Н. Северный. Повесть о потерянном друге

                ( Николай Северный
                Севастополь)
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ,
или ПОВЕСТЬ О ПОТЕРЯННОМ ДРУГЕ

1
Иван Григорьевич Никитин приехал на свадьбу к своему старому фронтовому другу, Николаю Дмитриевичу Васильеву. Выдавали замуж дочь Васильевых Алену. Свадьба шла многолюдно и шумно, как водится в станицах и небольших городках на юге страны. Уже немало было выпито и сказано за столом, и много тостов поднято за молодых, и много поцелуев вытребовано у них, а свадебный пир все еще только набирал силу…  Старики, которых немало собралось сегодня, еще не пели своих песен и не плясали и лишь оживленно разговаривали меж собой. Всё еще было впереди. А молодежь уже дважды, улучив перерывы в застолье, поднималась танцевать, включала радиолу в дальней зале и уходила туда, уводя с собой новобрачных. Но и их родителей тоже не забывали, со смехом и розыгрышами тащили из-за стола за собой, – ведь были они хоть и не молоды уже, но и совсем еще не старые, и пороху в пороховницах еще хватало: не иссякла в них еще ни былая удаль, ни живость в глазах, ни смелость в речах, ни молодецкое озорство! Особенно доставалось Татьяне Вячеславовне, жене Ивана Григорьевича, – ей не давали передышки ни на один танец. Была она самой молодой из поколения родителей, и в свои сорок три года выглядела много моложе и была удивительно хороша собой. Она мало в чем уступала молодежи, самозабвенно кружила в вальсе и легко включалась в ритмы быстрых танцев. Парни приглашали ее наперебой, и когда она, возбужденная танцем и этим вниманием, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, возвращалась к столу, чувствовала себя действительно молодой и привлекательной. По всему было видно, что женщина она общительная и жизнелюбивая, счастливая в замужестве. После очередного танца, проходя мимо сидящего мужа, она ласково провела рукой по его затылку и полушутя полусерьезно бросила ему без обиды:
– Ты хотя бы разик пригласил меня на танец, Ваня!.. А то молодежь не отпустит меня сегодня.

Когда в начале вечера гостей усаживали за стол, хозяева, хорошо зная Никитиных, шутливо рассадили супругов отдельно, порознь друг от друга. «Нечего опекать молодую жену, – посмеялись они, получая удовольствие от смущения Ивана Григорьевича, которого все знали как отличного семьянина, миролюбивого и добрейшего человека. – Дай ей немного вздохнуть на свободе!..» – И его Татьяну посадили с другой стороны стола среди молодых людей, друзей жениха и невесты. А его самого, по желанию хозяина дома, посадили вблизи него, сразу за сватьей. По другую руку от Ивана Григорьевича оказалась совсем еще молодая женщина, приходящаяся Васильевым какой-то дальней родственницей. «Нина, из Запорожья», – представили ему ее…

Праздник уже был в разгаре. На стол на смену одним подавались другие, новые блюда и яства, вино и водка лились изобильно, и под стать этому за столом текла неумолчная разноголосая беседа, то вспыхивающая всеобщим оживлением и шумом или прерываемая очередным тостом, то дробящаяся на множество обособленных разговоров, пылких признаний и горячих нетрезвых споров. И всем было хорошо и весело сегодня, все чувствовали себя счастливыми и были близкими и родными…

Ивану Григорьевичу тоже было хорошо со всеми, раз было хорошо и радостно его друзьям. И ничто, казалось, не отнимет сегодня этого приподнятого ощущения праздника жизни. Хотелось всех любить и всем сделать что-то доброе, хотелось верить, что все вокруг тоже добры и счастливы. А все эти молодые люди, собравшиеся здесь, такие веселые и приветливо-внимательные к ним, старшим, к поколению войны, конечно же, способны на всё только самое лучшее и бескорыстное. Значит, недаром они, ветераны, в молодости прошли войну, теряли друзей и погибали за эту вот спокойную и счастливую сегодняшнюю жизнь!..

Так думал, находясь в шумном круговороте праздничного веселья, Иван Григорьевич. Сейчас он был весел этим общим оживлением, по долгу соседа ухаживал за сидящими рядом с ним женщинами и охотно вступал в незатейливые стихийные беседы. Танцевал он мало, давала знать поврежденная при ранении нога. И, лишь уступая настойчивости молодежи и подруг невесты, поднимался из-за стола под какую-нибудь неспешную, плавную музыку и шел со всеми в танцзал. Кавалер он был видный: высокий, с черной вьющейся шевелюрой, уже схваченной сединой, с темными молодыми глазами. Женщинам льстило общество такого представительного кавалера, бывшего фронтовика, и каждой хотелось хоть раз станцевать с этим седоволосым рыцарем, другом семьи Васильевых.

Понемногу он разговорился и со своей соседкой по столу. Это была высокая миловидная шатенка лет двадцати восьми – тридцати; она показалась ему застенчивой и очень сдержанной. У нее был приятный мелодичный голос, и говорила она с мягким южнороссийским акцентом. И, когда зазвучала выразительная и спокойная музыка, Иван Григорьевич с отчаянной решимостью старого рубаки пригласил ее на танец. Они вышли в зал и поплыли в томно-грустных переходах аргентинского танго; аккордеон и скрипка наполняли мир томительной страстью бессмертной мелодии «Сumparcita».  Нина шла в танце легко и свободно, чутко отзываясь на движение партнера, и он впервые за вечер увидел так близко перед собой ее лицо с опущенными ресницами; лоб и аккуратная прическа девушки оказались совсем рядом, на уровне его глаз, и Иван Григорьевич почувствовал хмельной запах ее волос. Когда он говорил ей что-нибудь, она поднимала внимательные серо-зеленые глаза и смотрела на него смущенно и доверчиво. Странно, но он не испытывал какой-либо неловкости ни от ее смущения, ни от молчания, – он совершенно отдался внезапно охватившему его ощущению какой-то необычайной легкости общения…

Заговорили о хозяевах сегодняшнего праздника, об их с Николаем Дмитриевичем давней, фронтовой дружбе, которую они сохранили на всю жизнь, о судьбе их поколения. И о том, какая новобрачные красивая пара. Иван Григорьевич помнил Алену еще совсем ребенком. «Как быстро летит время! – то ли с удивлением, то ли сетуя сказал он. – Давно ли наша невеста в первый класс пошла… А вот, уже и свадьба! Мои-то тоже повырастали; сын уже женился, и дочка тоже на выданье…»

И он поинтересовался, какая у Нины семья, есть ли у нее дети. Услышав ответ, с настоящим изумлением воскликнул: «Как?.. уже двое!.. » – и они дружно, с взаимной приязнью, рассмеялись.

Танец окончился, и они продолжили разговор за столом. Нина рассказала, что дети у нее еще совсем маленькие, – дочь Аллочка, старшая, только пошла в школу, а сын Костик еще в детском саду. И что эти сорванцы, особенно мальчишка, их подлинное домашнее бедствие, – сколько неожиданных выдумок и проказ творит этот маленький разбойник!.. И по тому, с какой любовью и затаенной гордостью она говорила это, было ясно, что эти малыши и есть её главное, ни с чем не сравнимое счастье…

Иван Григорьевич узнал, что живут они в Запорожье и что после окончания педагогического института и трех лет учительства в районе Нина вернулась в институт, работает там ассистентом на родной кафедре. Вот уже четвертый год пошел, работа ей нравится, хоть и трудно бывает со студентами. А год назад ее оформили соискателем по одной из кафедральных тем, и она работает над диссертацией. Конечно, от этого стало еще намного труднее… «Но ничего, – решительно заявила она, – я уже привыкаю к такому ритму жизни и постараюсь обязательно довести дело до конца. Дай бог здоровья моим близким, а мне силы выдержать всё!..»

И Нина рассказала, что решилась на такую «авантюру» только благодаря убеждению своего научного руководителя да мужу. Шеф верит в нее, говорит, что у нее есть и способности, и упорство в работе, и такой необходимый для института талант педагога; поэтому она непременно должна реализовать себя на этом поприще. Сама-то она считает, что он переоценивает ее возможности. Но главный в ее решении – это ее муж. Он очень помогает ей во всем – и детьми занимается, и разгрузил от доброй половины всех домашних дел. Он хорошо понимает ее и поддерживает во всех сложных обстоятельствах; всегда успокаивает жену и убеждает продолжать работу, если возникают какие-то проблемы или когда неожиданные препятствия кажутся ей непреодолимыми. – Ей очень повезло с ним, – не всякий муж способен на такие жертвы!.. Если бы не он, то Нина, наверное, и не осмелилась бы приняться за такое трудное, изнурительное предприятие с неизвестным финалом. Ведь сколько женщин, дерзнувших когда-то вступить на этот путь, а затем, без поддержки, отчаявшихся от непредвиденных осложнений, сошло с дистанции!.. А ее Саша сам несколько лет назад прошел по этому пути, защитился (правда, по другой специальности, он инженер) и прекрасно знает специфику работы аспиранта или соискателя. Так что муж для нее – надежная опора в жизни, с ним она чувствует себя спокойно и уверенно.

Иван Григорьевич с интересом слушал рассказ Нины и, невольно любуясь ею, прелестным овалом ее загорелого лица и чистым, ясным взглядом живых глаз, все больше ощущал на себе притягательность ее несомненного обаяния. Она была очень красива, эта Нина. «Надеть на нее свадебную фату, так она бы затмила здесь и саму невесту! – подумал невзначай Иван Григорьевич с чувством восхищения и какой-то безотчетной грусти. – Какая славная девушка!..»  Во время их разговора он неосознанно возвращался в те далекие годы, когда они с Николаем Дмитриевичем и их жены были такими же молодыми и полными надежд и планов, как вот теперь молодожены и их друзья, как эта Нина. – Вечное сожаление об ушедших годах, о молодости, неизменный спутник ветеранов на свадебном пиру… Мысли о невозвратном, о конечности всего лучшего… Сколько прожито с той поры, сколько пережито у них, – всего и не охватишь, ведь столько лет прошло с тех дней, больше двадцати пяти! Но именно те годы, как лучезарная пора жизни, почему-то особенно дороги ему и вспоминаются чаще и больше других. А ведь было тогда, сразу после войны, и голодно, и трудно во всем. Зато вся жизнь у них была еще впереди. А для него самого и его сверстников, вернувшихся с войны, жизнь тогда только начиналась…

2
Свадьба продолжалась урочным ходом. Старики, собравшись вместе, уже начали свое многоголосое хмельное пение; за удалыми казацкими песнями последовала «Катюша», за старинными русскими – «Ой, цветет калина…» И еще много нужно было спеть старшему поколению, всей родне Васильевых, чтобы отвести душу и вспомнить свою молодость, да и растрогать, умилить молодых!..

А молодые люди кто слушал старших, кто даже подпевал с удовольствием. Но и танцевать не забывали. Кто-то из парней, раскованный и находчивый, подошел к Ивану Григорьевичу и, с веселым озорством посмотрев на Нину, вдруг почтительно обратился к нему за разрешением пригласить даму на танец. А тот, понимающе улыбнувшись ей, ответил парню:
– Пожалуйста, если дама не возражает.

Когда они удалились, к нему подошла жена. «Пойдем и мы с тобой, Ваня. А то весь вечер пройдет, а мы с тобой так и не станцуем!.. Вон сколько девчат вокруг, и ты у них пользуешься большим успехом…» – не без ревнивого лукавства  высказалась она. Поддавшись общему настроению, Татьяна была необычайно возбуждена и весела, смеялась и шутила вместе со всеми; ей явно льстило нескрываемое внимание молодых людей. По натуре уравновешенная и спокойная, она вовсе или почти никогда не ревновала мужа. Впрочем, за всю их долгую, двадцатипятилетнюю совместную жизнь он никогда и не подавал для этого какого-либо повода.

– Ну что ты, Таня, не преувеличивай!.. Уж кто сегодня  при всеобщем внимании,  кроме молодых,  так это моя жена…– шутливо протестовал Иван Григорьевич. Он обнял супругу и слегка прижал к себе, с какой-то растроганностью и родственной нежностью повел ее в танце. Они говорили о том, что вечер удался на славу, что у Николая Дмитриевича в городке так много родни и что хозяева вечера – милейшие люди, всем у них хорошо; а невеста и жених – просто прелесть! «Как-то еще мы свою Анюту выдадим, за кого?.. – уже не в первый раз поделилась беспокойством Татьяна. А потом вдруг неожиданно, с хитрой усмешкой спросила: – А эта твоя соседка, Нина, замужняя? И дети есть?..»

– Полно, Таня!.. Всё, как водится; конечно замужем. Ну разве такая женщина может быть без мужа… – просительно убеждал Иван Григорьевич, уверенный, что все это и так известно Татьяне.

3
После танца он отвел супругу к столу, а сам вышел покурить с парнями на веранду. Была тихая безлунная ночь, и темные тени сада с ароматом цветущего жасмина вдруг навеяли ему острое ностальгическое настроение, будто вернули в послевоенные годы… Тогда он еще не был женат, и после работы они с друзьями проводили вечера и веселились так же, как эта вот молодежь теперь, в нынешнее время. Светлые и грустные воспоминания о тех днях охватили его. И опять, как и всегда в таких случаях, среди видений и образов тех давних лет в памяти яркой картиной возникло одно неизгладимое, бесконечно дорогое и одновременно печальное воспоминание… Всю жизнь Иван Григорьевич носил его в своем сердце, как отблеск, как мгновенно вспыхнувшую и внезапно погасшую зарю счастья… Но и оно же, это пронзительное воспоминание, было ему неизменным укором, мучило его, словно строгий приговор собственной совести. Всю жизнь он, будто совершивший преступление и не изобличенный, но давно раскаявшийся преступник, носил в себе этот приговор. Он жил с этим грузом, не смея раскрыться перед людьми даже близкими. Тяжелый гнет этой тайны мешал ему жить спокойно; он не мог вспоминать о событиях тех дней без горьких сожалений и стыда.  Было это связано с непростой и горестной для него историей…

И до сих пор Иван Григорьевич никак не мог рассказать о ней кому-нибудь из своих друзей, вот Николаю Дмитриевичу, например, хотя уже не раз собирался сделать это. Но всякий раз при редких встречах, когда он хотел поведать свою историю, что-нибудь мешало ему, – то важные дела и заботы занимали его друга, то обстановка или обстоятельства не давали Ивану Григорьевичу исповедаться, открыть тайну… Он не боялся раскрыть себя, поделиться с другом своими воспоминаниями, пусть даже услышать осуждение в свой адрес. – Он не хотел искать у близких ему людей оправдание тому, чего сам себе простить не мог. Иван Григорьевич сознавал, что ему нужно было от друзей, – он ждал лишь понимания его драмы, душевного сочувствия, хотел, чтобы кто-то понял его, разделил с ним его переживания. Без этого воспоминание превратилось для него в старую, незаживающую рану, рану совести, которая от нечаянного прикосновения к ней всякий раз напоминала о себе затаившейся болью. И эта его горестная тайна оставалась невысказанной, не ведомой никому. О ней знали лишь, да уж, наверное, и давно забыли его товарищи тех лет, свидетели его истории…

Понятное дело, жена его тоже ничего не знала о ней. И хоть он уважал ее и делился с нею всеми своими делами, своими сомнениями, Иван Григорьевич никогда не рассказывал Татьяне об этой странице своего прошлого. На то были свои причины…

– Ладно, хватит, – подумал он, очнувшись от укоров памяти, картин прошлых событий, промелькнувших перед ним. Кто-то обращался к нему; его звали к столу. Он вернулся в праздничный зал, сел на свое место. Старая гвардия продолжала петь многоголосьем. А Ивану Григорьевичу сейчас почему-то не хотелось ни петь, ни пить; он посидел немного, поговорив с соседями, а потом еще раз пригласил  на танец Нину. Необъяснимо, но эта сдержанная, такая славная женщина все больше вызывала в нем настоящую симпатию, привлекала к себе.

Звучала чудесная, выразительная музыка танца, и от этой музыки, от близости рядом с ним интересной молодой женщины на душе у Ивана Григорьевича стало теплее  и легче. Они танцевали почти молча, но теперь это нисколько не смущало обоих, словно они давно знали друг друга, и чувство доверия и взаимного расположения естественно и просто возникало между ними. Иван Григорьевич осторожно вел партнершу, стараясь как можно аккуратнее выдерживать переходы музыки, и снова совсем рядом видел пленительное лицо, чистый и открытый взгляд женских глаз и застенчивую улыбку. И, обнимая стройную талию прелестной молодой женщины, он думал, что, в сущности, человеку для полноты жизни не слишком много и нужно. – Ну, конечно, профессия и работа по призванию, но главное, чтобы был рядом любимый человек , который тебя понимает; отсюда и хорошая, спасительная семья… Да только и это немногое людьми достигается чаще всего многотрудно, порою ценой долгих поисков и разочарований, – ничто не дается человеку просто так, как дар небес, кроме, быть может, природных талантов! Но этот дар, особенные способности и таланты, снисходит только к очень немногим.

4
…Казалось, в эти минуты каждый думал о своем. Но когда Иван Григорьевич полушутя посетовал на годы и на прошедшую жизнь и признался, что завидует им, нынешней молодежи, которая увидит на своем веку еще много нового и захватывающе интересного, даже непредвиденного, Нина, молчавшая до сих пор, вдруг с убеждением заговорила:

– Ну что Вы, Иван Григорьевич, так рано в старики записываетесь! – ресницы ее взметнулись, и на лице проступил легкий румянец. – Ведь вы, ваше поколение в жизни столько сделали для всех нас, столько совершили в мире!.. Мы поклоняемся вам от всего сердца. А что касается счастья, так еще не известно, кому его больше выпало… И потом, еще что понимать под счастьем?.. Вон, Вы сами сказали, у вас выросли хорошие, трудолюбивые дети, и у сына семья своя уже есть, – разве же это не счастье? – дай бог каждому! И у Вас вон какая интересная, обаятельная жена. Вы с ней, и Васильевы тоже, для молодежи прямо-таки пример долговечных, счастливых семей. Настоящих золотых..

– Да, жена у меня в самом деле хорошая, спору нет, – от неожиданного признания Нины Иван Григорьевич слегка зарделся. – Ну, а насчет золотой, так это еще надо вон сколько прожить! – Он замолчал на минуту и, неожиданно противореча сказанному, озадачил Нину: – Если бы только от прожитых в супружестве лет зависело людское счастье!..

Было заметно, что он сконфузился. Но Нина, не подавая виду, что удивлена его противоречивостью, с неподдельным сочувствием поинтересовалась:
– Чего же Вам не хватает, Иван Григорьевич?!.

Музыка танца кончилась. Они вернулись к столу. Не зная, как объяснить собеседнице явную непоследовательность своих слов, Иван Григорьевич замялся в затруднении. Он искал какие-то убедительные доводы, какое-то достаточно веское объяснение сказанному и, не найдя их в такой скоротечной беседе, отозвался неуверенно и неопределенно:

– Да, видите ли, не то чтобы не хватает… С позиций нормального здравого смысла у меня всё в порядке: семья, добрая жена, взрослые благополучные дети. У нас хороший дом, и мы все работаем. Но, как бы это сказать… – он снова замялся и, слегка покраснев, вдруг неожиданно и тихо спросил : –  Вот вы, Нина, скажите… ваш муж – это ваша первая любовь?  Вы с ним сразу нашли друг друга?..
Теперь пришла очередь смутиться Нине.

– Не совсем так, – отвечала она неуверенно, но потом с решимостью закончила: – Ну, пожалуй, да!.. А у вас с женой разве не так?.. – ее глаза с живым интересом и ожиданием смотрели на Ивана Григорьевича.

– Эх, Нина, Нина, славная вы женщина… Если бы всё было так просто! – лишь подумал он и, еще не решившись на последнее откровение, осторожно признался: – Когда-то в молодости я дружил с девушкой… тоже учительницей; вернее, она, как и вы, хотела стать учителем, работать с детьми. Тогда она еще только в техникуме училась, но задумывала пойти в институт… И тоже такая же красивая, почти как вы, – Иван Григорьевич, будто оправдываясь, извинительно улыбнулся, – очень славная, милая девушка… Но ужасно независимая, и гордая невероятно! – Он опять смутился, помолчал, а потом чистосердечно, доверительно открылся: – Она мне очень нравилась…

– А где тогда была ваша жена? – неуверенно спросила Нина.

– О, тогда мы с ней даже не были знакомы!.. Да ведь Тане в ту пору и семнадцати лет не было; совсем пацанка еще была… И жила она не в наших краях.

И, видя живое внимание и серьезность собеседницы, Иван Григорьевич предложил: «Пойдемте на веранду, во двор, подышим воздухом, – вы не против?..» – Сегодня ему почему-то вновь захотелось поделиться своей сокровенной тайной, приоткрыть душу перед сочувствующим, понимающим человеком. – Пусть даже этот человек так мало знаком ему: серьезная сдержанность Нины, ее ум и участие вызвали у него необыкновенное доверие.

Они вышли на обезлюдевшую веранду и встали, облокотившись на перила. Звезды тепло и приветливо мерцали в вышине. Над головой сияла  голубая красавица Вега. В такую ночь для влюбленных невозможно обойтись без заветных признаний, не мечтать о счастье. А Иван Григорьевич, будто окунувшись в прошлое, вспоминал о своей первой, незабвенной любви… Он стал рассказывать о ней, и переживания и чувства давно ушедших дней вновь ожили в нем.

5
Ему было всего двадцать два года, когда он вернулся с войны в родной приволжский город, Их семье невероятно повезло: отец, Григорий Александрович, прошедший огонь и воду фронта, хоть и крепко израненный, тоже живым вернулся домой. Мать и сестренка Ивана были счастливы бесконечно. Стали заново обустраиваться в прежнем своем доме, налаживать жизнь. Иван пошел работать на станкостроительный завод. Профессии у него никакой еще не было; выучился на слесаря, потом стал наладчиком оборудования. Стал хорошо зарабатывать и во всем помогал родителям.

По вечерам часто проводил время с приятелями в компании, – летом на Волге, а осенью и зимой то в клубе на танцах, то в кино, или дома у кого-нибудь из друзей  Энергии да задора и молодечества у всех было хоть отбавляй, а вот цели определенной да дела настоящего и осмысленного – никаких… Жили, куда вывезет, без особых забот, без раздумий о сущем и будущем, беспечно транжиря время, жизнь! Бывало в их компании немало и разных девчат, и возникали со временем пары, и страсти нешуточные разгорались порою, и назревали счастливые свадьбы, – всё шло чередом, как заведено искони веков …

И по мере того, как катилась и звенела эта вольготная и поначалу пьянящая, порою бурная, порой мирная молодецкая жизнь, – и полгода, и год, и два, – возникшее когда-то у Ивана безмятежное, радужное мироощущение всё убывало и таяло, а безудержная радость всесильной молодости незаметно улетучивалась, куда-то исчезала… Ивану пошел уже двадцать пятый год.

Григорий Александрович не раз заводил с сыном разговор о том, что ему надо учиться. «Без ученья теперь век свой не проживешь, Ваня, – говорил он, обсуждая с сыном его дела на заводе, желая узнать его помыслы на будущее. – Это мы в старое время могли прожить без образования; да и то перед войной почувствовали нехватку знаний и подумывали уже начать учиться – кто на агронома, кто на фельдшера или механизатора… А нынче что? – Без образования никуда!.. Вам сам бог велел учиться и учиться. Ступай-ка ты, Ваня, пока молод, в школу вечернюю да в техникум или в институт какой, если осилишь; а там, глядишь, и выучишься постепенно, специалистом станешь. Не боги горшки обжигают! И ты найдешь свое место…»

Иван вполне соглашался с отцом и всерьез подумывал об учебе. И только компания его дружков, из которых никто нигде не учился, рассуждала иначе и отнеслась к его намерениям пренебрежительно-насмешливо. «Ну зачем тебе это нужно, мозги только сушить? – с подначкой спрашивали приятели, – ты что, на заводе мало зарабатываешь?..»

И дело оставалось нерешенным, не двигалось с места.

6
Неизвестно, как долго бы еще продолжалась у Ивана такая бездумная, пустая жизнь, если бы не Надежда, Надя, дивчина с их улицы… Ей, поди, уже двадцать было, а Иван только недавно стал приглядываться к ней. Да и как можно было узнать ее? – она нигде не бывала, компанию ни с кем из его знакомых не водила и в городском клубе на танцах ее никогда не видели. Невысокая и худенькая, как шестнадцатилетняя девочка, с косой темно-русых волос и быстрым взглядом серых неулыбчивых глаз, она ходила скорой, стремительной походкой,  серьезная и молчаливая, односложно отвечала на приветствия и, казалось, не испытывала никакого желания вступать с кем-либо в необязательные разговоры. До войны Иван ее не помнил. Он поинтересовался у соседей и узнал, что мать у Нади померла в войну, а отец не вернулся с фронта; и живет она с бабкой в родительском доме, никого больше у нее нет, – одна на всем белом свете!.. «Бедная дивчина», – думал Иван, встречая её, и сердце его сжималось от непрошенного сострадания.

А когда на чьем-то дне рождения, который отмечался в их компании, неожиданно для него вдруг оказалась Надежда, Иван подсел к ней, и они разговорились. И уже после недолгого общения он с радостным удивлением обнаружил, какой интересный, какой хороший человек Надя. Было заметно, что, несмотря на немилостивую к ней судьбу, она не потеряла сердца, не ожесточилась, и душа у нее добрая и отзывчивая, а не сумрачная и холодная, как считали его приятели. Глаза ее светились вниманием к собеседнику, а когда Ивану удавалось вызвать у Нади улыбку, выражение лица у нее становилось мягким и обезоруживающе доверчивым, как у ребенка.

Он стал осторожно выспрашивать девушку, почему она нигде не бывает и что она делает вечерами и по воскресеньям. На это Надя отвечала, что занята, дел у нее хватает: дом у них большой, и надо помогать бабушке по хозяйству. А бессмысленную гульбу и вечеринки от нечего делать она не одобряет, считает пустой тратой времени, – его и так не хватает на занятия, на учебу...

Оказалось, – а он и не знал этого, – Надя уже второй год училась в вечернем техникуме легкой промышленности, да еще два раза в неделю ходила на курсы дошкольного воспитания детей при городском клубе. Иван был поражен услышанным: девушка напрасно время не тратила и жизнь свою бесцельно не прожигала – не в пример ему, праздному гуляке, ветерану с орденскими нашивками! Стыдно ему стало, было над чем призадуматься бывшему фронтовику...

Иван с откровенной, все возрастающей симпатией слушал девушку, весь вечер танцевал только с ней. А она, согретая этим интересом и вниманием, приоткрывала, быть может впервые, так чистосердечно и смело своё затаенное парню… И привычные настороженность и нелюдимость в ее глазах незаметно сменялись приязнью и доверчивостью. Когда же он спросил, какие у нее планы на будущее, – после того, как она закончит свой техникум, – румянец смущения проступил на ее лице, и с затаенной гордостью она сказала:

– Поеду в Куйбышев, постараюсь поступить в Педагогический институт! Хочу выучиться на учителя, работать в школе…
И глаза ее вопросительно смотрели на Ивана, словно бы спрашивая: «Ну как?.. А ты?..»

А он был окончательно сражен этим признанием. Такие горизонты ему и не снились. Он в самых неопределенных, неясных своих планах лишь смутно подумывал выучиться где-нибудь на инженера или механизатора, но где и как, ничего еще себе не представлял…

Он чуть ли не с почтительностью провожал Надю до дому и попросил у нее свидания на завтра же; на что она уклончиво ответила: «Никак не получится. Да мы увидимся еще! Рядом ведь живем…»

И всю ночь то ли во сне, то ли в бреду перед ним стояли то серьезные и настороженные, то вдруг помягчевшие и задумчивые Надины глаза… На утро он поднялся с переполнявшим его чувством наступающего счастливого поворота судьбы…

7
С этого дня всё переменилось в жизни Ивана. Наступила вдруг совершенно иная, зачарованная и вместе с тем напряженная пора его жизни, время размышлений, душевных волнений и суровой самооценки. Время сердечного пробуждения. Он думал о Наде и днем, на работе, и вечерами, когда по целым неделям не виделся с нею. Такого с ним еще никогда не было! – Ну, бывало, походил с дивчиной на танцы и в компании, ну там поцеловался с ней, если позволяла; а потом, глядишь, и дружба врозь, до серьезного ничего не доходило: то одно что-нибудь казалось не так, то другое... Видно, не сходились у него с подружками звезды, не ладили их планиды. А тут такая взаимная симпатия, такое расположение друг к другу, такое взаимопонимание! – И такой необычайный подъем, такой прилив сил почувствовал вдруг Иван, какие доселе были ему не знакомы.

Главное, он теперь совсем потерял интерес ко всему, что еще недавно занимало столько его внимания, чуть ли не составляло смысл его жизни за пределами завода, – ему не хотелось уже ни вечеринок и компаний, раз там не было Нади, ни бессмысленных гуляний по городу или парку. К великому недоумению своих приятелей, Иван вдруг стал отказываться от урочных встреч с ними и любых предложений. Все его мысли теперь были заняты только одним: когда он снова встретится с Надей?..

А она не баловала его встречами, ссылалась на занятость и бесконечные дела и часто мягко, но непреклонно отказывалась от его приглашений пойти в кино или на танцы. Сначала это удивляло Ивана и крепко огорчало, а потом стало обижать его: он вдруг почувствовал, что ревнует Надю и к техникуму, и ко всем ее неотложным делам и заботам. – Любил ли он ее? – тогда он  не смог бы ответить себе на это, потому что еще ни разу в жизни не изведал и радости, и муки этого пламенного, всепокоряющего чувства. Ведь Иван ушел на фронт совсем еще наивным, безусым мальчишкой, прямо со школьной скамьи.

Одно теперь он сознавал ясно: его привычный, бездумный и бесшабашный образ жизни бесповоротно нарушен, а душевное спокойствие и безмятежность покинули его навсегда…

Любила ли его Надя? – этого он тем более не мог знать. «Нет, конечно, – думал в очередной раз Иван, получая от нее сдержанный отказ пойти с ним куда-нибудь среди недели; – разве же любящая девушка позволит себе отказать в такой просьбе парню?!.»

Но после каждой, хоть и редкой, состоявшейся встречи в долгие вечера или ночью, если не спалось, он с горячей нежностью вспоминал обращенный к нему внимательный и мягкий Надин взгляд и с новой надеждой принимался думать, что да, любит. И какие-то неясные, но волнующие и пронзительные, мечты о будущем охватывали его.

8
Встречались они нечасто, в те дни, когда Надя была свободна от всех своих занятий. Обычно это удавалось в воскресенье, иногда в среду. И эти редкие дни были для Ивана бесценно-долгожданными и бесконечно дорогими. Он с нетерпением ждал условленного вечера, мысленно готовился к нему и задолго до назначенного времени приходил на свидание. И Надя, выкраивая время для встречи, никогда не опаздывала, приходила очень аккуратно. Это сильно отличало ее от всех знакомых девчат с их фокусами и проверками, и было непривычно и чрезвычайно приятно Ивану.

Они бродили по берегу в парке  над Волгой, несколько раз Иван брал лодку, и они катались по реке, и широкий, огромный простор навевал мечтательные, неизъяснимые впечатления. От этих прогулок и вечеров, проведенных вдвоем, в душе Ивана нарождалось что-то большое и светлое, какая-то безбрежная, бьющая через край радость, о существовании которой он раньше даже не подозревал. Он с воодушевлением думал, что это и есть его счастье – быть с Надей вместе везде и во всем, и что расстаться с нею для него совершенно немыслимо… Впервые в жизни он стал думать о том, что пора жениться, создать семью, и чтобы Надя была всегда рядом и они не расставались, чтобы у них были дети. Последнее, правда, он представлял себе очень неясно: какие они будут и как с ними обращаться?.. Но признаться Наде во всех этих мыслях он почему-то не решался, хотя раз за разом давал себе обещание поговорить с ней. Боялся отказа. – «Захочет ли она пойти за меня? – с сомнением спрашивал он себя. – Кто я для нее?.. – простой слесарь без специальности, без каких-то особых достоинств, только что фронтовик. А она вон какая разумная и целеустремленная! И в жизни своей ставит для себя серьезные задачи…» От таких сомнений час признания всё откладывался.

Удивительное дело: он, по природе смелый и решительный, а в обращении с девушками до этого всегда веселый и неунывающий, – в присутствии Нади почему-то робел, становился вдруг слишком скованным и неуверенным. Когда они сидели где-нибудь рядом или танцевали, от близости к ней у Ивана кружилась голова. Оставаясь один, он клялся себе, что уж в следующий раз, что бы там ни было, непременно поцелует Наденьку и скажет ей всё. Но вот он вновь встречался с ней, и его решимость предательски покидала его, куда-то исчезала, словно улетучивалась, и он не смел даже обнять девушку... Он сам поражался собственной робости: оказывается, сказать подруге заветное слово было не так-то просто!..

Когда Надя достаточно узнала Ивана, она, как и его родители, стала убеждать его пойти учиться. Предлагала, если будет надо, свою помощь. И он, тронутый такой заботой, без всякого сомнения соглашался с ней, обещал с осени пойти в вечернюю школу, чтобы получить аттестат. – Вместе с Надей, плечом к плечу, он и горы может сдвинуть, одолеет любую учебу, – думал Иван, окрыленный радужными надеждами.
Как-то, когда он в который раз расспрашивал ее о занятиях в техникуме, о предметах, которые там преподавались, Надя с веселым и каким-то дерзким вызовом в шутку предложила:

– Может, пойдешь учиться к нам, а? Тогда и восьми классов достаточно для поступления… – и улыбалась загадочно, то ли интригуя его, то ли мечтая о чем-то своем. А потом сделалась серьезной и проговорила уверенно и убежденно: – Нет, Ваня, тебе надо учиться на инженера, у тебя склад такой и характер подходящий… для производства… – Она запнулась, не сказав подуманное, а потом без тени улыбки все-таки закончила: – сильный.

Иван внутренне просиял от похвалы, а Надя, помолчав, настойчиво продолжала:

– Нечего время терять, Ваня! У тебя сейчас пора такая подходящая, самая благоприятная – всё тебе позволяет учиться: и родители еще не старые, здоровы более-менее, и сам ты совершенно свободен, никто тебе не мешает, никакие семейные заботы не обременяют… Иди лучше в школу, закончи ее, а потом поезжай поступать в институт, в Куйбышев или даже в Москву. Фронтовикам у нас все пути открыты, только пожелай!..

Иван, польщенный верой в него и добрым пожеланием, соглашался с Надей. «Ну совсем, как отец мой…» – думал он, слушая подругу, и сам верил, что всё так и сделает. И дал ей слово с осени пойти в вечернюю школу; ему нужно было заново пройти девятый класс, а потом закончить десятый. Трудности и неизвестность не страшили его.

Но до следующей осени было еще так далеко, почти целый год впереди. На дворе только начинался ноябрь. А последующие события неожиданно и резко вторглись в его жизнь и нарушили ее намеченный ход…

Потом, много лет спустя, прожив уже большую и насыщенную жизнь, Иван Григорьевич, вспоминая это время, мог смело признать, что именно Надя в наибольшей степени повлияла на всю его дальнейшую жизнь, именно ей он более всего обязан тем, что вышел на свой профессиональный уровень. ¬ Это благодаря ей он сумел впоследствии многого достичь… Конечно, и жена его, Татьяна, очень много для этого сделала, во всем помогала мужу в трудные периоды его становления. И все-таки его вдохновителем, первым его бескорыстным единомышленником и настоящим правофланговым была Надя, – ее целеустремленность и пример, ее настойчивая убежденность и вера стали для него путеводным ориентиром, тем побудительным толчком, которые увлекли его и повели к намеченной цели… Всю жизнь, вспоминая Наденьку, он мысленно благодарил ее за это…


9
Новый год они встречали вместе, в компании его друзей. Пили, плясали и веселились до утра. Ивану казалось, что этот шумный и незабываемый день станет началом их счастья в наступившем году.

По домам расходились уже утром, когда забрезжил зыбкий, серый рассвет. Иван провожал Надю до дома и здесь, прощаясь возле калитки, хмельной от вина и счастливого возбуждения, неожиданно и сильно притянул ее к себе и дерзко, не слишком почтительно поцеловал в губы. На какое-то мгновение она обмякла в его руках, потерялась в беспомощном ответе, и он успел лишь уловить влажную прохладу и нежную мягкость девичьих губ; но уже в следующую минуту она нашла себя, – ее тонкое тело вдруг изогнулось, как пружина, руки с силой уперлись ему в грудь, и она резко вырвалась из объятий Ивана. Даже в неясном свете серого утра было заметно, как потемнело от прихлынувшей крови ее лицо. «Не надо…» – только и выговорила она смущенно, но твердо, и голос ее осекся. Иван, не ожидавший отпора, тоже смущенный и растерянный, стоял перед ней, как истукан, и не находил ни слова в ответ, как будто забыл все свои намерения решительно объясниться. А Надя лишь посмотрела на него серьезно и укоризненно, словно заново оценивая его, сказала «До свидания» и ушла в дом быстрой, озабоченной походкой. И даже ни разу не обернулась к нему, как обычно.

Это был их первый, их единственный поцелуй. Но потом, через годы, не раз вспоминая его и с волнением, и с запоздалым сожалением, с какою-то непоправимой болью, Иван не мог объяснить себе, что же произошло…

                10
… А судьба уже готовила им серьезное испытание, готовила такое, чего Иван никак не ожидал…

Вскоре, месяца через полтора, произошли события, которые начисто разрушили сокровенные мечты Ивана и все его планы, а вместе с ними невольно изменили и всю его последующую жизнь. Человеческая фортуна изобретательна на внезапные, непредвиденные повороты и перипетии, на неожиданные события и каверзы, да и просто на всяческие препоны на пути к счастью…

Приятели Ивана, обнаружив, что он все время водится с Надеждой и стал пренебрегать их честной компанией, – то ли от скуки и ради забавы, а может из зависти, начали подтрунивать над ним, сперва насмешливо и безобидно, а потом всё ощутимее злорадно и безжалостно. Они посчитали, что затянувшееся и безосновательное, по их мнению, увлечение Ивана до добра не доведет, да к тому же поставило между ним и друзьями нетерпимую преграду. Они будто сговорились, и все пели в унисон: «Ну чего ты, Иван, в ней нашел?.. Да таких у нас кругом полным-полно – выбирай, не хочу! А Надежда твоя – бука, характерец еще тот. И нос курносый, и сама что тростинка на ветру… Да она и рожать-то, поди, не сможет, – ну зачем тебе такая баба?..»

Иван сердился на эти речи и только усмехался в ответ да краснел, как юноша. Но думал о своем: «Ну что все они понимают в настоящей любви?!.»

А приятели не унимались и, видя смущение своего товарища, раз за разом старались посильнее задеть Ивана, сказать ему что-нибудь ошеломляющее, из ряда вон выходящее, вывести его из благодушного, счастливо-опьяненного состояния. Однажды один из них, хитро и понимающе подмигнув остальным, заявил, обращаясь к Ивану:
– Ты думаешь, ты у нее один?.. Да у нее ухажеров и без тебя хватает, и почище тебя есть. Лопух ты, Иван, хоть и воевал, и боевой товарищ. Ты с ней часто встречаешься? – по субботам и воскресеньям, да?.. Вот видишь! Это для тебя, наивная твоя душа, такие дни специально выделены, для разнообразия, так сказать… А в другие дни с кем она гуляет, знаешь?.. Просто девка выбирает себе жениха получше. И найдет, вот увидишь, такая не промах. Ее на День Армии на вечере в техникуме знаешь с кем видели? – с ихним учителем физики, понял. А он тоже фронтовик, боевой офицер, и с образованием, – одним словом, не чета нам, постарше и посолиднее тебя будет! И тоже холостяк, имей в виду …
Ревность горячей волной захлестнула Ивана:

– Брехня все это! Не верю… – лицо его побагровело, и он готов был кинуться на говорившего: – Врешь ты всё, Витька, скажи, что врешь!..

А тот, видя произведенное впечатление и с победоносным видом оглядев  приятелей, добавил вроде бы с сочувствием, а на самом деле со скрытым злорадством:

– Не веришь, дело твое!.. Можешь спросить у заводских, так они тебе об ней побольше моего расскажут… Как наш Петька-инженер, Петр Семенович, с Надей твоей всё в обед якшается. Может, оно всё и ничего, так ведь он, черт хитрый, ей ручку целует и цветы подносит. Тоже, видно, в женихи метит. Не то, что ты, шляпа, псих блаженный, простая твоя душа! Ну ты хоть раз подарил Надежде цветы?.. – Нет; то-то. Какие твои шансы? Да никаких!..

Не было сил слушать все это. В пылу негодования Иван даже не обратил внимания на то, как противоречат слова говорившего да и все его сведения с теми доводами, которые приятели приводили Ивану раньше, чтобы отвадить его от Нади. И все же была в этих словах какая-то туманная и горькая для него правда. Иван слушал, с горячностью и нетерпением пытаясь возражать услышанному, и готов был драться со своими дружками за любой наговор на его девушку. Но они хитро и безжалостно продолжали намекать Ивану на то, что его, простофилю, бессовестно надувают и коварно водят за нос…

После таких заявлений он почувствовал себя жестоко обманутым. Горечь, возмущение и стыд душили Ивана, он нигде не находил себе места. – Как же так, ведь они дружили с Надей честно и так искренне, без всякой корысти, провели вместе уже столько времени, так серьезно говорили о жизни, об учебе, так мечтали о будущем и строили какие-то общие планы! И все это оказалось миражем, рассеялось в дым по каким-то непонятным причинам… «Вот почему, – думал он, – Надя не позволяет ему встречать ее по вечерам после техникума!»

А ведь он хотел жениться на ней. А тут такое неслыханное коварство, такой обман! Просто непостижимо. Ему необходимо  как можно скорее увидеться с Надей, узнать у нее, что все это значит. И что она думает делать дальше, – останутся ли они по-прежнему друзьями, или у нее какие-то неведомые жизненные планы, в которых нет места для него, Ивана?..

11
До сих пор Иван Григорьевич помнит тот вечер и их разговор с Надей, помнит во всех подробностях, будто это было вчера. И всегда вспоминает с чувством стыда и отчаяния. Потому что разговора по-настоящему и не получилось.
…Тогда он не мог дождаться назначенного дня их встречи, ему хотелось сейчас же, немедленно увидеть Надю, спросить ее об этих чудовищных разговорах, посмотреть ей в глаза. – Ну что она может сказать в свое оправдание?!.
Иван не выдержал томительного ожидания и в один из вечеров пошел к техникуму к концу занятий, чтобы там встретить подругу. Был холодный предвесенний день, только самое начало марта. Приближения весны в этом году еще не чувствовалось. Пришлось довольно долго ждать, и Иван основательно промерз на холодном ветру. Впрочем, он не обращал на это внимания, взбудораженный мрачными мыслями и ожиданием  встречи, трудного разговора. Сейчас его  мучил один вопрос: что она скажет ему? В душе его клокотала буря, творилось что-то невообразимое – жгучая надежда, что все разъяснится, и они вернутся к прежней дружбе, к их искренним, сердечным отношениям, сменялась отчаянием и страхом потерять любимую девушку. Мысли одна чернее другой навязчиво лезли в голову.

Было без двадцати минут одиннадцать, когда закончились занятия. Наконец-то!.. Из главного входа здания повалили студенты, и молодежь, и уже солидные люди. Оживленные, дружные, шумные, сейчас эти парни и девчата вызывали у Ивана какое-то раздражающее, не подвластное ему чувство неприязненной то ли ревности, то ли зависти, – будто это они, все вместе, отнимали у него его Надю… Он не успел до конца осмыслить это свое чувство и свое отношение к ним: в потоке людей он увидел свою любовь…

Она шла в окружении парней и не сразу заметила Ивана. Они отходили от техникума небольшой группой, продолжая о чем-то горячо спорить. Лицо Нади выглядело одновременно возбужденным и усталым. Ревнивое чувство не оставляло Ивана; он уже хотел окликнуть подругу. Но она вдруг увидела его и, сразу попрощавшись с друзьями, повернула к Ивану. Когда она подошла, на лице ее отражалось удивление и едва заметная растерянность.

– Что-нибудь случилось, Ваня? – поздоровавшись с ним, спросила она с нескрываемым беспокойством, и в глазах ее он увидел тень тревоги.

«Притворяется…» – упрямо, с непогашенной ревностью подумал Иван, не отвечая на вопрос. И вместо того, чтобы спокойно объяснить всё, поведать Наде все передуманное им в эту ночь и за этот бесконечно длинный день, сказать, как он любит ее и как хочет, чтобы она вышла за него, убеждать, что ей с ним всегда будет спокойно и хорошо и что он ее никому не отдаст, – вместо всего этого он вдруг начал возмущаться ее поведением, упрекать в обмане и хитрости, в общем, понес распаленную и сбивчивую, несуразную околесицу. В горячке он понимал, что и говорит, и делает не то, что нужно, что этим он не только обижает подругу, но и роняет в ее глазах свое достоинство, но уже не мог остановиться, словно его бес какой попутал!.. Он не отдавал себе отчета в том, что делает, творит, его понесло неудержимо. Он говорил о чем угодно, только не о своей любви, – тут были и упреки, и обвинения, и страшные подозрения, и чужие дикие догадки. Иван будто разум потерял…

Надя с изумлением слушала его, широко раскрыв глаза. Лицо ее то заливалось краской, то бледнело, и при каждом обвинении, при каждой нелепой догадке она вздрагивала, как от боли, и тень страдания искажала знакомые черты. Вначале она хотела что-то возражать Ивану, протестовать против его ужасных обвинений, а потом, словно подавленная его негодующей речью, сжалась, как от ударов, окаменела, и больше не пыталась остановить его, молчала, прикрывая руками пылающее лицо.

И лишь когда Иван выговорился, перебушевал и выпалил всё, что в нем накипело, а потом стал допытываться, с кем она встречается больше – с ним или с учителем, или еще с кем, Надя, наконец, прервала молчание, решила вставить слово. В глазах ее блестели слезы, а в голосе зазвучала боль обиды:

– Какое право ты имеешь говорить со мной так?.. Кто ты мне – муж, отец или еще кто?.. Я тебе никогда не давала права так разговаривать со мной! И встречаться могу, с кем пожелаю и когда хочу, никто не может мне указывать. И дружбу буду водить, с кем пожелаю; нечего меня обвинять бог знает в чем! Если ты сейчас не одумаешься и не извинишься, я говорить с тобой больше не хочу; хватит с меня, наслушалась всего, за жизнь такого ни от кого не слыхивала… – И она сердито отвернулась от Ивана, пошла вперед. Губы ее дрожали, в голосе прозвучали едва сдерживаемые рыдания.

Иван двинулся за нею. Не ожидавший такого решительного отпора, но не остуженный им, он никак не мог урезонить себя, унять свою расходившуюся гордыню. Словно пытаясь убедить в этом самое себя, он вдруг стал сердито доказывать, что она не любит его, а так, для развлечения, временно встречается с ним, пока появится кто-нибудь посущественнее, поинтересней его, Ивана, а потому просто дурачит его, выставляет посмешищем перед людьми. Надя ничего не отвечала, снова умолкла, будто не слышала его. Она шла быстро, наклонив голову, и в темноте улицы теперь не видно было ее лица…

Озадаченный этим молчанием, Иван просто не находил слов, чтобы изменить, как-то поправить происходящее. Он будто закусил удила, и уже не понимал, что с ним происходит. Неожиданно для себя он вдруг заявил, что раз так, то он и сам больше не желает встречаться с нею; пусть она себе делает, что хочет, и выбирает себе в друзья, кого захочет. А он тоже найдет себе подруг сколько угодно, и больше не желает видеть ее!..

В потоке срывающихся обидных слов он почему-то думал, что Надя сейчас обмякнет и заплачет, захочет что-то объяснить ему. А она при последних его словах остановилась и, повернувшись к Ивану, долгим взглядом посмотрела ему в глаза с какой-то невыразимой, безраздельной тоской и тихо, но ясно произнесла: «Как знаешь… Прощай, Ваня!» – и пошла от него своей быстрой, но ставшей теперь вдруг какой-то неуверенной походкой. А он, дуралей, этот новоявленный Отелло, даже не пошел проводить ее до дому, бросил на полдороге!..

С ним творилось что-то ужасное. Иван словно пылал в адском огне, будто плыл в каком-то непреодолимом, удушающем тумане. Точно на него нашло какое-то предательское помутнение, и он не понимал толком, что делает. Всю ночь Иван метался в бреду, пробирался сквозь какие-то пожарища, а когда подвсплывал на поверхность сознания, видел горький и укоризненный взгляд Надиных глаз…

Пробуждение утром было еще тягостнее. Первая же осознанная мысль пронзила его, – мысль, что произошло что-то ужасное. Вчерашнее во всей очевидности встало перед ним каким-то угрожающим кошмаром. «Вот и сказал Наде о своей любви, о том, что никого дороже у него, кроме отца-матери, в жизни нет! Безумец, что он натворил!» – Иван вдруг с убийственной ясностью почувствовал, что счастье его рассыпается вдребезги!.. Но нелепая, дурацкая гордыня его обуяла, он не мог заставить себя, не захотел пойти извиниться перед Надей, вымолить у нее прощение…

Потом-то уж, позже, он стал понимать, что незаслуженно обидел девушку, что своим необоснованным недоверием и дикими подозрениями глубоко оскорбил ее, ранил ее сердце. – Чего перед этим стоили  все пылкие вожделения и посулы его тайной, скрываемой любви?!. И чему поверил он, доморощенный ревнивец? – злостным наговорам, завистливой клевете, подлым выдумкам!.. – Ну что в том особенного, если его Надя на техникумском вечере станцевала со своим учителем? – значит, хороший человек этот учитель-фронтовик, и испытывает к ней симпатию. Что из того, что на заводе к ней постоянно липнут парни? – это лишь о том говорит, что есть в ней что-то такое, что увидел и оценил не один Иван… Важно лишь то, как к ним, к их ухаживанью относится сама Надя, – ведь никто всерьез не мог бы сказать, что она гуляла или проводила время с кем-то, кроме него, Ивана. А он-то, – хорош был самозваный жених, если с пол-оборота усомнился в любимой, поверил так запросто в дешевую клевету, во всю эту чушь и даже не потрудился выслушать подругу!..

Но как ни крути, сколько ни кайся и ни казни себя, а дело сделано, доверие было разрушено. И надо было как-то исправлять положение, опровергнуть случившееся и спасать такую еще хрупкую, непризнанную его любовь. Но как это сделать, он не знал…

12
Иван Григорьевич замолчал, размышляя над сказанным. Спросил у собеседницы разрешения и закурил, пыхнув сигаретой. Затягиваясь дымом, внимательно вглядывался в темноту сада, думал, как рассказать дальнейшие события своей истории. Нина, изредка взглядывая на него и боясь нечаянно задеть неосторожным вопросом, тоже долго ничего не говорила.  Но потом, видя затруднение Ивана Григорьевича, будто услышав его мысли, сочувственно спросила:

– И никак нельзя было поправить положение?.. Вы не могли встретиться и заново объясниться с Надей?

– Нет, не получилось, – сокрушенно признался он. – Зеленый еще я был тогда, хоть и на фронте успел побывать, а в житейских делах, тем более в сердечных, был полнейший олух: горячий и глупый, самолюбие имел непомерное, и ревность эта бешеная, какая-то неудержная вела меня. Загубил я всё сам тогда… Затаил в сердце обиду за ее слова и не подошел к Наде; старался даже случайно не попасть ей на глаза, стыдно было. Так всё и пошло под откос – и моя великая не открытая любовь, и вся дальнейшая жизнь… Всю жизнь потом я не мог простить себе этой ошибки и своего поведения тогда…

Сейчас, когда спустя столько лет Иван Григорьевич рассказывал об этом, в душе его вместе с воспоминанием проснулась утихшая боль потери да запоздалое сожаление об упущенном, не свершившемся счастье. Много раз за эти годы он с  болезненным самобичеванием думал о том, что так и не успел сказать Наде заветных слов, не открылся ей и из-за глупости и чудовищной подозрительности разрушил свое только зарождавшееся счастье. И, как оказалось, не только свое…

Собеседница Ивана Григорьевича не понимала этого. Услышав последние слова о порушенной любви и жизни, Нина с искренним удивлением запротестовала:

– Ну почему же так – под откос, Иван Григорьевич? – ведь потом-то у вас все наладилось, и жизнь сложилась хорошо, кажется, вполне счастливо!.. Ошибок ведь не избежать, все когда-то их совершают, делают что-нибудь такое, что потом долго мучает совесть. Но не век же бичевать себя за это! Да и, все равно, потом все как-то преодолевают это, одни довольно быстро, другие не сразу, долго… – И с неожиданной горячностью продолжала: – Разве можно так долго казнить себя за одну-единственную ошибку молодости! Если бы все так поступали, то жизнь для многих остановилась бы и стала невыносимой, и не было бы в ней ни счастья, ни семей…

Иван Григорьевич с жадностью снова затянулся сигаретой и задумчиво, как бы размышляя вслух, проговорил:

– Может быть, вы и правы, только отчасти. Но ведь у каждого человека всё по-своему… И первая любовь у каждого своя. И хоть жизнь у меня сложилась, как вы сказали, благополучно, все равно я так никогда и не чувствовал себя до конца счастливым человеком; это было мне не дано. И всё, чего я не сделал в жизни, не совершил из задуманного, стало мне, я считаю, справедливым наказанием за мое прошлое, за мою роковую ошибку…

– Ну, Иван Григорьевич, вы рассуждаете уж совсем как фаталист! – попыталась возразить ему Нина. – Ведь вы всё же встретили вашу жену, полюбили ее. Значит, такая была ваша участь, судьба так пожелала распорядиться… – И предложила: – Пойдемте за стол, а то нас там, наверное, хватились…

Они вернулись в зал, пообщались со своими соседями по столу, поддержали очередной тост, немного закусили. И тогда Иван Григорьевич вернулся к их разговору, сказал Нине:
– К слову о фатализме… Когда вы узнаете, что было дальше, то наверное поймете, что я действительно во всем виноват…

Он налил вина себе и Нине. «С вашего позволения!.. – степенно отпил половину бокала и покачал головой: – Да, потом я женился на Татьяне. И знаете, как это произошло?..»

Они снова вышли на веранду. И Иван Григорьевич стал рассказывать дальше, продолжил свою непростую историю. Нина, заинтригованная его словами о фатализме, слушала с большим вниманием. Впервые в своей жизни она видела такого совестливого, кающегося человека.

13
Ссора с Надей совершенно выбила Ивана из колеи. Мало сказать, что она потрясла его, погрузила в отчаяние, – она привела его к полной потере интереса к жизни, к переоценке всего окружающего. Его в те дни ничего не радовало, он ничего не хотел и даже не желал видеть своих бывших приятелей. На работу ходил, как заведенный, без всякого интереса. Родители не узнавали своего Ванечку: всегда такой добрый и чуткий к другим, а к ним ласковый и заботливый, сын вдруг стал хмурым и неразговорчивым, резким в обращении, замкнулся в себе. На вопросы о его делах отвечал уклончиво и скупо. Мать знала, что он встречался с какой-то девушкой, но о ссоре и разрыве с Надей родители ничего не ведали.

В конце концов, не выдержав своей печали и одиночества, Иван понемногу стал снова встречаться со старыми приятелями и, казалось, простил им их недружелюбие по отношению к Наде. А они сочли его отсутствие в их компании заблуждением своего товарища, а его возвращение к ним естественным и неизбежным; дело было сделано, они добились своего. О Наде в присутствии Ивана старались не упоминать. И скоро он снова окунулся в их бесшабашную компанейскую жизнь, стал много пить, озорничать. – Такой парень, «свой», подходил им куда больше.

Пришла весна, быстро приближалось лето, а с ним и ожидание пойти в отпуск, и там уж погулять вволю. О школе, о своих недавних планах Иван старался не вспоминать, назло Наде. Да с той поры он её почти и не видел.

Отец Ивана сердился и начинал ворчать на пустое и безрассудное времяпровождение сына. «Совсем забыл о намерении пойти учиться!» – с огорчением думал он. Григорий Александрович был убежден, что учеба, занятия в институте дали бы сыну и перспективу, и направление, и верный стимул жизни. А о семье и говорить нечего. «Женить надо его, не то пропадет парень!» – говорил он жене, а та только вздыхала в ответ, да плакала украдкой: «И что с сыном делается?..» Но сын упорно молчал и на вопросы матери лишь браво отшучивался: «Ну что ты, мама, куда мне жениться, погуляю еще! – и с затаенной грустью спрашивал: – Да и невесты, где они?..»

14
А отец, как показало время, будто в воду глядел: на горизонте внезапно появилась невеста для Ивана. В кругу его друзей случайно оказалась новенькая девушка, юная и привлекательная; ей было только восемнадцать лет. Она в том году окончила школу где-то на Северном Кавказе, а теперь приехала сюда к тетке погостить на майские праздники, и пробыла у нее целые две недели. Была она и лицом, и взором, и вызревающей статью будущая форменная русская красавица: глаза серо-голубые, аккуратная прическа заплетенных светло-русых волос и обворожительная улыбка свежих девичьих губ.  И нрав она имела веселый и общительный, с людьми держалась легко и непринужденно – не то, что эта дикарка Надя. Звали новенькую Таней. Она сразу всем понравилась, и парни наперебой ухаживали за нею, тащили повсюду за собой. Не устоял от всеобщего увлечения и Иван. И то ли от недавнего отчаяния и обиды, желая хоть как-то отомстить своей жестокой подруге за ее уход, то ли от избытка нерастраченной молодой силы он лихо приударил за девушкой, – откуда только смелость взялась и решительность, куда девались его недавняя робость и нелепая покорность, так не свойственные его натуре! Он словно наверстывал потерянное время, доказывал себе и другим способность действовать, он снова был отчаянным парнем, умеющим рисковать и побеждать. Впрочем, терять ему уже было вроде и нечего… – Так тогда думал Иван, критически оценивая свое положение. Потом-то, позже, он понял, что это была его хоть и фатальная, но не последняя и не единственная ошибка в те дни…

Недаром в народе говорится, что клин клином вышибают… И он со всей молодой страстью и азартом охотника, со всей галантностью, на какую был способен, закружился с Таней в круговороте встреч, свиданий, провожаний. С нею он снова обрел себя, снова почувствовал себя нужным женскому сердцу и интересным и за это испытывал к девушке теплую признательность и какое-то доброе, почти как к младшей сестре, чувство покровительства и ответственности за нее. Таким он и понравился Тане – внимательным, горячим и решительным, увлекающимся и способным увлечь других, – настоящий кавалер, рыцарь девичьих грез… Она рядом с ним чувствовала себя уверенно и легко, а его мужественность и фронтовое прошлое за плечами будили в сердце девичье восхищение и неясные светлые мечты. Тут оставался лишь один шаг до полной влюбленности.

Она уезжала домой необыкновенно счастливая этой встречей, полная надежд на будущее, и оставила Ивану свой родительский адрес и приглашение приехать к ним в город следующим летом, – ей хотелось познакомить с Иваном своих родных. О Наде она ничего не узнала и не подозревала, что своими мечтами обкрадывает чье-то счастье… Слава богу, приятели Ивана не расстарались сообщить ей о сопернице.

Однажды вечером, когда Иван с Татьяной возвращались из кино, навстречу им неожиданно появилась Надя. Заметив ее еще издали, Иван едва не оторопел, внутренне весь напрягся, не зная, как поступить. Они вышли на то место, где свет фонарей достаточно освещал улицу, и Иван внятно увидел растерянное, почти испуганное лицо Нади. Она даже не смотрела на его спутницу и лишь в последнее мгновение вскинула на Ивана какой-то загнанный, затравленный взгляд. Во взгляде этом он почувствовал затаенную боль; сердце в нем упало от него, от всего надиного одинокого и горестного вида. Самые неожиданные и противоречивые мысли вихрем пронеслись у Ивана в голове, и он не мог остановиться на какой-нибудь из них, чтобы обратиться к Наде и сказать ей что-то очень доброе, такое, чтобы она поняла, что он забыл обиду и сам виноват перед ней, чтобы она простила его. Он только собрался поздороваться с ней просто, по-дружески; но она отвернула голову и прошла мимо, не здороваясь, точно совсем не знакомая… Это окончательно сразило Ивана, он шел, точно оглушенный ударом. Но тайна его осталась с ним, незатронутая… И долго еще вспоминал он эту быстролетную немую встречу и Надин испуганный, такой непривычный взгляд.

15
Вскоре, чтобы разрубить этот неразрешимый узел, Иван поступил так же стремительно, как и отчаянно. Он не захотел еще раз испытывать судьбу и, решив, что тут он, быть может, обретет и свое счастье, и семью, не стал ждать лета. Через месяц вслед за Татьяной он поехал на Ставрополье и сделал ей предложение по всей форме. А под Новый год сыграли свадьбу у них, в доме невесты. Веселая была свадьба, не хуже этой, и шумная, – вспоминал сейчас Иван Григорьевич.

Впоследствии он считал, что женитьба на Татьяне была его второй серьезной ошибкой. Если бы не его скоропалительное решение, может быть, они все же помирились бы с Надей. Но тут – все мосты были сожжены!..

А тогда он думал, что вот и началась его новая, семейная и счастливая жизнь, ясная и упорядоченная, наполненная трудом, ответственностью и любовью.

…Поначалу так оно и было. Из Татьяны получилась хорошая жена, уживчивая и внимательная, ласковая и заботливая к мужу, и Иван с благодарностью делил с ней все радости и все трудности зарождающейся молодой семьи.

Они недолго пожили у Ивана, в родительском доме. А когда появился ребенок, Татьяна с сыном поехала к своим родителям и оттуда стала звать к себе Ивана: жить им там будет лучше и легче, чем на Волге. Иван согласился, думал – поживем годик-два, посмотрим, пока дитя окрепнет и пойдет, а там и вернемся обратно, к нему на родину. Он поехал к жене, нашел работу, и остались они там надолго, можно сказать, на всю жизнь… Обосновались в городке всерьез. Иван проучился два года в вечерней школе, а потом они вместе пошли учиться на вечернее в техникум механизации, закончили его. Родился у них и второй ребенок, дочка. Жили сначала с родителями Татьяны, а позже, когда окрепли, начали строить собственный дом. Жизнь, как и у всех работящих, трудовых людей, шла в гору. И всё бы хорошо, но порой какая-то смутная тоска по прошлому посещала думы Ивана, нарушала его душевный покой… Казалось бы, что еще нужно человеку для счастья, для его спокойствия и доброго расположения духа?.. – ведь все у него уже было: и хорошая работа, и семья, и любящая жена, и дети. И дом свой уже строился…

И все же он никак не мог обрести окончательный, надежный покой. Какими-то невидимыми крепкими нитями прошлое тянулось за ним, всплывало помимо воли в его сознании, тревожило душу. Непрошеная тоска по родным местам и с ними по недавним годам, по уходящей молодости внезапно вдруг наваливалась на него, и какая-то необъяснимая тревога за Наденьку, за ее неведомую, далекую жизнь закрадывалась в сердце, томила Ивана. Запоздалое чувство непростительной и не искупленной вины перед нею мучительно преследовало его. Иногда ночью, отмахнувшись от всех назойливых мыслей и забот дня, он подолгу думал о ней и с грустью вспоминал их встречи, начиная с самой первой, и свои несбывшиеся мечты. И неизменно, как приговор, как пожизненное наказание, в памяти вставала та самая роковая встреча… Близко-близко, почти наяву он видел лицо Нади и мучительный прощальный взгляд, обращенный к нему. – «Прощай, Ваня!» – слышал он тихий, такой близкий и родной голос… И это «Прощай» громом звучит в его душе, незатихающим эхом повторяется в памяти Ивана. – Не «До свидания», а именно «Прощай»!..

Не зная ничего о Наде, он лишь с тревогой гадал: «Как она там? что делает, учится ли уже в институте? И как вообще живет, вышла ли замуж?..» Он только теперь, по прошествии времени, с отчетливостью стал сознавать, что то была его настоящая, первая и никем не заменимая любовь – может быть, единственная в жизни. И он сам, своими собственными руками погубил ее…

16
А через два года, когда он в отпуске поехал навестить родных, Иван вдруг узнает, что Нади в их городе уже давно нет. Оказалось, что вскоре после его отъезда она как-то быстро и неожиданно вышла замуж за какого-то военного, иногороднего, и тут же уехала с ним неизвестно куда, – то ли в Киров, то ли в Кировоград. С приятелями Ивана она не попрощалась, и они долго не знали об ее исчезновении. Никто ее больше не видел, никто не знал ее адреса. А пойти к ее бабке Иван не решился.

Известие это неприятно поразило его, он почувствовал себя чуть ли не обкраденным. – Будто его бывшая подруга весь век свой должна была держать некий безропотный обет верности ему, своему неверному отступнику!.. Но в тот день, когда Иван узнал эту новость, весь мир для него, не то что родной город, сразу опустел и померк. Именно тогда, в тот день он с жестокой очевидностью понял, что потерял Надю, этого близкого и бесконечно дорогого ему человека, потерял навсегда…

И лишь потом, смирившись с потерей, Иван стоически рассудил, что, быть может, что ни делается, а всё к лучшему: и Надя нашла свое счастье, свое место в жизни, и не нуждается больше в его любви и его поддержке, и сам он может больше не терзать себя судом совести. И надо жить окончательно так, как есть, без Нади…

17
Полетели годы. Семья Ивана жила и благоденствовала. Дети уже ходили в школу, Иван и Татьяна хорошо работали, были в городке заметными, уважаемыми людьми: он – начальник цеха авторемонтного завода, она – инструктор райисполкома. Уже отстроились, в доме появился достаток. Жили в ладу и согласии, на радость и ее, и его родителям. Вот только отец, Григорий Александрович, стал сдавать, раны его сильно мучили, и Иван начал помышлять, не переехать ли им семьей обратно, в его родной город. Но это представлялось непростым делом, ведь это была бы существенная перемена для всей семьи. На такое следовало решиться не одному Ивану, надо было убедить в этом жену…

Иван с годами стал солиднее и рассудительней, постепенно он сумел умерить свою былую горячность и непокорность. В доме у них по-прежнему царил мир и спокойствие. И в этом была немалая заслуга Татьяны, плод ее постоянных забот и усилий. Эта женщина прямо-таки создана была для семьи, для защиты своих близких от любых невзгод и потрясений. Чуткая в обращении, стойкая и самоотверженная в жизненных испытаниях, она очень любила детей и с ровным, бережным вниманием относилась к мужу, к его делам и трудностям. Опасные периоды взаимного непонимания, почти неизбежные в каждой образовавшейся семье, они благополучно преодолели во многом благодаря ее мудрости и терпеливости, и их домашний очаг уже много лет светил ясным и ровным, успокоительным пламенем. В своей семейной жизни Татьяна руководствовалась неоспоримой истиной: любой дом начинается с женщины, держится, как на фундаменте, ее мудростью. С первых дней своей жизни с мужем она обращалась с ним так, как ей подсказывало древнее женское чутье, – с заботой, доверием, готовностью идти на уступки. И это ее отношение возвращалось ей сторицей. Она разумно полагала, что доброжелательный и участливый нрав жены окажет мужу серьезную помощь во всех его делах, поддержит в трудные минуты, а спокойствие и тепло в доме будет надежным щитом от семейных бурь и потрясений. Ее всегда удивляли женщины, норовившие предъявлять супругу непомерные претензии, а сами ни в чем не помогавшие ему, и капризные жены или подруги, которые без конца фокусничали и артачились, а при удобном случае готовы были пофлиртовать с каким-нибудь подвернувшимся повесой или слащавым ловеласом. А потом простодушно поражались, плакались и неистово скандалили, когда их брак трещал по всем швам, а пламя в домашнем очаге безнадежно иссякало.

Татьяна искренне считала, что стойкость и верность – самая надежная основа брака, а нежность, доброта и внимание – вот лучшее оружие женщины в отстаивании своего права на счастье; это та надежная гавань, в которую всегда возвращаются, мечтают вернуться из неспокойного бурного моря измотанные штормами моряки… При ее уме она прекрасно понимала, что нужно для мужа и прочности семьи. И Иван с готовностью отвечал жене тем же, был с ней предупредителен, заботлив и ласков. Мысль об измене ей никогда даже не приходила ему в голову; он почти с суеверным страхом думал, что Татьяна послана ему благосклонной судьбой… И все знакомые и друзья семьи Никитиных считали их прекрасной, образцовой парой.

И если иногда, очень редко, Татьяна невзначай замечала у мужа беспричинную грусть или задумчивость, она не придавала им серьезного значения и объясняла для себя накопившейся усталостью и треволнениями от его напряженной, ответственной работы. В его цехе тогда проводилась реорганизация, и поводов для переживаний у Ивана было достаточно. И хотя женская интуиция подсказывала ей и другие источники тревожного состояния мужа, нечто неуловимое, быть может, какую-то душевную смуту или невысказанную тоску, – все же она не связывала это с сердечными переживаниями или со сколько-нибудь важными событиями далекого прошлого. Ведь вся его молодость, кроме военной, прошла вместе с нею, можно сказать, на ее глазах! – С кем не бывает хандры, этой необъяснимой, не осознанной до конца тревоги, внезапной тоски или не прошенных сомнений, вязкой, томящей меланхолии, – этого смутного беспокойства, таящегося за пределами нашего сознания?.. Иван никак не объяснял своего настроения, говорил обычно, что просто устал, что все пройдет. И Татьяну успокаивало заботливое отношение к ней мужа, его постоянство и не вызывавшая сомнений преданность семье …

18
Так они и жили, спокойно и согласно, без больших тревог и лишних опасений, без страха за будущее свое и своих детей. И Иван Григорьевич так и прожил бы свой век, свою, без сомнения, состоявшуюся и честную жизнь, спрятав в самую глубину души печаль воспоминаний, память о своей первой любви. Вместе с молодостью она стала уходить в туманную даль прошлого и уже не терзала его так безжалостно, как прежде, а угрызения совести не мучили его при каждом напоминании о ней. С годами он все реже испытывал от этого застарелую саднящую боль, он чувствовал ее теперь лишь как старую, зарубцевавшуюся рану. – Печаль воспоминаний не померкла, нет, – она лишь утратила свою остроту. Ведь у каждого в жизни бывает нечто такое, какая-то своя история чувства, и каждый как-то справляется с этим и продолжает жить, преодолевая горечь потери…

Так и он, Иван Григорьевич, решил похоронить вместе с прошлым свои неотступные сожаления и тоску о потерянной любви…

Нина с неослабевающим интересом слушала рассказ, невольно пытаясь заглянуть вперед и разгадать финал этой истории. Ей показалось, что Иван Григорьевич еще что-то недоговаривает. «Неужели все могло так и закончиться, горько и непоправимо, без всякого света надежды?..» – лишь подумала она. Всё время рассказа она жила чувствами и переживаниями этого благородного, страдающего человека, сочувствовала ему и от всего сердца желала ему найти выход, желала счастья. А в воображении ей рисовался трогательный образ далекой незнакомой девушки с печальными глазами, молодой женщины, потерявшей любимого человека…

Иван Григорьевич надолго замолчал. Он снова закурил, и по его сосредоточенному молчанию можно было догадаться, что история его на этом не закончилась, что он хочет поведать еще что-то, нечто очень важное и тяготившее его. Судя по характеру Ивана Григорьевича, он не мог, не сумел бы просто так отправить в небытие память о Наденьке, свое великое и трепетное чувство… Но Нина не решилась, не осмелилась спросить у него об этом.

А он, собравшись с мыслями и не дожидаясь вопросов, стал продолжать свою исповедь. Вот что он рассказал…

19
Совсем недавно, два года назад, он ненадолго поехал на родину на годовщину смерти своего отца. Пожил с матерью и семьей сестры в родном родительском доме, побывал на могиле отца. И уже собирался в обратный путь, когда случайно узнал от соседей ошеломляющую новость, – оказывается, Надежда уж год как вернулась в город и живет в бабкином доме совсем одна. Ни с кем не общается, нигде не бывает, и никто не знает, где ее семья… Работает она в городе, воспитателем в детском доме, и больше о ней ничего не известно.

Услышанное невероятно поразило Ивана Григорьевича, земля словно ушла у него под ногами. Столько лет прошло, а он ни разу не видел Надю, не знал ничего о ее жизни. А она – вот, здесь, совсем рядом!.. Но почему одна? Где ее семья, муж, дети?.. И как вообще она оказалась здесь через столько лет? – ведь годы у них уже какие… Ответа на все это не было, никто не мог сказать Ивану Григорьевичу, что произошло с семьей Нади.

Решение у него созрело сразу. – Он должен немедленно увидеться с Надей, не тянуть, как раньше, в сомнениях. И будь что будет, от перста судьбы не уйдешь!..
Он подождал субботы. «Самый подходящий день для визита», – подумал он и быстро стал собираться. Побрился, пошлепал по лицу одеколоном и, глядя в зеркало, оценивающе отметил морщинки под глазами и седину волос, огорченно покачал головой: «Стареешь, брат! Поздновато на свидание собрался… «Ты смешон с седыми волосами», – пришли вдруг на память старые русские стихи, он не помнил, кого. Но отступать не хотел, – столько лет Иван безотчетно желал, втайне и с трепетом ждал этой встречи, надеялся, что когда-нибудь все-же она произойдет... И вот, этот день наступил!

Иван Григорьевич надел костюм, заправил красивый однотонный галстук. Нарвал в саду охапку ярких осенних цветов и отправился по знакомой с детства улице полузабытым, но таким дорогим для него путем. И пока он шел эти полтора километра, отделявшие родительский дом от дома Нади, быстрые неудержимые мысли крутились у него в голове. Он представлял себе Наденьку, ту прежнюю Надю, которую он знал, молодую и ясноглазую, сдержанную и прямую, с доброй, обезоруживающей улыбкой, и старался представить их встречу: как он подойдет к дому Нади, и она выйдет к нему на крыльцо, как радушно пригласит в дом… Они сядут за стол и будут говорить друг с другом и час, и два, и три, расскажут о себе всё-всё и о том, как жили все эти годы друг без друга. И у Ивана будет, наконец, возможность покаяться перед Надей, попросить у нее прощения за свою нелепую, непоправимую ошибку. Затаенная робкая надежда не покидала его. Ему так хотелось верить, что сейчас Надя услышит его, поймет, и он будет великодушно прощен. И, быть может, вот теперь, с этого дня он освободится от груза своей не прощенной вины…

Он не заметил, как прошел весь путь; вон уже показался и заветный дом. Сердце Ивана Григорьевича учащенно забилось. Он подошел ближе и, открыв калитку у покосившегося забора, шагнул во двор. Увиденное больно кольнуло его удручающей действительностью. Низкий старый дом, наследство от бабки, не перестроенный и обветшалый, сейчас показался Ивану совсем маленьким, будто осевшим в землю. Стены его почернели от времени и потрескались. На крыше виднелись следы застарелых латок, а черная печная труба была скошена осыпавшимся кирпичом. Бабушка уж давно умерла, и заброшенный дом ее старился и дряхлел, будто устремляясь вслед за своей хозяйкой…

Иван Григорьевич подошел к крыльцу и увидел на дверях дома висячий замок. Из трубы не было видно никаких признаков дыма, и оттого дом казался безжизненным, будто вымершим. Голые деревья сада имели понурый и такой же безжизненный вид, а мокрая поникшая трава вызывала в душе уныние и непреодолимую безысходность. И облик самого дома, и эти неумолимые следы осеннего увядания сада невольно создавали гнетущую картину запустения и вымирания… И лишь натоптанная во дворе тропинка к дровяному сараю напоминала о том, что здесь все же бывают люди.

– Но где же Надя, – на дежурстве, в гостях у кого-то из знакомых, или уехала неизвестно насколько? – Иван Григорьевич с разочарованием и досадой постоял у крыльца, посмотрел на молчаливые окна и медленно двинулся к выходу. – Зайду к вечеру, – решил он. Цветы свои он положил у калитки, с внутренней стороны забора.

Но к вечеру он раздумал повторить свой визит сегодня, не захотел причинять беспокойство никому – ни матери с сестрой, ни самой Наде; перенес встречу на утро. Всю ночь он ворочался в постели, много раз просыпался и снова засыпал некрепким, зыбким сном. И всю ночь его взору возвращалась одна и та же картина: вросший в землю почерневший дом, скошенная печная труба и замок на двери – тягостная картина заброшенности и запустения… Он готов был молить Надю о прощении только за одну эту разруху и безысходность, каяться в совершенном много лет назад предательстве… Сможет ли он искупить теперь свою непоправимую вину перед нею?..

20
На следующее утро он выждал приличествующее время и отправился снова по своему заветному маршруту. День занимался несолнечный, но тихий и теплый. Был октябрь; осень уже отшумела, унесла с собой все роскошное желто-багряное богатство леса и городского парка, и деревья стояли грустные и голые в тоскливом ожидании холодов.
Уже за полсотни шагов, когда он подходил к дому, Иван Григорьевич увидел, что там кто-то есть, – дверь в дом была приоткрыта. Он даже вздрогнул от ожидаемой неожиданности, сердце его неровно застучало. Он сразу ускорил шаг, но потом сдал и едва не остановился: в дверях появился темный силуэт женщины; она что-то делала на крыльце, затем опять ушла в дом. Ни лица ее, ни одежды на таком расстоянии Иван Григорьевич различить не смог. «Неужели она?.. » – громким биением пульса стучало у него в виске.

Вот и калитка. Он открыл ее и вошел во двор. Вчерашних его цветов не было на месте, – краем сознания он лишь отметил это. Он двинулся по дорожке к крыльцу и ничего уже больше не видел вокруг; взгляд его был устремлен на приоткрытую дверь дома.
Иван Григорьевич поднялся на крыльцо и в невероятном волнении подошел к двери. Ни звука не слышно было изнутри. Тогда он три раза негромко постучал, и этот звук грохочущим эхом отозвался в его голове… Потом он услышал легкие шаги, и приглушенный незнакомый голос встревоженно спросил: «Кто там?..»

Дверь открылась. Перед ним на пороге стояла бледная женщина с пасмурным, серым лицом, одетая в старую поношенную кофту и какую-то черную юбку, с темным шерстяным платком на плечах. Во всей ее хрупкой фигуре и опущенных плечах, в горьких складках у рта сквозила застарелая, укоренившаяся усталость и какая-то странная покорность. На минуту в  ее широко открытых глазах отразились испуг и недоумение, какой-то внезапный неосознанный ужас, а затем, меняя друг друга, стремительно промелькнули изумление и смятение, отчаяние и скрытая боль. Боже! Это была она, его Надя, милая Наденька, его  неумирающая любовь, о встрече с которой он мечтал всю жизнь!.. Иван не находил, что сказать… А она, не отрывая от него ошеломленного взгляда, покачнулась и, открыв шире дверь, прислонилась к дверному косяку, прижала руки к груди и судорожно вздохнула: «Ваня!..»

При виде ее худенькой фигуры, бессильного движения вскинутых рук и этой скорбной складки у рта Ивана будто током ударило, будто толкнуло чем-то тяжелым в грудь, и нестерпимая жалость острием вошла в сердце. Он готов был упасть перед ней на колени и просить прощения за всё, за всё…

– Здравствуй, Наденька! Это я… – Иван Григорьевич шагнул к ней и протянул руку, но потом с прорвавшейся нежностью обнял ее и прижал к себе бережно и чутко; голова ее уткнулась ему в грудь. И он явственно ощутил сильную дрожь и пугающую легкость, почти худобу ее тела. Так простояли они молча, казалось, долгую вечность, пока дрожь у Нади не унялась. Она осторожно освободилась от объятий Ивана и, не находя слов, лишь простодушно удивилась: «Откуда ты взялся?.. Давно приехал?..»

И пока он путанно, в своем взбудораженном состоянии объяснял что-то, Надя, совсем растерявшаяся, стараясь скрыть смущение и прийти в себя, повела его в дом, в комнату за кухней. Извинилась за беспорядок, вернулась на кухню и стала возиться с дымившей печью. Иван вышел к ней: «Давай, помогу!..»

– Не надо, Ваня, только перепачкаешься… Посиди немного, я сама, – и объяснила, что только час назад пришла с дежурства, стала растапливать печь, а та погасла, дрова оказались сырыми. Напустила в дом дыму… – Ты подожди, Ваня, посиди в комнате, я скоро управлюсь… – И она принялась сноровисто хозяйничать на кухне.

Иван Григорьевич вернулся в комнату, сел на старый продавленный диван и осмотрелся. На дощатом, со стершейся краской полу через всю комнату до двери в другую лежал узкий пестрый половик. Свет из двух окон хорошо освещал помещение, и были видны и старые, прохудившиеся обои на неровных стенах, и пятна подтеков на серо-закопченном, давно не беленном потолке, и полинялая материя висевшего над серединой комнаты когда-то ярко-розового абажура. Темно-коричневый старый бабушкин комод в углу комнаты, старая бабушкина же швейная машина на нем, накрытый скатертью обеденный стол у ближнего окна да три старых венских стула – вот и вся простая и скудная обстановка этого жилища. На всем лежала печать непреодолимой бедности и застарелого одиночества, поселившихся в доме еще при жизни бабушки… И только цветы, которыми были заставлены и подоконники, и стол, и свободный край комода, смягчали и скрадывали унылое впечатление от жилья …

– И это – жилище моей Наденьки, ее пожизненный удел, – с томительной тоской подумал Иван Григорьевич, невольно сравнивая увиденное со своим свежим и светлым, просторным каменным домом, уютным и обустроенным. И снова, как и вчера, испытал острый укор совести, словно удручающая бедность и несчастная обреченность этого дома – дело его, Ивана, рук, его вина, следствие его слепого равнодушия. Cвое благополучие и собственный покой он почувствовал в эти минуты чем-то неправедным и незаслуженным, чуть ли не преступным, и устыдился их…

Было болезненно тяжело продолжать думать об этом. Не выдержав своего уединения и нескольких минут, Иван Григорьевич вышел к Наде на кухню и предложил:
– Раз мне нет работы, я выйду на полчаса, хорошо… Схожу в магазин, посмотрю, что тут у вас есть…

Он взял хозяйственную сумку и не спеша направился к ближайшей бакалейной лавке в надежде купить там чего-нибудь стоящего из провизии. До нее было рукой подать. Но когда он вошел в лавку, понял, что взять там совершенно нечего, - кроме квашеной капусты, перловой крупы, картошки, соли да овощных консервов в лавке ничего не было. – «Тут тебе не хлебный юг, не Кубань и Ставрополье!..» – подумал Иван Григорьевич и отправился в магазин близ центра. До него идти было минут двадцать. И пока шел, окрыленный встречей, снова и снова представлял себе лицо Нади в ту первую минуту, когда она увидела его, ошеломленное, почти испуганное, ее непроизвольный жест, и неотвязно думал об ужасающей бедности, которую увидел у нее в доме …
Когда он вернулся, в печи у Нади уже весело потрескивали дрова, ярко разгоралось пламя, и в комнате почувствовалось первое тепло. На плите стоял чайник, в чугунке с картошкой бурлила кипящая вода. А хозяйка, успевшая переодеться и прихорошиться, нарядная и смущенная, расставляла в комнате скромную посуду на убранный белой скатертью стол. Иван выложил из сумки свертки со снедью, рыбные консервы, пряники, хлеб, поставил на стол бутылку красного азербайджанского вина и, оправдываясь, объяснил:

– Не густо у вас тут с вином, шампанского нету совсем… Да и с провизией тоже! Взял, что было…

– Что ты, Ваня, у нас никогда и не было хорошо, ты уж, поди, забыл!.. Извини, у меня в доме ничего такого не оказалось… Если бы я знала, спекла бы пироги! С грибами; я знаю, ты любил их раньше…

– Не переживай, Надя! У нас тут всего хватит. – Он слегка обнял ее за худенькие плечи и, чувствуя ее не преодоленное смущение, отпустил. Он и сам все еще испытывал почти мальчишескую робость и скованность; и желая как-то стушевать эту скованность, свое напряжение и неловкость, храбро предложил: – Давай, выпьем за встречу!..

– Конечно. Но подожди, Ваня, приготовим закуски… – попросила она и посмотрела ему в глаза долгим, словно испытующим и таким знакомым взглядом. А он все больше узнавал в ней ту, прежнюю свою Надю. Но только сейчас разглядел и понял, что голова подруги совсем седая. И снова острая жалость к ней вместе с невысказанной нежностью горячей волной захлестнула его.

21
Весь день они пробыли у нее дома, и никак не могли выговориться, насытиться этой встречей, их общением, на которые давно уже и надежду всякую потеряли. Осторожно спрашивали друг друга обо всём и сначала робко и сдержанно, а потом все смелее, без утайки рассказывали о своей жизни, отвечали на серьезные и такие трудные, но важные для них вопросы. И лишь избегали подробностей и даже какого-нибудь упоминания о той роковой ссоре, разлучившей их. Иван просил прощения за всё, что он сделал, говорил, что он один виноват в их разлуке, во всем, что случилось тогда… Ему единственным оправданием теперь было то, что он всю жизнь, ни на один день не забывал Надю. А она отвечала, что помнила о нем всегда и что давно уже, много лет как простила его, простила ему всё без укора, без невысказанных обид…

Незабываемым и бесконечно дорогим стал для Ивана Григорьевича этот неповторимый день встречи, день их признаний и примирения. В нем неразделимо перемешались безграничная радость и грусть, нежность и сердечная боль, утаенная жалость и робкая не умиравшая надежда. Потом он без конца вспоминал каждое слово, каждую волнующую минуту их встречи то с радостным сознанием яркого вернувшегося счастья, то с невыносимой печалью расставания. Он помнил всё сказанное ими в тот день, и отрадное, и горькое, ранящее его, помнил разные трогательные подробности надиного обращения с ним в роли хозяйки дома. И долго потом перед его глазами стояло такое родное и милое ее лицо, ее признательный и ласковый, с затаенной грустью взгляд, обращенный к нему…

22
Рассказала ему Надя о своей жизни и о том, как она оказалась одна. Услышал Иван такое, что ему и в голову не могло прийти за долгие годы их разлуки, чего он даже и предположить не мог.

Она вышла замуж вскоре после Иванова отъезда из родного города. И вовсе не назло Ивану, не из мести. Просто почувствовала себя совершенно одинокой, ненужной… Поняла, что потеряла друга навсегда. И хотя любовь ее не угасла, надо все же было думать о будущем… А ее будущий муж, Виктор, оказался ненадолго у них в городе по служебным делам и, познакомившись с Надей случайно через каких-то знакомых, сразу почувствовал к ней большую, растущую симпатию и решил не упускать своего такого неожиданного и счастливого шанса. Тогда это был еще почти зеленый, молодой лейтенантик, всего лишь год как окончивший саратовское пехотное училище, но честолюбивый, находчивый и молодцеватый. Был он на два года моложе Нади, а по складу характера, да и всему своему поведению полная ей противоположность: веселый и компанейский, не умевший ни в чем долго сомневаться, уверенный в себе и скорый на принятие решений. И внешность он имел располагающую. Он сразу распушил перед избранницей свои юные и свежие, еще не обожженные перья. А душа?!. – Да разве быстро разглядишь душу человека не знакомого, не прожив с ним рядом хоть какого-то времени, не пройдя вместе хотя бы небольшие жизненные испытания? – Некогда было проверять его, изучать пристально его харизму, да и не хотелось!.. И надо же было как-то устраивать свою подорванную, как ей казалось, жизнь. Вот и уступила его осаде и его предложению и, будто в воду с головой кинулась, поехала с ним в неизвестное будущее Надежда. Опровергла Надя наветы приятелей Ивана, обвинявших ее в корыстных намерениях и неверности их другу, – не пошла она замуж ни за своего учителя, ни за инженера Петра Семеновича, гордость не позволила. А оставаться здесь, в родном городе, среди утраченных надежд, наедине с мучительными воспоминаниями ей было не под силу…

Первые четыре года они жили в военном городке при гарнизоне, в лесах под Кировом. Здесь у них и родился сын Ваня. С учебой в техникуме Наде пришлось повременить. Потом Виктора переводили по службе то на Камчатку, то на Алтай, то в Тюменскую область, – страна наша большая, и за каких-нибудь двенадцать или тринадцать лет им пришлось изрядно поколесить, меняя края, гарнизоны, жилища… Нигде они не оседали надолго, нигде у них не было своего постоянного жилья. И лишь в конце пятидесятых, когда муж дослужился до капитана, они впервые получили свою квартиру, правда в коммунальной. К тому времени, вопреки скитальческой жизни, Наде все же удалось закончить педагогическое училище. А сын ходил в школу. И всё бы ладно, да так и не полюбила она своего мужа… Осознала она это очень скоро, и всё же старалась быть ему хорошей женой, надежной опорой служивому. Но не смогла никак забыть свою первую любовь и думала – ей так хотелось, – чтобы и он, Иван, где-то далеко от нее хоть иногда вспоминал о ней… И всю свою нерастраченную любовь и нежность отдавала сыну.

Когда в начале шестидесятых произошло невероятное и огромное Никитино сокращение армии, попал под него и Виктор; он был уволен в запас в том же чине капитана. Последние годы он все заметнее стал пить и пристрастился к игре в карты, так что дело с его увольнением решилось без колебаний. А им надо было решать, куда направиться на постоянное жительство. Военнослужащим, уволенным в запас по сокращению, давались некоторые гарантии получить квартиру по месту призыва в армию. Так они оказались в Туле, стали обживаться заново. И, слава богу, квартиру им через полтора года действительно выделили, – живи и радуйся!.. Надя стала работать в детском саду, сын учился. Выходное пособие у Виктора было только на год, и он скоро пошел искать работу. Не имея никакой гражданской специальности, в конце концов определился в штат одного домоуправления, бригадиром по ремонту квартир. Работы у них было много, ведь все городское жилье находилось в плачевном состоянии… Ну, а заработки у мастеров едва набирались для того, чтобы сводить концы с концами, и после армейских окладов казались Виктору совсем мизерными, смехотворными. Это сильно удручало бывшего служивого, и он, последовав примеру своих товарищей, стал халтурить, подрабатывать на побочных заказах. Тут, правда, заработки были тоже небольшие, зато не было недостатка в угощениях; магарычи, подношения, скоротечные застолья и дружеские выпивки по любому поводу сменяли друг друга, следовали одно за другим. – Жизнь на гражданке оказалась намного веселее и увлекательней, чем на армейской службе. Так что домой Виктор приходил почти всегда навеселе, а то и крепко пьяный…

Со временем слабость Виктора перешла в укоренившуюся привычку, и Наде пришлось вести многолетнюю и безуспешную борьбу со спивающимся мужем, борьбу за выживание семьи. В падении мужа она увидела реальную угрозу для семьи, сына и её самой. Больше всего ее волновало воспитание и становление ребенка, его будущее. А Виктор – тот сколько раз уже клялся, обещал бросить пить и жить для семьи, нормальной человеческой жизнью, и все равно снова и снова нарушал слово, продолжал свое. Слабый он был человек и не способен противостоять обстоятельствам, компании дружков, своим пристрастиям. И сколько горьких дней, тягостных переживаний и позора, сколько душевных мук и гнетущих размышлений вынесла Надежда за годы такой семейной жизни! – Они забрали у нее немало здоровья, поседили голову, измотали нервы. В душе ее произошел перелом, в нее закралась и неотступно нарастала мысль бросить Виктора, уйти от него, уйти от невыносимого ужаса их теперешней жизни. И только беспокойство за подраставшего сына останавливало её от немедленных действий… Но решение в ней твердо созрело.

А когда год назад сын закончил школу и поступил учиться в военное училище авиатехников, у нее развязались руки. Она рассчиталась на работе, собрала свой нехитрый, нетяжелый гардероб, документы и без колебаний уехала из этого чужого города, от замучившей ее семейной жизни. Решила жить сама, дождаться, пока Ваня выучится и станет офицером; а там будет видно, как быть дальше… Куда же теперь ей было податься?.. – ясное дело, в родной город. Так Надя, теперь уже Надежда Петровна, спустя двадцать с лишним лет вернулась в дом бабушки, в родной свой дом. В нем без нее жили их старые знакомые, соседи. Дом за эти годы сильно обветшал и покосился, и, когда она вошла в него, от его удручающего, изношенного вида у нее защемило сердце. Ведь в нем всё напоминало о бабушке, дорогом для нее человеке, в нем прошло ее военное детство, а затем и вся ее юность, здесь она встретила и похоронила свою первую любовь… И вот теперь, почти в сорок пять лет, нужно строить жизнь как-то по-другому – без мужа, без семьи, на руинах прошлого. Но как? – она не знала этого. Вся надежда у нее была только на сына; вот выучится, думала она, будет служить, работать. Потом женится, у него будет семья, а у нее, у матери, появятся внуки. А где она будет жить вместе с ними, не важно…

23
Обычная, такая простая и горькая история не сложившейся женской доли… Но ведь это судьба не какой-то безымянной, не известной ему женщины, а Нади, Надежды Петровны, – Наденьки, его любимой. Иван Григорьевич с тоскливой, мучительной болью и стыдом слушал ее рассказ о жизни, которой он не знал. Услышанное сразило его своей жестокой, безжалостной действительностью среди его собственного преуспевания и благополучного семейного бытия. А он-то, глухая душа, столько лет пребывал чуть ли не в благодушном спокойствии относительно предполагаемого удачного устройства Надиной жизни!.. – «Я, только я и никто другой, виноват во всем этом, – стремительной укоризной мелькало в голове Ивана Григорьевича во время рассказа Нади, и щемящая жалость жарким огнем охватывала его, – виноват во всех бедах ее жизни... Не будет мне прощения на этом свете…»

Ему хотелось встать перед Надей на колени, раскаянно каяться во всем содеянном, за всё случившееся в ее жизни, и молить о прощении. Но только разве это поможет ей теперь, когда ушла лучшая пора жизни, разве спасет от одиночества и ожесточения?!. – Что ей теперь его запоздалое и беспомощное раскаяние… Как, чем искупить перед нею его страшную, непоправимую вину?..

И как помочь ей теперь, как можно изменить, поправить изломанную Надину жизнь?.. – Хотя бы материальной помощью; но ведь Надя из гордости может не принять ее. «Ах, если бы он по-прежнему жил здесь, в их родном городе, – с сожалением думал Иван Григорьевич, – тогда сделать это было бы нетрудно. Он нанял бы строителей и кровельщиков, подремонтировали бы старый дом и привели его в относительный порядок; а потом он позаботился бы об обновлении убранства этого жилища… И все равно, он постарается сделать всё возможное для этого и не отступит, пока не убедит Надю воспользоваться его помощью. – Ведь они друзья, что бы там ни было, и он просто обязан ей помочь в тяжелом положении. Зарабатывает он хорошо, и оплата таких расходов, растянутая на два-три года, не затруднит его. А к тому времени, когда он пойдет на пенсию, его тезка, сын Нади, уже станет зрелым офицером и сможет помогать матери».

Такой ход рассуждений успокаивал Ивана Григорьевича, утишал боль. Но невольно одна и та же пронзающая мысль настойчиво возвращалась к нему: «Остаться с Надей, остаться навсегда!..» Это будет полный переворот в его жизни, возвращение в потерянное прошлое. Такой выход, без сомнения, будет резко осужден всеми, – и семьей, и окружением, его знакомыми и сослуживцами. Ведь возвращение в молодость не прощается никому и никогда! Но это не пугало его и не остановило бы, потому что его Надя была бы рядом с ним. Главная беда заключалась в другом: Татьяна, что будет с ней?!. И это препятствие было несравненно труднее любых других. «Ну как можно спасать от одиночества одного человека, обрекая этим на одиночество другого?.. Как он смог бы оставить жену, эту верную ему, прекрасную женщину, мать его детей, предать её после стольких лет совместной жизни? – За что?.. Разве она виновата перед ним и хоть в чем-то не оправдала его надежды обрести хорошую, крепкую семью, родить и воспитать детей?.. – Она тем более не виновата за его, Ивана, собственные ошибки, совершенные в молодости. Так за что же она должна быть так жестоко наказана, за что должна страдать!..» – Стоило ему только на минуту представить себе, что он покидает Татьяну, уходит из ее жизни, и она должна пережить это, искать какой-то выход и строить жизнь заново, искать в ней новую, другую опору и справедливый смысл, – от одной только мысли об этом становилось не по себе… – Страдать, расплачиваться за свершившееся должен он сам, – образумливал, убеждал себя Иван Григорьевич, – расплачиваться полной ценой, без снисхождения...

И снова, пока он с таким суровым самобичеванием говорил об этом, открывая свою боль и свои сомнения, Нина не уставала поражаться его совестливостью и чувствительностью, невольно думала, какой все-таки ранимый и чуткий человек Иван Григорьевич и как удивительно свежо сохранил он в своей душе столько любви, сострадания и нерастраченной юношеской чистоты.

24
И все же они расстались с Надей, – печально признался Иван Григорьевич. – Она настаивала на этом.

У них оставался лишь один день, канун его отъезда. И этот прощальный день они провели вместе, с утра и до позднего вечера. Под неласковым осенним солнцем долго бродили над Волгой, по старым своим местам, посидели с полчаса в новом городском кафе, а потом вернулись домой и принялись готовить прощальный ужин. И как ни скрывал Иван Григорьевич своей тоски и подавленности, как ни бодрился и ни шутил, задумчивость и напряженность сковывали его... А Надя не подавала виду о том, что творилось у нее на душе, какие противоречивые мысли раздирали ее. И хотя ее сердце обливалось кровью от мысли, что снова потеряет его, она просила, убеждала друга, что он не должен бросать свою семью, не имеет права. Ведь там его ценят и берегут, дорожат им. Он должен продолжать свою жизнь с поднятой головой, с достоинством. «Наше время ушло, – говорила она, – прошлого не вернуть… А ты никогда не сможешь освободиться от чувства вины перед своей семьей, будешь вечно терзаться и бичевать себя… Тебе будет еще хуже. Это ведь не пустяк – такая долгая прожитая с ними жизнь!..»

Она убеждала Ивана, что все будет хорошо, что она выстоит, выдержит всё, и ему не следует беспокоиться за нее. Она обещает ему сделать всё, как он просил, и обязательно позвать мастеров для ремонта дома, не будет отказываться от его помощи.

А завтра она не пойдет провожать его, – не хочет бросать на него тень перед родными. К тому же, завтра у нее день дежурства. – Может, это и к лучшему: не будет соблазна приехать на вокзал, к поезду… Так что попрощаться они должны сегодня, здесь, у нее дома…

25
Размягченная и обессиленная, забывшая свою извечную сдержанность, свою стоическую гордость и независимость, Надя сейчас без всякой утайки открывала свою истосковавшуюся душу. С нежностью и любовью она вверялась другу, заверила его в своем не угасшем чувстве. Она сказала, что он может не сомневаться в том, что всегда был и остался для нее единственным мужчиной, которого она любила, и что она сохранит это до конца жизни.

– Теперь ты понимаешь, – объясняла она, – что я избегала встреч, не хотела с тобой видеться не потому, что не желала этого. Я никак не могла смириться с той обидой и несправедливостью, которые ты мне нанес, а потом отдал свое чувство другой, не мне. А когда от твоих приятелей вдруг узнала, что ты тут же и женился, мир рухнул для меня, от отчаяния я не находила себе места… Я тогда решила, что раз ты сделал выбор, то это окончательно, невозвратимо, что я потеряла тебя. И судила себя за ненужную гордость и непримиримость, – что они мне принесли?..
Что мне было делать тогда?.. Я стала внушать себе, что если не буду тебя видеть, мне станет легче, мне удастся забыть тебя. Порой мне удавалось убедить себя в этом, но всякий раз оказывалось, что это не так. Выходит, я обманывала себя, и до безумия обижалась на тебя за твое легкомыслие и неверность…

Тебе было не до меня. Ты не боялся меня потерять, ты просто не думал об этом. Мне не верилось, что ты поступил так только из-за желания наказать меня за вымышленное коварство. Я сгорала от ревности к этой девушке, твоему новому увлечению, и все время пыталась себя убедить, что уже ничего для тебя не значу. Вот почему была так непримирима к тебе и старалась выглядеть в твоих глазах гораздо более мужественной, самостоятельной, чем была на самом деле. А когда тебя не стало рядом, я всеми силами, всеми своими делами стремилась доказать тебе, да и всем, что чего-то стою в жизни, дать тебе почувствовать, что не заслужила такого отношения к себе, твоей измены и отказа от нашей дружбы. Не знаю, удалось ли мне это. – Наверное, ты это понял, но поздно. Жаль…

Вот так я и вышла замуж, вскоре после тебя. Потом-то, и очень скоро, я поняла, что совершила ошибку… Но как могла я тогда рассчитывать на тебя? Я чувствовала себя брошенной, бесконечно одинокой, не нужной тебе. И мне пришлось признать, что всё кончено. Я понимала, что семья – это очень важно и что я уже не имею права вторгаться в твою жизнь, но так и не смогла смириться с этим…

Надя погрустнела, вспомнив свои давние обиды, и продолжала рассказывать о пережитом.
– Так и прошли мои лучшие годы – в душевном разладе и одиночестве, в робком ожидании встречи с тобой. Ты был моя тайная радость и вечная моя печаль. Но я все ждала и надеялась, любила, мечтала о тебе… Ты даже не представляешь себе, какой ты необходимый и дорогой мне, какой ты близкий для меня человек. Ты – единственный, кто так много значил для меня и всегда значишь в моей жизни… И я должна благодарить судьбу за встречу с тобой, хоть она и принесла мне столько переживаний. Ты так меня поддерживал во всем, когда мы были вместе, – и в планах учиться дальше, и в мечтах... Мне было интересно жить тогда, и я тоже с нетерпением ждала каждую нашу встречу. Жизнь с тобой представлялась мне содержательной, полной смысла. И я так любила беседовать с тобой, мечтать о какой-то новой, замечательной жизни!

Потом мне всего этого так не хватало. Я ничего не смогла забыть и ужасно скучала по общению с тобой, и еще очень долго мысленно продолжала наши беседы. И в эти минуты, как наяву, слышала твой голос, будто ты и впрямь говорил со мной…
Нам судьба подарила шанс, а мы его отвергли. А ведь такой шанс – большая редкость. Все эти долгие годы я тысячу раз думала об этом, и страдала, и плакала. Все это очень и очень грустно и горько, ведь жизнь прошла мимо. Это печальная и неопровержимая действительность!.. Каждый из нас живет своей жизнью, своими заботами, много лет мы с тобой не виделись, состарились, испытывая судьбу. Вот в каком состоянии я жила все эти годы.

Без тебя моим спасением от одиночества стал мой сын. Я назвала его твоим именем. Как много раз я жалела, что это не твой ребенок, как долго не могла смириться с тем, что ты не смог быть его отцом!.. Ванечка стал моим божеством, главной целью моих забот, всей моей жизни. Я отдала ему все силы, всю свою любовь и нежность. Теперь это моя жизнь, моя надежда и гордость, это всё, что у меня есть…

Благодаря ему я не считаю себя несчастной. Вопреки всему, я состоялась как мать, как личность, как женщина, наконец. Жаль только, что женщиной я стала не для любимого человека. А так хотелось хоть немного женского счастья, чтобы рядом со мной был любимый... Получается, что я этого не заслужила... Обидно. Ведь душа не стареет, она только просит понимания и участия… Годы, расстояния, разлука – всё это вроде не со мной!.. Ну разве такое естественно для нормального человека, скажи?..

И все-таки, несмотря ни на что, мы с тобой сумели пронести свое великое чувство через долгие годы. Теперь я это знаю. Ты моя вечная и негасимая, пусть безрассудная, но самая-самая настоящая и единственная любовь, любовь всей моей жизни. Больше жизни! – я всё готова была за нее отдать… Много лет я не могла сказать об этом, а если бы и смогла, не стала бы волновать тебя, потому что у каждого из нас была своя жизнь. А теперь не могу ничего скрывать… Я ужасно беспокоилась, когда о тебе долго ничего не было известно, и радовалась, когда узнавала, что ты жив и по всей видимости здоров. Мне и теперь всегда необходимо знать, что у тебя все в порядке, что ты здоров и занят любимым делом, что тебя окружают заботливые, любящие люди! А я останусь для тебя старым другом, человеком, который живет вдалеке и по-прежнему тебя любит, который беспокоится за тебя и всегда готов прийти на помощь… Мою любовь ты будешь чувствовать, даже если будешь далеко от меня, не видя меня. И ты всегда можешь на меня рассчитывать, что бы ни произошло, ни случилось в жизни…

26
Иван Григорьевич с замирающим сердцем слушал признания подруги, и горячая волна благодарности и нежности поднималась в нем. Услышанное потрясло его, открыло ему сокровенные и горькие тайны Надиной жизни, печальные тайны долгих лет разлуки с ним. Он восхищался удивительной верностью женского сердца, его преданностью и непобедимой памятью, его безграничным самопожертвованием. И заблудшая душа его ликовала и плакала одновременно...

27
Как быстро и неумолимо, как стремительно быстро пролетело время, эти мгновением исчезающие сладостные часы и минуты встречи! И как безжалостно скоро подступила, подкралась к ним страшная минута расставания. Впереди открывалась и маячила лишь зыбкая, пугающая бездна разлуки… Мучительный стон души, пронзительный крик отчаяния, как от кровоточащей смертельной раны, застрял у них в груди невыносимой болью, душил неразрешимостью. И невозможно было освободиться от этого невыносимого чувства, чувства неизбежной потери…

Им так хотелось остановить безжалостное время!.. Они изо всех сил старались не подавать виду, скрыть от другого свое состояние, избегали говорить об этом, – лишь бы продлить, растянуть эти ускользающие минуты счастья, не омрачить их каким-нибудь неосторожным признанием или сорвавшимся словом. И можно было уже ничего не говорить, ни о чем не спрашивать друг друга...

И все-таки в последнюю минуту, когда надо было расставаться и он крепко обнял, прижал Надю к груди, она не выдержала, зарыдала. Слезы безудержно лились из ее глаз; она то прятала лицо у него на груди, то прикладывала к лицу платок. Иван силился, как мог, успокоить ее, вытирал ей лицо платком, целовал мокрые глаза, уговаривал: «Ну что ты, родная, не надо… не плачь, ну ради бога… Мы ведь не навек расстаемся, будут еще у нас хорошие дни…»

И только немного придя в себя, Надя вытерла мокрое лицо и улыбнулась виноватой, беспомощной улыбкой: «Иди, милый, так поздно… Мама и сестра уже заждались тебя, наверняка беспокоятся. Счастливого тебе пути завтра! Не забывай меня! Пиши мне хоть иногда, обязательно пиши…» Губы ее задрожали, и она не удержалась, снова ударилась в плач… – Что стало, что он сделал с такой всегда выдержанной и гордой Наденькой!.. – Внутри, в груди Ивана что-то оборвалось, вновь заныло щемящим сознанием непоправимой вины.

Ну как было расстаться с ней?!. Он еще и еще целовал ее мокрое, заплаканное лицо и говорил Наде самые нежные, утешительные слова, обещал не бросать ее, снова вернуться. Наконец, с трудом оторвавшись от нее, он спустился с крыльца и неровным шагом двинулся в темноту сада по дорожке к калитке. Он шел, не раз останавливаясь и оглядываясь, и в освещенном проеме двери видел застывший скорбный силуэт. Его самого сейчас душили непрошеные рыдания, – мир словно рушился вокруг, а он, Иван, не в силах был удержать его, спасти от гибели...
И было такое чувство, будто он уходит отсюда навсегда.  Казалось, он расстается сейчас не только со своей любовью, – он прощается с самой жизнью…
А этот прощальный силуэт врезался в его память, остался в ней навечно …

28
Собеседница Ивана Григорьевича завороженно слушала. Повесть чужой жизни, история такой сильной и драматической любви взволновала ее. Ей было жаль ветерана, так глубоко, так сильно переживавшего свое поражение, свою потерю. Нине не хотелось огорчать Ивана Григорьевича каким-нибудь неосмотрительным высказыванием, и она лишь призналась, что восхищена Надей и преклоняется перед ее стойкостью и великодушием, перед ее благородством. А он, тронутый таким согревающим сердце признанием своей слушательницы, с нескрываемой горечью заявил:

– Мое кажущееся семейное счастье разлетелось в прах в тот день, когда я пришел в дом к Наде и увидел, как она живет… Моя устоявшаяся, налаженная жизнь в тот день разорвалась безнадежно и рухнула, пошла под откос, как я говорил. Она распалась на две несовместимые жизни – до и после этой встречи. Мне бы лучше встретить Надю довольной браком, счастливой и благополучной, ухоженной, пусть даже надменно-чужой, чем увидеть в этом ее плачевном состоянии! – Ну, потерзался бы ревностью и неприязнью к ее неведомому мужу, да не знал бы больше своих сомнений и жил бы себе спокойно, без оглядки назад, перестал пытать себя раскаянием, вечным сожалением. А тут одни терзанья, одни волнения… Живу своей, с виду такой удачной и пристойной, общепризнанной «солидной» жизнью, берегу покой и благосостояние семьи, детей, работаю с людьми и всё остальное, как положено, а мысли постоянно, неудержимо возвращаются к ней, к Наде… Я всё время думаю: как там она, как бьется над без конца возникающими трудностями, как стоически несет крест одиночества, сознавая безнадежность и безвыходность жизненного пути?.. – От этих моих мыслей можно просто свихнуться, сойти с ума!..

Раньше мне казалось, что за эти долгие годы без нее, после нашей разлуки, я выстрадал свое спокойное будущее, – я думал, что страдания освобождают душу от вечного проклятия раскаяния. Но после этой встречи я понял, что глубоко ошибался: ничто не освобождает, не спасает нас от пытки собственной совестью, от страшного суда за погубленную любовь – ни долгие годы праведной жизни, ни раскаяние, ничто… Как тут не проклинать себя за непростительную и непоправимую, ужасную ошибку молодости!..

И Иван Григорьевич, будто убеждая в своей не бесспорной, зыбкой правоте, посмотрел на собеседницу взглядом виноватым и вопрошающим и заключил без тени уверенности: «Вот вам и вся история моего разбитого счастья… безнадежная история моей потерянной любви…»

29
Гости Васильевых начали разъезжаться только на третий день. Иван Григорьевич остался погостить у друга еще немного. А Нина уезжала раньше всех, уже на следующий день. Она извинялась перед хозяевами, – ей нужно было возвращаться в институт, еще не окончилась весенняя сессия. Да и дети требовали ее присутствия дома, мужу было трудно управляться одному.

Провожать Нину на вокзал пошли все Васильевы, и родители, и молодожены. Позвали с собой и Ивана Григорьевича с Татьяной. У всех было празднично-приподнятое, безмятежное настроение. Шутили, смеялись, подтрунивали над молодыми; спрашивали у Никитиных, когда ждать от них приглашение на свадьбу Анюты. Иван Григорьевич смотрел на жену и лукаво отговаривался:

– Это мои женщины всё соображают, планируют… Меня не очень-то ставят в известность!..

По перрону объявили о прибытии поезда. Стоянка всего четыре минуты. Все стали прощаться с Ниной, обнимали и целовали её. Молодежь обещалась осенью приехать к ней в гости, познакомиться со своими родственниками – её детишками и мужем, а старшие взяли с Нины слово, что она чаще, чем до сих пор, будет приезжать к ним, и вместе со всей семьей. Иван Григорьевич стоял чуть поодаль и с улыбкой наблюдал за происходящим. Но вот дошла очередь и до него. Освободившись от горячих родственных объятий, Нина сделала к нему шаг и с открытой улыбкой протянула руку. Глаза ее излучали добрый, приветливый свет:

– До свидания, Иван Григорьевич! Была очень рада познакомиться с Вами. Признаюсь, не думала, что неожиданно встречу такого человека. Я желаю Вам и вашей семье счастья и процветания, а Вам стойкости и здоровья на долгие годы!

Иван Григорьевич слегка зарделся от этих слов и тихо проговорил:
– Спасибо, дочка! Я взаимно и еще больше желаю тебе счастья в жизни. И я тоже рад, что узнал тебя… Не часто в жизни встречаются такие сердечные, понимающие люди. А ты просто молодец! – знаешь, что в жизни надо делать. Я желаю тебе больших успехов в твоей работе, а еще в воспитании ваших детей. И пусть муж всегда будет тебе другом и опорой во всем.

Иван Григорьевич помолчал в смущении, и, видя, что его никто не слушает, понизил голос и добавил:
– А что касается меня, так… – тут он запнулся, и Нина почувствовала его затруднение, – ты уж особенно не придавай значения всему, что я наговорил тебе тогда. Мало ли чего с кем не бывает…

Нина боковым зрением отметила, что никто не стоит рядом с ними и не услышит их, и тихо и очень убежденно произнесла, посмотрев ему в лицо признательным взглядом:

– Не беспокойтесь, дорогой Иван Григорьевич, я никому не расскажу о том, что узнала от Вас, это же святое!.. Ваша тайна останется во мне навсегда, можете не сомневаться. – Это такая удивительная, трогательная история, Вас с Надей нужно бесконечно уважать за такое необыкновенное чувство. Я всегда буду вспоминать Вас с самым искренним уважением и буду думать, что у вас всё хорошо…

Растроганный ее словами, Иван Григорьевич сердечно, по-родственному обнял Нину и по-русски трижды расцеловал ее:
– Ты чудо, Ниночка, умница, всё понимаешь… я верю тебе. Дай тебе бог, милая, здоровья и удачи во всех делах, и не знать сомнений и крутых испытаний в твоей жизни. Пусть Бог хранит тебя и твоих родных! Счастливого тебе пути!..

* * *
Поезд замедлил ход и остановился. Они поспешили к вагону, и, пропустив семью с ребенком и многочисленными вещами, Нина поднялась на площадку вагона. Она стояла за кондуктором, улыбалась родным и приветственно поднимала руку в ответ на их последние напутствия. Но вот уже поезд тронулся, и перрон с провожающими, и вокзальные домики поплыли перед нею и скоро остались позади.

Нина вошла в купе и села к окну. Там, за окном, быстро прошли окраины городка, последние маленькие домишки, прогрохотал мост через узкую реку, и за ней потянулись бесконечные поля пшеницы… Успокаивающий, мерный стук колес вызывал в душе необъяснимую грусть, навевал размышления. Мысли ее неудержимо обращались к своему дому, к детям…

А за ними она непроизвольно возвращалась назад, к только что прошумевшим двум праздничным дням встречи с родными, и их лица, улыбки и пестрые картины свадьбы чередой проходили перед ее глазами. Рассказ Ивана Григорьевича не шел у нее из головы. Нина как наяву видела его взволнованное лицо, слышала его голос.
И она пыталась представить себе лицо, весь облик незнакомой Нади, войти в мысли и чувства далекой одинокой женщины, обратившей свою нетленную любовь в редкостное самопожертвование неустанного ожидания...