Уроки тюркского

Уроки тюркского

Назар Шохин
               
                Муаллиме [1]
                Рашиде
                Мустафиной(Файзуллиной)


Почему готовящимся в мир иной так хочется встретить там любимых учителей? Очевидно, не за знания вовсе – за терпеливо преподанные уроки, глубокий смысл которых постигаешь с течением времени.

Я пошёл в школу в сорок третьем году. Правильнее сказать, стал первоклассником совсем поздно: овдовевшая мать сама заживо сгорела из-за неосторожного обращения с огнем тандыра[2]; троюродным родственникам, стремительно редевшим от войны, было не до учёбы сироты; сестра на свой страх и риск привезла в город за сорок километров от нашего кишлака[3]. Так, в девять лет, началась моя новая, почти самостоятельная жизнь.

Сестра работала на эвакуированном из России велосипедном заводе, снимала комнату в общем дворе. Без мужа, погибшего на войне, еле сводила концы с концами, но всё же сделала самое лучшее для меня в своем незавидном положении – пристроила в начальную мужскую школу, где учились отпрыски партноменклатуры.

Школа была самая современная – здание под сталинский ампир с просторными, светлыми классами, актовым и спортивным залами. Его, очевидно, намеренно воздвигли рядом с древним медресе[4], подчеркнув, кто в новой жизни хозяин. Из школьных окон открывалась широкая панорама рощи вечнозеленой туи [5]. Не знал я тогда, что обитель эта станет мне дороже отцовского дома.

Меня определили в группу, где детей учила бежавшая от поволжского голода немолодая татарка. Она преподавала достаточно давно и славу лучшего педагога-«начальника» приобрела неимоверную. К ней стояла очередь, брали не всех; по крайней мере, жителей кишлаков в списках не было – я стал у неё первым, да ещё и великовозрастным, сельчанином. Позже я понял, что сестра своим выбором не только школы, но и учителя, дала мне первый в жизни, изменивший всю мою судьбу толчок.

*  *  *

Грамота на первых порах давалась трудно. Особенно не ладилось с пересказом. Я легко осваивал буквы латинского алфавита, прекрасно справлялся с правописанием, но с трудом связывал слова в словосочетания. Муаллима, слушая меня, хмурила брови, относясь строже, чем к кому-либо. Снова и снова она терпеливо указывала ручкой группы слов и повторяла их, – я однако терялся, язык мой деревенел и отказывался подчиняться. Всё было впустую.

Двоек становилось больше. Меня мучила неведомая ранее дикая тоска, одолевали мрачные, безотрадные думы, всё сильнее тянуло в кишлачный двор. Мечталось лишь об одном – домой, домой! Тут, в городе, было скучно: белые люди, скудные огороды...

Едва заканчивались неудачные уроки, меня одолевало желание отыграться на сверстниках – изнеженных, хилых, не отведавших тумаков. Сначала получил пинков одноклассник. Затем пошли подзатыльники то одному, то другому и, наконец, драки. У меня появился азарт – побеждать постоянно, каждый день. Одна мысль о победе прибавляла сил и смиряла с неудачами в учёбе. Мне даже стало казаться, что и не двоечник я больше.

Где-то месяца через три я вывел на перемене во двор троих ослушавшихся меня ребят и стал бить по очереди – сначала одного, потом второго. Третий попытался выкрутиться, но и его руки покрылись синяками. Жалости никакой не было, думал только, как отдубасить неженок. В тот день не было и не могло быть на всем белом свете человека счастливее меня. Я стал атаманом.

На следующее утро Сафия Валиевна вошла в класс, поздоровалась и, прежде чем посадить всех, привычно окинула взглядом каждого. И сразу, конечно, увидела троих избитых ребят.

– Ильясов, выйди к доске, – не удивляясь и не меняя спокойного тона, сказала учительница. – Возьми в руки мел, раз уж ты один без царапин, и приготовься отвечать.

Муаллима заставила меня семь раз, громко и внятно повторить пословицу «Яхши билан юрсанг етар муродга, ёмон билан юрсанг – коларсан уятга» [6].

Повторяя, под напряженным взглядом всего класса эту самую сложную в моей жизни тираду, весь красный, я чувствовал, как потею, как меня приземляет. А приземлять было что: перед классом – вконец обнаглевший здоровяк, ищущий для приложения своих рук и ног всё новые жертвы.

Я ещё раньше замечал, с какой осторожностью муаллима следила за моими руками – сегодня стало ясно, что они перестанут быть её головной болью. Здесь, в помещении, а не на улице, она, уничтожив мою злую волю, стала творить из меня нового человека, ловко навязывая свои правила. Теперь, похоже, она взялась за меня по-настоящему.

Муаллима села за стол, пододвинула классный журнал. Затем, словно передумав, отодвинула его назад. Двойки в журнале не появилось – да лучше б она была!
Вырвавшись на перемену, ученик Ильясов стоял у окна как вкопанный. «Погодите, придут ещё деньки, стану и я самым грамотным. Будете за мной по пятам ходить: “Товарищ Ильясов, не будете ли столь добры, не подпишите ли бумаги?” Лебезите, лебезите на здоровье! Да только я главным агрономом буду, командовать бригадами трактористов буду. А вы все просиживайте штаны в школах и институтах!

Удивляйтесь, как это возможно, что здоровенный мужик из кишлака учился в городе и работает в столице. Наглухо застёгнутый темный френч, во рту – папироса высшего сорта...»

С такими вот гневными мыслями намеревался я сбежать в родной кишлак.
К счастью, духа хватило не сделать этого. И даже сил прибавилось. Строчки про доброту всё больше обволакивали меня, отвлекая от пинков, подзатыльников и драк, заставляли иначе взглянуть на своих сверстников.

В Бухаре говорили «и;кая», тягуче подчеркивая «и», а у муаллимы все персоподобные длинные «и» произносились по-тюркски – «ы». По-узбекски она разговаривала с едва заметным акцентом, однако фразы строила правильно, а словарный запас имела такой, что позавидовал бы иной коренной носитель. От более чистого тюркского наречия учительницы-татарки исходило что-то особое, арифметически выверенное, неподвластное любому-каждому.

Муаллиме было тогда, наверное, за тридцать пять или около того; я хорошо помню её белое, круглое, скуластое лицо со светло-карими глазами; редкую, освещавшую весь класс улыбку; совершенно необычные для этих мест русые волосы; крупные гранатовые серьги. Теперь я уже не думаю, что она была старой девой, её муж, скорее всего, тоже погиб на фронте.

*  *  *

Весной, после удачной третьей четверти и накануне Навруза [7] муаллима позвала меня помочь разнести подарки. «Углим [8], давай навестим всех близких, вдов и больных. Это савоб [9]  в праздничный день».

Идти по домам вместе с наводившей страх учительницей? Ничего себе! Давно ли я смеялся над поверженными? А теперь ставшая самым главным человеком в моей жизни учительница доверчиво просит, чтобы я помогал им и навещал их! Надо же, какие сюжеты закручивает жизнь!

Мой мир переворачивался ещё раз – не иначе. Такой жизненный путь пугал, и я не знал, как себя вести, и более того – как же жить дальше.

Под непрекращающимся дождем мы обошли вместе почти половину маленького городка.

На последней улочке муаллима, ободряюще похлопав меня по плечу, передала свёрток. Подарок ли это был к празднику, просто знак особого внимания, или благодарность за помощь сегодня – я не знал. Раньше я думал, что вечно занятая школой учительница, как все мы, питается обыкновенной едой, пловом, например. Заглянув же в свёрток, обомлел: там было неведомое мне свежее домашнее печеное. На упаковке было выведено красными чернилами знакомым каллиграфическим почерком: «Яхшиликка яхшилик – хар кишининг иши, ёмонликка яхшилик – эр кишининг иши» [10].

Вот это да! Так вот какая она, муаллима! Все судачили о скудном дастархане [11] в её доме, а она показала, что даже в военное время голод не препятствие для праздника. Делиться с бедными, угощать гостей, радоваться вместе… Эту науку мне преподала муаллима. А приложенное к подарку тюркское двустрочие? Так сам станешь забывать, что давно не ел досыта, и следить за тем, чтоб не голодали другие. Ну и ну! Сафия-ая [12] это сама доброта, и мне это сегодня стало окончательно ясно. В ее облике было что-то родное. Материнское.

Яства жалко было есть. Я причмокивал, предвкушая удовольствие, но донёс подарки до дома в целости. Голод в сорок четвёртом ещё не отпустил, денег у нас не водилось, а во дворе было много народу. И сестра, наперекор себе, разделила печёное на мелкие кусочки и раздала соседям.

*  *  *

Летом завод сестры вместе с персоналом перевели в столицу. Переехал в Ташкент и я. На вокзале меня провожали одноклассники. В том числе и те, кто получал от меня тумаков.

С тех пор прошло много лет. Больше муаллиму я никогда не видел. Жил не тужил, шагая вперёд по жизни безоглядно. Будущее порадовало меня аттестатом и дипломом, куском хлеба на столе, доверчивой женой.

Уже много позже сочащийся мёдом чак-чак и дурманящие беляши стали готовить практически во всех узбекских домах, в том числе и в моём.

Припоминая их особый вкус, вспоминаю и первую учительницу, её уроки.

_____________________________

[1] Муаллима – учительница;
[2] Тандыр –  глиняная печь для изготовления лепёшек;
[3] Кишлак – село;
[4] Медресе – исламское учебное заведение;
[5] Туя - хвойное вечнозелёное дерево семейства кипарисовых с мелкими чешуйчатыми листьями;
[6] “С хорошим поведешься – все твои мечты сбудутся, с плохим поведешься – навек осрамишься”.
[7] Навруз – праздник весеннего равноденствия; отмечается 21 марта.
[8] Углим – сын мой;
[9] Савоб –  благодеяние;
[10]“Отвечать добротой на благодеяние – обязанность, добром на зло – мужество”;
[11]Дастархан – скатерть, используемая во время трапез; сервированный стол;
[12]Ая – обращение к матери.

Казанский альманах. – 2016. – №16