суфлерами, но слуху человека их речи не могут поддаться, поэтому их подсказки не помогли Евгению.

    — Вот... — Евгений выпил бокал вина, и мысль его оживилась. — Вспомнил, — сказал он про себя, — Галина Ивановна верно говорила, но я хотел бы ее поправить и сказать вот что. Соня, добро — оно разное и, сделав зло можно сотворить добро, главное, нужно знать границы. Как, например... некоторые добродетели перестают быть таковыми, когда мы, люди, нарушаем, так скажем, границы. Например: осторожность — станется трусостью, бережливый — скупым... Ни я придумал это... но... Знай границы, Соня.

    — Философия! Не вдохновило! — прорычал Платонович.

    И все мужчины, что сидели за столом, засмеялись. Скоморохин весь потяжелел, и ноги его стали коситься. Он посмотрел вверх, и представилось ему, что липы на него падают, что и они над ним смеются, тряся густыми ветвями и ломая их с треском. Он посмотрел на остальных родственников Софьи, и они все до единого, заразившись настроем Платоновича, смеялись в припадке, повернув голову налево, Скоморохин увидел смеющуюся во все горло Софью. 

    — Что? И... Ты?! — Софья не отвечает, она кивает головой и все так же смеется.

    Скоморохин роняет бокал. Бокал разбивается — и теплое сухое вино разливается по жадной земле, которая его сразу же проглатывает, ни единой капли не оставляя. Лоб его тяжелеет и он падает на стол...

    Ему снится большая сорока, которая сидит на огромной ветке и кричит:

    — Ни-как! Ни-как! Ни-как!

    Черноглазая сорока, заметив Скоморохина, летит к нему, хватает его за плечи огромными лапами, поднимает на ту высот, где видны горные вершины, и бросает, крича напоследок: «Ни-ка-р-р-рк!».

   Испуганный Евгений Скоморохин просыпается и видит, что его одаривает горячими поцелуями Соня.

    — И ты смеялась! Не целуй, уйди!
    — Что? Ты о чем? Кто смеялся?
    — Вы все смеялись надо мной! — отталкивая Соню, сказал Скоморохин. — И деревья, весь мир смеялся!
    — Никто кроме дедушки над тобой не смеялся! Какой еще мир?!
    — Как это никто? Все смеялись и ты, и родители твои... чего, ты думаешь, мне плохо стало?
    — Я не знаю, дедушка засмеялся, ты, значит, всех рассмотрел... и да, кстати, вид у тебя не важен был... глаза закрыл и повалился на стол, хорошо, что не на землю! Мы тебя сюда перенесли и положили на кровать. Смотрим, дышишь, значит все хорошо, что подтвердил мой дядя, который работал медбратом... Через два часа ты проснулся, как дядя Максим и говорил...
    — Так чего же дедушка смеялся?
    — Не знаю, ретроград, наверное, вот почему.