По Фрейду. Тотем и табу

Одной из самых неожиданных для меня работ Фрейда стала “Тотем и табу”. Отец психоанализа открылся со стороны весьма осведомленного культуролога, антрополога и историка. Богатый литературный обзор, работа с обрывочными сведениями о жизни примитивных народов, моделирование заочной полемики разных авторов между собой в рамках одного текста — всё это придаёт “Тотему” черты революционного научного труда, полноценной монографии по антропологии. И, тем не менее, текст очень хорошо читается, все его четыре раздела (бывшие когда-то отдельными статьями) образуют целостную структуру.

Фрейд начинает с постановки вопроса: как и зачем у примитивных народов образовалась столь сложная система тотемных кланов (вообще тотемизма)? Исходным материалом является наблюдение за сохранившимися племенами аборигенов. Факты говорят о наличии у них искусственной экзогамии, возведенной в ранг закона. Экзогамия реализуется с помощью сложной системы тотемов, передающихся по материнской линии (позже — по отцовской). Что есть тотем? На системном языке — это класс, к которому принадлежат некоторые члены племени; половая связь внутри класса карается смертью.

По форме — это некое животное (реже растение), убийство, употребление в пищу и прикосновение к которому запрещено, за исключением особых ритуальных убийств и поедания тотема. Но чем является тотем функционально и по сути? На этот вопрос Фрейд и ищет ответ. Оказывается, что помимо тотемистической экзогамии существует целый ряд строгих запретов, регулирующих отношения между родственниками (как сиблингами, так и тещи с зятем и т.д.). Суммируя множество фактов, автор предполагает, что доминантной функцией тотемизма, равно как и этих запретов (табу), является страховка от инцеста. И далее уточняет: страховка от искушения осуществить инцест.

Здесь на помощь приходит хорошо “укомплектованный” к тому времени аппарат психоанализа. Само понятие запрета, табу, приобретает диалектический характер. Табу — это не просто запретное, но и желанное; не только проклятое, но и священное. Здесь проявляется неразличение противоположностей в архаичных языках (ср. “Лекции по введению в психоанализ”, Л. 11). В этой языковой двойственности проявляется и закрепляется психическая амбивалентность чувств к родственникам. Их забота и ранний эмоциональный контакт является предпосылкой к первому, инцестуозному, выбору объекта влечений. Отчуждение подростков от семьи в процессе инициации, то есть форсированная сепарация у примитивных народов, искусственно купирует этот конфликт.

Но амбивалентность является фундаментальным свойствам психики, поэтому она возникает вновь: по отношению к такой фигуре, как мать жены, например. В ней молодой зять может увидеть как вторую мать, на которую запрет инцеста не распространяется, так и конкурента, имеющего влияние на жену. Чтобы “не искушать” эту амбивалентность, примитивные племена и распространяют табу с близких родственников дальше, на лиц следующего круга. Кара за нарушение табу, опять-таки, является средством против искушения повторить запрещенный поступок. “Если бы они не наказывали преступника, то сами бы совершили это преступление. Преступника наказывают за то, что сами бы хотели совершить”, как точно подмечает Фрейд.

Всё многообразие примитивных запретов сводится к боязни телесного контакта с табуированным объектом, то есть прикосновения. Сходный симптом характерен для страдающих синдромом навязчивости. Этот страх является цепной защитной реакции психики. Изначально был вытеснен запретный (в психическом смысле) объект влечения. Чтобы представление объекта не смогло вернуться в сознание, цензура вытесняет все ближайшие ассоциации. Если вокруг представления формируется мощный, нагруженный либидо комплекс, то защитные меры усиливаются — и под запрет попадает целый круг объектов, лишь отдаленно связанных с исходным. Это один, фобический, сценарий, который не всегда экономически выгоден для психике. Поэтому возможен другой, навязчивый сценарий.

Круг запретных объектов не расширяется, однако человек изобретает целый ряд защитных ритуалов, которые сводятся к повторению действия, счёту, избеганию прикосновений. И если при фобии субъект бежит от влечения, то при навязчивости влечение удовлетворяется в искажённом виде — как раз во время исполнения ритуала. Таким образом, и здесь мы встречаем двойственность: наказание (чувство вины) тесно связано с исполнением запретного желания. Боязнь прикосновений стоит на стыке фобии и навязчивости. У примитивных народов мы видим почти тождественное явление: внутри социальной иерархии существует регламент кто и когда может прикасаться к жрецам, правителям, родственникам, тотемным животным. И опять здесь звучит мотив избегания искушения: простой туземец почитает вождя, но и хочет занять его место.

Продолжая тему прикосновения к вождю, Фрейд акцентирует наше внимание на две модальности табу. Если вождь (жрец и т.д.) сам прикоснется к простому человеку по своей воле и при особых условиях, то касаемый будет благословен. Если же кто-то посмеет сам коснуться вождя, то он будет не просто казнен племенем, но мгновенно проклят. То же — в отношении еды и жилища вождя, а также тотема. Известны случаи, когда случайно съевший запретную еду абориген умирает, только лишь узнает об этом. Таким образом, речь идёт не просто о зависти или искушении, а об угрозе со стороны табуированного объекта. Особенно ясно мотив угрозы проступает в отношении к мертвецам и тем, кто участвует в погребении: против них возводится целый ряд навязчивых защитных мер. Схожие меры применяются против воинов, успешно вернувшихся из похода (запрет касаться пищи, мыться, временное изгнание…).

Напротив, к погибшим врагам отношение более чем лояльное, вплоть до использования частей их тел в качестве защитных талисманов. Таким образом, полагает Фрейд, с помощью этой системы табу человек подавляет а) радость по поводу смерти родственника, б) искушение занять место короля, в) агрессию в целом, желание “перепутать” врага и сородича. Каждое из этих влечений — один из противоположных моментов амбивалентного отношения к табу. Фрейд неоднократно подчеркивает, что конфликта бы не было, если бы оба момента столкнулись в сознательном. Но так как один из моментов вытеснен, конфликт не может быть разрешен и поэтому “прорастает” в форме ритуалов, тотема и табу.

Почему же вытеснение пошло именно по такому пути? Почему примитивные народы сформировали именно такую систему запретов? В поисках ответа, Фрейд обращается к истории религии, точнее — её первого этапа, анимизма. Как известно, отражение и регуляция — одни из основных функций психики. Человек стремился не только познать мир, но и овладеть им: сначала в мыслях, потом в действии. Первой попыткой такого структурного отражение является анимизм — любое учение о духах и душе. С этими духами человек пытается контактировать и ими управлять. И посредством этого — управлять миром. Здесь имеет место особое явление: всемогущество мысли. Человек демонстрирует инфантильное мышление, которое предполагает немедленное исполнение желаний, мгновенную реализацию собственных мыслей. Постепенно для управления миром становятся не нужны духи, а достаточно только определенных действий. Так рождается магия. Магия примитивных народов разделяется на имитационную и контагиозную (или партитивную).

Первая опирается на “портрет” объекта: действие с портретом мгновенно переносится на исходник. Вторая использует часть (реальную или символическую) для воздействия на целое и является более приблеженной к объектному миру, так как затрагивает область телесного (прикосновение). Постепенно магию стали использовать для “помощи богам”. Например, в их борьбе со злом. Так магические действия стали прообразом религиозных ритуалов: человек постепенно осознает, что его собственные возможности были явно переоценены.

Психоаналитик сразу обнаружит связь магического мышления с нарцистической фазой либидо. Вера в собственное всемогущество — с игнорированием объектного мира. С другой стороны, субъект сам еще диссоциирован и вынужден искать своё отражение во множестве объектов, то есть одухотворять мир. Таким образом, анимизм и магическое мышление соответствуют нарцизму. Выбор объекта, эдипальная ситуация во всей её сложности проступают в религиозной фазе, что Фрейд покажет в дальнейшем (и не только в “Тотеме и табу”). Человек разыгрывает семейную ситуацию в божественном пространстве. Наконец, научная фаза миросозерцания может быть коллективным аналогом взрослой, целостной сексуальности. Подтверждением этой теории является регрессия современного человека к магическому мышлению: невротики часто боятся, что их желания или действия станут причиной смерти близкого человека. В целях помешать этому они создают систему защитных ритуалов.

Наиболее яркой формой такой мировоззреченской регрессии является инфантильное возвращение тотема. Что оно из себя представляет? Субъект (чаще ребенок эдипального возраста) не может разрешить противоречивых установок по отношению к родителю другого пола. Ненависть к отцу (в случае мальчика) испытывает сдвиг, обращаясь к животным, с которыми ребенок до той поры без проблем ладил и возился. Психика бежит от эдипального конфликта, заменяя его анимистической фобией тотема. В отношении к “тотемному” животному теперь чётко прослеживаются две тенденции: а) амбивалентность, б) отождествление себя с тотемом. Последнее снова напоминает нам о том, что тотем — всегда групповая идентичность. В качестве примера Фрейд ссылается на случай маленького Ганса (разобранный в отдельной статье) и случай венгерского мальчика, который “выбрал” своим тотемом курицу после угрозы кастрации со стороны птицы.

Для Фрейда, однако, важно не только продемонстрировать преимущества аналитического подхода, но и высветить те лакуны, которые остаются в других теориях происхождения экзогамии и тотемизма. Первая группа теорий — номиналистическая: примитивные народы случайным образом именовали соплеменников каким-либо предметом. Так как основным видом социальной деятельности была охота, то “именами” становились действия охотников и сами животные.

Вторая группа — социогенные теории: тотем являлся не фактором, а продуктом культуры, аналогом “общественного договора”. Наконец, третья группа — психологическая: тотем стал способом бегства от тревоги, убежищем для души, точкой защитной регрессии. Фрейд убедительно критикует слабые места этих теорий и показывает, как аналитический подход даёт психологическим теориям полностью восполнить все пробелы.
Финальную целостность теория тотема обретает уже в рамках психоаналитической мифологии. Миф — это хорошо структурированный символический сценарий. Аналитический миф — это сценарий, развертывающийся одновременно во всех системах психики. Индивидуальным мифом о сотворении мира является миф об отцеубийстве, результатом которого стало “сотворение” всего топического многообразия.

Манифестное содержание мифа довольно простое: первобытной ордой управлял Отец, который сдерживал сексуальные влечения сыновей и изгонял потенциальных конкурентов. Однажды изгнанники собрались вместе, их подавленное либидо трансформировалось в чувство гомосексуального братство. Тогда сыновья вернулись и убили отца, но ни один из них не мог занять его место: иначе бы междоусобицы продолжились с новой силой. Братья разделили власть, наложив табу на инцест — источник могущества Отца. Что скрыто за этим мифом? Ответ: чувство вины. Убив Отца, убийцы не смогли стать Отцом. Агрессивный импульс не получил полной разрядки и трансформировался в тревожное ожидание наказание. Отсюда амбивалентное отношение к тотему и к табу. Этот миф показывает нам, насколько тесно связаны эти два понятия.

Внутри мифа содержится ещё один важный мотив: отождествление с Отцом через тотем. Примитивный человек, чьё коллективное мировоззрение соответствует индивидуальной регрессии, не может интроецировать потерянный объект. Он может только его инкорпорировать, то есть поглотить, разрушить, съесть. Поэтому в особые дни табу снимается — и всё племя придаётся кровосмесительным оргиям и ритуальному убийству и поеданию тотемного животного. Эти ритуалы отличались искренней жестокостью и самозабвенностью участников. Можно сказать, что племя испытывало катарсис. Позднее, в более цивилизованной форме поедание тотема (инкорпорация) сменилась причастием (итроекцией), когда с Отцом отождествляется не просто сын, но один из братьев. Каждый из племени не был равен тотему — всё племя являло собой единый тотем. Религиозная паства атомарна, но каждый её атом стремится быть как можно ближе к богу. Эти вопросы будут подробно разобраны Фрейдом в работе “Психология масс”.

Что же произошло дальше? Отцеубийство стало филогенетическим фактором. Табу на инцест и убийство тотема (считай, Отца) передавалось из поколения в поколение, утрачивая ясность своих предпосылок, но вызывая у каждого человека бессознательный отклик. Племена, в которых запретные влечения подавлялись, нашли спасение в сублимации: возможно, так зародилась первобытная культура. Кроме того, запрет на инцест оказался генетически выгоден, что стало дополнительным фактором сохранения именно тех племён, в которых тотемизм и экзогамия имели место. Но если бы человек не вышел из нарцистической ловушки собственного всемогущества, если бы он не боялся хотя бы кары за убийство Отца, он не смог бы развиться до эдиповой (фаллической) фазы и не “пронзил реальность” своей первобытной культурой.

В заключении Фрейд вновь подчеркивает, что его исследования по антропологии необходимы, в первую очередь, для лучшего понимания психоанализа. И наоборот. Веру дикаря во всемогущество мысли (и собственных желаний) мы находим у ребёнка. Контагиозность табу проходит красной нитью сквозь неврозы навязчивости. Анимистическая магия “сопровождает” психические автоматизмы, например синдром Кандиньского-Клерамбо. Многие детские игры напоминают активность диких племен. Невротики черпают своё симптоматическое вдохновение из вытесненных влечений детства. Всё это позволяет Фрейду провести ось “ребёнок, дикарь, невротик” и существенно продвинуться в своих аналитических изысканиях. Отец психоанализа также даёт хороший совет учёным из других сфер не стесняться и использовать аналитический подход в своей работе. Как покажет история, этот совет поможет очень и очень многим.


Уточняющие замечания

Тотем — это коллективная идентичность, единственная общность, формирующая племя. Нельзя сказать, что “кровные родственники по материнской линии все принадлежат к тотему” — это не аналитический подход. Точнее будет: “мы все суть тотем” или еще лучше “я (коллективное) есть тотем”.

Эта работа показывает, насколько обогащают друг друга психоанализ и антропология. Открытие Фрейда в том, что он увидел в тотемизме проявление эдипова конфликта. Цепочка рассуждений вполне очевидна, если принять во внимание групповую идентичность: “а) тотем = Отец, б) мы все = тотем, потому что убили Отца, в) ожидание кары — значит, тотем табуирован, г) любая женщина нашего тотема также табуирована, ибо сама есть тотем”. Но есть и другая линия: “а) мать заботится о потомстве, она “хороший объект”, б) я убеждаюсь, что не всемогущ и ищу защиты, в) я выбираю “хороший объект” и переношу на него либидо”. Эти два момента вступают в диалектическое противоречие, которое не может разрешиться, потому что как минимум один из моментов вытеснен. Современный человек не может и не должен возвращаться к такой постановке конфликта. У него уже нет примитивных механизмов отреагирования бессознательного напряжения. Поэтому возвращение и обострение эдипальной ситуации воспринимает психикой как крах вытеснения и требует “срочных мер” в виде неврозов.

Фрейд делает попытку перенести свои рассуждения и на современную религию. В самом деле, для религиозных культов характерны всевозможные очищающие катарсические ритуалы, а тема греха (падения, сансары…) является ключевой. Всё многообразие религий и культов имеет общий лейтмотив — и Фрейд смело подбирается к “автору” этого мотива. Осознать и выговорить причины невроза — значит победить невроз. Как знать? Может, открытие Отца психоанализа позволит его непослушным сыновьям проявить запоздалое послушание и вырваться из тисков веры в собственную греховность?