Сердцебиение

Отчего-то именно на это белое такси с жёлтыми и оранжевыми пятнами она обратила внимание, взглянув в окно. Отсюда, с восьмого этажа, оно было маленьким, игрушечным и беззвучно двигалось по дороге, словно по вытертому, полосатому от времени и царапин линолеуму. И она невольно заулыбалась, вытягивая шею: такси замедлилось, включило огоньки поворотников, совсем блёклые в свете летнего солнца, и завернуло к ним во двор. Она следила за ним, щурясь на яркий дневной свет, до тех пор, пока оно не скрылось за торцом дома. Повесила на место прихватку, которую так и держала в руке и поспешила, насколько позволяла спина, из кухни в гостиную. В дверях ударилась локтем, охнула, пожурила себя за неуклюжесть. Приникла к окну – такси ехало по двору. И даже сердце быстрее стучало от смешного волнения: у какого подъезда остановится?.. Но ведь угадала же, а?.. Угадала!..
Из машины вышел пассажир – плотный мужчина в светлом; уверенными, быстрыми шагами подошёл к багажнику, легко вынул оттуда синий дорожный чемодан на колёсах, выдвинул ручку. Захлопнул багажник – и пошёл к парадной, не оборачиваясь на машину. Такси отъехало. Полминуты спустя, когда она уже спешила в прихожую, хрипло забулькал домофон. Не изменяя давней привычке, строго и недоверчиво спросила:
- Кто там?
- Мам, это я!..
Она открыла дверь квартиры сразу же, как погас огонёк домофона. Услышала, как хлопнула внизу входная дверь, как тронулся и загудел лифт. И стояла на пороге, ожидая; и смотрела, как преображается, расплываясь в улыбке, лицо сына. Как он, подхватив чемодан, поднимается по лестнице – последний пролет, от лифта до этажа…
- Юрочка! Ну, наконец-то! А я тебя в окно увидела… Чемодан какой здоровенный у тебя!.. Сверху меньше казался… Юра! Какой же ты молодец, что приехал!..
От него пахло городской пылью, разгорячённым телом, бензином, дорогим одеколоном. Они долго и крепко обнимались в прихожей. Приехал, приехал сынок! На целых три дня!
Дом ожил, задышал, наполнился шагами, звуками. Она крикнула из кухни, потянувшись за глубокими тарелками:
- Я надеюсь, ты голодный?
И он прокричал в ответ из ванной, перекрывая шум и плеск льющейся воды:
- Как дракон!..
Вышел, вытирая полотенцем лицо и коротко стриженую голову, так похожий в этом жесте на покойного отца:
- Ма, а я тебе купил, что обещал!
- Да ну, Юрка! Ты с ума сошёл?.. Делать тебе нечего!.. Погоди, а как же ты её привёз?.. В чемодане печка у тебя, что ли?
Сын засмеялся шутке:
- Да заказал. Завтра или, в худшем случае, послезавтра привезут.
- Ох, Юрка… Да я ж с ней не разберусь…
- Да чё ты, мам. Там всё просто. Кладёшь тесто – достаёшь хлеб. Горячий, настоящий! Который через три дня не цветёт радужной плесенью, между прочим!
Она смотрела на него, чуть склонив голову, опустив руки. Всё так же гладко выбрит, подтянут, со вкусом одет… И даже новых морщин, кажется, не появилось с их последней встречи.
- Это тебе всё просто в этой современной технике… Я-то в этих кнопках запутаюсь… И… Юрка, Юрка, погоди, а куда ж я её поставлю?..
- Да поставим, не суетись. Нормально всё будет. Ну, если не встанет, тумбу или навесной шкаф тебе поменяем. Я померю и закажу.
- Не надо новый шкаф, Юр!.. Юр, ну всё, давай садись, покушай. Потом уже с печкой будем решать… Или в гостиной тебе накрыть?
- Да ну ты что! Новый год, что ли?.. Здесь поем. Давай.
Ели и смеялись: как-то само собой представилось, как позвонят им завтра и скажут, что доставили заказ, они выглянут в окно – а там Емеля на печи. В лаптях, косоворотке – и с мобильником в руке…
И Юрка хохотал, и смех у него тоже был громкий, отцовский… А лицо – мамино. Круглое, будто по циркулю очерченное. Широкий, чуть приплюснутый, нос, полные губы… Она смотрела и смотрела на него, невольно пытаясь вспомнить: а сама, интересно, так же выглядела когда-то, в свои далёкие сорок восемь? Старше казалась? Или моложе?.. Тогда ведь думалось, дуре – что вот она уже, старость…
- С поясницей-то как? – после подробного рассказа о супруге и дочерях спросил сын.
Она вздохнула, отвела глаза:
- Да никак, Юр. Всё уже, возраст. Новый позвоночник не вырастет… Доживу со старым как-нибудь.
- «Как-нибудь» - это не жизнь, мам.
- Юр, ну… Смысла нет, я же не молодею. Хоть ты что делай.
- Мать, ну мы же не в Союзе! За железным занавесом… Помнишь, ты говорила, что разузнала тогда… Что с твоим диагнозом спокойно можно в Германию или в Израиль на лечение, и снова будешь бегать, как в двадцать лет!
Когда он хотел решить, как старший, как мужчина – всегда говорил «мать» вместо «мама». И она доверяла. Сказал – значит, уверен, значит, сделает… И сопротивляться бесполезно. Вот так он и дела вёл – ответственно, строго… Теперь вот – в Москве, поставки по всей России. До сих пор не верится в это! И гордость за сына, и…
- Юр, но ты смотри сам. Это же не хлебопечка. Это же… совсем другие суммы.
- Мать, перестань.
Она помедлила немного, вздохнула. Конечно, хотелось двигаться хоть чуточку свободнее. Конечно, хотелось жить без постоянной боли…
- Юр, ну… Давай, может… Может, вы с Пашей вместе? Пополам?.. А?..
- Мам, не надо. Я сказал оплачиваю – значит, оплачиваю всё. В конце концов, Павел тебе отдых покупал в прошлом году. И в этом купит, да?..
Она улыбнулась – вышло виновато:
- Да.
- Ну, вот. Скажи ему, что сначала летишь в клинику и проходишь там курс лечения. А потом уже по результату. Если одного курса будет достаточно – пусть тебе путёвку дарит. Я всё сам по поводу лечения уточню. Только диагноз мне свой напиши – подробно. У меня Андрей – ну, помнишь, да? Из Иркутска который. Сейчас тоже в Москве. Ну вот, он всю эту тему досконально знает. Так что как только в Москву вернусь, сразу ему позвоню.
…Вот уже обед, и солнце вышло из-за дома, широкой полосой легло на белоснежный откос стеклопакета, осветило цветущую герань и ветку воскового плюща с гроздью розовых, едва начинающих светлеть бутонов. Она задержала взгляд на плотно закрытых пятиугольных коробочках – они ещё не начали белеть. А это значит – жаль, но Юра, по всей видимости, не успеет дождаться цветения…
А сын всё говорил… Она машинально отщипнула кусочек хлеба, хоть есть и не собиралась; тихо перебила:
- Юр, ну ты Паше лучше сам позвони тогда, скажи, чтоб ничего не покупал пока…
- Мам, давай лучше ты.
И снова стукнулось сердце в груди – так усталый, измученный человек прислоняет голову к стене. Грубо, неожиданно громко… Так судорожно ударяет по воздуху доска, с которой уходят прыгуны в воду. Дрожит, вибрирует, пытаясь обрести прежнее равновесие и покой – а человек летит, летит, падает в бездну…
- Вы с ним так и не общаетесь?..
- А как с ним общаться?.. Мам, вот скажи, как мне общаться с человеком, который подал в суд на родного брата?.. Это нормально, вообще?..
Её пальцы мяли хлебный кусочек – а он не слипался в них, холодных и непослушных, крошился на стол.
- Мам, понимаешь… Я его очень долго терпел. Все эти годы. Все эти его психи, заскоки, капризы, бесконечные пьянки. Но то, что он сейчас выкинул – это уже перебор. Это уже за гранью вообще всего. Мам, всё, ну его на хрен!.. Пусть судится со мной, если так хочет. Ради Бога! Всё! Не хочу больше о нём говорить.
С улицы сквозь приоткрытую раму доносились восторженные крики стрижей, деловитый шум машин. Где-то засмеялся ребёнок – но его смех заглушил близкий автомобильный гудок, требовательный и злой.
- Давай я тебе чаю налью, Юр…
- Не надо… Я сам.
Он достал чашки, снял с заварочного чайника смешную ватную девицу с весёлыми губами и выцветшим румянцем на ситцевых щеках. Налил заварки, хотел добавить кипяток – но чайник уже остыл. Сын нажал на кнопку и вернулся за стол.
- Жалко, Юр… Ты, наверное, не застанешь – вон, видишь, плющ скоро опять зацветёт…
- Ма, да я видел… Уже сколько раз…
Но в глаза ей он уже не смотрел. Ясно было: наболело, накипело… И уже видно, как шуршит, потрескивает на дне души. Точь-в-точь как вода в электрическом чайнике… Сейчас забурлит – а кнопки, самой нужной кнопки и нет…
- Юр… А может, всё-таки поговорить с ним?..
Юрий поднял потяжелевший взгляд, сложил руки на столе; кончики его пальцев соприкоснулись, указывая прямо на неё.
- Мама, послушай. Павел – больной, неадекватный человек. Разговаривать с ним бесполезно. Это бессмысленно в принципе. Он ничего не понимает! Я ему ещё в самом начале предлагал договориться! Но он просто начинает сразу орать. Обвинять меня, истерить… И сколько ни пытаешься пробиться через этот поток говна, сколько ни говоришь – успокойся, закрой рот и хотя бы послушай, что я скажу! – бесполезно!
- Юр, ну… Ты же знаешь, он всегда был таким… Обижался, если слишком агрессивно его…
- Обижался, конечно! – Юрий расцепил руки, весь подался вперёд. – Это же так удобно! Такой бедный маленький мальчик, которого все норовят обидеть! Он взрослый мужик, мама, ему сорок три года, пусть научится решать свои проблемы сам и без истерик! Надоело за эти годы, вот где уже сидит!
Он ткнул ребром ладони в горло и вскочил со стула. Прошёл по кухне, выглянул в окно, резким движением отдёрнул занавеску. Подержал паузу и заговорил, не оборачиваясь к матери, опираясь ладонями о подоконник:
- Я всё время шёл ему навстречу. Во всём, всегда. Я его – без должного опыта, даже без навыков, еле-еле с базовыми знаниями – не побоялся взять в бизнес. Потому что брат, родная кровь. Потому что он очень хотел этим заниматься. Хотел так же, как и я… Только он тогда ещё не умел ни хрена, а я уже открыл свою фирму и выходил на рынок! И я подал ему руку! Вот, Паша, давай. Вот ты сейчас посмотришь, как это работает. Окрепнешь – уйдёшь, откроешь своё дело. Он пришёл на всё готовенькое, мам! Он никогда и ничего не создавал с нуля! И так и не создал, только ныл все эти годы, что хочет своё, своё, своё!.. Только пусть оно само, по щучьему веленью, на него с неба свалится! У него же, видите ли, амбиции!
Юрий развёл руками, будто там, за стеклом, висел в воздухе перед окном восьмого этажа невидимый собеседник. Дёрнул плечом – и вновь опустил голову:
- И в конце концов я реально ему всё устроил. Я подобрал ему – сам! – такую команду, мама! Я отдал ему таких профессионалов! Чтоб только он убрался уже, открыл свою фирму, успокоился и не мотал мне нервы! И понимаешь, мам, когда он, уходя, выкатил мне: я вот, дескать, не буду по прежней формуле ничего выпускать, и ты – ТЫ-Ы! – сын поднял указательный палец, – давай тогда тоже не будешь использовать прежнее название – я и на это тогда согласился! Ну всё, правда, разделили бизнес, каждый пошёл своей дорогой – ну хорошо, братик, давай так! Хотя владелец марки – я! Я единолично имею право решать, что и под каким названием мне выпускать!.. А потом – да, я идиот, я с самого начала знал, что не надо с ним больше связываться никогда! – но понадеялся на его адекватность! И один раз по-братски попросил помочь! И что я в итоге получил?..
Прилетела трясогузка, села на крышу пятиэтажного дома напротив. Ловила равновесие, покачивая хвостиком, потом быстро засеменила по разогретому рубероиду, останавливаясь то тут, то там. Птичка-птичка, невеличка… Смотри, не обожги лапки… Мне бы твои заботы… Или хоть крылышки твои… Господи…
- Но он же помог тебе?
- Да лучше б не помогал, - Юрий развернулся, прошагал через кухню, сел; взгляд наткнулся на чашки с заваркой. Он встал снова, налил кипятка – но сахар не положил, забыл даже достать ложки. Она не стала напоминать.
- Он теперь как собака на сене. Сам не гам и другому не дам! Да, выпуск товаров под старой маркой приносит деньги! Да, Пашот, представь себе! И что, ты этого раньше не знал? Зачем ты сваливал тогда из фирмы?..
Он сказал так привычно, легко – Пашот… но не заметил. А у неё даже вздрогнуло было сердце – но тут же обмякло, поникло. Увы, лишь случайность, лишь не стёртая до конца привычка… Уже не первый год в разговоре с ней он называл младшего брата или Паша, или вовсе официально, отстранённо – Павел. И тот, упоминая его, тоже произносил: Юрий. Так, точно сплёвывал что-то длинное, скользкое.
А раньше… так и было: Пашец, Паштет, Пашот… А старший – из-за того, что Юрий – конечно, Долгорукий… То есть – Длиннолапый. Но это слишком уж сложно. Поэтому – Длапый, или даже проще: Длап… Сколько ж лет прошло?.. Неважно. Много.
- Так… и чего он теперь от тебя требует… через суд?..
- Чтобы я, мама, перечеркнул всю свою жизнь. Всё, чем занимался эти годы. Чтобы уничтожил всё, что создал с нуля своими руками!
- Это что… так в документах написано?.. В жалобе?..
- Ну, нет, естественно… - Юрий вспомнил про ложки, достал из ящика себе и матери. – Если коротко – хочет, чтобы я полностью отказался от выпуска продукции под старым названием.
- Ну, так откажись…
- Мама! Я же только что тебе объяснил русским языком! Он к моей фирме не имеет уже никакого отношения! Вообще, абсолютно никакого! У него права только на формулу старого продукта! А марка осталась за мной! Это моя фирма! Полностью моя, все дела которой веду лично я – вот уже двадцать пять лет! И если он ушёл в свободное плавание, то должен понимать, что я буду использовать другие разработки, не его – но выпускать их под своей маркой!
- Но ведь ты же пообещал ему тогда, что не будешь… Когда вы решили разделиться…
- И обещание своё я сдержал. Я ведь честно спросил у него разрешения в виде исключения для участия в международной выставке выпустить партию товара по той, прежней, формуле, и под прежним названием. И он дал своё согласие на это! И партию ту смели сразу всю – и на выставке, и на плановой реализации! Понимаешь, мама? Через пять лет – оторвали с руками! Это реально людям необходимо, это востребовано! Ну, ты бы сама что сделала на моём месте?.. Разумеется, я тут же подписал в реализацию вторую партию товара – и эта вторая шла уже по моим формулам! Мам, по всем законам я ничего не нарушал! Для второй партии я изменил и дизайн упаковки тоже! Поэтому обмана тут нет никакого! А Павел на полном серьёзе считает, что я должен был с челобитной спрашивать у него милостивого разрешения выпустить вот эту вот вторую партию – СВОЕЙ продукции под СВОИМ же брендом! Мам, ну это что, нормально?! Это вообще как?! Конечно, это прибыли! Конечно, это деньги! И приличные деньги! Да, я понимаю Пашину зависть – ему такое теперь только во сне остаётся видеть! У него всю жизнь было криво с головой, он феерический раздолбай, и если бы я ему не помогал, он был бы сейчас спившимся лаборантом! Само собой, у него дела идут через одно место! Но если сам не умеешь бизнес вести – нахрена завидовать?.. Да ещё и в суд бежать!.. Бред!..
В юридических тонкостях она разбиралась слабо. Но молча кивала, чтобы не огорчать сына, не распалять его ещё больше. Вздохнув, подытожила:
- Да, Юр… Тяжело.
- Абсурд, - наконец отхлёбывая чай, твёрдо заверил сын.
Она тронула пальцами чашку – то ли пальцы были холодными, то ли чай ещё и вправду не остыл. Но чая не хотелось.
- А если суд будет, то потом – что?..
- Посмотрим. Если будет приемлемое решение – финансовое, например – выплачу, сколько постановят. Если нет, подам апелляцию.
- Ну, а потом?.. Общаться с Пашей будете?..
Он опустил глаза в чашку:
- Нет.
- А…
- Мама, нет. Если он не отзовёт иск, после суда между нами всё будет кончено раз и навсегда. И как между партнёрами, и как между людьми.
- Братьями…
- Мам, давай без дешёвой патетики. Нормальные люди так не поступают. Родственники, не родственники – без разницы. Грань, за которую заходить нельзя, для всех одинаковая.
Зазвонил мобильник сына – резко, незнакомо, - так, что она дёрнулась, а сердце испуганно зачастило. Юрий сказал взглядом: погоди, сейчас поговорю и вернусь – и вышел в коридор.
Она неподвижно сидела над остывающим чаем; в его круглом коричневатом зеркале с чаинками на дне отражался силуэт отрывного календаря, похожий на ссохшуюся, закаменевшую четвертинку хлеба. Юра, возвратившись, задел стол, садясь – и хлебная корка, зашатавшись, раздробилась на блики и пропала.
- Так что вот, мам. Такая история.
Она вздохнула в ответ – и ещё долго молчала.
- Юр, я вот сидела, сейчас, думала… Первым же идёт мириться не тот, кто больше в ссоре виноват… А тот, кто умнее. Ты же сам понимаешь, что Паша иск не заберёт. Ты же его знаешь…
- Ну, не заберёт – значит, не заберёт. И, мам, я же тебе объяснил: я с ним не ссорился. То, что он реагирует неадекватно – его проблемы, а не мои. Я отношусь к нему, как и раньше. А он подаёт на меня в суд. Вот и все дела.

*   *   *

Через десять дней погода сменилась: подул северо-западный ветер, облака перестали прятаться за нитками далёких крыш и постепенно закрыли небо однотонной серой завесой. Похолодало. Восковой плющ отцвёл, и к утру на подоконник упали почерневшие мёртвые цветки. Она с тряпкой в руке сметала в ладонь их потухшие бархатистые звёздочки на тонких увядших черешках в тот момент, когда позвонил Паша. Сказал, что проездом в городе, что хочет заскочить на пару часов, если она дома. Примчался даже раньше, чем обещал – и поэтому, наверное, проглядела. Он позвонил не в домофон, а сразу в дверь. В руках держал букет, подмышкой – картину, завёрнутую в белую ткань: выглядывал краешек рамы.
- Паша! Худой-то какой стал!..
Он улыбался, стоя в дверях, протягивая ей цветы. Он никогда не был склонен к полноте – но сейчас чёрные джинсы и футболка совсем сужали и вытягивали его острую, нескладную фигуру. Чёрная подбритая бородка, словно рамка, обрамляла тонкие губы. Ей она по-прежнему казалась какой-то нелепой, совершенно лишней на его худом лице с длинным носом. Смириться с этой бородкой она никак не могла. Но сын упорно называл её стильной и даже в шутку сердился, что мать такая отсталая.
Футболка его пахла холодным ветром, табаком, дезодорантом.
- Не замёрз? В одной футболке…
- Ты что, там тепло…
Улыбаясь, она кивнула на картину, что он поставил на пол в прихожей – чтобы не помешала крепко, обеими руками обнять друг друга:
- Это что?
- Это тебе. Как ты просила.
- Паша, ты с ума сошёл? Я пошутила!
- Да не шутила ты ни фига! Я же тебя знаю!
Он подхватил картину, торопливо прошёл на кухню. Она услышала, как выдвигается ящик, гремят ножи и вилки. Зашла в гостиную, достала из серванта вазу, чтобы поставить цветы в воду. Когда наконец пришла на кухню, сын уже разрезал верёвки и снимал скотч, чтобы откинуть тряпку, закрывающую полотно. И, когда она взглянула на холст – словно волна тёплого ветра охватила её, раскрыла сердце, наполнила воздухом, солнечным светом. Именно это она и ожидала, и хотела увидеть за белым занавесом: картину Аркадия Пластова «Сенокос».
- Паша! Какая красота! Как настоящая! Дай-ка я очки возьму, погоди… Это же репродукция, да?.. Печать на холсте?
- Это копия, мам! Я специально для тебя заказал…
Она остановилась в дверях:
- Да ты что!.. Дорого же, Паш…
- Ерунда!.. Мне, кстати, только со второго раза понравилось. Первый художник как-то уныло сделал. Всё мёртвое, воздуха не было. Вроде бы всё на месте – а всё не то!..
Она надела очки, наклонилась к картине, сколько позволяла больная поясница. Прикоснулась взглядом ко всем цветам на первом плане, погладила руки тружеников, стволы берёз…
- Какая картина!.. Господи, Паш, я так её люблю!.. Это же юность моя!.. Вот именно так и у нас было!..
Павел собрал остатки верёвок и скотча, выбросил в мусорное ведро:
- Да, ты же рассказывала, я помню. А я вот, кстати, только сейчас узнал, что он эту картину, оказывается, летом сорок пятого написал. Ты представляешь? Страна в руинах, всё выжжено, да и мужчин нет – всех войной выкосило… как траву на этой картине… А он берёт – и пишет такое!.. Заказ такой был, что ли, издевательский – показать, что у нас всё хорошо?..
- В сорок пятом написал, всё верно… Нет, Паш, что ты, тогда совершенно иначе всё это воспринималось. Это же картина о любви… Она очень важна была тогда. Не менее важна, чем «Фашист пролетел». Тогда ведь все жили ощущением, что…
- …когда-нибудь так будет, да?
- И будет, и сейчас есть. Тогда такое счастье было, понимаешь – война окончилась! Война позади! Мы победили, мы землю свою отстояли! Не любя, разве могли бы отстоять?.. Все вместе победили – а вот теперь все вместе снова трудимся на этой земле… А она – наша!.. Она тоже нас любит, и цветёт поэтому вся… И вот – как ведь он написал всё это, а? Каждый цветочек… С такой любовью!.. Или берёзы эти…
- Мам, ну не было же этого! Всё это ложь, сплошное украшательство!
- Почему не было?.. Если даже у бабушки твоей, у бабы Лены – было?
- Как же было?.. Дед же не вернулся…
- Да, папа не вернулся, - она глубоко вздохнула. – Но мы-то живы остались… И дальше надо было жить. И жили… Подрастали… А сенокосы такие – были… И ощущение такое – было. Да, Пластова нынешние… критиканы не очень-то любят. У кого и близко не было в жизни ничего из того, что на этих картинах, те и не любят… А ты меньше глупостей читай, Паш. Сам на жизнь смотри. Хорошего в ней много…
Она отошла, полюбовалась на полотно издали и набрала воздух в грудь – как будто в самом деле вдыхала знойный ветер, запах свежескошенной травы, прислушивалась к стрекотанию кузнечиков и пению птиц.
- Где тебе её повесить?..
- Да погоди… Давай, может, покушаешь сначала?
- Да не надо, мам, я ж всего на пару часов, и вот только поел… Не заводись ты с этой жратвой.
- Ну, хорошо… Хочешь, может, чаю тогда попьём?..
- Чаю хочу, давай.
Сын унёс картину в комнату, вернулся на кухню. Сел – но тут же вспомнил, что забыл телефон в прихожей. Сел опять – и опять вскочил: не помыл с дороги руки…
Она заварила свежий чай, поставила греться воду. Продолжала вспоминать:
- Земля ждать не будет, пока ты там соберёшься… созреешь морально, как теперь говорят. Всё чётко должно быть, всё слаженно, всё вовремя. На покос всей семьёй выходили. Мама, я, дядя Ваня, дядя Володя… Я самая мелкая была, меньше всех успевала… А Ванька, наоборот, больше всех… Он такой шустрый был! Шустрее Вовки даже. Потом возвращался и мне помогал полоску окончить… А ещё, помню…
- О, мам, это у тебя что?.. Хлебопечка, что ли?..
Она, вырванная из воспоминаний, заморгала – словно её резко разбудили, сорвав тёплое одеяло. Обернулась на сына, потом на печку:
- А… да. Это Юра мне привёз. Хлеб такой вкусный получается – прямо хоть только его и ешь! Вторую неделю уже развлекаюсь… Замечательная штука!
- Да, свой хлеб лучше, конечно.
И прогретый воздух, наполненный ароматом трав и звоном насекомых, отхлынул от сердца, растворился. Оно испугалось, тревожно забилось в стремительно холодеющей пустоте… И чем дольше она оттягивала продолжение диалога, тем больше оно волновалось, сжималось, пытаясь сохранить остатки улетающего ветра – широкого, вольного, счастливого… Взгляд искал, за что мог бы зацепиться этот порыв, чтобы остаться здесь ещё хотя бы на мгновение – и упал на плющ, стоящий на окне.
- Пашенька, а у меня плющ опять цвёл!.. Жалко, ты не застал! Буквально вот вчера отцвёл только…
- Ничего, я же раньше сколько раз видел…
- Ну, да… Паш, слушай… Я хотела тебя попросить: подожди пока, не покупай мне путёвку. Я подлечусь сначала, а потом…
- Подлечишься? Всё-таки серьёзно всё со спиной? Тебе сколько на лечение надо? Давай я тебе тогда дам!
- Нет, нет, Пашенька, не надо… У меня есть.
- Откуда?.. Тебе Юрий дал?
- Да… Он мне клинику уже подобрал, сейчас вот буду все бумажки оставшиеся собирать… Вот он и просил, чтобы ты пока не покупал мне путёвку, а…
- Кого просил? – сын откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди. – Мне он ничего не говорил. Мог хотя бы смс кинуть! Я уже всё купил!
- Пашенька, извини… Я как-то забегалась, не подумала тебе сразу сказать…
- Ты-то чего извиняешься? – между тёмными бровями сына пролегли вертикальные складки: одна чуть более длинная и прямая, вторая короткая, с изломом. – Ты-то тут при чём?.. Юра, как обычно, всё за всех решил! А холопам о решении царя знать не обязательно!..
- Так вы же сейчас не общаетесь…
- К твоему отдыху это не относится. Мог бы и сказать!..
Закипел чайник, и громко отщёлкнулась кнопка. Она сделала робкое, скованное движение рукой, шевельнулась, чтобы встать, но сын вскочил сам – угловатым, несуразным чёрным кузнечиком:
- Сиди, сиди! Я налью… Мам, и почему – «мы»?.. Ты же прекрасно знаешь, как всё было! Он грубейшим образом нарушил нашу договорённость. А когда я посмел ему об этом открыто сказать, он вообще послал меня на три буквы! Но я не хотел с ним конфликтовать. Я ему сказал: ладно, хочешь выпускать продукт под старой маркой, но без меня – O’кей, я в принципе уже не против. Но, извини, тогда выплачивай мне хотя бы символическую сумму, как партнёру! И как только речь зашла о деньгах, он тут же, немедленно перестал со мной разговаривать! Сколько раз я ему предлагал: давай, например, вечером с тобой встретимся, давай обсудим всё и решим! Так он же на встречи не приезжал! А выпуск под старой маркой как шёл, так и продолжает идти! И никто не будет вчитываться, что там мелкими буковками дописано на другой стороне этикетки! Ну, что мне оставалось? Как ещё на него воздействовать, если он на слова не реагирует? Теперь уже только через суд!.. Он сам этого добивался – ну, так пожалуйста!
Он долго и громко размешивал сахар в чае; потом привычным жестом достал из заднего кармана пачку сигарет, зажигалку – и жадно закурил, вопреки обыкновению не спросив разрешения. Лишь рваным жестом поднял с блюдца полную чашку и отставил её в сторону. Стряхнул пепел на блюдце, задев чашку костяшками пальцев. Отодвинул её ещё дальше, затянулся вновь и продолжил, выпуская изо рта дым вперемешку со словами:
- Хотя ежу было ясно, что рано или поздно какая-нибудь такая херня и произойдёт. Он же ничего не видит, кроме денег, мама! Ему вот так монетку покажи – Павел потряс над головой тлеющей сигаретой – он из штанов сиганёт, лишь бы достать! Вообще ничего святого для него не осталось! Только деньги!.. Он давно уже мечтал от меня избавиться, чтобы не делить со мной прибыль! И он меня в конце концов выпер к чёртовой матери. Но я – хотя мне было уже под сорок – не побоялся тогда всё начать с нуля! Создать свою фирму, начать выпуск нового продукта – своего! Он же думал, что как только спихнёт меня с телеги, так и заживёт припеваючи, деньги сами с неба посыплются! Только он немножечко так подзабыл, благодаря кому он оказался в топах российского рынка! Что если бы он не взял меня тогда, в самом начале, то так и остался бы по сей день завлабораторией в своём непроизносимом НИИ! Ему нужны были настоящие идеи, настоящий продукт – уникальный, практически гениальный! И я разработал для него именно такой! Я, можно сказать, все эти годы приносил в жертву свои интересы – ради того, чтобы наша фирма жила и процветала! А он всегда относился ко мне, как к дармовой тягловой силе! Держал как скаковую лошадь, на которую беспроигрышно ставить, понимаешь?..
- Но он же помог тебе открыть свою фирму в результате…
Павел брезгливо поморщился:
- Да я и сам бы её открыл! Я и так уже собирался тогда это сделать… И за эти годы я закрепился на рынке со своим продуктом – принципиально новым! Хотя практически все разработки нашего с Юркой «Коронара» принадлежат мне. То есть я имел и имею полное право, скажем, дать широкую рекламу, что продукция, которую ранее выпускал «Коронар», снова в продаже, но называется теперь «Артэ»! Но именно об этом мы и договорились пять лет назад: «Коронара» больше нет, всё! Его нет ни в каком виде – мы не будем использовать ни старое название, ни старую формулу! И каждый будет выпускать СВОЁ! Новое! Так вот: я слово сдержал! Я так и поступил! А он очень быстренько сообразил, что без меня он – полный ноль! И что прежнего бабла ему теперь не видать!.. Но если ты такой крутой бизнесмен, Длап, ну так давай – ищи, думай, пробуй, решай!.. Так ведь нет! Он потыкался-потыкался и понял, что единственное, на что  способен и на чём реально можно заработать – это старый бренд! А «Коронар», мам, это реально офигенный бренд, плюс реально нехеровые деньги!.. И когда он так елейно меня стал просить выпустить разок партию прежнего, настоящего «Коронара», я уже тогда понял, что ничем хорошим это не кончится! Но согласился, как последний дурак. Ну как же! Родному-то брату чего ж отказывать!..
Она всё смотрела и смотрела на подоконник, где лежал у самой рамы грязно-розовый увядший цветок на засохшем черешке. Он хорошо был виден отсюда, из-за стола. А когда сметала, не заметила его сверху: спрятался под кожистым листом плюща… Подняла взгляд, с надеждой взглянула в небо. Но солнца по-прежнему не было в окне. Весь горизонт, насколько хватало взгляда, застилали серовато-белые облака, похожие на дым, что вылетал из губ сына.
- Павлуша, ну так, может, и Бог с ним? Ну и пусть он себе выпускает под старой маркой? А ты будешь под своей, новой…
Глаза сына расширились; из голубых стали непроницаемо-серыми, как облака в окне. Он ткнулся запястьями в ребро столешницы, пригнулся вперёд:
- Мама, ты что?.. Как ты не понимаешь?.. То, что сделал Юрий – это предательство! Это подлость, это… Если я соглашаюсь с этим – значит, я соглашаюсь, что об меня можно просто вытереть ноги, меня можно вышвырнуть вон, как надоевшего щенка! И жить так, словно меня никогда и не было! Разрешить ему безвозмездно использовать прежний бренд – это перечеркнуть разом всю свою жизнь, весь свой труд, всё, что я вкладывал в этот проект на протяжении двадцати лет!..
Она покачала головой, чувствуя, как к вискам подбирается боль – не хватало кислорода. И сердце билось тяжелее, резче – словно прорывалось в каждом ударе сквозь удушающий дым.
- Ох, дети… Пока Гена ваш жив был, он хоть как-то вас мирил, сглаживал…
- Гена тут при чём, мам? Сначала втроём вели фирму, потом вдвоём. Раньше молодые были. Может, поэтому проще и было.
Она продолжила, будто и не слышала его ответ:
- Гена такой добрый был… Никогда ведь с вами не ругался, не конфликтовал… Ни с Юриком, ни с тобой… Как-то же ему это удавалось…
- Мам, если б Гена – царство ему небесное – дожил до того, что сейчас творится, он бы тоже подал на Юрия в суд, я тебя уверяю.
- Ну, что ты! Он бы договорился…
- Мама! Я же тебе сказал: я тоже пытался договориться по-хорошему! Я предлагал ему встретиться, чтобы он мне объяснил, чтобы он мне в лицо сказал: почему! он! так! поступает!.. Но он на встречу так и не явился!
- Паш… Ну Паш… Ты бы переждал немного. Ты же знаешь его. Он бывает, что упрётся – и хоть что делай… Ты бы подождал, а?.. В суд ведь всегда успеешь подать… Может, забрать тебе сейчас эту свою… жалобу?..
- Мам, с жалобами в поликлинику ходят. А это иск с обоснованной претензией. Это разные вещи.
- Ну, хорошо, да… Но может, тебе пока забрать его?
- Если Юрий прекратит оборачивать своё говно в этикетки «Коронара» и выплатит мне всё причитающееся, как партнёру – тогда конечно, заберу.
Она осторожно, чтобы не тревожить больную поясницу, поднялась со стула. Приоткрыла окно, чтобы впустить свежий воздух, нащупала цветок, лежащий под листом восковика. Но ухватить смогла не сразу: пальцы не слушались.
- Может, ему просто время нужно?..
- Короче, я понял. Ты его защищаешь. Я знал, что так и будет! Он же к тебе первый успел приехать. Рассказал тебе, конечно, какой Павел плохой. Что крыша у него уплыла, что вытрезвитель по нему скорбит и психушка плачет. Так, да?..
- Паш, ну что ты… Ну погоди, Паш… Я же совсем не об этом, - она прошла к мусорному ведру, выкинула увядший цветок, медленно повернулась к сыну. – Понимаешь… Первым же шаг навстречу делает не тот, кто виноват больше, а тот, кто умнее… Почему я и говорю: если ты пойдёшь на уступку, проявишь мудрость – глядишь, и договоритесь потом по-человечески…
- Не получится уже по-человечески, мам. По-человечески мы пять лет назад договорились. А теперь уже всё. С волками жить – по-волчьи выть, мам…

*   *   *

Картину повесили в спальне, напротив кровати. Она хотела бы, конечно, повесить в кухне, над столом – но коптить настоящую живопись в кухне было бы откровенным варварством. И первое время, сидя за обеденным столом, она с улыбкой вспоминала: ну вот, я здесь – а она там, в соседней комнате, так близко… Но однажды, вынимая хлеб из подаренной печки, вдруг подумала ни с того ни с сего: Юрина печка стоит в кухне, слева. А Пашина картина висит в спальне, справа. И между ними – почти вся комната, почти вся кухня. А посередине – стена.
И хлеб перестал казаться таким необыкновенным и вкусным. И природа на картине как будто поблёкла – сами собою увяли цветы, потускнели стволы берёз…
Восковой плющ, несмотря на разгар лета, больше не хотел давать новых бутонов. Она изредка говорила с ним, стирала пыль с жёстких тёмно-зелёных листьев, вздыхала. Этот плющ был старше её сыновей, старше даже дома, в котором она теперь жила… Она купила его сразу после свадьбы, поставила на подоконник в комнате, которую выделили молодым. Окна её выходили на запад, и солнце на закате заливало весь дом. Летом его было много, и восковик цвёл каждый год, с весны до осени – и как только опускались сумерки, цветы начинали сказочно благоухать… И так продолжалось из года в год лет десять или одиннадцать подряд. И казалось таким незыблемым, естественным и привычным… А потом в одночасье прервалось. Придя однажды вечером домой, увидела – практически сразу: земля вся разрыта, горшок разбит и стыдливо задвинут за занавеску, плюща в нём нет… Кинулась к окну – комочки земли на подоконнике и на полу, обрывки корней…
- Что это?! Юра!.. Паша!.. Где цветок?
Сыновья затаились на кухне; притихли, спрятались за бабушку. И так, прижавшись друг к другу у батареи, запинаясь, заикаясь, сознались: мы. Мам, мы не нарочно… Мы играли…
Сначала отломали ножку, на которой должны были вот-вот сформироваться новые бутоны – первые в том году. Потом оторвали кожистый плотный листок. Потом другой, третий… Потом Юра дёрнул за длинный усик растения – горшок упал, треснул, откололось дно… Паша тут же схватил восковик за другой усик и стал тянуть на себя. Опомнились, когда было уже поздно, и изувеченный цветок, лишённый листьев, разорванный пополам, остался у них в руках… Они попытались собрать рассыпанную землю, куски горшка, воткнуть цветок обратно – но всё  рушилось, выскальзывало, падало… И тогда они закинули голые ветки под кровать, а осколки горшка отодвинули за занавеску.
Пока они лепетали всё это, она стояла: хмурая, грозная, злая. Но едва старший, нырнув под кровать, вытащил то, что осталось от плюща – опустилась на край жёсткого дивана и расплакалась:
- Мальчики!.. Ну что ж вы… Ну зачем же…
Бабка метнулась было к шкафу за отцовским ремнём, но остановилась, услышав слабое:
- Ма, не надо…
И только потом, когда они втроём, молча и сосредоточенно сопя, одевались в прихожей, с неодобрительным сомнением заметила:
- Поздно, Катя… Закрыто уже…
Она, завязывая тесёмки шапки под подбородком у Паши, возразила:
- Успеем.
И до сих пор помнилось, как они спешили тогда по морозной улице, как молчали, как боялись опоздать… Как она волокла их вперёд, торопясь, сжимая руки своих внезапно повзрослевших сыновей… Как за десять минут до закрытия магазина хозтоваров они вбежали внутрь, как успели купить и горшок, и лейку… Горшок был тяжелее, и его она сунула в руки Юре:
- Не поскользнись только и не разбей!.. Денег ещё на один – нет!..
Лейку взяли самую маленькую, детскую. Но Паша под конец умаялся и с ней: железная… Пластиковых тогда не было. Хныкнул: тяжело…
- Тяжело тебе?.. А цветку каково было?.. А цветку как больно-то было, когда ты его разрывал, а?.. Он же живой!..
И Паша с залитой соплями верхней губой замолк, задышал через рот, потащил лейку дальше.
Она бы не пошла, может, в магазин – но сыновья упросили. Они ведь думали – мать будет ругаться, задаст трёпку, поставит в угол… А вышло совсем иначе…
- Мам, ну давай мы его заново посадим…
- Мам, может, он тогда опять вырастет?
- Мам, ну давай в новый горшок!
- Нового нет.
- Мам, ну давай купим…
- Зачем? Погубили мне цветок!
- Мам, нет! Не погубили! Он оживёт, вот увидишь!
- Мам…
- Ма-ам…
Плющ было жалко. И, хотя она была уверена, что пересадка его измятых стеблей не даст ничего, всё же понимала: пусть на опыте узнают, как нелегко порой бывает исправлять свои злые ошибки. Пусть научатся не только бездумно портить, но и с умом создавать. Пусть эта попытка не увенчается успехом – ничего, зато будет наукой впредь…
Они соскребли все-все остатки земли. Вместе, под её руководством, опустили в лунку рваные, обломанные усики с жалкими ворсинками уцелевших корешков. Присыпали землёй, полили, бережно поставили на прежнее место, на подоконник.
- Ты уже не плачешь, мама?..
- Нет…
Она ожидала, что уже завтра сыновья забудут про этот злосчастный цветок. Но они не забыли… Стали выхаживать его, по очереди поливая. В настенном календаре с пушистой глупой кошкой Юра красным фломастером обвёл дни, когда должен был поливать восковик он и коричневым – когда Паша. Паша ни читать, ни считать ещё не умел – Юра сам следил за графиком и вручал ему лейку в «коричневые» дни. Потом, когда через две недели начал сходить снег, они вместе принесли в ведёрке земли, насыпали в горшок. Прошёл апрель – и в мае, ко дню Победы, в самом основании сидящих в земле стеблей появились два первых крохотных листка…
Плющ набрался сил и зацвёл вновь лишь через долгих три года. Это стало семейным событием. И за ужином все они вспоминали тот холодный вечер… А она вспоминала ещё и другой – через день, или позже… Как услышала, стоя в коридоре, громкий шёпот:
- А если он оживёт, мама больше не будет плакать?..
Нагнулась, не сходя с места, чтобы не скрипнул паркет; вытянула шею, заглянула в щёлку двери: братья стояли у окна. Юра склонялся к горшку с плющом, а Паша тянулся – их детские головки и новый горшок с нелепо торчащими в стороны голыми стеблями резкими силуэтами выделялись на фоне мартовского заката. И до сих пор, спустя столько лет, не меркла в памяти эта картина… И отчего-то казалось теперь, что сыновья держались тогда за руки. Она не видела этого тогда, или просто не помнила. А может, так и было…
А потом, после плюща, летом, когда уехали с бабушкой в деревню, Паша чуть не утонул. Её не было тогда рядом. Но зато ясно помнила, как судорожно прижимала к груди загорелые старческие руки её мать, когда рассказывала:
- И вдруг смотрю – Юрка с места сорвался и бежит, бежит… А я стою и думаю: куда же это он так припустил? Даже не сказал ничего… А потом гляжу – ой! Господи! А Паша-то в речке!.. Одна макушка торчит! Тут уж и я побежала… Бегу и ору… Как он там оказался?.. Пока бежала, Юра в воду прыгнул и вытащил его… Ох, как мы испугались!..
Сколько сын пробыл там, в воде, когда не мог уже ни крикнуть, ни взмахнуть рукой?.. После того случая он стал панически бояться открытой воды. Он так и не научился плавать, всегда избегал водоёмов – не купался, не катался на лодке…  Ну что ж, много есть на свете людей, которые не умеют плавать… Слава Богу, остался жив.
Было им тогда – Паше ещё шесть, а Юре уже исполнилось двенадцать… А когда Паше исполнилось двенадцать, тогда Юрка чуть было не сжёг квартиру и не сгорел сам. Паша учился тогда в шестом классе, Юра только-только поступил в институт… Ни отца, ни бабушки с ними уже не было. А у неё тогда – то ли суббота это была, то ли воскресенье – пришлась на выходной ночная смена… Юра – кажется, после встречи со школьными друзьями – пришёл домой и заснул с сигаретой. А Паши тоже не было дома. И вернуться он собирался гораздо позже. Но каким-то чудом – как почувствовал, что ли – пришёл раньше. А в квартире плавал белый дым… И Паша рассказывал, что сперва побежал на кухню – однажды бабушка положила тряпку слишком близко к конфорке, та стала тлеть, и был такой же дым… Но в кухне не было ничего, и тогда он метнулся к брату. Когда открыл дверь в комнату, у Юры уже горело одеяло… Паша бросился к окну, где стояла бутылка, из которой они поливали цветы, и вылил её на брата. Счастье и чудо, что она была в тот вечер полной…
Одеяло они сразу вынесли на помойку; поменяли постельное бельё, вымыли пол. Открыли все окна, двери – и долго не могли заснуть… Не хотели, чтобы мама догадалась. Но запах гари не успел полностью развеяться к утру – и, вернувшись со смены, она сразу почуяла недоброе. Да и разве мать обманешь…
Может, именно этот случай помог Юрию потом, через пару лет, навсегда расстаться с сигаретами. Кто знает… А ей самой до сих пор иногда ранней осенью мерещился в квартире запах гари. И тогда она успокаивала себя: осень, это просто сжигают опавшие листья… Хотя и видела, что деревья за окном всё так же шумят ещё не поредевшей листвой. Хотя и знала, что палые листья лишь соберут в чёрные мешки и увезут со двора – да и то ещё нескоро, в самом конце ноября…
…Облака делили небо пополам – ровной, горизонтальной чертой. День угасал. И в какой-то момент солнце, докатившись до края серой массы, выплыло вниз, заполнило кухню и спальню золотистым вечерним светом. Пятнадцать лет тому назад, когда сыновья покупали ей новую квартиру, волновались и спрашивали: мам, ну ты какую хочешь? А где? А этаж какой? И она сказала: хочу, как и раньше, высокий этаж. И чтобы окна выходили так же, как прежде: одно на запад, а другое на восток… Чтобы было много воздуха. И чтобы дом был всегда пронизан светом…
Переехал вместе с нею и восковой плющ, и старый сервант – его поставили в гостиной. И шкафы, доверху забитые книгами, и проигрыватель «Аккорд», и коробки с пластинками Анны Герман, Высоцкого, Окуджавы… И фотографии в рамках точно так же нашли своё место на стене, точно так же встали на письменный стол…
Они и сейчас всё те же, эти снимки, и по-прежнему перед глазами. Вот в ряду одинаковых, чёрно-белых пионеров Юра в коротких шортиках, галстуке и пилотке поднимает раструбом в небо горн. Вот Паша в сандалиях и колготках сидит на трёхколёсном велосипеде, и рот у него открыт, а взгляд направлен куда-то в сторону и вверх, за границы кадра – он совсем забыл, что мама просила не шевелиться, пока папа фотографирует…
А вот и самая любимая – и именно поэтому она стоит на столе. Здесь Паше десять, Юре – пятнадцать. Оба они в школьной форме. Их фотографировали в тот день – Юрин класс… И не успели за урок, началась перемена. И Юра побежал, нашёл Пашу. Или наоборот, Паша прибежал сам… Этих деталей она уже не помнила. Упросили фотографа снять их вместе. Цветное фото – ещё такая редкость для середины восьмидесятых, такая радость, сюрприз… И оба вышли хорошо на этом снимке, оба получились такими, какими и были в жизни – в те далёкие годы, ещё в другой стране… Юра старался тогда смотреть нарочито серьёзно: ему хотелось на снимке походить на своего кумира, Виктора Цоя. А он и вправду был чем-то похож: широким носом и губами, копной чёрных волос… А Паша просто улыбался, глядя с фотографии – улыбался искренне, ещё по-детски открыто, даже чуть беспомощно… Давно уже выцвел фон, превратившись из голубого в грязно-жёлтый, потемнела до черноты школьная форма. Правый угол фотографии над головой Паши покрылся сеткой мелких трещинок – лишь не тускнеют, не блёкнут ни глаза, ни улыбки сыновей…
Солнце, склоняясь к горизонту, лило на город свой прохладный оранжевый сок. В спальне было тихо-тихо. Она сидела, не шевелясь, всё так же глядя на фото – и ей был отчётливо слышен теперь только шорох кварцевых часов на полке. Закатный луч, осветив их циферблат, привычно прильнул к потемневшей от времени иконе Божией Матери в глубине полки, и на её коричневом лице стали видны грустные, застывшие глаза. Постепенно полоса рыжеватого света перелезла на краешек письменного стола, легла на столешницу и прошла почти у самой рамки старого фото. Но она знала: до её сыновей этому молчаливому свету дотянуться уже не суждено.
Время текло беззвучно, размеренно, неумолимо. Стрелка часов шуршала в тишине – и ей казалось, что и сердце в груди больше не бьётся, а лишь незаметно шуршит, бесконечно чередуя два еле слышных звука. И точно так же надеется, точно так же просит:
- Юр, Паш… Юр, Паш… Юр, Паш…
…Солнце коснулось краешком диска чёрных крыш и деревьев на горизонте. Лучи на обоях заколебались, начали таять. Воздух из золотого стал густым, красновато-медным. И неприметная пичуга, пролетая за окном, горько крикнула в глухую створку стеклопакета:
- Жизнь, жизнь, жизнь…



07.09.16
Санкт-Петербург