Часть вторая

Танки уходят прорыв

"... Может, осколки их были остреe.
Может, к ним пули летели быстрее...
Дальше продвинулись,
дольше горели.
Тех, кто погибли, считаю
Храбрeе".
Григорий Поженян

С рассветом, всех офицеров бригады, включая командиров танков, пригласили на рекогносцировку, которою проводил генерал-лейтенант, если мне память не изменяет, начальник штаба армии.

Генерал вначале проинформировал нас, что Степной фронт, в ближайшее время будет переименован во 2-й Украинский; командующим фронтом является генерал-полковник И.С. Конев; 5-й гвардейской танковой армией, в которую входит и ваш 18-й танковой корпус, командует генерал-лейтенант  П.А. Ротмистров; командиром же нашего танкового корпуса является генерал-майор К.Г. Труфанов, которого те из нас, кто прибыл из Ташкента, должны были знать, как начальника кавалерийского училища (среди слушателей раздается несколько одобрительных возгласов).

"К сожалению, К.Г. Труфанов на переправе был ранен, и с завтрашнего дня командиром вашего корпуса назначается полковник Фирсович А.Н." (слышны разочарованные вздохи).

Перейдя к конкретным делам, далее он сказал, что ближайшая задача нашего корпуса состоит в том, чтобы прорвать линию обороны противника и занять населенный пункт Лиховка, верхушки деревьев которого были видны впереди. И он показал на горизонт, где действительно, просматривалась каемка древесной растительности.

В заключение генерал спросил,  есть ли у кого-то вопросы к нему?

Как не похожа была эта рекогносцировка на те, которым нас обучали в училище преподаватели по тактике. Лично для меня было не ясно, где же находится линия обороны противника, так как впереди, до предполагаемой Лиховки кроме поля, заросшего бурьяном, ничего значительного не было заметно.

Не ясно было, где мы сами находимся, кто справа, кто слева нас. И я решительно стал задавать генералу вопросы и даже попросил разрешения заглянуть в карту, которую он держал в руках.

Он с удивлением посмотрел на настырного мальчишку-лейтенанта, но не стал возражать, когда я протиснулся среди окружающих и, приблизившись вплотную к нему, стал заглядывать в карту, а только спросил: "Для чего это тебе нужно?" -  "Как для чего? — запальчиво ответил я, - Чтобы  ориентироваться, где эта Лиховка находится, и знать, в случае чего, куда мне направляться". "Ну а дальше, — глядя в карту продолжал я, — дальше, куда мы должны будем идти после этой Лиховки?"  На что что вместо генерала, стоящий рядом комбриг, не то чтобы грубо, но с каким-то ехидством в голосе что ли, негромко заметил: "Ты сначала дойди до нее".

Это замечание комбрига, и то каким тоном оно было сказано, несколько смутило меня. Но я продолжал настаивать на своем: "Ну, а с какой линии мы должны открывать огонь? Где их позиции?" - "Вот, примерно, c тех двух, а рядом еще трех кустов бурьяна",  — показал генерал на участок, который лежал перед нами метрах в двухстах – двухстах пятидесяти.

Повернувшись в ту сторону, куда показал генерал, мы молча стали рассматривать почему-то ставшие теперь таинственно-притягательными кустики, которые олицетворяли собой границу между нами и ими.

"Если вопросов больше нет, то давайте по машинам", — распорядился вместо генерала полковник. "Выводите их быстро на исходные в прежнем порядке." 

Выстроившись на исходных позициях, снова в боевом порядке "линия поротно", мы уже недолго ожидали сигнала атаки. Он последовал минут через пять. Вся линия, как и вчера, медленно двинулась вперед.

Прежде чем опуститься в башню я успел оглядеться по сторонам. Слева от меня было всего три машины, поскольку дальше находился овраг, заросший деревьями.

Зато справа, насколько возможно было видеть, выстроились, пришедшие в движение, наши танки. Это было впечатляющее зрелище. Зрелище нашей силы и мощи, которая вызывало радостное чувство гордости. Приятно было ощущать себя частицей этой силы.

Удивительно, но я с этого момента не испытывал никакого страха или боязни, - ни малейшего намека на какое-то беспокойство. Все выглядело буднично, как на учении. Нет, даже спокойнее, чем на учениях, поскольку там всегда присутствовало чувство беспокойства о том, как экзаменаторы оценят твои действия.

Теперь же я был предоставлен сам себе. Выбор цели и успех её поражения полностью зависел от меня самого. Поэтому волноваться было не о чем.

Усевшись на место, быстро нахожу в перископ ту, заметную на остальном фоне, группу кустов бурьяна, на которую указывал генерал и, поравнявшись с ними, начинаю пристально всматриваться во все выступающие над поверхностью бугорочки и возвышенности.

Однако, на удивление, ничего подозрительного не замечаю. Соседи уже открыли огонь. Оторвавшись от окуляра перископа, меняю положение головы и приникаю к налобнику окуляра орудийного прицела. 

Подвожу его перекрестие на выбранную мной возвышенность и после команды "огонь", нажимаю ногой на педаль спуска.

Гремит первый выстрел в сторону противника. Звук отката пушки и звон выброшенной гильзы. За первым выстрелом следует второй, потом — третий. Слышу, что стрелок радист также ведет огонь из своего пулемета.
Из-за шума работающего мотора, лязга гусеничных траков, грохота орудийных выстрелов, треска пулеметных очередей своего и соседних танков, казалось, что противник молчит. Только по изредка мелькающим впереди то там, то тут огненным вспышкам можно предположить, что и противник ведет ожесточенный ответный огонь.
 
Поле закончилось. Впереди глубокая балка, с относительно пологим спуском. Перед спуском, оценивая его крутизну, я заметил у верхнего края балки, развороченный прямым попаданием снаряда, блиндаж с отходящим от него окопчиком.

Мелькает мысль: "Это же уже линия обороны противника!" Но на рассуждение времени нет — резкий наклон танка вперед и ускорение его при движении вниз, заставляет напрячься, чтобы удержать равновесие и не сползти с сиденья.

Пересекаем балку. Принимаем несколько вправо, так как перед нами и далее влево, подъем слишком крутой. Надсадно гудит мотор. Инерция отбрасывает тело назад, и танк медленно, но уверенно, выбирается из балки.

Знакомлюсь в перископ с окружающим пространством. Рядом слева возвышается крутой склон высокого холма. Прямо по курсу — узкая впадина, которая впереди и справа после пологого подъема переходит в ровную долину.

Вновь приникаю к прицелу, пытаясь поймать в перекрестие нужную цель, и произвожу выстрел, за ним другой.
 
Выстрелив в третий раз, замечаю, что двигающиеся справа и несколько впереди меня танки, принимают вправо и по пологому подъему выезжают на равнину.
 
"Андрей, развернись вправо" -  кричу механику, с тем, чтобы сохранить боевой порядок движения танков. Танк, разворачиваясь, медленно начинает взбираться на подъем, но тут же останавливается. "Лейтенант, там танки горят!" - кричит испугано механик.

Мысли тревожно забились в голове: "Необходимо срочно принимать какое-то решение. Но какое? Поскольку мы шли в атаку боевым порядком "линия поротно", то я обязан был механически выполнять команду "делай как я".

Именно, в соответствии с этим, я и приказал механику развернуться вправо, вслед за остальными. Однако это означало опасность самому попасть под артобстрел противника. Остановится? Но не трусость ли это будет?"

Следовало бы выяснить, откуда противник ведет огонь и попытаться вступить с ним в бой! Но для этого нужно выползти самому на опасное место! И так как последнее согласовывалось с первой, поданной мной командой, я снова подтвердил: "Давай, давай, Андрей, делай, как я сказал. Не трусь!"
 
Танк трогается и медленно выезжает на равнину. Успеваю в перископ только окинуть взглядом этот участок поля боя: выехавшие сюда раньше меня машины стоят.

Одна, ближняя из них, которую увидел механик, обвита оранжевым коптящим пламенем. На моих глазах вспыхивает еще одна. Удивительно, как это такая черная громадина и вдруг, в одно мгновение, окутывается оранжевым клубом огня, который, стремительно расширяясь, окаймляется полоской черной копоти? За ними, вдали дымится третий.
 
Не успел я осознать увиденное, как раздался оглушительный звон металла. Мотор заглох, и танк встал. Его внутренность быстро заполняется дымом. Кричу: "Всем выскакивать!" И сам лихорадочно-быстрыми движениями откидываю створки крышки люка, стремительно встаю на сидение.
 
Прежде чем сделать последнее усилие и кубарем вывалиться из башни, взглядом выбираю в каком направлении это сделать. Но тут вдруг замечаю, что в клубах дыма, которые вырываются из жалюзи моторного отсека, нет пламени. Быстро опускаюсь назад и, захлопывая люк кричу: "Отставить! Всем сидеть на местах! Андрей, попробуй завести и сдать назад".

Слышен надсадный от непомерных усилий звук стартера. "Не заводится, лейтенант!" - кричит механик.  "Попробуй сжатым воздухом!"  Мотор зачихал, и танк шустро пополз под уклон назад. Однако, проехав несколько метров, снова заглох. "Андрей, попробуй еще раз!" — "Ничего не выйдет, лейтенант. Баллончики пусты " — с досадой в голосе ответил механик.

Я понял, что это все: мы двигались только благодаря сжатому воздуху, направляемому в цилиндры двигателя. Теперь же, когда баллончики опорожнены, танк потерял свою подвижность окончательно, и нужно искать какой-то другой выход из создавшегося положения.
 
Но прежде следовало как можно лучше оглядеться. Теперь, когда танк стоял, это можно было сделать, не суетясь.

Прильнув к окуляру перископа, не торопясь, последовательно изучаю один участок за другим. Справа клубы черного дыма. Дуновение ветерка относит их в мою сторону. Дым, стелясь по земле, закрывает от меня обзор. Поэтому сами горящие танки мне не видны. 

Неожиданно из дымовой завесы появляются силуэты двух человек, бегущих в мою сторону. С некоторой тревогой ожидаю, что же будет дальше. В дыму, увеличенные оптикой перископа, люди кажутся необычно большими. Они уже совсем близко… И вдруг на их пути, как из-под земли вырастает видимая мне до пояса фигура третьего человека с винтовкой в руках.

Те двое, которых я вижу теперь тоже до пояса, с хорошо различимыми танкошлемами на головах, подскакивают к третьему, вырывают из его рук винтовку и один из них производит замах для удара.
 
Но дальнейшее я уже не вижу, так как они все трое исчезают из поля зрения в мертвом пространстве.
 
Мне все понятно: двое — это свои из подбитого танка, третий — напуганный до смерти, противник, которого наш танк чуть не раздавил в его окопчике.
 
Разворачиваю перископ по фронту и метр за метром просматриваю новые участки, пытаясь сквозь дым рассмотреть хоть что-нибудь.

Неожиданно глаз улавливает промелькнувшую слева-направо светящуюся трассу. Торопливо разворачиваю перископ налево и внимательно изучаю верхушку холма

Ага, вот она: вспышка огня от нового орудийного выстрела. Спешно приникаю к окуляру орудийного прицела и разворачиваю пушку в сторону того места на холме, одновременно командуя башнёру: "Осколочным заряжай!"

Новую вспышку замечаю уже в окуляре прицела пушки. Это помогает мне точно определить место орудия, которое нанесло нам такой урон.

Как можно тщательнее подвожу перекрестие и после команды "огонь", произвожу один за другим три выстрела, поправляя после каждого, перекрестие. Терпеливо выжидаю несколько минут, неотрывно наблюдая за этим участком. Вспышки не возобновляются.

Решив, что с этой огневой точкой все покончено, я снова меняю окуляр прицела на перископ, и пытаюсь выяснить, что же творится вокруг нас. Один танк все еще дымит, но дым не такой густой, а почти прозрачный и поднимается легкой струйкой вверх. Впереди него виден остов разорвавшегося танка.

Далее виден танк, который все еще ведет частый артиллерийский огонь куда-то в левую сторону за холм. А где же остальные? Ведь нас было так много!
 
Раскручиваю перископ назад. Ага, вот они! Уже не такой стройной линией, как вначале, они медленно пятятся назад к балке.

Неприятное чувство беспокойства: "Неужели нас оставляют на произвол судьбы. Что если сейчас начнется контратака противника?"

И я снова перевожу объектив перископа в сторону противника. Впереди, уже совсем рядом, наверное, немного больше чем в полукилометре, видны стволы деревьев, изгородь и крыши домов Лиховки.

Но что это? На расстоянии полпути до Лиховки, примерно, в том месте, где холм переходит в равнину, в её сторону бежит группа людей, человек восемь.
 
Однако меня, в данный момент, больше беспокоили отходящие назад танки: "Оставят ли они нас в одиночестве или остановятся?"

В это время первые из них уже вплотную приблизились к краю балки и остановились. С чувством облегчения возвращаюсь к наблюдению за группой убегающих.

Мелькает мысль: "Не артиллеристы ли это с холма?" Появилось ли у меня в это время кровожадное желание непременно их уничтожить? Думаю, что нет. Хотя это можно было бы легко сделать. Стоило только произвести несколько прицельных коротких очередей из спаренного с пушкой пулемета, как было бы все кончено.

Но я не чувствовал такого желания. Может быть потому, что это было слишком несправедливо: танк против  нескольких убегающих солдат, спасающих свои жизни.

А вот азартное желание попробовать поразить эту движущуюся мишень из орудия, почему-то возникла. И я снова командую: "Осколочным заряжай!" - и произвожу выстрел.

В прицел видно, как фигурки бегущих падают, потом вскакивают и бегут снова. После второго выстрела — вскакивают уже только трое.

Внутренний голос подсказывает: "Если бы выстрелить осколочным без колпачка, то после этого выстрела никто бы уже не встал". Но я не уверен, что башнёр сможет правильно выполнить эту операцию, и это удерживает меня.
 
После третьего выстрела также фугасом, эти трое снова поднялись. Желание непременно поразить цель пропадает из-за тревоги: "Не ушли ли наши танки?" И я снова смотрю назад.

Убедившись, что они стоят на месте, я продолжил наблюдение за убегающими. Они уже были рядом с плетнем, отгораживающим участок крайнего сада. Послав им вдогонку пару снарядов, я прекратил стрельбу.

Все это время меня неотступно преследовала мысль, что противник может перейти в контрнаступление. Ведь мы прорывали тот самый пресловутый "Восточный вал", о который, по мнению Гитлера, мы должны были сломать себе шею.
 
В случае контрнаступления наш танк оказался бы в самом пекле сражения. Поэтому я хотел, чтобы пока всё спокойно, попросить командира (неважно какого) отбуксировать меня, ну хотя бы, на ту же линию, где они сами находятся.
 
Приказать, чтобы это сделал за меня кто-нибудь из членов экипажа, я не решился. Подумал, что из-за боязни попасть под обстрел, они могут не согласиться покинуть безопасное место в танке. А требовать от них совершить этот опасный поступок не позволяла мне совесть. Поэтому я решил сделать это сам.

Со словами: "Сидите, я быстро сбегаю за буксиром" — откинув с шумом створки крышки люка, я уже совсем было собрался выпрыгнуть, как вдруг обратил внимание, что на бруствере окопа, метрах в десяти впереди нас, приподнимается и разворачивается в нашу сторону ствол ручного пулемета.

Юркнув в башню, кричу башнеру: "Диск на пулемет, быстро! "А сам в это время начинаю вращать маховики горизонтальной и вертикальной наводки орудия и при помощи их подвожу перекрестие прицела под направленный уже на нас пулемет.

Как только я услышал ответ башнёра, что диск поставлен, открываю огонь короткими очередями. В прицел видно, как от множества пулевых попаданий, пулемет вздрагивает, потом подпрыгнув, заваливается набок.

Теперь уже спокойно выскакиваю и, не взглянув в ту сторону, бегу к своим танкам. Подбежав к первому из них, спрашиваю у выглядывающего из башни лейтенанта, где машина комбата. Он показывает направо: "Четвертая от меня".

Подбегаю к этой машине и вижу, как из башни смотрит на меня майор с окладистой бородкой. Козырнув, сумбурно докладываю: "Товарищ майор, у моего танка поврежден мотор. Все остальное в порядке. Прошу отбуксировать его с позиции противника сюда к вам".

Майор согласно кивнул и, повернувшись налево, к выглядывающему из башни рядом стоящего танка, лейтенанту, проворчал: "Давай, помоги".
 
И вдруг, этот лейтенант, неожиданно капризно затараторил: "Не поеду я, не поеду, не поеду! Не буду вылезать из танка и цеплять буксир. Не буду, не хочу, не буду!"

Такое его поведение, по меньшей мере, было странным. Во-первых, из-за отношения к распоряжению старшего по званию. Пусть даже это распоряжение не было произнесено им в форме четко выраженного приказа, его следовало, по моему внутреннему убеждению, выполнять без лишних слов. Во-вторых, как можно было так демонстративно проявлять свои чувства боязни. Эдак можно, пожалуй, прослыть трусом на всю бригаду.

Лично у меня тогда сразу же появилось к этому лейтенанту брезгливое чувство неприязни, и я резко его оборвал: "Не будешь, не будешь. Я все сам сделаю. Поехали!" Вскочив на танк, я уселся снаружи, на корпусе перед башней, слева от люка механика и махнул ему рукой: "Давай, трогай вперед!"
 
И действительно, он тронулся, набирая ускорение. Всего за какие-то пять - шесть секунд мы добрались до нашего танка.

Подъехав, я крикнул своим, и, не дожидаясь их, стал освобождать от креплений трос на ближнем крыле нашего танка. С подоспевшими ребятами мы за какую-то минуту накинули оба троса на буксировочные крюки, и буксировщик потащил нас, медленно пятясь задним ходом.

По своей ли инициативе или по указанию майора, нас буксировали в ту самую балку, которую мы переехали вначале нашего наступления. Однако теперь в этой балке оборудовали свои позиции орудия артиллерийской батареи и, по-видимому, появление пятящихся задним ходом тридцать четверок вызвало у них беспокойство: не начало ли это нашего отхода в результате контрнаступления противника.

Во всяком случае, когда мы остановились, я обратил внимание на "опрокинутые" лица расчёта у ближнего орудия, справа от нас, готового немедленно открыть огонь.

Первое, что мы сделали, когда буксировщик удалился — это приступили к тщательному осмотру повреждения, в надежде, что оно может быть устранено нами без посторонней помощи.

Однако наши надежды оказались тщетными. Болванка бронебойного снаряда, пробив левый борт, прошла через масляный бак, повредила головки блоков шестого и двенадцатого цилиндров двигателя, расколола при ударе броню над мотором и, развалившись на три части, упала на днище.

Прохождение раскаленного снаряда через масленый бак, вызвало загорание, окружавшего его слоя масла. Но так как пробоина находилась в средней части бака, то хлынувший в нее верхний холодный слой тут же загасил огонь.

Как-никак, а масляный бак был объемом до 100 литров и только что перед боем был заправлен под горловину. Не успели мы как следует осмотреть повреждения на своей машине, как в балку, один за другим или попарно, а иногда и по три машины, стала скатываться новая волна, наступающих танков.
 
Не знаю, были ли это танки одной из бригад нашего корпуса или уже нашего соседа 29 танкового корпуса, но среди проезжающих я видел много знакомых по училищу. Они меня тоже узнавали, приветливо махали руками, и громко приветствовали. Я отвечал им тем же.

И, о чудо, прямо курсом на меня опускается танк, командир которого мой однокашник по курсантскому взводу - Эрик Богданов.

***

Эрик был особым человеком, выделяющимся среди других курсантов своей неординарностью. Он был заводила и организатор совершения поступков, не запрещенных прямо уставом, но находящихся на грани фола. Благодаря этому он, однако, пользовался популярностью.

За ним водились вот такие, например, поступки. Он мог добровольно вызваться пойти на оружейный склад помочь принести патроны, и, пользуясь случаем и суетой прихватить там лишний пяток-другой патронов для раздачи своим поклонникам, чтобы те вдоволь постреляли на тренировке по стрельбе из боевой винтовки.

Или, бывало, он подговаривал кого-нибудь остаться в клубе на танцы после просмотра кинофильма, когда курсантам было объявлено, что они должны вернуться в казарму, так как уже время отбоя и т.д. и т.п. Таков он был во всем.

Помню когда к нам во взвод был назначен новый командир, в первую же неделю он принялся, с величайшим усердием, обучать нас, как  надо менять ногу, если она не совпадает со счетом команды, нет не идущего строя, а шагающего на месте. И это-то после того, когда мы завершили полностью программу по строевой подготовке!

Эрик Богданов, который во всем хотел быть первым, громко заявил, что это знает каждый школьник:  просто нужно приставить ногу и пропустить один счет.

"Ан, нет!" - радуюсь допущенной курсантом ошибке, возразил ему наш новый взводный. "А  как же по другому?" - принимая это за шутку и желая подыграть ему, подзадорил его Эрик. "О других приемах смены ног на месте не слышали? Для этого существует специальный прием", - продолжил с охотой свое поучение взводный. "Можно легонько подпрыгнуть, и на лету передернут ноги" - "О, как интересно! Любопытно было бы посмотреть, как это делается. Покажите пожалуйста!"

Мне казалось, что на этом шутка, если это была действительно таковая, должна была бы прекратиться, и начата серьезная беседа. Однако, взводный действительно начал прыгать, как козел, смешно дергая ногами и при этом приговаривая: "Вот видите как! Нет, что-то не получается. Показываю еще раз... Так он подпрыгнул ещё несколько раз, смеша Эрика и других. А потом, отрешенно махнув рукой, распустил нас. Больше мы его не видели.

***

Я на ходу заскакиваю на корпус танка Эрика, и мы радостно пожимаем друг другу руки. Я торопливо рассказываю, что у моего танка пробит двигатель. А так, собственно, ничего страшно, только надо внимательно следить за окружающей обстановкой. Его башнёр, довольный за своего командира, неожиданно встретившегося со своим добрым знакомым, тоже улыбаясь, вступает в разговор: "По всему видно, здорово вы поработали".

Не поняв сразу, о чем это он, спрашиваю: "А ты откуда знаешь?" — "Видно по обгоревшим стволам пушки и пулеметов".

Удовлетворенно хмыкнув, я пожелал им успеха, так как танк в боевом порядке линии своего подразделения, уже достиг того места, где нас встретил огнем противник.

Примерно через две недели, во время такой же короткой встречи с другим своим однокашником, Валентином Кудашевым, я узнал, что Эрик погиб в тот же день нашей встречи.

Наступая на населенный пункт Попелнастое, танки подразделения Богданова, были встречены плотным артиллерийским огнем противника и были вынуждены отойти назад.

Танк же Эрика, ворвавшись одним из первых на позиции противника, был подбит. Когда, при повторной атаке наши продвинулись вперед, то обнаружили весь их экипаж мертвым под своим танком, где они держали круговую оборону с одним ручным пулеметом стрелка-радиста.

Я не видел его мертвого, поэтому в моих воспоминаниях он всегда остается живым, с радостно-задорной улыбкой, крепко пожимающим мне руку.
 
Проводив новую волну танков, мы занялись обустройством своего ночлега, так как понимали, что службы тыла еще на левобережье, а другим нет до нас дела.

Механик и башнер оказались хозяйственными мужиками. Быстро сообразив, что к чему, пошныряв по ближайшим блиндажам, сооруженным на восточном склоне балки, собрали в них все двери, которые использовались немецкими солдатами для лежанок.

Затем, попробовав так и эдак приставить эти двери к борту танка, они, вскоре, соорудили из них, нечто вроде домика с плоской крышей. Из ближайшего стога принесли несколько охапок сена и уложили его на земле в виде подстилки, и его же пучками заткнули во все отверстия между катками.

В дополнение к этому, протянули, через револьверное отверстие башни, шнур переноски для освещения. В общем, получилось вполне пригодное для жизни временное убежище, где мы могли, с полным удобством отдыхать и ночью и днем.

Старшина же в это время продолжал обследовать блиндажи и, раз за разом, приносил всякого рода безделицы в виде иллюстрированных немецких журналов, газет, кружку, ложку и тому подобное.

Принес даже магнитную противотанковую мину, которую я спрятал под откосом, подальше от проезжего, для танков и машин, участка.

Не удовлетворившись этим, старшина снова направился осматривать окопы уже, на этот раз, второй линии обороны, прихватив с собой, найденную башнером немецкую винтовку.

Вернувшись, он начал с того, что огорошил меня сообщением: "Лейтенант, ваш пулеметчик, которого вы расстреляли, оказывается, был еще жив. И я его добил.  Когда целился в него, увидел его глаза. Он смотрел на меня страдальчески, как бы умолял не убивать. Но я пересилил себя и нажал на курок. Вот, посмотрите, я принес его документы. Тут есть и фотокарточка. Возьмите",  - и он протянул мне стопку бумаг.

Пересмотрев документы, так на всякий случай, потому что мог только читать, не понимая смысла, я заинтересовался фотокарточкой. На ней были сфотографированы четыре человека, в два ряда.

В верхнем ряду — мужчина в форме фельдфебеля (так мы решили), рядом, справа, его жена. Ниже - два мальчика лет двенадцати и восьми. У всех лица с чуть заметной улыбкой.  "Теперь вы, детки, сироты, безотцовщина", - промелькнула мысль. Не хотелось думать, что я был тому косвенно виной, ведь идет война, и её не я начал.

***

Я и сам рос без отца. Что я знал об отце  и первых днях своей жизни? Практически ничего! Мать неохотно говорила  со  мной по этому поводу. Кроме того, что отец мой умер, она только и сказала мне, тогда ещё несмышленому, что он меня очень любил и каждый раз, приезжая домой, привозил конфеты, по-видимому, считая, что для ребёнка это является самым  ценным.
 
Кроме этого она показала мне фотокарточку молодого мужчины в штатской одежде, которая на меня в то время, грезившего военным, не произвела никакого впечатления.

В дальнейшем об отце я уже не спрашивал.
 
В детстве мы жили вместе на квартире: моя мама Вера Петровна, её сестра Елена Петровна, её муж Тихон Иванович, их дочка Эгочка,  1926 года рождения и я. Поэтому единственным родным для меня мужчиной был Евдокимов Тихон Иванович, дядя Тиша.

И вот однажды я стал свидетелем не совсем понятного мне, но тревожащего события, связанного с дядей Тишей. В окно кухни нашей квартиры я увидел, как низкорослая тётя Леля с покрасневшим от натуги лицом, обхватив за плечи, пытается удержать вырывающегося от неё дядю Тишу. Заметив меня, подбежавшего на её крики, она выпалила: «Адик, возьми ремень, показывая глазами на его конец, свисающий с подоконника наружу. Ухватив ремень, тяну его, и он падает на землю, а я, напуганный непонятной мне происходящей борьбой, начинаю реветь. А тётя Леля, обращаясь затем к находившимся в квартире, продолжая бороться с дядей Тишей, выкрикивает: «Да помогите же мне кто-нибудь и вызовите скорую помощь! Вера (моя мать), а ты уведи детей».

Через несколько дней, утром, я подслушал происходящий между мамой и тётей разговор: «Ты хочешь взять детей с собой?»  – «Да. А с кем же мне их оставить?» – «А не опасно ли?» – «Нет. Тихон уже успокоился. Его сейчас мучают только сильные головные боли».
 
Я понял, что разговор идёт о дяде Тише, но не обратил на  это особого внимания. А вот когда днём услышал голос тёти Лели: «А ну, ребятки, давайте  быстренько одеваться. Сейчас мы пойдём в гости к нашему папе», - я не очень–то обрадовался, хотя гулянье для меня было желанным событием. В этот раз я почувствовал опасение возможного повторения, наблюдаемого мной ранее скандально-неприятного события, и шёл в больницу с большой неохотой.
 
Во дворе больницы мы ожидали выхода дяди Тиши из палаты, расположившись на кирпичном невысоком фундаменте какой-то новостройки. Он вышел к нам в накинутом  на плечи светлом халате, и на этот раз показался мне каким–то бледным и умиротворённо спокойным.

При встрече с нами, он не заговорил, как бывало раньше, весёлым задорно–шутливым тоном с поочерёдным нас тормошением, а окинул каким–то опустошенно–безразличным взглядом и  только произнёс: «А-а, и детей ты с собой привела», - и медленно опустился рядом с тётей на кирпичную кладку фундамента. От предложенных, принесённых ему тётей в кастрюльке пельменей, он отказался, тихо проговорив: «Не хочу, аппетита нет. Пусть ребята поедят», - и склонился, обхватив голову ладонями.

Тихон Иванович Евдокимов скончался в этот же летний месяц 1928 г. Нас, детей, в это печальное событие и последующие, связанные с ним хлопоты похорон, не посвящали, оставив в неведении, чтобы не травмировать детскую психику.

Вот так мама и тетя Лёля остались вдовами с малолетними детьми на руках.

Тихон Иванович ненадолго пережил моего отца. Он как предчувствовал это, когда, соболезнуя по поводу постигшего мою мать горя в связи со смертью Михаила Романовича, писал: «…и другие не гарантированы, что с ними не случится точно такое горе. Разница лишь во времени. Одни переживают его раньше, а другие позднее. Притом же оплакивать нашего брата сильно не приходится: кто не смог устоять  против жизненных невзгод , хотя бы и против болезни, тот и со сцены долой. Вы знаете законы природы: слабые погибают, а сильные остаются. Жизнь наша борьба и борьба не на жизнь, а на смерть: победители остаются жить, а побеждённые отмирают».

Оба они, и Питиримов Михаил Романович и Евдокимов Тихон Иванович не смогли «устоять против жизненных невзгод» и преждевременно сошли с жизненной «сцены долой», оставив дальше бороться с жизненными невзгодами, своих малолетних детей–сирот.

Не берусь судить, насколько схожи были их жизненные пути-дороги в деталях,  но одно бесспорно, что оба они, будучи сверстниками, Тихон Иванович всего на два года старше отца, являлись людьми одного горемычного поколения, познавшего «прелести» Первой мировой войны, а затем пережившие и лихолетье революции и гражданской войны. Видать здорово поистрепали им нервные силы и последующие жизненные неурядицы, раз оба они, как и многие другие, не ставшие ещё по-настоящему взрослыми, покинули негостеприимный для них мир.

Теперь, годы спустя, я глядел на фотографию из далекой страны, где было запечатлено счастливое бюргерское семейство.

***

"Смотрите, - как бы оправдываясь в содееном, ткнул пальцем старшина в знак со свастикой на мундире фельдфебеля, — заядлым, видно, был фашистом".
 
Действительно, на что надеялся этот вояка, сидя до последнего в окопе? Что ему мешало, драпануть вместе с другими? Ранение? Долг? Жажда совершения героического поступка?

"Может быть, именно, в результате последнего, он взялся за пулемет, ожидая, что мы будем сейчас вылезать из танка?" — думал я, разглядывая эту фотокарточку.  "Жизнь наша борьба и борьба не на жизнь, а на смерть: победители остаются жить, а побеждённые отмирают", - вспомнились слова дяди Тиши. "Видать настал твой черед, фельдфебель. И что тебя привело в нашу страну? Скольких детей ты сделал сиротами? Наших детей. А теперь твои собственные дети остались без отца. Можно ли сказать, что в этом справедливость, а я и старшина – это её орудия?" 

"Лейтенант, можно я пойду, сниму с него сапоги?" — прервал мое раздумье старшина. "Они ни у него такие фартовые, не то, что у нас кизяки. Жалко, если достанутся кому-нибудь другому".

Я растеряно молчал, не зная, что ему ответить. "Не будет ли это мародерством?" - думал я. А старшина, торопливо продолжал уговаривать то ли меня, то ли себя: "Тогда, когда я его застрелил, что-то внутри меня, помешало снять их. Теперь же я не стану брезговать, и сниму их, обязательно сниму".
 
Проговорив это, он поспешно удалился. Однако вскоре вернулся, разочарованный и без сапог. На наши вопросительные взгляды, он огорченно развел руками и с грустью сказал: "Кто-то уже успел снять". Потом, обратившись ко мне, добавил: "Лейтенант, там собрались пострадавшие, идём посмотрим".

Я шел туда с явной неохотой, больше по обязанности, сознавая необходимость отдать последний долг погибшим. По дороге кто-то из наших сунул мне в руки большой круг подсолнечника, и я автоматически всю дорогу грыз семечки.

Еще издали я увидел остатки разорвавшегося танка, который двигался в бою правее нас. Целой осталась только моторная часть. Борта же передней части были развернуты наружу как лепестки цветка. Лобовая часть и башня лежали в стороне: метрах в двух, и в четырех, соответственно.

Еще дальше разлетелись катки, которые при падении наполовину закопались в землю, с такой силой они были отброшены взрывной волной. И, наконец, как бы завершая картину, почерневшего от копоти, мертвого железного цветка, в центре, его развернутых бортов лежало, уткнувшись лицом в закопченную землю, скорченное в позе боксера, обожженное до черноты, тело стрелка-радиста Морозова.

Это его, 18-и летнего мы месяц назад в Нижнем Тагиле принимали в комсомол. Бедняга, видимо, не успел выпрыгнуть в люк, вслед за механиком. Все решили какие-то секунды задержки.

Такова судьба большинства стрелков-радистов, у которых отсутствовали свои отдельные люки. А вот командир, башнер и механик успели выскочить, но не всем им одинаково повезло.

Если башнер и механик добрались благополучно до моего танка и под его прикрытием могли чувствовать себя в относительной безопасности (это бегущих я видел в перископ во время боя), то иной оказалась судьба командира танка, лейтенанта Николая Слюсаренко.

Выскочив, он побежал в сторону отходящих назад танков. И успел, даже, преодолеть расстояние в десять – пятнадцать метров от своего горящего танка. Казалось, он уже обманул свою смерть. Но она, беспощадная, все же настигла его. И вот теперь мы смотрим на его, опрокинутое навзничь, тело.

Нам хорошо видно, что на горле вместо кадыка, зияет окровавленное отверстие, диаметром с крупный грецкий орех, а из бедра левой, слегка подогнутой, ноги, вырван огромный кусок мяса.

Я сознавал, что вижу своего однокашника по училищу. Он, так же как и я, был из 6-й курсантской роты. Знал я также, что он родом из города Николаева, и мечтал быть участником его освобождения. Сейчас же я смотрел на него с ощущением заторможенности всех чувств.

Охваченный каким-то безразличием и к мертвому и ко всему окружающему меня, я просто тупо таращился на него и механически, лузгал семечки, сплевывая шелуху в сторону.

Не берусь выискивать и объяснять причину такого моего состояния, но факт, остается фактом, тогда это было именно так. Именно на этом я мысленно поймал себя, взглянув, как бы со стороны, на всю это обстановку, и вздрогнул: меня неприятно поразила такая моя душевная черствость.

В памяти в деталях всплывали воспоминания о том, как я, едва ли не впервые задумался о возможности мой собственной смерти и смерти моих товарищей на войне.

***

Это было после очередного занятия по тактике, на тему "Овладение силами танкового взвода малым населенным пунктом". 

Когда занятия на морозном воздухе закончились, и помкомвзвода повёл наш строй в казарму. Мы бодро шагали, радуясь тому, что наконец-то отогреемся в теплом помещении. Однако, проходя мимо площадки танкодрома, куда уже возвратились танки, участвующие в качестве наглядного пособия, вспомнили, что для кого-то радость эта преждевременна. Какому-то еще отделению предстоит помыть эти танки. Оказалось, что на этот раз была очередь нашего отделения.

Проводив, завистливыми взглядами счастливчиков, преодолевая охватившее нас чувство огорчения, мы взялись за неприятное дело. Несмотря на заморозки танки сумели так вывозиться, что вся их ходовая часть была забита грязью. Размачивая эту грязь водой из шлангов и счищая отдельные её скопления тряпками, мы так разгорячились, что пришлось даже снять шинели. Командиры этих двух машин стояли в стороне и не столько наблюдали за нашей работой, сколько были довольны тем, что у них  также появилось свободное время побеседовать друг с другом.

Насколько я понял из отдельных фраз, доносящихся до моего слуха, оба они были курсантами одного выпуска, состоявшегося до нас. Разговор шел у них о судьбе их общих знакомых, направленных на Фронт.

"Я получил письмо от... он пишет, что после первого же боя осталась половина. Кого-то из них направили в распоряжение Наркомздрава! Кого-то в распоряжение Наркомзема!" - "Причем тут оба эти наркомата?" - удивился я. "Ты понял?" - спросил один другого. - "Понял, понял!" - ответил тот. "Что ты понял? Понял ли ты, что здесь из нас плохо подготовили убийц!" - "Тихо ты! О чем ты говоришь?.. Тебя же слышат!" - показывает глазами в нашу сторону. "Ну и пусть слышат! Разве я не правду говорю?" - горячился первый. "Все время только и талдычат: "Если ты не убьешь его первым, он убьет тебя!""

Продолжение их беседы я не слышал, так как собеседник взял горячившегося товарища под руку и увел с территории танкопарка.

Однако меня очень поразило услышанное, особенно выражения: "... были направлены в распоряжение: Наркомздрава или Наркомзема". Продолжая механически очищать от грязи гусеничные траки, я никак не мог отделаться от нахлынувших мыслей, которые будоражили мое воображение. Только и думал об этом: "Ну, хорошо! - направлены в распоряжение Наркомздрава может еще означать, что они после ранения поступили на излечение в соответствующие медицинские учреждения. Но тогда причем тут Наркомзем?

Непонятно, что им танкистам там делать: пахать землю, что ли? И почему они там понадобились только после боя, а не раньше? И вдруг, как молния мелькнула догадка: "Отправлены в землю! Не пахать, а лежать в ней, в могиле. Значит были убиты, так как лежат там только убитые".

Что же касается слов: "...готовят из нас убийц",  которого так испугался один из собеседников, - меня это откровение вовсе не смутило. Я и раньше читал о пацифистах, которые возражали даже против изображений на мишенях солдатских голов в касках. Как будто это что-то изменяло. Говориться же: "На войне, как на войне", - случается и убивают. И, тем не менее, никто нам не говорил, что мы из вас готовим у убийц. Наоборот - защитников Родины. Правда, это куда более почетно? Да и зачем на подготовку простого убийцы затрачивать столько времени. Забивать им головы огромным объемом ненужных знаний. Другое дело -  подготовить для фронта хорошо знающего свое дело офицера, которому просто нельзя уже быть вахлаком-охламоном. Нельзя, уже хотя бы потому, что на фронте он должен отвечать не только за свою жизнь, но и за судьбы вверенных ему подчиненных.

Но выражение: "На войне, как на войне" означало не только то, что защитники Родины, побеждая, убивали врагов отечества. Оно значило и то, что враги тоже убивали, тех, кто с оружием в руках защищал свою страну. Эта мысль поразила меня.

***

В это время к нам стали подходить члены экипажей подбитых машин. Они все еще находились под впечатлением прошедшего боя, и им не терпелось поделиться с новыми слушателями своими впечатлениями.

Они оживленно, перебивая друг друга, начали делиться с нами своими переживаниями первого боевого крещения.

Лейтенант Коротков, мой однокашник по курсантской роте, пытался убедить нас в том, что его сгоревший танк не разорвался только потому, что он расстрелял все снаряды.

Другой однокашник — пытался рассказывать о том, как он был удивлен, когда, во время разговора по переговорному устройству, увидел, что в микрофон капает из носа кровь. И действительно, нос его был красный и распухший. Но я как-то не уловил что же, именно, с ним произошло, переспрашивать мне не хотелось.

Третий, его лицо мне было не знакомо, с каким-то бахвальством рассказывал о своем прошлом ранении в голову. Он при этом излучал горделивую радость, особенно обозначившуюся, когда он перешел к повествованию о том, как медперсонал медсанбата восхищался его выносливостью и самообладанием, ахая от удивления и пытаясь уговорить его лечь на обследование.

Чем дольше я слушал их излияние, тем больше испытывал неприязнь, особенно к последнему, нагло завладевшим вниманием остальных.

Их радостное возбуждение было неуместным рядом с лежащими, погибшими товарищами и более серьёзно ранеными ребятами, молчаливо сидящими поодаль под взгорком, со страдальческими лицами от неутихающей боли.  "Одни в скором времени будут направлены распоряжение: Наркомзема, другие Наркомздрава", - проговорил я про себя.

Желая перевести разговор в другое русло, я спросил у лейтенанта Короткова, не заметил ли он, кто это так разделался с нами. Появившееся на его лице выражение раздумья, красноречиво свидетельствовало о том, что он этого не знает.

Вместо него, с какой-то радостной горделивостью, ответил старший сержант: "Это нас "Тигр" так уделал". Я пристально посмотреть на улыбающееся лицо старшего сержанта. Какое-то мгновение хотелось ему возразить. Но я воздержался: "Пусть себе думает, что это действительно был "Тигр"".  Потерпеть поражение от более сильного не так обидно. Не то, что от какой-то, удачно расположенной, противотанковой пушки. Однако сомнение у меня все же возникло: может это действительно был "Тигр" а не пушка, как я думал?

Но тогда почему он, так трусливо прекратил дуэль со мной? Ведь до этого он, с такой легкостью, поразил наши четыре машины. И ему, с высоты холма, хорошо было видно, как остальные танки отступили. Чего же он после этого испугался? Не моих же трех осколочных фугасных снарядов, которые ему как комариные укусы слону. Тут что не так.

Нет, это не "Тигр" мои размышления прервал радист-старшина: "Лейтенант, пойдемте, посмотрите на своего фельдфебеля", — дотронувшись до руки, предложил он мне. От такого предложения передернуло.

Отрицательно мотнув головой, я подумал: "Мало что ли своих, не хватало еще, чтобы я любовался на чужие трупы ". "Их же надо похоронить", - обратился я к присутствующим, — как мы будем это делать?" — "А мы не будем ничего делать, — ответил лейтенант Коротков. Нас предупредили, чтобы мы этого не делали. Сказали, что придут сами и все сделают как надо. А так, если мы захороним, да еще по разным местам, то местному населению будет только одна морока. Разыскивать их могилы, да раскапывать, да хоронить на новых местах".
 
Я не стал возражать, и, попрощавшись, направился к своему танку. Возвращаясь со старшиной, мы снова проходили вдоль холма, на вершине которого располагалась огневая точка противника, удачно подавленная мною во время боя.

В какое — то мгновение возникла мысль проверить, чем же эта огневая точка являлась на самом деле. Я даже представил себе, как взбираюсь по крутому склону, заросшему высокими кустами бурьяна, и вижу там гусеничный след "Тигра", на пологой противоположной стороне.

Однако вслед за этой картиной в воображении возникла другая: опрокинутое, разбитое орудие, с  лежащими рядом трупами. Это побудило меня тут же отказаться от реализации своего замысла.

Конечно, я мог бы послать посмотреть, что там к чему старшину. Но мне было неприятно не только говорить, а даже думать об убитых мною людях. Поэтому я ничего не сказал старшине.

По-видимому, по этой же причине, я не рассказывал членам экипажа о том, каких результатов достигает моя стрельба и куда я, вообще, стрелял. Хотя каждый удачный выстрел с попаданием в цель я сопровождал радостным выкриком охотничьего азарта.

Когда мы возвратились к своему танку, был уже полдень. Время от времени, глухо доносящиеся до слуха отдаленные звуки артиллерийской стрельбы, которые свидетельствовали о том, что наступление продолжается успешно, и нам здесь не о чем беспокоиться.
 
Напряжение утреннего боя, и связанные с ним последующие волнения, постепенно утратили свою яркость, и мы, успокоившись, стали ощущать пустоту в желудках, так как прошли уже сутки после "праздничного" обеда на берегу Днепра.

Выражая мнение остальных, старшина напомнил о имеющемся у нас Н3: "Не настало ли то самое время, когда мы законно можем использовать "НЗ", а то, что-то под ложечкой сильно стало посасывать", - как всегда, полушутя, полусерьезно, проговорил он. "Лейтенант, как вы считаете? А?" -  "Не будем спешить. Потерпим еще. Шпик мы всегда съесть успеем. А потом, что? Кто знает, что нас еще ждет впереди? Давайте-ка лучше помарокуем, чем мы можем поживиться. Посмотрите, ведь это же огороды. Нет ли там где картошки? А может еще чего-то, что окажется съестным", - ответил я.

И действительно, если до этого, нам было безразлично по какому земельному участку мы проезжали, и что растет на нем, так как всё наше внимание было сосредоточено на обнаружении огневых точек противника, то теперь мы стали рассматривать окружающие нас землю в ином плане.

Как на проявленном снимке мы  вдруг, неожиданно для себя, увидели поля и огороды с разнообразными на них сельскохозяйственными растениями, и нашу машину, стоящую на грядках, покрытых пожухлыми плетями, из-под  которых тут и там выглядывали темно-зеленные тыквы.

Договорились, что старшина направится на разведку в ближайший населенный пункт, где, может быть, ему повезет, и он обнаружит там нашу кухню или же что-нибудь из съестного. Механик и башнёр, тем временем, произведут поиски на прилегающих огородах, нет ли там чего-нибудь, что мы могли бы использовать для приготовления обеда.

Оставшись один, я забрался было в боевой отсек танка, чтобы навести там порядок. Однако не успевший выветриться, запах пороховой гари неожиданно пахнул мне в нос мертвечиной.

Не задерживаясь, я поспешно вынырнул наружу и уселся на край башни, с опущенными в отверстие люка ногами.

Так я сидел на свежем воздухе, и созерцал окрестности.  День выдался солнечным, теплым Воспользовавшись затишьем, дежурившие орудийные расчеты, прикорнули рядом с пушками. Остальные, по-видимому, попрятались в оставшихся от противника блиндажах. В балке, на какое-то время наступила тревожная тишина

Сколько я ни напрягал слух, ни звука артиллерийской канонады, ни шума моторов не было слышно. Все словно замерло в ожидании чего-то ужасного и притаилось, а сердце защемила тоска:  я вспомнил, как в похожий теплый осенний день мы с мамой гуляли в конце улицы Буденного.

***

У ворот одного из домов сидел пожилой человек – «аксакал» с корзинкой крупного, спелого винограда, сорта «дамский пальчик». Я, как и следует ребёнку, заканючил: «Мама купи, мама купи! Я хочу! Мама купи! Она остановилась и попросила продавца взвесить фунт. Услышав, коротко прозвучавшее слово «фунт», я тут же задёргал за подол и затараторил: «Нет, не фунт, а полфунта, мама, купи полфунта, я хочу больше!»  -  «А я и прошу больше. Фунт – это же больше полфунта» - «Нет, полфунта больше. Купи полфунта», - упрямо я продолжал настаивать на своём. «Ну ладно, хорошо. Взвесьте нам, пожалуйста, полтора фунта!» Услышав более продолжительное звучание данного словосочетания, я был несколько  озадачен. Мне показалось, что это гораздо больше, чем полфунта, и я недоуменно проговорил: «Мам, это же  много. Мы столько не съедим» - «Хорошо. Не съедим, отнесём домой».

А потом, сидя на зелёной травке берега реки Салар, мы уплетали виноград, и мама мне объясняла значение слов «фунт», «полфунта» и «полтора фунта».

***

Я, как будто бы даже задремал от приятных воспоминаний, но вдруг неожиданно вернулся к реальности, и меня охватило беспокойство: «Что же происходит там, куда ушли наши танки». Стараясь как бы преодолеть мысленным взором, отделяющее нас пространство, я напряженно всматривался поверх западного склона балки.
 
Но там, кроме светлой полоски чистого неба ничего не было видно. Это на короткое время успокоило. Однако постепенно тревога возникла снова, и я опять стал пытаться мысленным взором, проникнуть за пределы, мешающего склона, напряженно вслушиваясь в мертвую тишину. Наконец мои усилия были вознаграждены: слух уловил отдаленный звук шагов.

Вначале мелькнула мысль: "Это возвращаются механик с башнёром". Но они ушли влево понизу балки, а звуки шагов доносились сверху. И потом, шум шагов создавался не двумя, а большим числом людей, напрягшись, я повернул голову в сторону доносившихся звуков и стал ожидать.

Звуки шагов слышались уже совсем явственно, и вскоре появились два человека в немецкой форме. Что-то екнуло внутри. Но не успел я еще принять решение, что мне делать, как справа и слева от них, на расстоянии 3-х, 4-х метров, появляются наши солдаты с автоматами наперевес.

Мгновение и еще трое наших автоматчиков, появляются сзади, а за ними два офицера. Догадался: "Ведут пленных". Спускаясь по крутому склону, они шли пружинящими шагами, сдерживая скорость спуска. И все-таки, один из них ухитрился, как мальчишка, отфутболить в сторону, подвернувшуюся под ноги, пустую консервную банку.

Для меня они были первыми живыми фрицами, которых я видел, и я с любопытством поглядывал на проходящих мимо. Оба они молодые, стройные, высокие, белобрысые — вызывали к себе невольное уважение своей физической силой.
 
Опасливо подумалось: "Не одолеть мне даже одного такого в рукопашной схватке". Разглядывая их в упор, когда они проходили мимо, обратил внимание, что на их лицах не было заметно ни испуга, ни беспокойства.

Признаться, это меня даже несколько удивило. Я предполагал увидеть на их лицах выражение, по меньшей мере, испуг или растерянность, как это часто демонстрировалось, в то время в наших художественных фильмах.

***

Столько времени страна готовилась к отражению внешней агрессии! Нам буквально вдалбливали в голову мысль о необходимости быть готовым к войне с самого детства, воспитывая у ребят патриотические чувства. Даже если не говорить о публицистических статьях, художественных произведениях, кинофильмах, а взять только одни популярные песни того времени, которые распевала вся страна, то можно убедиться, что в каждой из них, даже, казалось бы, далеких от военной тематики, звучит эта тема - тема войны, тема защиты Родины.

Вот, например, "Марш веселых ребят" (муз. И. Дунаевского, сл. В. Лебедева-Кумача), которая начинается куплетом: "Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда. И любят песню деревни и села, и любят песню большие города." Казалось бы, веселая, задорная  песенка. Особенно ее припев: "Нам песня строить и жить помогает..." А как она  заканчивается?  "И если враг нашу радость живую отнять захочет в упорном бою, тогда мы песню споем боевую и встанем грудью за Родину свою".

Или вот, "Песня о Волге" тех же авторов из кинокомедии "Волга-Волга". Куплет четвертый: "Пусть враги, как голодные волки, у границ оставляют следы, не видать им красавицы - Волги, и не пить им из Волги воды!"

То же самое и в песне этих авторов "Спортивный марш" из кинофильма "Вратарь". В весело звучащем припеве: "Чтобы тело и душа были молоды, ..." после бравурных: "Физкульт-ура! Физкульт-ура! Ура! Ура! Будь готов, когда настанет час бить врагов, от всех границ ты их отбивай!"

Примерно также звучат первые четыре строки и в Марше физкультурников И. Дунаевского на слова А.Чуркина: "Чуть грянет клич: "На бой!"- Мы все готовы к бою в час любой, мы все пойдем в поход за край родимый свой, за наш народ."

О красноармейских песнях того времени, вообще, не стоит и говорить. В каждой из них звучали грозные слова предупреждения в адрес потенциальных агрессоров, готовящихся напасть на нашу Родину. Ну вот, например, "Песня красных полков" (Муз. П. Акуленко, стихи Е. Долматовского и В. Луговского). Куплет 3: "Вражья сила качнется и сломится на штыках наших доблестных рот. Артиллерией, танками, конницей мы проложим дорогу вперед".

Или "Песня артиллеристов" (композиторы Дан. и Дм. Покрасс на слова В. Лебедева-Кумача). Посмотрите, как звучат две последние строфы куплета: "Врагу мы скажем: "Нашу Родину не тронь, а то откроем сокрушительный огонь!", а также 6-й куплет: "Нашим танкам дорогу проложит наших пушек огонь боевой, вражью силу дотла уничтожит грозный вал огневой!"

А "Марш танкистов" тех же композиторов на слова Б.Ласкина - первые две строфы припева: "Гремя огнем, сверкая блеском стали, пойдут машины в яростный поход ...". А в третьем, и четвертом куплетах, соответственно по две строфы: "Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!.. "И если к нам полезет враг матерый, он будет бит повсюду и везде".

А характерная в этом смысле песня А.В. Александрова на слова С. Алымова "Бейте неба, самолеты", звучавшая в каждой концертной программе, в которой что ни куплет, то грозное предупреждение: "Наша армия из стали... Разнесем вас по куску... Всех врагов развеем в дым. Мы своей земли ни пяди никому не отдадим".

Ну и наконец, знаменитая и любимая перед войной песня молодежи, связанная непосредственно с темой ожидаемой войны, "Если завтра война" композиторов Дан. и Дм. Покрасс на слова В. Лебедева-Кумача. Ее припев, последние три строфы, где повторяются дважды слова: "На земле, в небесах и на море наш напев и могуч и суров: - Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!"

Не было ли это свидетельством нашей полной готовности к войне?

Прочтите их внимательно и вдумайтесь в их смысл: "На земле, в небесах и на море..." А теперь прибавьте к ним грозное предупреждение  врагу в строфах куплетов:  "Всколыхнется страна, велика и сильна, и врага разобьем мы жестоко".  "Мы войны не хотим, но себя защитим, оборону крепим мы недаром, и на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом!

Но, видать, мы все же были к войне не готовы. Вот он какой наш враг, сильный, наглый, - таким ли мы представляли его себе? Лично я могу сказать, что нет. Наше общество было обольщено накануне войны пропагандистской эйфорией, мы представляли себе войну легкой, победоносной. Кроме того, по сути, для нас, простых советских людей, война обитала где-то в культурно нравственной сфере, далекой от повседневной реальности. Этот феномен давно известен человечеству. Вот, например, девицы испокон века влюбляются в бравых офицеров, лихих гусаров, при этом, не отдавая отчета, что они ведь люди военнослужащие, то есть служители войны!   И вот настает бранный час, война собирает свою дань, гусар убит! Горе, слезы, соболезнования. А почему, собственно? Разве ты не знала в кого влюблялась, за кого выходила замуж?

Когда война пришла в мою реальную жизнь, было 8 часов утра  (5 по-московски),  22 июня 1941 г. Меня, спавшего в гамаке на свежем воздухе приусадебного участка, разбудил голос  товарища. Открыв глаза, я увидел его голову, возвышающуюся над калиткой. Не понимая еще что случилось, так как накануне при расставании  с ним поздно вечером, никакой договоренности  между нами о такой ранней встрече не было,  я подсказал ему, как и за что надо потянуть, чтобы калитка открылась.

Волька, а это  был он, подошел к гамаку и с многозначительным выражением лица выпалил:  "Война! Война началась, а ты спишь! Даже ничего не  подозреваешь!" - "Не разыграешь. Не на того напал", - подумал я, со спокойно-вопрошающим видом поглядывая на него, как бы предлагая ему сказать правду, с чем он так рано пожаловал ко мне. - "Не веришь?  Только сейчас по радио сообщили. Наш сосед это лично слышал", - задетый моим безразличием он уже в  запальчивости  продолжал убеждать меня в действительности совершения такого чрезвычайного события.  "Немцы нарушили наши границы и бомбили многие города!" Теперь в его голосе звучали беспокойно-взволнованные нотки. Это меня насторожило. Но всё же поверить, что началась война было невероятно трудно,  так как в свете недавних, последовательно  опубликованных одно за другим заявлений ТАСС от 8-го мая и 14 июня, в которых нас сердито заверяли, что всякого рода распускаемые  вредные, провокационные слухи, в первом случае, о сосредоточении  советских войск на западных границах, во втором, о готовящемся нападении Германии, лишены всякой почвы.

Вот если бы это было, ну, хотя бы, месяца два назад, то такое  сообщение вполне отвечало бы нашему ожиданию.  Постоянно распространяемые  тогда слухи о появлении в нашем воздушном пространстве немецких разведывательных самолётов, которые не могли поразить снаряды наших зениток из-за их высоты; о концентрации немецких войск вблизи нашей границы и др. будоражили наше мальчишечье воображение, так как подтверждали озабоченное высказывание пожилых людей о неизбежности скорой войны с Германией. Именно из-за таких разговоров, в предчувствии ожидания неизбежных перемен в нашей будничной школьной жизни, мы находились в повышено-возбуждённом состоянии. И даже в начале нового, 1940-41-го учебного года, почти все ребята нашего 9 класса, для ускорения наступления этих перемен, решили пойти учиться в летно-штурманскую школу, находящуюся в городе Чарджоу. Однако тогда у нас из этой затеи ничего не получилось. Почти все ребята, в том числе и я, были забракованы медицинской комиссией. Меня, например, прошедшего успешно всех врачей, комиссия не пропустила  из-за артериального  систолического давления которое при замере оказалось 140 мм.

Неудача с поступлением в летно-штурманскую школу нас не отрезвила и не успокоила, а  только усилила нетерпеливо-возбужденное ожидание. Чтобы вы могли представить себе, насколько оно было велико, достаточно только одного примера.

Той весной у нас в школе появился новый учитель математики. Между ребятами быстро распространились сведения, что ранее он (представьте себе) был военным и преподавал математику курсантам Ташкентского общевойскового училища  им. Ленина. Так вот, несмотря на строгость этого "дяди", который с первых же дней  потребовал от нас неукоснительного соблюдения на его занятиях чуть ли не военной  дисциплины, ребятам удалось на одном из уроков разговорить его и высказать свое мнение по волновавшему нас, ребят, военно-политическому положению. И он не устоял и уделил нам энное количество учебного времени.

Поясняя тогда создавшуюся обстановку, чреватую  военной угрозой, и отвечая, в частности, на один из наших вопросов, рассказал он нам следующий анекдот:

Молотов, беседуя с Риббентропом, спросил его: "Господин министр  иностранных дел, как следует понимать, что ваши войсковые части концентрируются вдоль нашей границы?" - "А мы их направляем  сюда на отдых, подальше от тревожащих их военных действий на западе", - ответил Риббентроп. И в свою очередь спросил: "А вы почему подтягиваете  войска к границе?" На что Молотов ответил: "Это делается для охраны спокойного отдыха ваших солдат".

Разъяснение преподавателем  сложившейся предвоенной  ситуации, тогда нас, школяров, вполне удовлетворило. Мы еще больше уверовали, что наше правительство, держит под контролем все военные приготовления со стороны Германии, и в случае необходимости готово принять самые решительные меры. Так что, волноваться особо не стоит - враг получит достойный  отпор, если  только посмеет сунуться.

Но вот наступил май, а затем и июнь с неприятными в моей жизни событиями. И так-то, настроение оставляло желать лучшего, а тут ещё указанные сообщения ТАСС в какой-то степени подпортили его, лишив  наше воображение "питательной среды" на надежду скорых  жизненных перемен. Ведь что ни говори, а все эти различные слухи, которые ТАСС заклеймило как провокационные, вселяли в нас радостно-предпраздничное чувство ожидания чего-то значительного, судьбоносного, так как,  где-то подсознательно мы надеялись на скорую и убедительную нашу победу в случае начавшейся войны и заранее готовились быть причастными  к ней.

А вместо этого вдруг чуть ли не оказаться причастным к  распространению вредных слухов. Однако ничего не поделаешь, ТАСС – это телеграфное агентство Советского Союза. Разве можно было ему не верить? Пусть даже если его утверждения лишают меня надежды на скорое свершение ожидаемых перемен. И как можно было после всего этого поверить в сообщение товарища, что Германия на нас напала? "Нет, такого не должно быть. Здесь  что-то не так,  какое-то недоразумение", - подумал я и решил пойти с Волькой, чтобы самому послушать, что нам такое говорится по радио.

В то время редко у кого имелись ламповые радиоприёмники, а репродукторы-громкоговорители находились в нашем околотке только в общественных местах предприятий и крупных организаций. Поэтому мы решили идти к Волькиному соседу. Однако мне повезло. Выйдя из калитки и повернув за угол, мы тут же натолкнулись на группку ребят, которые слушали, доносившиеся из окна, открытого настежь, звуки марша, передаваемого по радиоприемнику.

Мы присоединились к ним, и они, перебивая друг друга, нам сообщили, что скоро ожидается важное сообщение правительства. "Будет говорить сам Молотов". - "Что, и это все? И больше ничего не сказали?" - уточнил я, недоумевая. - "Да, все. Только то, что будет выступление Молотова".

Задержавшись в этом месте, мы энное время слушали музыку маршей, которые безостановочно звучали один за другим. И вдруг музыка смолкла, и в наступившей тишине раздался голос диктора, который бесстрастным, монотонным голосом произнес, что в 10 часов будет передано важное правительственное сообщение, которое сделает Председатель СНК СССР Вячеслав Михайлович Молотов. И снова зазвучали бесконечные марши.

Поскольку у нас в Ташкенте до выступлении В.М. Молотова оставалось почти пол дня, мы решили пройти до военкомата нашего Ленинского района, который тогда располагался на ул. Полторацкого, недалеко от Т-обрaзного перекрестка со Старо-Госпитальной улицей.

Бодро шагая, проходили мы одну улицу за другой, и, к моему удивлению, не встречали на них ни одного прохожего. Это было поразительно. Несмотря на то, что улицы окраины города никогда не отличались  многолюдьем, но  на магистральных, с трамвайной линией,  на них-то всегда можно было встретить кого-нибудь из прохожих. А тут, все как вымерло - ни одного человека. На наличие их, указывало только громкое звучание маршевой музыки, доносящейся из открытых окон некоторых домов. Необычайность всего этого навевала тревожные чувства.

Так продолжалось до выхода на Госпитальную улицу. Только на ней нам попались попутчики, молча, с сосредоточенными лицами, торопливо шагающие в сторону военкомата.

На подходе к перекрестку с улицей Полторацкого их становилось все больше и больше. А вот и поворот на ул. Полторацкого, но вход на нее оказался запруженным множеством, скопившихся здесь мужчин, хотя до самого здания военкомата оставалось еще расстояние почти в полквартала.

Мы попытались было смешаться с толпой этих людей, но нас задержали молодые парни с красными нарукавными повязками: "Куда это вы собрались пацаны? Стойте!" - требовательным голосом остановил нас один из них. - "А мы добровольцы! - не растерявшись ответил Волька. - Идем подавать заявление". - "Стойте, стойте! Туда сейчас нельзя. Там сейчас и без вас хватает забот. Видите сколько призывников первой очереди. Со всеми нужно разобраться. Не до вас. Ступайте-ка домой. Не мешайте здесь!"

Делать было нечего! Пришлось вернуться. Волька пошел домой, а я пристроился на скамеечке у того окна со звучавшим приемником, где толпились еще ребята в ожидании выступления Молотова.

В.М. Молотов в своем коротком выступлении, собственно, ничего нового, существенного не добавил к тем фактическим данным, которые нам были по слухам известны до этого, кроме морально-этической их оценки: "...без объявления войны..., вероломно нарушив договор о ненападении, внезапно вторглись на территорию СССР.., пограничные войска мужественно сражаются с агрессором.., подтягиваются полевые части", - и т.д.

И все это говорилось тихим, сдержанным, спокойным голосом, лишенным всяких интонаций. Поэтому-то нам, ребятам, полдня снедаемым от  нетерпения, жаждущим услышать о нанесении первых ответных ударов, разящих зарвавшегося агрессора, как это демонстрировалось в художественных  фильмах, такое, как бы извиняющееся в чем-то выступление главы правительства, показалось недостаточно соответствующим наступившему героически-трагическому моменту - началу войны, и мы, раздосадованные,  разошлись по домам в надежде услышать еще что-нибудь новенькое на следующий день. 

Однако в ближайшие три, четыре дня каких-либо сведений из официальных источников о характере существенных изменений на полях военных действий, мы не получали. Лишенные возможности регулярного прослушивания радиопередач, так как вышло строгое распоряжение о сдаче всех имеющихся у населения радиоприемников в соответствующие организации, ребята в эти дни довольствовались разнообразными и не всегда приятными слухами о имевших, якобы, место сражениях, в которых наши терпят,  одно за другим, поражения.

Центральные же газеты, которые доставлялись нам на третий день, в эти первые дни публиковали больше сообщений военно-патриотического характера о проявлении массового героизма красноармейцами пограничных, полевых и гарнизонных войск, а также массу политических и организационных сведений: о поддержке нашей страны Великобританией и США, о преобразовании западных приграничных военных округов во фронты, о создании Ставки Главного Командования и др.

По-своему переваривая все эти сведения, радуясь и огорчаясь, мы высказывали по каждому из них свои,  конечно, всегда наивно-оптимистические суждения: "Ничего, ничего! Пусть даже если мы отступим  до старой границы не страшно! Там-то наши зададут им - фрицам. Ведь там у нас построена еще до войны долговременная линия обороны типа "мажино" или "маннергейма".

И вдруг, как гром среди ясного неба, потрясшая нас новость: 28 июня наши войска оставили город Минск - столицу Белорусской ССР. Это же уже за старой границей с ее укрепленными и неприступными, бетонированными дотами. Как такое могло случиться, это для нас было непонятно. Поползли разные слухи о предательстве некоторых лиц из высшего командования фронтом. Находились даже люди, которые сами слышали как кому-то, якобы, рассказывал какой-то капитан, что их, под угрозой расстрела за невыполнение приказа, принуждали покинуть доты, в которых можно бы было просидеть безвылазно целый месяц и вести бой, сдерживая врага, вместо того, чтобы трусливо отступать. И мы верили этому, просто не отдавая себе отчета в том, что враг в действительности оказался и сильнее, чем мы думали, и более подготовлен к войне, нежели мы.

***

Увлекшись своими мыслями, навеянными разглядыванием пленных, я не заметил, как с другой стороны подошел к танку старшина: "Что, пленных повели? Ничего себе, молодчики. Отвоевались, красавчики!" — ехидно, с насмешкой в голосе проговорил он, и, обращаясь уже непосредственно ко мне доложил: "Лейтенант, в населенном пункте нет ни людей, ни какой вообще живности. Все куда-то схоронились, и в хатах их пустота. Я заглянул в одну – другую, — никого".

"Совсем, совсем никого?" - усомнился я в достоверности услышанного. — "Никого, я же вам сказал", — со слегка заметной обидой в голосе, но уже менее решительно, повторил он снова.

Хотя мои сомнения не исчезли, но больше я не стал его расспрашивать. Понимал, что появиться одному, в только что оставленном противником поселке — жутковато. Как знать, нет ли там засады, и не появятся ли они перед тобой в самый неподходящий момент.

Однако я не стал с ним говорить на эту тему, тем более, что в это время подошли механик и башнер. Они радостно сообщили, что накопали картошки.
После недолгих рассуждений, решили сварить очищенный картофель, размять его и заправить мелко нарезанными кусочками одной пайки шпика из НЗ.

Во втором котелке предложено было сварить тыкву. Дело осталось за малым: раздобыть воду. За водой отправились в тот же поселок теперь уже двое — старшина и сержант-башнер, захватив с собой два котелка и бачок - флягу для питьевой воды.

Механик стал собирать сухостой ботвы и щепки досок у разбитого прямым попаданием снаряда блиндажа. Я же занялся тем временем чисткой картофеля.
 
К тому времени, когда те вернулись с водой, у нас также все было готово, и через какие-то минут тридцать, сорок мы уже уплетали картофельное пюре с салом, а на второе сладкую тыквенную кашицу. Сытно и очень вкусно. Запомнилось на всю жизнь.

Это, конечно же, не первый случай, когда мы готовили пищу так сказать совместными мужскими усилиями. На этот раз все закончилось приятными воспоминаниями, но так было не всегда. В памяти у меня сохранился и другой опыт, когда кучу продуктов мы просто перевели попусту.

***

Во время нашего пребывания в Нижнем Тагиле меня назначили начальником караула по охране заводского склада боеприпасов. Помощником начальника был назначен Асамутдинов Хайрутдин. В состав караула входили еще 12 человек из членов экипажей.

Наутро после ночи несения нашей службы Хайрутдин отправился с первой партией личного состава караула в столовую на завтрак. Однако все они неожиданно быстро возвратились назад, а Хайрутдин сообщил мне, что кормить их отказались, так как из полка на нас не были присланы продукты. Так там и заявили: "Принесете нам продукты - мы вас будем кормить, нет - не будем". Услышав такое, я опешил: "Выходит и впрямь прошли те иждивенческие времена, когда за меня начальство решало все: и когда ложиться спать, и когда вставать, мыться в бане, есть, учиться, даже писать письма домой родным. Теперь же начальник я сам, и именно мне нужно было решать эту, неожиданно свалившуюся на мою голову, неприятную задачу.

Поборов в себе минутное колебание, я поспешил в  столовую к ее заведующей, чтобы самому разобраться в возникшей ситуации. Но та, ничего нового мне не сказала, повторив, то же самое, что я уже слышал от Хайрутдина. Однако заметив, видимо, на моем ребячьем  лице растерянность, с напускным безразличием добавила: "Вот телефон, вы сами можете узнать у вашего дежурного, что у них там случилось. Звоните по номеру... Я обрадовался подсказке, и, поблагодарив за совет, позвонил дежурному.

Сдерживая волнение, я сбивчиво объяснил создавшееся положение, думая, что это вызовет у них переполох. Но, к своему немалому удивлению, в ответ я услышал, спокойное предложение, прислать в столовую полка двух человек и там получить продукты. Облегченно вздохнув от того, что так просто разрешился, тревожащий меня вопрос, и даже не думая о том, чтобы выяснить, кто же в этом виноват, я поторопился вернуться в караулку.

За продуктами в полк отправились два добровольца. Вскоре они принесли хлеб, мясо, полбутылки подсолнечного масла, перловую крупу, несколько вилков капусты, три морковки и свеклу. Увидев такое изобилие продуктов, ребята обрадовались. У них загорелись глаза, и когда я их спросил: "Ну что, отнесем все это в столовую?"-  они все разом заговорили, выражая неодобрение такому моему предложению.  Смысл их высказываний сводился к одному: "Там из этих продуктов постараются часть присвоить себе. Лучше самим приготовить еду". Поучив мое согласие, они стали громко обсуждать, кто и что может из этих продуктов приготовить.

Обсуждали горячо, но как оказалось, только двое из всего нашего караула, что-то, мало-мальски соображали в этом деле.  Вот они-то и решили сварить перловую кашу с мясом, а овощи съесть сыром виде, в качестве гарнира. Большинство с ними согласилось, и работа завертелась вовсю.

Без нашего с Асамутдиновым вмешательства, была раздобыта на кухне заводской столовой кастрюля, соответствующего объема. На открытой площадке, сбоку караульного помещения, из собранных поблизости кирпичей и их обломков, соорудили, нечто напоминающее открытый очаг, водрузили на него кастрюлю с водой и развели огонь. Долго спорили два, так называемых, повара между собой о том, что варится дольше - крупа или мясо. Потом всыпали в кастрюлю перловую крупу и положили мясо, разделенное на куски по числу людей.

Поначалу нашим добровольным поварам помогали один-два помощника. Но чем ближе время подходило к обеду, тем больше проголодавшихся собиралось вокруг импровизированной кухни. К их неудовольствию к огорчению наших кулинаров, каша не хотела вариться. Вода, то и дело выкипала, а крупа и мясо оставались твердыми. Воду подливали снова, а чтобы она быстрей закипала, в очаг подбрасывали новую, увеличенную порцию дров. В результате языки пламени поднимались выше кастрюли, разбрасывая искры во все стороны от очага.

Заметив это из окна, я торопливо вышел из помещения, и, едва ли не бегом, направился вдоль стены здания караулки. И как только завернул за угол, закричал: "Вы что это делаете? Забыли что ли, что рядом снаряды? Немедленно убавьте, пламя! " "А вы, - обратился я к голодающим ротозеям, окружившим очаг,  встаньте с той стороны стенкой так, чтобы ни одна искра не пролетела  к складу". Наблюдая как выполняются отданные мною распоряжения, я заметил как из-под платформы, стоящего на подъездных путях состава, вынырнул человек в военной форме, и, пригибаясь, бегом направился ко входу в караульное помещение.  Часовой же, который в это время должен был стоять у дверей, отошёл к углу, и с любопытством поглядывал на нас, стараясь понять, почему это я так поспешно из караульного помещения и пробежал мимо него.

Мгновенно оценив положение, я, как спринтер, сорвался с места, успев на бегу, только крикнуть: "Тревога, всем по местам!" - помчался на перерез  бегущему. Но как я не старался, к входу, всё же, он  подбежал первый. Я отстал от него, примерно, на полтора метра. Кричу: "Стой, стой, - а он не оборачиваясь, вбегает в прихожую. Я - за ним. Он - в общую комнату. Я - туда же. Он - в комнату начальника караула и с ходу плюхается на стул, стоящий у стола спинкой к окну. Вслед за ним я сел напротив.

Сидим, молча поглядывая друг на друга, стараясь перевести дух. Я узнал его. Это был тот самый лейтенант, который проводил комсомольское собрание, но не подал виду. Жду, что он скажет. Отдышавшись, он заговорил: Я проник в караульное помещение и мог бы тут всех убить, если бы был диверсантом, - произнёс он  это поучающей, менторским тоном.

Я понимал, произошла осечка: раззява часовой не должен был так просто пропускать в караульное помещение постороннего. Поэтому сам решил перейти в наступление. И тихо так, вкрадчивым голосом спрашиваю его: "А почему ты считаешь, что мы тебя ещё раньше не увидели, когда ты незаконно попытался проникнуть на охраняемый объект? Ты не остановился, несмотря на неоднократные окрики, а бросился бежать?"

Ошарашенный таким поворотом дела, лейтенант смутился, но всё  продолжал напирать: "Я же помощник дежурного по полку и осуществляю проверку бдительности караула!" – "Не знаю, не знаю! Я тебя во время развода не видел, и мне никто тебя не представлял. Поэтому ты можешь считать себя арестованным. Когда придёт смена, мы тебя доставим под конвоем в полк для выяснения".

Услышав это, лейтенант покраснел, и со словами: "Ты не посмеешь это сделать!", - попытался встать со стула. "Сидеть! Сидеть смирно!", – скомандовал я резко. "Всё равно отсюда ты никуда не уйдёшь. Посмотри в окно!" - Он оглянулся. Рядом с окном стояли двое из нашего караула и с любопытством поглядывали на нас.  "У дверей тоже стоят два человека, - продолжал я давить на него, – так что, сиди спокойно". 

Видя, что лейтенант совсем растерялся и обмяк, я язвительно спросил: "Так ты говоришь, что помощник дежурного по полку?" - "Да, это на самом деле так", - с появившейся надеждой в голосе, ответил он, глядя исподлобья. – "А кто из вас таких бдительных, оставил нас без еды? По чьей это вине караул вместо того, чтобы бдительно выполнять свои обязанности, вынужден сам себе готовить обед. Это что, уставом караульной службы так предусмотрено? Что молчите, товарищ помощник дежурного по полку? Или сказать нечего? В таком случае вы можете считать себя свободным. Идите, товарищ помощник дежурного по полку. Часовой, пропусти товарища лейтенанта".

Лейтенант встал и молча вышел из караульного помещения. А я продолжал сидеть и "пережевывать" происшедшее, пока мне не принесли, на конец-то, сварившуюся кашу. То ли настроение мое, вконец, было испорчено, то ли наши повара подкачали, но из всего "обеда" мне показалась вкусной только сочная, хрустящая капуста. Перловая крупа каши оказалась очень твердой, а мясо пресное и жилистое.

Никто из нас тогда не знал, что перловая крупа, для ускорения варки, предварительно замачивается на З-4 часа.

***

Ближе к вечеру по балке стали проходить по одному или группой из двух-трех человек "погоревшие" танкисты. Среди них я узнавал знакомых по училищу. Проходя мимо нашего танка, они, останавливались, спрашивая о дороге, и мы их направляли к поселку.

Уже в наступивших сумерках подошел, знакомый по училищу, лейтенант с двумя членами своего экипажа. Меня поразило, что все они были безоружными.
 
Показав ему дорогу, я спросил его: "Не страшно, вот так шагать незнамо куда, в сумерках. Вдруг напоритесь на фрицев. Скоро ведь стемнеет совсем. Оставайтесь с нами до утра". Oн, как-то нескладно улыбаясь, поднял руку с зажатой в ладони "лимонкой" и с некоторой бравадой в голосе ответил: "А это что? Пусть только встретятся!"

Не успели они скрыться, в указанном мною направлении, как с той же стороны появился одинокий лейтенант. По его чистой, новенькой, не замасленной одежде я определил, что он не из нашей танкистской братии. Это меня насторожило.
 
Заметив мой настороженный взгляд, он поспешил представиться: "Офицер связи, несу донесение в штаб. Вы не знаете, где находится переправа. Где вы переправлялись? Как короче пройти к ней?"

"Не знаю", - сердито ответил я ему. "Нас переправляли ночью на понтонах. А когда рассвело, река была уже безлюдной. А идут все туда? ", - махнул я рукой в сторону населенного пункта.

Вместо того, чтобы направиться в указанную ему сторону офицер связи, оживленно разговаривая, с восхищением стал говорить о характере происшедшего сражения: "Здорово же вы им задали, когда неожиданно здесь появились. Теперь они драпают без оглядки".

Я же молча разглядывал его новенькое обмундирование: чистенькую гимнастерку, которую как - будто только что достали из чемодана, небрежно заправленную под ремень такой же новенькой офицерской портупеи с отвисшей под тяжестью пистолета "ТТ" кобурой. 

Глядя на его упитанную, круглую физиономию и думал: "Кем же, на самом деле, ты можешь быть? Сыном высокопоставленного лица, которому только-только со склада выдали новенькое, не разглаженное обмундирование или вражеским лазутчиком?

Если ты офицер связи, как говоришь, то почему спрашиваешь о переправе? Разве не переправлялся ты сам по ней, вместе со всеми другими? Не разведчик ли ты? Может задержать тебя?

Но для этого придется прибегнуть к грубой силе. А вдруг ты, действительно, сынок какого-либо генерала? Тогда, вместо ожидаемой благодарности, не наживешь ли беды?

Да к тому же я и сам не уверен, что с ним  дальше нужно будет делать, если сейчас его задержать? Куда его нужно будет вести, на ночь глядя?

Испытывая, подобного рода сомнения, я обрадовался, когда, неожиданно для себя, услышал его просьбу, остаться с нами на ночь. Это откладывало необходимость немедленного принятия решения о его задержании. Решив, что утро — вечера мудрёнее, я, вместо ответа, согласно кивнул ему головой.

Сказав ребятам, что в часовых сегодня нет необходимости, так как мы со своим подбитым танком никому не нужны, я, тем не менее, распорядился, чтобы механик и башнёр положили винтовку между собой.

Стало уже совсем темно, когда мы забрались в свой шалаш, и при свете переноски, разувшись, удобно разлеглись на пахучей соломе.

Укладываясь на ночлег, про себя я твердо решил подкараулить и задержать нашего гостя, когда он проснется и соберется уходить. Кстати, он, по своей инициативе, лег справа от меня с самого края.

ППШ я положил слева от себя, рядом со старшиной, и мы погасили свет. Наш гость оказался очень разговорчивым и, пока мы устраивались на ночлег, все время шутил, а когда улеглись, стал рассказывать анекдоты.

Один из них мне врезался в память своей и антиеврейской направленностью, что в, наше время, время интенсивного воспитания у школьников уважительного отношения к людям различной национальности и чувства международной солидарности трудящихся, показалось мне несколько циничным.
 
Необычность же анекдота состояла в том, что он рассказывался в форме своеобразного песенного попурри, каждый фрагмент сопровождался пояснением.

Суть же анекдота состояла в том, что три еврея, получив повестки о призыве в армию, решили, что он станут танкистами, и запели: "Три танкиста, три веселых друга экипаж машины боевой!.." Однако военкомат их направил в стрелковую часть.

Погоревав немного, они решили, что и это, в конце концов, тоже не так уж плохо, и снова запели: "Эх, бей, винтовка, метко, ловко, без пощады по врагу! Я тебе, моя винтовка, острой саблей помогу! " После кратковременной подготовки их направили на фронт.

А там, не до шуток, там в тебя стреляют, того и гляди, придется распрощаться с жизнью! Попав под первую же фрицевскую артподготовку, они уткнулись носами в землю дна окопа, и дрожащими голосами запели: "Нас не трогай — мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим!"

Артподготовка закончилась, немцы пошли в атаку. Недолго думая, наши герои, побросав свои винтовки, бросились бежать, припевая: "Бывайте здоровы, живите богато, а мы уезжаем до дому до хаты".

Тогда мне показалось, что все пропетые им, фрагменты взяты из хорошо знакомых советских песен. Кроме одного, из какой песни были взяты слова: "Нас не трогай — мы не тронем..." — я никак не мог вспомнить.

Размышляя об этом, я, как-то незаметно для себя уснул, да так крепко, что проспал на одном правом боку, до рассвета. По-видимому, сказались две бессонные ночи и нервное напряжение минувших дней.

Проснулся с опущением острого испуга от мысли: "Фриц мог нас сонных перебить!" Резко приподнял голову - справа пусто. Быстрый взгляд налево — за спящими радистом и башнером, сидит, охватив руками колени, прижатые к груди, механик.

"Андрей, ты видел, как он ушел?"— спросил я его, указывая на пустое место. "Да", — с крестьянским пренебрежением, к нам, городским засоням, коротко ответил он.

От сердца отлегло — хотя и не удалось мне выполнить задуманное, но в остальном все обошлось благополучно. Пока я обувал сапоги, проснулись остальные. Стало уже совсем светло, и мы, предоставленные самим себе, занялись приготовление еды на завтрак по рецепту, который нам так понравился вчера.

На предложение ребят, увеличить калорийность завтрака за счет двух пайков шпика, я снова возразил: "Давайте еще немного потерпим. Кто знает, сколько времени нам придется существовать на подножных кормах. Съесть свое мы всегда успеем".

После завтрака, чтобы скоротав; мы занялись изучением, найденной накануне мины. В училище нам рассказывали, что кроме стационарных противотанковых, применяют еще и прыгающие мины. Однако ни их макетов, ни рисунков, я не помню, чтобы нам показывали.

Найденная же нами мина, по своей конструкции, была очень проста. На подковообразном магните, толщиной до 15 миллиметров и диаметром 20—15 сантиметров была закреплена конусообразная толовая шашка, окрашенная в оранжевый цвет. Верхушка конуса заканчивалась сантиметровым шариком детонатора синего цвета.

Все было настолько просто и по виду безопасно, что державший её в руках башнёр, неожиданно выразил желание тут же попробовать, как она действует.

Представив себе, что он неосознанно может поднести её к броне, рядом стоящего танка, я немедля забрал мину из его рук. "Хорошо, хорошо. Давайте попробуем. Но сначала её нужно обезвредить", — говоря это, я уже было дотронулся до шарика детонатора, с тем, чтобы просто его вывернуть.

Однако чувство осторожности подсказало: " Стой! Не смей делать этого! Вдруг она с сюрпризом. Ты же сам видишь её впервые и ничего не знаешь конкретного о её устройстве",

Послушавшись внутреннего голоса, я принял решение — удалить детонатор, сбив его с корпуса шашки, выстрелом. Мы все выбрались из балки на ровное поле.

Спрыгнули там, в один из немецких окопов, оставив мину метрах в 8—10 от него.
Я взял немецкую винтовку, прицелился и сделал выстрел. Первая пуля прошла на сантиметр ниже и правее, образовав канавку в толовом конусе.

Второй выстрел был произведен с учетом поправки. В результате был сбит не только детонатор, но и вся верхушка конуса.

Вернувшись к танку, мы стали экспериментировать. Медленно подносили на ладонях магнит мины к броне. Оказалось, что он резко срывался с ладоней, и с ударной силой прилипал к металлу, примерно с расстояния в 50-60 сантиметров.

Позабавившись с миной, мы снова не знали чем заняться. Каждый был предоставлен сам себе, и мог делать все, что пожелает. Механик улегся подремать в шалаше. Старшина-радист попросил сержанта-башнёра собрать веток для обеденного костерка, и, прихватив c собой котелки и флягу, отправился в населенный пункт за водой.

Я же пошел по балке в противоположную сторону к бывшему переднему краю обороны противника, прихватив с собой винтовку.

Отойдя метров пятьсот от места нашей стоянки, я наткнулся на целое кладбище подбитых и сгоревших тридцатьчетверок. От вида такой картины мне снова стало как-то зябко. Подумалось: "Здорово же им здесь, на левом фланге досталось. Пожалуй, больше, чем нам".

Вскоре наша балка стала заворачивать вправо, а от неё влево отходило ответвление в направлении Днепра. Это ответвление балки было узким и заросло деревьями и кустами. Я свернул туда и, воображая себя охотником, медленно стал пробираться сквозь кусты, надеясь повстречать какую-либо живность.
 
Однако там, кроме сороки, которая в себе близко не подпускала, никого не оказалось. Побродив немного по кустам и не обнаружив ничего интересного, я решил вернуться.

Назад я шел краем этой балки, вдоль, зеленевшего озимыми поля. Ростки озимых, так уверенно тянулись вверх и закрывали собой все изъяны, что даже не верилось, что только вчера по этому полю, в некоторых местах, проехали двадцати восьми тонные громадины.

Когда я подошел к краю балки, в которой находился наш танк, то услышал шум мотора, летящего У-2. По звуку можно было определить, что самолет приближается. Однако сколько я не оглядывался и не всматривался в горизонт чистого, безоблачного неба, нигде, ничего не было видно.

А, тем не менее, звук становился слышными все явственнее и явственнее. Уже казалось, что он исходит от самолета летящего совсем рядом со мной. "Что за наваждение? Уж, не невидимка ли это?" — мелькнула мысль.

Но в это время, слева со стороны группы подбитых танков, вдруг появился этот самый У-2. Он шумно прострекотал мимо меня, прижимаясь к дну балки, так что я смотрел на него сверху вниз. И если бы я стоял не у самого края балки, а несколько отступив от нее, то так бы ничего не заметил.

Увиденное, произвело на меня огромное впечатление. Я воочию убедился в том, как правы те, кто с восхищением отзываются об этом, непритязательном учебном самолете конструктора Н.Н. Поликарпова, называя его ласково "кукурузник", считая, что он может укрыться от противника даже в стеблях кукурузного поля.
 
Случай с У-2 настолько завладел моим вниманием, что я не сразу заметил отсутствие орудий артиллерийской батареи.

Оказывается, пока меня не было, они снялись со своих огневых позиций и ушли куда-то вперед, вслед за наступающими танками корпуса.

Вскоре появился старшина-радист с котелками и флягой воды. Вместе с ним пришел мужчина среднего возраста. От него мы узнали, что населенный пункт называется Мишурин Рог. Пришел же мужчина сюда за дверями, которые поснимали у него фрицы с хозяйственных дворовых построек для оборудования своих блиндажей.

Поскольку некоторые из них он обнаружил у нашего танка, мы пообещали вернуть их ему в целости и сохранности, как только в них  отпадет надобность.

Остальная часть дня прошла незаметно в заботах о приготовлении еды и послеобеденном отдыхе.

С наступлением сумерек, мы улеглись спать. Однако как только мы расслабились, в сладостном предвкушении сна, недалеко от танка, на бывших позициях артиллерийской батареи, разорвался снаряд.

Вздрогнув от неожиданности, по-военному лихорадочно быстро, мы стали обуваться и сразу же после, разрыва второго снаряда, один за другим заползли под днище танка со стороны моторного отсека. При этом башнер, толкая других, стремился первым выбраться из шалаша, пришлось даже прикрикнуть на него: "Без паники!".

Поспешность наша оказалась своевременной, так как третий снаряд разорвался совсем рядом с нами и его осколки, и комья земли застучали по броне.

Во время каждого последующего разрыва тело инстинктивно стремилось съежиться и, как бы, еще больше, втиснуться в неподатливую землю.

В промежутках же между разрывами, мы, уткнувшись носами в землю, напряженно вслушивались, пытаясь уловить отдаленный звук пушечного выстрела, а затем в течение двух секунд, с замиранием сердца, ожидали очередного разрыва, надеясь, что и на этот раз пронесет, хотя и без полной уверенности в этом.

Артналёт окончился также внезапно, как и начался. А мы все ещё, распластавшись на земле, по инерции, напряженно вслушивались в наступившую тишину, соображая, нет ли здесь подвоха — не повторится ли обстрел снова.

И в этой напряженной тишине зазвучали слова песни из анекдота: "Нас не трогай — мы не тронем!". Старшина пропел их так жалобно, дребезжащим голосом, что в ответ последовал взрыв нашего дружного хохота, вызванного комизмом самой ситуации: что могли мы, распластавшиеся под днищем танка, сделать в данной обстановке?! Чем могли мы "тронуть? "

От смеха нервное напряжение сняло как рукой, и продолжая смеяться мы по-пластунски стали выползать из-под днища танка, как раки, ногами вперед.

Смех смехом, но если серьезно, то я огорчился, проявленной накануне своей нерешительностью. Я прекрасно понимал, что это дело рук нашего вчерашнего ночного гостя.

Что это, именно он, батарейный разведчик, сообщил своим артиллеристам о позиции орудий, расположенных рядом с нашим танком, я уже не сомневался.

В эту ночь мы спали спокойно, в полной уверенности, что теперь с нами уже больше ничего плохого не произойдет, так как "привет" от нашего "друга" мы уже получили и ответили на него словами его же песни.

Наступило утро третьего дня с начала прорыва оборонительного рубежа противника. Проснулись мы поздно и еще не успели приготовить себе завтрак, как к нам подъехали машины бригадной техпомощи.

Осмотрев повреждение, техники-ремонтники удовлетворенно хмыкнули и заверили нас, что за два дня заменят поврежденные головки блоков. "А пока, давайте собирайтесь. Потянем вас в Мишурин Рог. Там нам будет удобнее".

Уложив двери, разобранного шалаша на моторный отсек танка (данное слово надо держать) и подцепив тросы к тягачу наша кавалькада медленно двинулась в сторону Мишурина Рога.

При подъезде  к нему, старший техник приказал водителю тягача, затащить танк во двор под деревья, первой же слева хаты, прямо через плетень. Сам же он, пока водитель, маневрируя, выполнял приказ, подошел к хозяйке, которая вышла на шум из хаты, и попросил ее приготовить на всю компанию еды, из казенных продуктов.

Пока хозяйка хлопотала с завтраком, между нами и старшим техником завязалась оживленная беседа. Оторванные двое суток от остальных мы, естественно, интересовались тем, что произошло за это время на передовой? Где сейчас находятся наши танки?

Из их ответов стало ясно,  что наступление пока продолжается, и наши ушли уже далеко вперед. В подтверждение этого, старший техник ткнул пальцем в один из абзацев из подборки сведений оперативной сводки "От Советского информбюро" за 17 октября 1943 г. "Читайте, это про нас", — он передал нам красноармейскую газету "Гвардия на Штурм" за 18.10.1943 г., которую только этим утром им вручили перед отъездом из штаба.

В этом абзаце мы прочли: "Юго-восточнее Кременчуга, наши войска на правом берегу Днепра прорвали сильно укрепленную оборону противника протяжением по фронту 45 километров и в глубину до 25 километров, овладев рядом сильно укрепленных опорных пунктов противника. Среди них: Каменистая, Афанасьевка, Попельнастое, Буденовка, Лиховка".

После сытного завтрака ремонтники приступили к работе. Мы с механиком пристроились рядом, глазея на их спорую работу, с чувством радостного ожидания: "Скоро мы обретем прежнюю мобильность и догоним своих".
Однако не прошло и получаса как ремонтники, сняв крышки, обнаружили, что шестерни валиков, идущих от главного коленчатого вала к распределительным валикам, также сильно повреждены в результате нашей попытки уйти из-под обстрела с помощью баллонов сжатого воздуха.

Пошептавшись между собой, они стали ставить на место уже снятое и собирать инструменты.

Видя наше недоумение, они объяснили, что после замены поврежденных шестерен, требуется очень сложная их регулировка при помощи специальных приборов, которые имеются только в армейских мастерских. Пообещав быстро уладить этот вопрос с вышестоящим начальством и, извинившись за то, что больше ничем помочь нам не могут, они быстренько смотались.

Расстроенные таким поворотом дела, мы тоскливыми взглядами провожали их машины, удалявшиеся в направлении линии фронта.

В это время со стороны переправы к нам подошла группа, как мы их называли, безлошадных танкистов. Часть из них мне была знакома по училищу и запасному полку.

Остановившись, они с любопытством и восхищением, а также некоторой долей зависти в глазах, разглядывали меня и, побывавший в бою, опаленный огнем сражения танк.
 
Я же с плохо скрываемым чувством превосходства, и напускным безразличием коротко отвечал на интересующие их вопросы и, в свою очередь, изумленно посматривал на них, с разнородными чемоданчиками и баульчиками в руках, рюкзаками и скатками шинелей на плечах.

В таком виде, запыленные и безоружные, они были больше похожи на  цыганскую толпу, чем на боевых танкистов.

Удовлетворив свое любопытство, они, по требованию старшего группы, направились дальше по той же дороге, вслед за уехавшими ремонтниками. Они шли к ожидавшему их обеду, оставив нас "куковать" со своим героическим танком.