Тонкое видение или дни и ночи Александра Петровича

Дни шли медленно, однообразно; один был похож на другой, как  восходы и закаты в устоявшуюся знойную пору. Небо было без единого облачка. Сушь и дрёма пропитывали неподвижный воздух.  Но даже если поднимался ветер, обманчиво предвещавший перемены, течение времени оставалось таким же медленным и тягучим, как и в дни полного затишья.
Александр Петрович спал плохо, часто просыпался из-за привязавшейся хвори мочевого пузыря. Тонкая оболочка сна истончалась и таяла с первыми лучами солнца. В мутной зыби полугрёз-полувидений плавали тени неясных образов, бессвязных мыслей. Погружённое на самое дно туманного моря сознание противилось дневному свету. Александр Петрович пытался заснуть, вернуться в объятья безмыслия, но тёмная пучина уже не хотела принимать беглеца назад. Помаявшись так некоторое время, Александр Петрович, наконец, решался сделать первое движение. Откинув край одеяла и, перевалившись на край новой, недавно приобретенной кровати, опускал ноги на пол, нащупывал стоявшие рядом на привычном месте тапочки, вставал и, сделав всё, что было нужно, отправлялся на кухню. Некоторое время смотрел на привычный надоевший ландшафт за окном. Серый сумрак светлел. На небе зажигалась бледно-жёлтая полоса рассвета. Появлялись первые прохожие. Дворник в оранжевом жилете подметал мусор. Молодые мужчины и женщины спешили к своим авто, ночевавшим под окнами. Иногда некоторые из автомобилей среди ночи поднимали истошный прерывистый вой. Однажды кто-то выстрелил из пневматического ружья в механическое чудовище. Милиция ходила по квартирам, разыскивая виновника. Люди в форме наведывалась и к Александру Петровичу. Его окно и балкон на  седьмом этаже выходили прямо на место парковки. Железное чудовище в красивой полированной коробке продолжало лаять, но значительно реже, а потом и совсем замолкло. Вероятно, до хозяина дошло, что милый для него голос железного коня  приятен не всем ушам.
Глядя на суетящиеся фигурки, казавшиеся сверху меньше своего обычного размера, Александр Петрович думал: «Откуда взялось это странное племя людей? Одно поколение сменяет другое. Мужают дети, подрастают внуки, чтобы повторить тот же путь. Совсем недавно появился в природе человек, каких-нибудь пятьдесят тысяч лет назад. Все виды живут миллионы и миллионы лет. Этот же словно выскочил из пробирки. Строит и строит пирамиду, поднимается выше и выше. Куда и зачем? Где предел высоты? Если придётся падать, есть опасность свернуть себе шею. Нет ничего вечного, и не вечны люди. Так заведено. А всё же  страшно уходить».
Не знавшее сомнений солнце  разливалось светом где-то на Востоке, а вскоре и сам красный огненный шар поднимался над краем тверди. Большой дом напротив, выстроенный несколько лет назад на месте вырубленных садов, долго не пускал солнце через белую громаду своих стен, похожих на скалу или гигантский глухой забор. Известие о предполагаемой застройке и уничтожении сада вызвало поначалу бурный протест старожилов, уже не помнивших, что и они тремя десятками лет раньше вселились в девятиэтажные новостройки, выросшие также на месте  снесённых частных усадеб и выкорчеванных садов.
Александр Петрович, как и многие жильцы, с мучением переносил неудобства строительных работ: гулкие, способные свести с ума удары пневматических машин, загонявших в землю сваи, грязь и мусор. Но время мук прошло. Выросшие небоскрёбы своими светлыми стенами, округлыми углами и общей опрятностью скоро примирили его с переменами. Он даже стал находить много приятного в облике новоевропейского модерна, в аккуратности асфальтовых и плиточных дорожек, в опрятности дворников новой городской колонии. Дома заселялись не сразу. Жильё в этих новых небоскрёбах, должно быть, стоило недёшево. Долго ещё по вечерам тёмные глазницы пустых квартир ожидающе смотрели на сияющие от гордости окна обжитых гнёзд. Но постепенно тёмных квадратов становилось меньше, и наконец весёлые вечерние огни залили всё пространство каменного полотна.
С утренним же светом дело обстояло ещё лучше. Раньше, когда Александр Петрович был моложе и много двигался, он нуждался в долгом укрепляющем сне. А утреннее светило знать ничего не хотело и просыпалось летом в четыре утра. Оно спешило на встречу с маленьким шариком под голубой оболочкой, улыбаясь от уверенности, что несёт радость всему живому, особенно ранним птицам-жаворонкам. Александр же Петрович принадлежал к семейству «сов». Как ни зашторивались окна, уснуть уже было невозможно. Теперь же высокая стена нового строения, заслонявшее раннее солнце, не давало прямым ярким лучам нарушать сон обитателей низкорослых соседних домов. Александр Петрович жил, или лучше сказать, обитал на седьмом этаже десятиэтажного дома. Когда-то он казался великаном четырёх и пятиэтажным «хрущёвкам», пришедшим на смену сталинскому ампиру. Теперь же, с увеличением роста и людей и зданий, и сам стал казаться если не карликом, то уж, точно, знаком  прошедшего времени. Обитал, а не жил - значило, что квартира была маленькая, тесная. Из лестничного коридора нога почти сразу ступала в крохотную прнхожую, а из неё - в продолговатую комнату, похожую на тот «пенал», в котором постепенно сходил с ума несчастный Родя Раскольников. Ну, может быть, чуть побольше и лучше обставленную. Очень квартирка не понравилась Александру Петровичу. Истинно, «спальный район», говорят о  подобных убогих жилищах, потому что называть домом такую конуру можно только при полном неразличении уюта, покоя и тишины просторного жилища с ночлежным местом. Но гораздо больше мучений доставляли новому жильцу проникавшие почти беспрепятственно и сверху, и снизу, и со всех сторон дробящие бетон звуки дрелей, перестуки молотков, топот и крики соседей, полагавших, что они одни живут если не в целом свете, то уж точно в своей отдельной клетке. Прошли года, прежде чем Александр Петрович не то чтобы полюбил, а привык к своему закутку, одушевив его своими чувствами, переживаниями, мечтами и раздумьями. Но в то время получить от государства и такое жильё считалось редкой удачей. Некоторые из гостей, впрочем, находили его крохотное гнёздышко уютным. Один из знакомых даже говорил, что чувствует себя здесь, как в «намоленном месте». Александр Петрович и в самом деле, возможно, передал воздуху и вещам часть своей хорошей энергии. Видимо, её было больше, чем плохой, которая, конечно, тоже присутствовала.
Как бы там ни было, в этом маленьком холостяцком приюте прошли тридцать с лишним лет жизни Александра Петровича. Пока он был занят на службе в газете с неизбежными командировками, стены жилища видели хозяина не более десяти часов в сутки. Но и эти десять часов были наполнены разными впечатлениями: и отрадными, и беспокойными и просто приятными и неприятными. Жениться Александр Петрович не торопился. Зато много раз в воображении видел себя и отцом и мужем. Несколько раз был на пороге брака, но каждый раз в последнюю минуту, подобно гоголевскому Подколесину, готов был выпрыгнуть в окно.
Кроме того, год от году усиливался в нём страх жизни, оттого что происходило вокруг. Предчувствие чего-то грозного, стоящего на пороге, становилось всё острее. И заводить семью, растить детей, обрекая их на муки, казалось ему делом бессмысленным. «Мне бывало плохо, а моему ребёнку может быть ещё хуже», - рассуждал он. При мысли о том, что его сына будут дразнить в школе, что ему придётся сталкиваться с грубостью и издевательствами, что он вынужден будет проходить все испытания, без которых вряд ли может обойтись современный подросток, в сердце у него разливалась чёрная желчь. «Стоит ли жизнь всего этого? - думал он. — Такова ли, чтобы о ней вздыхать, раскрашивать яркими красками довольно скудный узор?»
Минуты уныния случались всё чаще, но иногда в счастливом расположении духа, словно просыпаясь от серого и нудного сна,  Александр Петрович говорил себе, что жизнь всё-таки хороша. Однако звезда одиночества уводила его всё дальше от того пути, которым шли, часто так несчастливо,  многие люди, безрассудно выбиравшие узы брака, чтобы потом мучиться и проклинать этот роковой шаг. «Много ли на свете счастливых браков? - спрашивал он себя и отвечал: нет. - Большинство людей надевают на себя семейную лямку просто потому, что так принято».
Красив он был в молодости, избалован лёгкими успехами, завидная партия для многих, «прекрасный человеческий экземпляр», сказала о нём одна знакомая. Да, видно, Бог положил ему такой предел. Иногда он думал, что высшие силы просто сжалились над ним и его возможным потомством, освободив от страшных испытаний последних времён. «Ну и что же, что нет детей, так даже лучше, - думал он, как думают многие из тех, кому судьба не дала счастья или несчастья отцовства или материнства. - Фамильный род прекратится? Да ведь обречён и сам вид человеческий». Надо сказать, что по той же причине, а также из страха потерять независимость раза два-три отказался быть отцом зарождавшегося ребёнка. Да и случилось это с замужними женщинами, а с девушкой, в которую он не был влюблён, всё решилось по взаимному согласию.
- Надо, надо жениться! - твердили все вокруг. - Нельзя жить одному. Вас стены съедят.
- Мы устроим вам комсомольскую свадьбу! - сказал как-то редактор своему молодому сотруднику.
Он только пожал плечами. Ему и так неплохо.
Женщины относились к нему хорошо, он к ним - тоже. Часто увлекался, но так и остался неженатым. Постепенно среди знакомых прослыл безнадёжным эгоистом, закоренелым холостяком, а, по сути дела, оставался мечтателем, вечным юношей, постепенно превращаясь в небезгрешного, но всё же монаха, пусть и не святой жизни. Женщину своей мечты он так и не встретил. То есть, влюблялся как раз в тех девушек и женщин, которые были близки к образу, который жил в его душе. В молодости идеалом красоты для него были томные и страстные брюнетки с влажными зовущими глазами, стройной фигурой и маленькими ножками. Ближе к зрелому возрасту в этот гарем стали допускаться и блондинки. Однако прекрасная Дульсинея всё ещё была царицей его грёз. Но мечта при сближении с реальностью что-то теряет в своей платонической воздушности. Черты и свойства идеальной дамы грубеют, тяжелеют, необыкновенность стирается. Она становится похожа на всех других женщин. Обыкновенность убивает любовь. «Ночью все кошки серы», - говорит пословица. Повседневность быстро превращает Дульсинею в Альдонсу. Утверждают, впрочем, что у некоторых пар любовь с годами крепнет. Увы, этого нельзя было сказать об Александре Петровиче.
У него были так называемые гостевые браки, и это его вполне устраивало. Но в последние годы отпало необходимость и в них. Всё чаще ему хотелось оставаться одному. Гости стали редки, а когда являлись, Александр Петрович быстро уставал от них. И они чувствовали это. Он облегчённо вздыхал, когда они исчезали. Шум голосов утихал. Александр Петрович перемывал посуду, прибирался и, облегчённо вздыхая, погружался в созерцание, в чтение, или смотрел телевизор. Раньше он записывал на магнитофон любимые мелодии, часами плавал в море усладительных созвучий. Но в последние годы и это стало утомлять его. Чтение, правда, по-прежнему любил. Ни Интернет, ни телевизор не погасили в нём привязанность к книге. Никакое скольжение по экрану компьютера с самыми нужными и легко доступными текстами не могло заменить потребность и привычку погружаться в таинственную глубину  типографских знаков на белых бумажных страницах. Этим часам уединённого чтения он, вероятно, был обязан воспитанию ума. Никакое публичное образование не шлифует так душевные способности. Благодетельное одиночество оказывается лучшим учителем. Внимание и сосредоточенность рождаются не в суете.
Общение с книгой рождало чувство интима и уюта, так же как и хорошие фильмы по телевизору. В кинотеатры Александр Петрович давно не ходил. Два или три похода  не принесли ему удовольствия. Ни новые залы с хрустящими чипсами зрителями, ни объёмные экраны с наплывающими со всех сторон звуками не нравились ему. Всё было чужое в этом новом времени, как и он был чужим ему. Люди вокруг становились как будто всё образованнее, получали дипломы о двух высших образованиях, но говорили и писали всё менее грамотно. Молодёжь не понимала самых простых вещей. Школьникам казались чуть ли не китайской грамотой строчки из Пушкина:

Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день.
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась.   

Бабушка одной девятиклассницы рассказывала, что, прочитав

Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушачке,

девочка сказала, что это написано на украинском языке.
 Чем больше становилось знаний, тем меньше люди понимали друг друга. Дьявол воздвиг между ними стену гордыни. Разбегалась в пространстве Вселенная, удалялись  от центра звёзды и планеты, и так же стремительно расходились умы человеческие. Все говорили на разных языках. Происходило второе Вавилонское столпотворение. Кто-то вновь смешал души и языки. Все варились в одном бурлящем котле, и каждый понимал вкус бульона по-своему. Оставалось одиночество как последнее прибежище, чтобы не сойти с ума. И Александр Петрович медленно пил свою чашу разобщённости, всё глубже погружаясь в мир воспоминаний. Там, по крайней мере, всё было ясно. Если же сновидение задавало загадку, то было интересно её разгадывать.
Все эти мысли быстро проносились в голове Александра Петровича, пока он стоял у окна. Солнце уже поднималось над крышей высотки. Ночное беспокойство утихало, веки тяжелели. Иногда, чтобы разрушить безмолвие, он включал радио. Только что проснувшийся после гимна России старенький репродуктор говорил что-то утреннее женскими и мужскими голосами. Все они барабанили слова, задыхаясь, точно от тяжёлого бега, спотыкаясь на простых созвучиях, иногда скользили на коньках непроснувшегося сознания, не делая пауз, сливая неродственные части фразы вроде казнить нельзя помиловать. Дикторы были молодые, новой формации. Нередко произносили слова с самыми дикими ударениями и нисколько при этом не смущались. Было ясно, что им наплевать и на смысл того, что они озвучивают, и на слушателей, и вообще на всё на свете. Иногда звучала музыка. Если это был тяжёлый буйный рок, резавший и бивший по нервам, Александр Петрович выключал радио. Скороговорчатые рекламы тоже раздражали его, а в утренней тишине казались просто неуместными.
Дневные и ночные часы текли медленно. Иногда казалось, что время стоит на месте, как лодка в непроточном озере. Но оно двигалось, скользило незаметно. Глядь, вот уж и полдень, обед, короткий отдых. А там уж недалеко и до вечера. Слава Богу, прошла смутны дневная пора, которую надо чем-то заполнять! Александр Петрович об ушедшем дне не жалел. Даже радовался, что  время течёт так легко и безболезненно. Прошли те деятельные и суетливые годы, когда то какая-нибудь закорючка, то неприятность царапали душу. А мелких и крупных ударов, ушибов, оставлявших на сердце раны, было много, то ли в силу неуживчивого характера, то ли потому, что так на роду было написано. Упрям, самолюбив и неуступчив был Александр Петрович, хотя, надо отдать должное, первым почти никогда не задирался и, если случалось допустить несправедливость, тотчас готов был в этом признаться. В споре ему всегда хотелось быть первым, но добивался он первенства не как-нибудь, перешагивая через здравый смысл, а опираясь на свойственную ему от природы проницательность, талант убеждения и знания. Соблазна тщеславия, особенно в молодости, не избежал, но постепенно и от него почти совсем избавился. После бунта молодости он вступил в полосу смирения. Тому причиной были, конечно, удары судьбы. Ему доставляло особенное удовольствие следовать монашескому правилу: во всём быть последним. Ибо «последние здесь будут первыми в Царствии Небесном, а первые будут последними». Потом, когда боль от полученных ран утихла и к нему вернулась пошлая жизненная уверенность, это настроение отошло на задний план. Но пройденный урок оставил свой след. В душе его было довольно чисто, если не считать некоторых искушений одинокого мужчины. Да ведь и несущим цепи и оковы брака такие незаконные мечтания знакомы. Словом, ничто человеческое ему не было чуждо. Никто не безгрешен. И скажи кто-нибудь, что такие люди на свете встречаются, никакой умный читатель не поверил бы. Даже и монахи, иноки жизни безгрешной, рыцари духовных сражений, также подвержены нападениям бесов, как и все прочие потомки Адама, и даже больше. Греховна наша животная природа, без которой ни жить, ни дышать нельзя. И не грех это вовсе, а та подкладка существования, из которой берутся все соки жизни. Одно дело, когда человек погряз в нечистотах, купается в них, подобно свинье, да ещё и хрюкает от наслаждения. И другое, когда  он грешит и кается. «За одно то человека уважать должно, что он хотя бы в мыслях хочет быть лучше», - сказал внук «крутопопа» Николай Лесков. И всякий из нас мог бы повторить вслед за ветхозаветным пророком слова покаянной молитвы: «от юности моея мнози борют мя страсти…». Приноси господу молитву, очисти себя - и делай, что хочешь, завещал апостол Павел. Александр Петрович это знал, но испытывал страх перед такой безграничной свободой: это куда ж она может завести, в какой омут? А провалишься в пучину, поди, выберись. Нет, уж лучше держаться спасительной черты, где уж нам с таким водоворотом совладать! Так что не было у него грехов явных, а между «мечтаниями тонкими» и явью, между химерой и поступком, как между намерением и преступлением, между искушением и совершением греха большая пропасть лежит. За искушения и божий, и человеческий суд не судит - одна только совесть. Боролись в его душе и гордость со смирением, и добро со злом, как у всякого, у кого живая душа. И, не надеясь на вторую молодость, на возвращение сил и ярких чувств, хотел он только одного: завершить жизнь без больших напастей, хворей и злоключений. И Господь ему в этом не препятствовал, не налагая слишком тяжёлой ноши на плечи, не испытывал, подобно тому, как испытывал праотца Иова. Спасибо Ему!
Старость, однако, напоминала о себе. Расставание с жизнь было не за горами. Как она ни горька, в ней есть свои радости и с ней всё-таки жалко расставаться. Жаль не увидеть больше никогда ни зелёной травы, ни цветов, ни лазурного неба, не вдохнуть запах дождя, не услышать человеческого голоса, красивой музыки, навсегда лишиться всего, что называется жизнью. Да, но как быть со старостью? Она подкрадывается незаметно. Вот ты уже не смог перепрыгнуть пустяковую преграду, вот уже походка твоя не так тверда, как раньше, вот… вот… Старость - это большая несправедливость, ошибка природы. Как, может быть, и смерть - тоже. Ни той, ни другой вообще не должно быть. Не думать о них, не замечать. Потому что жизнь - это торжество, а не поражение.
Так, между сном и явью проходили дни и ночи Александра Петровича.
Невидимая река продолжала свой путь. Однажды послышался далёкий, но явственный шум прибоя. Река приближалась к той точке на карте, когда  устье её должно было соединиться с водами моря, в котором пропадают все земные сомнения, надежды и боли.
Он хотел только одного, чтобы в последние мгновения перед тем, как погаснет огонёк сознания, какая-нибудь высшая сила, Провидение или нечто подобное, подало бы знак, что явление его в мир было не напрасно, что в жизни вообще есть некий смысл. Как она ни горька, с ней всё-таки жалко расставаться. Жаль не увидеть больше никогда ни зелёной травы, ни цветов, ни лазурного неба, не вдохнуть запах дождя, не услышать человеческого голоса, красивой музыки, навсегда лишиться всего, что называется жизнью.
И прошение его было услышано. Однажды ночью бысть ему не то сон, не то «тонкое видение». Будто бы идёт он по берегу некой мутной и пенной сердитой реки. Там и тут над водами головы плывущих людей. Одни выныривают; отфыркиваясь, плывут дальше; другие погружаются в кипящий водоворот, отчаянно бьют по воде руками - и скрываются в пучине; некоторые плывут, взявшись за руки, образуя живой венок. Никто не смотрит на берег. Но вот один поднял голову, другой. Его заметили. Люди, лица которых были ему хорошо знакомы, махали руками, что-то кричали. Среди них были и те, кого он никогда не видел, но в чертах, в выражении лиц узнавал что-то родное. Это были те, кто жил когда-то, задолго до него, и те, кто мог бы жить. В облике этих, последних, было что-то детское, удивлённое и даже обиженное, но не сердитое.
- Сюда! Сюда, к нам! - донеслись до него возгласы плывущих. - Чистая вода впереди!
Он вошёл в воду и поплыл вместе со всеми.