Гостеприимство Ее Величества

Арестовывать пришли под утро на следующий день после Рождества. В прихожей здоровенный мужик в штатском, упираясь седым бобриком в потолочный светильник, буднично сообщил об экстрадиционном запросе. Помахал перед носом свернутыми в трубочку бумагами, но разворачивать не стал. Следом втиснулись ещё двое, двинулись по комнатам, заглядывая в шкафы, открывая двери санузлов. Чтобы свернуть поскорее несанкционированный шмон, наспех умылся, успокоил, как мог, перепуганных домочацев, вытащил поясной ремень, выбрал туфли без шнурков и двинулся вслед за громилой к выходу. Уже в лифте мелькнула мысль, а полиция ли это?, но что-то менять в любом случае было уже поздно.

Черная машина без опознавательных знаков ясности не добавила, но двинулась действительно в сторону ближайшего полицейского участка. Въехали во двор, перед входом железная клетка, за ней надпись «Без заключенного не входить!», вот и со статусом определились. Только теперь разглядел болтающийся у одного из конвоиров бэйджик на ленточке из аэропорта Хитроу «Мы сделаем каждое ваше путешествие незабываемым!». Да уж, и возразить нечего. Расторопная девушка-сержант быстро оформила задержание, отобрала мелочь, ручку и телефон, оставила блокнот и брошюрку о моих новых правах. Чуть подольше пришлось повозиться с отпечатками пальцев, фото в анфас и в профиль, соскобы слюны с дёсен, на случай, если я кого-то еще и загрыз. На этом формальности закончились и меня оставили знакомиться с документами. Пока читал, конвой закончил с бумагами и тем же составом повез меня в суд. Передали на руки судебным надзирателям и тепло попрощались, сказав, как приятно им было иметь со мной дело. Встречного чувства признание не вызвало.

Судебные казематы в подвале, камера два-на-два, деревянная скамья полметра шириной, лампы дневного света. На двери камеры мелом моя фамилия. Надо же! Никогда не задумывался, что в мире есть тюремная камера с моим именем на двери. Если лечь лицом к стене, можно представить себя в плацкартном вагоне, но крики надзирателей, резонирующие под низкими сводами, портят иллюзию. Соорудил из завалявшейся в кармане салфетки импровизированные беруши, но поспать не дали. Пришел юрист, интересовался в основном каким количеством денег я располагаю. Ответ его не порадовал. Следом подтянулись ещё двое, пришлось организовывать импровизированный тендер. Надзиратель, впервые наблюдавший подобный ажиотаж, поинтересовался, что я за знаменитость. Сказал, что вношу посильный вклад в поддержку британской юриспруденции.

В зал суда в сопровождении пристава. Стеклянная клетка, напротив в такой же загородке для посетителей подавленное семейство. Для британского правосудия наше присутствие на данном этапе простая формальность. Суть запроса не рассматривается, как монетка, брошенная в щель автомата, запрос катится по желобам, нажимая встречающиеся рычажки, вызывая стандартные реакции. Разговор идет между судьей, баристером и лопоухим пареньком, представляющим прокуратуру. Вердикт предсказуем — случай сложный, но меня готовы выпустить под залог.

К концу дня документы сданы, деньги перечислены, но суду некогда дожидаться пока они отразятся на счетах, а значит ночевать мне придется уже за другими решетками. Ночных приставов в суде нет, и всех недовыпущенных развозят по тюрьмам. Для посадки в автозак меня приковывают к такому толстому надзирателю, что мысль о побеге даже не приходит в голову. Отстегивают его уже внутри, затолкав меня в отдельную клетушку и накинув цепочку на дверь. Просторной клетку назвать сложно, колени упираются в стенку, украшенную до самого верха разводами мочи, не лень же кому-то было, а может в пробку попали. Надписи на языках Евросоюза, включая печально известную Arbeit macht frei — эрудиты. На улице уже темно, свет фар просачивается через затемненное окошечко приглушенным волчьим взглядом. Маршрут знакомый, но ракурс меняет восприятие. Лондон из окна автозака — таким город вы ещё не видели!

Полукруг почета вокруг Букингемского дворца. Испокон века в Англии фраза «воспользоваться королевским гостеприимством» означала попасть в тюрьму. Вот только я гостить никак не планировал. Мост через Темзу, кружение по закоулкам, пара ухабов — и мы приехали. HMP Wandsworth – звучит, как название военного корабля. Одна из крупнейших тюрем Британии, «население» около двух тысяч человек. Построена в викторианскую эпоху, санузлы в камерах установили только в конце прошлого века. Наш конвой на сегодня последний. Из небольшого предбанника вызывают по одному, фотографируют, отбирают одежду, выдают х/б, скатку постельных принадлежностей и вперед навстречу исправлению. Короткие на два размера штаны, видавшая виды фуфайка. Очки на лице начинают выглядеть неуместным напоминанием о былой интелегентности. Развитый плечевой пояс и татуировки до ногтей здесь бы смотрелись гораздо стильнее.

На этаже шумно, старшие из зеков помогают новичкам заполнить формы, обзавестись посудой, распределяют по камерам. В первую очередь отбирают «своих», черные — черных, поляки — поляков. В нашем этапе — половина глобуса, но авторитеты с родины сюда пока не добрались поэтому камеру я получаю по остаточному принципу. Двухъярусные нары, унитаз, умывальник, длинная тумбочка, даже на взгляд липкая, накурено, хоть топор вешай, куча мусора в углу — привет от последних постояльцев. Только успеваю вынести мусор, как звучит команда по камерам. Оставляю обустройство до лучших времен, стелю постель. Подушек здесь нет, запихиваю в наволочку покрывало, вроде бы все. Ключ гремит в замке — привели напарника. Дед-афганец, по английски знает три слова и пару числительных, одно из них 79 — это возраст.

Имущества у него два мешка плюс ходунки на колесиках, камера сразу обретает жилой вид. В тюрьме дед не первый день, говорит не переставая, но я понимаю только жесты. Выясняется, что нас обделили стульями, шторкой, отгораживающей унитаз и чайником. Конвойный терпеливо выслушивает претензии, захлопывает дверь и пропадает из наших жизней навсегда. Часа полтора дед, причитая, наводит марафет, а потом устраивается на полу на вечернюю молитву. На верхнем этаже какой-то энтузиаст из тюремной самодеятельности осваивает ударную установку и под его сбивчивый ритм и негромкие суры из корана я засыпаю. Вопреки логике снится что-то яркое и тюрьма входит в сон только под утро, когда на этаже начинается какое-то движение. Счастливые обладатели чайников завтракают выданным с вечера сухим пайком, нам же с дедом остается ждать неизвестно чего.

Первое ощущение несвободы — любое взаимодействие с миром за пределами камеры строго регламентировано. Пустяковый с точки зрения обычной жизни вопрос можно задать только в отведенное для этого время. Начинается оно с поворота ключа в замке, поэтому любое позвякивание и шаги в коридоре рефлекторно включают режим ожидания. Казалось бы, валяйся, спи, мечтай, гляди в мутное окошко на решетки соседнего блока, но на деле заставить себя спать или мечтать оказывается очень трудно. Сознание мечется в кругу нерешаемых вопросов, и мне становится понятным, отчего сходили с ума узники одиночных камер. Дед хоть и не годится в собеседники, а все равно греет своим присутствием, живая душа рядом — великое дело.

В десять часов конвоир забирает на медосмотр, выход из камеры воспринимается как праздник. В светлой приемной над рядами пластиковых кресел бубнит телевизор, но мне куда важнее посмотреть на солнышко. Жмурюсь, как кот, впитывая его лучи. К моменту возвращения в корпус начинается прогулка, толпа зеков с трех этажей тянется через двери в тюремный двор, часть оседает групками вдоль стен, остальные выстраиваются в неспешную карусель по периметру. Я делаю пару кругов, прислушиваясь к разноязычному говору, отмечая соотечественников-славян. Наше крыло карантинное, старожилов в нем практически нет, вновьприбывшие зеки проводят здесь первые пять дней, знакомятся с тюремными порядками, а уже потом распеределяются по стационарным камерам. Соответственно тема большинства бесед — обмен впечатлениями.

Ко мне подходит один из старших, спрашивает откуда я и не знаю ли случайно румынского. Поотдаль у забора стоит потерянный молодой доходяга с проплешинами от стригущего лишая. Старший ищет ему соотечественников в пару, в одиночку здесь справляться гораздо тяжелее. Такая забота совершенно не вяжется с экранными стереотипами, и это не единственный приятный сюрприз. Охранники тоже не по-киношному вежливы и подробно отвечают на любой заданный вопрос. Уверен, что процент отзывчивых людей здесь гораздо выше, чем на любом из судебных заседаний, на которых мне довелось побывать. Прогулка заканчивается. После приятного весеннего воздуха камера воспринимается еще более затхлой. Забираюсь на нары, сна ни в одном глазу, если по каким-то причинам залог не  оформят до конца дня, то куковать мне здесь до понедельника, в выходные из тюрьмы не выпускают.

Дед садится на молитву, я за компанию с ним делаю пару упражнений, но настроение ужасное, в ритм войти не удается и от этого злюсь на себя ещё больше. Неожиданно дед, словно уловив посыл, отрывается от молитвы и начинает что-то горячо объяснять. Ориентироваться я по-прежнему могу только по жестам, но суть его тирады сводится к тому, что Бог — не фраер, все видит, и каждому воздастся по вере его. Я тронут. Лет тридцать назад, доведись мне служить в армии, мы вполне могли бы ловить друг друга в перекрестье прицела, но здесь и сейчас ближе этого деда у меня никого нет. Как могу выражаю ему свою признательность, дед возвращается к молитве, а я к разминке, которая теперь на удивление идет, как по маслу. Вспоминаю, что со вчерашнего дня ничего не пил, поколебавшись, выпиваю две кружки воды из под крана, обезвоживание опаснее возможных кишечных инфекций.

В пять часов камеру открывают — время ужина и вечернего моциона, аппетита по прежнему нет, зато удается взять в столовой кружку кипятка, первое горячее питье за прошедшие сутки.  Получаю у надзирателей индивидуальный пин-код и иду звонить домашним. Оформление залога  отняло гораздо больше времени и сил, но сейчас документы уже готовы, вопрос только в том, успеют ли они дойти до тюрьмы. Нарезаю неспешные круги по коридору, один конец глухой, другой упирается в решетку центрального холла, из него ромашкой расходятся остальные пять корпусов. Позже узнал, что до шестидесятых годов в нашем крыле были оборудованы виселицы, сейчас в этом помещении столовая для надзирателей.

Вечерний моцион заканчивается, ожидание становится невыносимым. Гипнотизирую дверь, но она и не такие взгляды выдерживала. Часа через два надежды тают, начинаю настраиваться на выходные в этих же стенах, получается плохо. Тут и приходит конвоир с указанием собираться. Тепло прощаюсь с дедом и топчусь в коридоре в ожидании конвоя. Тем временем по этажу потеряно бродит новое пополнение, вижу себя вчерашнего, радуюсь, что совсем скоро это превратится в воспоминания. Повторяю вчерашний путь в обратном направлении, возвращаюсь в родную одежду и немедленно начинаю ощущать себя прежним. В приемнике оформляют очередную партию зеков и в ожидании своей очереди я меряю шагами последнюю на пути к воле комнату на замке. Её окна выходят прямо на решетку моей камеры, и возможность взглянуть на неё снаружи представляется мне хорошей приметой — залогом того, что больше нам свидеться не доведется.

Наконец оформление закончено, милостью короны мне выдают автобусный билет, восемь фунтов на проезд до дома, колоссальные ворота отъезжают в сторону, я оставляю за спиной викторианские башни и стены, и прожитые в них 24 часа, и деда, и двор. Теплый вечер принимает меня в свои объятия, в голове крутится «И откроют врата для нас, и опять перехлест дорог...». Я понимаю, что сутки не срок, но что ни говори, а выход за ворота во все времена был и будет одинаковым. Я иду, не оглядываясь, через пустынную площадь, парковку, заброшенный парк туда, где в свете уличных фонарей шелестом шин гудит автострада, ходят автобусы, толкутся пешеходы. Туда, где продолжается жизнь.