Два Антона

Коротка ночь в июне, да и не ночь это вовсе, наваждение какое-то. Стоят над заливом белесые сумерки, а на берегу пересыпает песок чужой ветер. Вскрикнет пронзительно чайка, проскрипит на коньке флюгер. Бегут, бегут часы скоротечные. Всего-то и определила им судьба для любви одну ночь.
Губы, подрагивая шепчут: "Володенька, сбереги себя, сбереги", – и целуют до обморочного замирания. Колдуют, заклинают от напасти, от дурного глаза, от вражей пули.
Утром грузится дивизия в эшелон. Солдатский верный телеграф сообщил: "Везут на Дальний Восток". Значит опять кровь. А она останется здесь.
Шипит, расплескивается волна, подгоняет время, а его считай уже и нет.
– Родной мой!
Первый раз увидела под Ленино. На фланге поляки наступали. Красиво шли и умирали также достойно – немец крепкий попался. Под вечер привезли от Костюшковцев раненого – наш, офицер связи, совсем еще мальчишка. В лице ни кровиночки, только глаза, под синь неба, еще живые, и в них такая боль разлита. Сама оперировала, боялась не выживет, много крови потерял. Но отошел. Через пару недель начал улыбаться. А при выписке совсем осмелел, прощаясь, сунул записку с номером полевой почты, а на оборотной стороне стихи.
Когда-нибудь окончится война.
И в платьице из всех оттенков лета
В мой дом впорхнешь ты, словно лучик света
Сквозь стекла госпитального окна!
Писала редко, работы в наступлении у медиков хватает, и что напишешь едва знакомому. Но получая очередной треугольник, радовалась, краснея, как девчонка. Второй раз встретились случайно, уже за Днепром. Постояли молча на обочине, пока медсанбатовский шофер ковырялся в моторе. Обнялись, и опять развела их война. Ругала себя последними словами – самое важное, что ночами передумала, так и не сказала, постеснялась.
Хоть рядом он, но тревожно. Шевельнулся, что-то сказал во сне, потянул на себя шинель.
– Милый мой, командир. Всему тебя война научила, даже любви. В мае весточку передали с оказией. Володин полк рядом Клайпеду брал. Уже в Берлине тихо, а здесь в Курляндии бой в полную силу. Издыхала война, но норовила с собой побольше утянуть.
Пришел наконец мир и на Балтику. Был митинг и банкетный стол накрыли. Приезжали соседи из 58-й армии. Утешали ее подружки: "Явится и твой, не сегодня-завтра". Дождались. Никому ничего не сказав, ушла с Володей на косу, к домику Поэта, что затерялся в дюнах под меднокорыми соснами.
Вот он рядышком, и рубец знакомый на груди.
– Я его поцелую, а Володя? Говори, говори нежный мой. Из каких тайников слова твои, как сумел сохранить их среди смерти и крови...
Спит майор, последние минуты уходят. Вот уже вдалеке машина пылит, за ним.
– Сбереги себя, любовь нашу сбереги.
Распахнулись синь-глаза.
– Если сын – назовем Антоном. Только ты дождись, мы недолго.
В июле пришло письмо с дороги: "Проехали "Славное море", люблю, очень скучаю". А потом – пустота. Хоть вой, хоть кричи даже эха нет. Но ждала, ждала, надеялась еще на что-то.
Сначала плакала, а потом и слез не стало.
В сорок шестом, после демобилизации, встретила на Курском Панченко. Он в той же дивизии служил. Обронил в разговоре: "Погиб Воронков, при рекогносцировке, на второй день как начали. Подробностей не знаю". Просидели всю ночь в вокзальном ресторане, поминали ребят. Утром зареванная села в поезд. Добралась до Брянска. Родни никого, мама умерла в оккупации.
Работала до отупения, сутками не выходила из операционной, как на фронте, а все равно помнила и руки его, и голос. Жила при больнице. Потом попустило чуть-чуть. Комнату дали, люди вокруг радуются и она с ними – не старуха же, двадцать седьмой пошел. В одной компании, на ноябрьские, подсел к ней летчик, брат Зиночки, операционной сестры. Весь вечер красиво ухаживал. Потом стихи начал читать. А там строчки, что Володя тогда написал, под Ленино. Не выдержала, разревелась.
Полгода ходил за ней летчик тенью. Из каждого полета привозил к больнице охапку цветов. В общем, взял измором. Жила, не жила, тлела. Хорошо хоть сын родился, сынуля! Назвала Антоном. Мужу ничего не объяснила, а он особенно не выспрашивал.
Тридцать лет прошли, как один день. А Володенька все такой же. Стоит на фотографии ладный майор, глаза сощурил, вот-вот засмеется. Галифе бабочкой, сапожки фасонные со шпорами.
Володенька, милый, любовь моя, единственная!
Этой весной, как снег на голову, письмо из Москвы. Сашка Усольцев – дивизионный хирург, нынче профессор, приглашает на встречу.
Всколыхнулось все, и чудится будто вчера это было: и Ленино, и Балтика. Собралась в один день. Летела в Москву, а спазмы горло перехватывают. С аэродрома прямо во дворец культуры, где встреча назначена. В вестибюле за столами девушки молоденькие регистрируют. Сидят, а сами еле от слез удерживаются. Все вокруг смеются , плачут, попробуй разбери, кто командир, а кто подчиненные.
Подошла к столу, а сзади бас – товарищ капитан, товарищ Гаврилова!
Ну такой знакомый голос, обернулась – Алеша Рыжков, Володин ординарец.
Внутри все обмерло – Господи, Лешенька!
И слезы по лицу, уже и ресницы потекли, стыдно-то как.
Он гладит по плечу: "Ну что Вы, Тонечка, успокойтесь. Нас еще много, вон Кац, Романенко и Владимир Павлович сообщил, что подъедет".
Тут словно гром ударил, чувствует – плывет куда-то, на глаза вроде сетку накинули.
– Как Володя? Он же убит. Мне Панченко тогда сказал: "На второй день погиб".
– Да нет, живой объявился. Нас тогда одной миной крепко достало. Почти сутки пролежали под сопкой, пока похоронщики не нашли. Я в сознании был, а Владимир Павлович в бреду все Вас звал. Ну, а потом потерялись мы по госпиталям. Прошлой осенью только и отыскал его. Живет на Украине. В письме написал – приеду.
– А адрес, адрес где?
– Да вот, тут записан.
Целый день ждала у столиков. Подходили знакомые и совсем чужие, целовали, дарили цветы, о чем-то спрашивали. Отвечала, рассказывала, как в полусне, а его нет и нет. Ребята уехали на экскурсию, а она так и просидела до закрытия.
Пришла в гостиницу, внизу телеграф. Ломая пальцы долго не решалась взять бланк, потом как в воду шагнула: "Киев, Уманская 33, Воронкову В.П., приглашаетесь на разговор к 8 утра".
Как прошла ночь, не помнила. В шесть уже была внизу, в холле. С семи ждала на телеграфе. Наконец объявили: "По телеграмме, Киев, третья кабина." Рванулась, а ноги не несут. По стеночке, по стеночке, зашла, села. В трубке шорохи, а потом ясно, будто рядом, голос его, такой же молодой.
– Володюшка, родной, это я, Тоня! Тоня Гаврилова.
– Извините, я его сын Антон. Папа умер неделю назад.
– Как умер?
Мир взорвался!
– Это невозможно! Я же его только нашла!
– Извините ... .