Часть первая

Не оборвать в былое нить

Автобиографическая повесть, составленная на основе мемуаров моего отца Аркадия Михайловича Питиримова. Пусть память о нем хранят наши потомки.

Выйдя к Днепру во второй половине 1943 года, Советские войска с ходу приступили к форсированию реки одновременно на многих ее участках. На Степном фронте одними из первых форсировали Днепр войска 7-й гвардейской армии, это произошло в ночь на 25 сентября на участках Мишурин Рог, Домоткань.

По мере выхода к реке других армий фронта, они также с ходу форсировали ее, и к 30 сентября войска Степного фронта полностью освободили от противника все левобережье от Кременчуга до Днепропетровска и захватили ряд плацдармов на правом берегу Днепра. Однако все захваченные на правобережье плацдармы были небольшими, и их нужно было еще удерживать и расширять.

Особенно важным среди них являлся плацдарм юго-западнее Кременчуга. Поэтому командование фронтом, разрабатывая свой план дальнейшего наступления в общем направлении Пятихатка — Кривой Рог, решило использовать его как основной, в частности, и для форсирования реки 5-й Гвардейской танковой армией.

Для того же, чтобы сохранить этот план в глубокой тайне, командующий Степным фронтом И.С. Конев категорически запретил днем появляться на этом участке реки каким-либо средствам для переправы. В то же время, не объясняя причины, он приказал командарму 7-й Гвардейской армии, держать наплавные мосты через Днепр даже днем и переправлять по ним все необходимое для плацдарма на его участке.

"Нет нужды говорить, - вспоминает командарм 5-й гвардейской танковой армии П.А. Ротмистров, — как гитлеровцы бомбили эти переправы, как много они вывели из строя понтонов. Считая, что советское командование именно здесь накапливает силы, фашисты и начали на этом направлении готовиться к отражению удара советских войск".

На самом же деле, командование готовилось нанести главный удар с позиций 5-й Гвардейской и 37-й армий, которые должны были прорвать оборону противника и обеспечить ввод 5-й Гвардейской танковой армии.

Для реализации задуманного плана прорыва обороны противника, необходимо было перебросить на этот плацдарм 5-ю Гвардейскую армию, которая еще на 7-е октября находилась на плацдарме правого берега Днепра северо-западнее Кременчуга. Ей предстояло сдать свой боевой участок, переправиться на левый берег и совершить 100 километровый марш вдоль линии фронта на юго-запад, где снова переправиться на правый берег и принять там новый боевой участок.

В свою очередь, 5-я Гвардейская танковая армия к 10 октября еще укомплектовывалась в районе города Полтавы, а тылы её находились у города Харькова, и всем им предстояло также совершить, соответственно 100 и 200 - километровые марши.

С обеих сторон в битве за Днепр приняло участие до 4 миллионов человек, а её фронт растянулся на 750 километров. Я был одним из этого великого множества людей и хочу поведать читателю о том, как сражение за Днепр повлияло на мою дальнейшую судьбу.

В 5-й Гвардейской танковой.

В один из дней последней декады сентября 1943 года, в первой его половине наш военный эшелон с танками остановился на каком-то разъезде или полустанке, где слева по ходу железнодорожного полотна был построен деревянный помост по высоте до уровня железнодорожных платформ.

Через некоторое время экипажам сообщили, что это конечный пункт нашего следования, и впереди город Полтава. Экипажам следовало снять и свернуть брезентовые чехлы, удалить все проволочные стяжки и деревянные бруски, которыми были закреплены танки на платформе, а затем приготовиться к съезду с них по особой команде.

Чтобы не создавать толчеи, съезд был начат с первых платформ эшелона в порядке их очередности. Отдавал все распоряжения инженер-полковник или сопровождающие его офицеры 110 танковой бригады, которые приняли эшелон у военпреда.

Танки по очереди съезжали на помост и следовали по нему вперед к пологому спуску, а потом отъезжали на площадку.

Дружно взявшись за дело, мы быстро свернули брезентовый чехол, поснимали все укрепления и стали ждать своей очереди. Однако она продвигалась не так быстро, как этого хотелось бы.

Чтобы не страдать в нетерпении от безделья, сидя в танке, я решил пройти в голову эшелона и посмотреть, как происходит съезд танков с платформ.

Присоединившись к группе таких же любопытствующих, я обратил внимание на то, что не у всех механиков-водителей съезд проходит гладко. Трудность состояла в том, что помост, на который нужно было съезжать, был всего на несколько сантиметров шире гусениц танка. Поэтому, для того чтобы в него вписаться, нужно было правильно выбрать скорость и дважды, на таком коротком расстоянии изменить угол направления движения. Иначе можно было повредить торцевой борт платформы, либо, что еще хуже, танк мог сорваться с помоста.

У некоторых водителей получалось все хорошо. Они аккуратно выполняли нужный маневр и быстро освобождали помост для следующей машины. У других же операция вызывала затруднение. Они нервничали, и по этой причине совершали то одну, то другую ошибку.

Одна из них была такая: перед движением они забывали снять горный (стояночный) тормоз и из-за этого, не могли тронуться с места на малых оборотах работающего двигателя.

Другая ошибка — это начало движения на больших оборотах двигателя, с включением главного фрикциона. Из-за этого машина скачком срывалась с места, а механик не успевал сманеврировать бортовыми фрикционами. В результате — треск сломанного борта, завывание двигателя при резком торможении и брань наблюдающего начальства.

Насмотревшись, я вернулся к своему танку, и, подозвав водителя, стал давать, по моему мнению, ценные указания. И как я ни старался придать им форму товарищеского совета, механик, воспринял их недоброжелательно, пренебрежительно пробурчав: "Знаю... Знаю... " В смысле: "Не учи ученого, сами с усами".

Когда же подошла наша очередь съезжать с платформы, он, от нервного напряжения, все-таки забыл про горный тормоз.

Мотор ревел, машина не трогалась с места. Можно было понять меня, я вместе со всеми переживал за наш экипаж, за его подготовленность. Мне очень хотелось, чтобы он выглядел на уровне, не хуже остальных. Поэтому когда я услышал раз за разом завывание мотора, при этом танк оставался на месте, я просто взбесился, и, пытаясь перекричать шум мотора, сердито заорал: "Андрей, тормоз держит. Андрей!.. Тормоз. Тормоз!.. Сними тормоз!"

Я не знаю, было ли стыдно механику за свою оплошность, которую он допустил, несмотря на то, что именно о ней я ему и напоминал. Но зато я заметил взгляд башнера. Он понял, что я, не видя со своего места действия водителя, по одному звуку мотора определил, какую он допустил ошибку, и, следовательно, разбираюсь в танке не меньше чем механик.

Кроме этой небольшой заминки, съезд прошел вполне нормально, и мы не получили никаких нареканий.

***

На первый взгляд, это было обычным рядовым событием, о котором и писать не стоит. Но для меня девятнадцатилетнего лейтенанта – командира танка каждое из этих событий по эмоциональной окраске, являлось настолько ярким, что крепко запечатлелось в памяти. Поэтому-то все они, по прошествии стольких лет, воскрешаются в воспоминаниях со всеми мелкими подробностями, как-будто происходили совсем недавно.

Очевидно, это связано с тем, что они происходили в период, знаменующий собой время перехода от юности во взрослое состояние. В самом деле, для нас, недавних школьников, от которых постоянно требовали, слушаться и учиться у старших; затем рядовых курсантов, которым, согласно уставу, необходимо было беспрекословно подчиняться всем приказам командиров, независимо от их звания,  трудно было сразу перейти в иное, взрослое состояние, когда нужно не только отвечать за свои поступки, но и выбирать наиболее верные из них, предвидя их последствия.

После присвоения офицерского звания нужно было какое-то время, чтобы перестроиться. Ведь как бы ты не готовил себя к службе в звании офицера теоретически, на практике это психологически всегда получается впервые, неожиданно и вдруг.

Вот, в один прекрасный день, под твое командование передают группу людей, для которых ты уже сам являешься командиром. Для них ты старший по званию, и поэтому, каждое тобой высказанное суждение, воспринимается теперь как руководство к действию, независимо от того, произнес ли ты это в форме приказа или просто что-то сказанул между прочим.

Хорошо еще, если это, необдуманное, придется к делу, а если невпопад и не к месту?

Да, к такой метаморфозе приспособиться сразу нелегко. Нужно приучить себя к этому, преодолеть в себе робость, которая в первые мгновения, где-то твердо сидит в глубине твоего сознания. Однако страшно только ожидание, когда ты, обуреваемый сомнением, "мандражируешь". После первого же общения с подчиненными все становиться на свои места.

Начинаешь понимать, что для них, ты на самом деле командир, что теперь ты отвечаешь не только за самого себя, но также и за судьбы этих людей. Ведь именно с ними, тебе предстоит отправиться на фронт. Естественно, что и они становятся не безразличными тебе, и поэтому ты проявляешь к ним все больший и больший интерес.

Итак, их было трое: механик-водитель, старший сержант, 1920 года рождения. До призыва в армию - тракторист одного из колхозов Пермской области (в то время - Молотовская область). Женат, имеет детей. Несколько выше среднего роста, плотный, широкоплечий крепыш. При беседе со мной, он, как правило, смотрел, несколько отведя голову в сторону от меня. Во взгляде, его неулыбчивого лица, чувствовалась настороженность и ожидание подвоха с моей стороны, с одновременной решительной готовностью, не дать спуска, в случае ущемления его профессионального достоинства.

Стрелок-радист, старшина, 1917 года рождения. Житель города Нижний Новгород (в то время город Горкий). Еще до войны был осужден за кражу и отбывал наказание в местах заключения. Оттуда он и прибыл  к нам. Мы знали, что в местах отбывания наказания, были организованы курсы стрелков-радистов. Тем, кто отбыл половину, назначенного судом срока, было предложено поступить на курсы, с условием, что после их окончания будет досрочное освобождения и отправка на фронт. Старшина был ниже среднего роста, худощавый, подвижный. При разговоре открыто и спокойно смотрел прямо в лицо собеседника. В компании - разговорчив. Хорошо пел, аккомпанируя себе на гитаре. Все прибывшие из заключения составляли хороший хор, и в свободное время, вечером, по просьбе командиров рот, спели для нас несколько песен, в том числе песню "Вечерний звон".

Башенный стрелок (попросту "башнер"), сержант, 1923 года рождения, женат. Родом из глубинки Кировской области. Среднего роста и телосложения, со странной, раскачивающейся походкой. При разговоре смотрел на собеседника добродушно - улыбчивыми глазами, с выражением готовности исполнить любую просьбу.

Помню, после представления командирам танков членов их экипажей, командование предложило командирам танков в свободное перед обедом время заняться проверкой, насколько его люди владеют строевой подготовкой.

Отозвав свой экипаж в сторону, на свободное место, я построил их по росту, в одну шеренгу, как обычно это делается перед боевыми машинами, и затем подал ряд других команд. При команде: "Прямо, шагом марш!" Я обратил внимание, что башнер, как-то карикатурно выбрасывает руку вперед вместе с той ногой, которая шагает вперед. Это было так неожиданно и смешно, что я еле сдержался от смеха, вспомнив анекдот "о сене и соломе".

Отпустив остальных, я занялся обучением башнера, как следует ему чередовать движение руки и ноги при ходьбе. Казалось бы, что может быть проще. Однако башнеру удалось сделать правильное движение рук, только спустя несколько минут. Отпустил я его без уверенности, что то же самое не повториться в следующий раз.

Казалось удивительным, что на 26 году Советской власти, у нас в стране еще встречались такие люди. Где он учился и чему его до этого обучали? Помнится, что нас учили правильно ходить в строю еще в детском садике, не говоря уже о школе.

***

Съехав с помоста, танки на некотором от него расстоянии в беспорядке стояли на открытой площадке в ожидании дальнейших указаний.

Уже вечерело, когда последний танк съехал с помоста на землю. Появилось начальство, и мы по приказу выстроились в походную колонну. Переехав, через некоторое время, по деревянному мосту реку, двинулись вдоль каких-то складских помещений в направлении города. По мощеным булыжником улицам города Полтавы мы проезжали уже в темноте.

Тем не менее, на обочинах и тротуарах улиц столпилась много любопытных горожан, отдельные из которых сходили прямо на мостовую, чтобы поближе рассмотреть проезжающую мимо военную технику. Это вызывало у меня беспокойство, так как стальные траки гусениц скользили по булыжникам, и танк при повороте заносило, отчего он едва не задевал любопытных. Я время от времени покрикивал на сошедших на мостовую, чтобы они отошли подальше.

Проехав без происшествий городские улицы, мы оказались снова на грунтовой, загородной дороге. Мы двигались какое-то время без включения освещения, и затем колонна остановилась.

Нужно было по небольшой насыпи или мосту, переехать то ли речушку, то ли глубокую канаву с разворотом на 90 градусов. Чтобы при таком маневре точно попасть на узкий переезд, водитель был вынужден включать свет фар.

Увидев, что передняя машина включила фары, задняя сделала то же самое. За ними стали одна за другой включать фары и другие. Наш танк был еще на расстоянии 5-6 машин до переезда, но механик тоже включил фары.

То же самое сделали и задние машины. И так с включенными фарами мы стали медленно продвигаться вперед, с частыми остановками.

Когда мы были уже близко к переезду, я услышал сквозь шум работающего мотора что-то вроде треска ломающихся деревянных досок, затем еще и еще.

Высунувшись из люка, я попытался определить, что это за звуки, и откуда они доносятся. Мелькнула мысль: "Может быть, это треск досок деревянного моста под тяжестью проезжающего танка. А вдруг он именно под нами и рухнет".

Но в это время я услышал, как бегущий вдоль колонны человек передает команду: "Выключить фары! Нас бомбят! Гасите свет! Свет гасите!"

По мере того, как он пробегал вдоль колонны, танки один за другим выключали фары, и скоро вся колонна вновь погрузилась в темноту.

Мне как-то не верилось, что нас действительно бомбили, настолько безобидным и будничным был треск разрывающихся  бомб.

На экранах кинофильмов завывание падающих бомб и их наводящие ужас разрывы воспринимались куда более впечатляющими. Может быть, это происходило потому, что мы сидели в танке при работающем моторе? А может быть потому, что бомбочки были маломощными и бросал их ночной разведчик.

Но, в общем, первая бомбежка на меня не произвела впечатления, а многие даже вообще не обратили внимания на эти звуки никакого внимания. Они потом с удивлением спрашивали: "Что, разве нас бомбили? Ничего не слышали".

Но, так или иначе, теперь свет фар было разрешено включать только кратковременно при въезде на перемычку.

Благополучно переехав опасное место, мы через некоторое время достигли лесных зарослей, где замаскировались ветвями деревьев.

Как нам сообщили потом, этот небольшой лесной массив располагался где-то недалеко от населенного пункта со странным названием то ли "Мача" то ли «Мачуехи».

Пробыв там остаток ночи и светлое время следующего дня, мы в наступившей вновь темноте коротким маршброском продвинулись в лесной массив под населенным пунктом Новые-Санжары, где снова замаскировали машины ветвями деревьев.

Наученные предыдущим опытом, когда нам пришлось коротать ночь, кое-как приткнувшись на сидениях танка, мы, на этот раз, устроились достаточно основательно. Площадь, свернутого четверо брезента танкового чехла, составляла не менее 4-х квадратных метров. Использовав его три слоя в качестве подстилки, а четвертый — как покрывало, мы получили вполне комфортабельную лежанку, и несмотря на то, что ночи в это время уже стали достаточно прохладными, под брезентом нам было даже жарко.

Днем было солнечно и тепло, и мы чувствовали себя в лесном массиве как на пикнике, рядом с полевой кухней.

Наслаждаться отдыхом нам никто не мешал, если не считать, что в один из трех дней, которые мы провели в этом месте, нам устроили персональные смотрины.

Как-то днем, подошел ко мне незнакомый лейтенант и сказал, что нужно представиться батальонному начальству. Он  указал рукой, где это следует сделать. Пройдя в указанном направлении несколько десятков метров, я увидел, что на небольшой, поросшей травой, площадке, перед обрывом, лежат капитан и старший лейтенант.

Старшой увидел идущего меня и стал что-то со смехом говорить капитану. Тот, слушая его, тоже чему-то улыбался. Не доходя пяти — шести метров до них, я, по-курсантски, перешёл на строевой и, остановившись перед ними за три метра, козырнул, а затем доложил о своем прибытии.

Капитан засмеялся и махнул мне рукой в знак того, что я могу быть свободным. Повернувшись через левое плечо кругом, я, чеканя шаг, удалился.

О чем они говорили и чему смеялись, я не знал. Но мне показалось, что лицо старшего мне чем-то знакомо. Однако я не как не мог вспомнить, когда и где мог его видеть. Перебирая в памяти всех, кого он мог мне напоминать, я остановился на двух вариантах.

Во-первых, это мог быть мастер смены механического цеха завода НКПС, который у нас проработал менее месяца, а затем был призван в РККА. Фамилию мастера я помнил и надеялся в дальнейшем уточнить, точно ли это он.

Во-вторых, это мог быть то ли мой дядя, то ли двоюродный брат со стороны матери, с которым у меня состоялась всего одна мимолетная встреча.

Это было перед отправлением нас в Нижний Тагил. Как-то приехав из училища домой на ночь, я застал там двух старших лейтенантов, сидящих за чашкой чая.  Как и положено, я козырнул и представился: "Лейтенант Питиримов". Мама и один из старлеев засмеялись и стали усаживать меня за стол.

По возрасту оба старлея были довольно взрослыми мужчинами, явно призванными из запаса. Ответив, что я только что окончил ХТУ (Харьковское Танковое Училище) и жду назначения, я узнал, в свою очередь, что они с курсов "Выстрел".

На этом наша беседа закончилась.

Решив, что в этой компании я лишний, и шепнув матери, что еще вернусь, я быстро ретировался. Вернулся, когда они уже ушли. Так что вся моя встреча с ним состояла всего из нескольких минут и поэтому, вполне естественно, что я в новой обстановке мог его и не узнать.

Размышляя об этом, я возвращался к машине, даже не думая о том, что наше представление нужно было начальству не только для того, чтобы познакомиться с прибывшим пополнением, но и отобрать из нас более, на их взгляд, пригодных.

Из этой задумчивости меня вывел вопрос других командиров танков, ожидавших представления: "Ну, ну, как, оставили тебя на машине или заменили бывалым?" -  "Не знаю, — пожал я плечами.  "Сказали, что я могу идти" - "Ну, значит, оставили", — с убежденностью успокоили меня.

На следующий день после представления, в светлое время суток неожиданно для нас прозвучала команда: "Приготовиться к маршу!" А затем было приказано по одному выезжать на шоссе Полтава-Кременчуг и на предельных скоростях преодолеть этот участок.

Во время скоростного марш-броска по шоссе, с танком поравнялась полуторка ГАЗ — АА и некоторое время, не обгоняя, двигалась параллельно, видимо, интересуясь скоростными возможностями танка. Сначала с высоты башни, я гордо посматривал на пассажира полуторки.
 
Однако я заметил, что водитель, пытаясь выровнять нос полуторки с носом нашей машины, приблизился настолько близко к борту танка, что малейшее его отклонение от прямой могло вызвать столкновение, я стал ругаться и потребовал обогнать нас Сидящий рядом с водителем, испуганно глянув в мою сторону обернувшись в кабину, что-то сказал водителю, и полуторка, прибавив скорость, обогнала нас.

Вскоре мы переехали мост через реку Ворсклу и свернули в город Кобеляки. И тут произошло нечто неожиданное для меня. Пользуясь тем, что при въезде на центральную улицу города танк вынужден был сбросить скорость, на него со всех сторон бросились, неизвестно откуда появившиеся солдаты. Они, как оголтелые, взбирались на танк спереди и с боков, одновременно по двое и по трое.

Опешив от неожиданности, я только успевал растеряно поворачивать голову, то в одну, то в другую сторону, и покрикивать: "Осторожнее, осторожнее!" Они облепили танк, как вороны ветки дерева, при возвращении зимой в город для ночлега, стояли плотной группой на моторном отсеке, сидели по краям башни, а некоторые даже пытались стоять на ней в полный рост, и висели на стволе пушки.

И пока я осаживал наиболее ретивых, один и них, более прыткий, уселся на башне спиной перед моим носом, закрыв мне весь обзор. Он, как и все они, восторженно кричал и приветственно размахивал руками жителям, стоящим на обочине дороги, и на тротуарах, вдоль городских домов и зданий, так, что мне даже пришлось ткнуть его кулаком в спину.

Безусый солдат, с круглым детским лицом оглянулся и, увидев мое раздражение, испугано сполз куда-то вниз на голову солдата, сидящего над люком механика.

Вся эта шумная компания так же неожиданно исчезла, как только мы  проехали центральную часть города и выехали на его окраину.

И тут только до меня дошло, что во всем виноваты "медные трубы". Эти солдаты считали себя освободителями города, вполне вероятно, по праву, и поэтому решили еще раз ощутить на себе восторженный прием благодарных освобожденных. Одним словом, приятно чувствовать себя героем-победителем и купаться в лучах славы, пусть даже такой кратковременной.

Миновав Кобеляки, колонна танков продолжала двигаться дальше к Днепру по гравийной дороге и достигла конечной точки следования уже в темное время суток. По команде: "Рассредоточиться", - мы мелким группами стали съезжать на обочину и укрываться под деревьями, расположенными рядом с дорогой.

Устраиваясь на ночлег, мы не спрашивали о том, где находимся, и что нас ожидает завтра. Все и так было ясно, — это уже у самой черты. Об этом нам красноречиво напоминал отдаленный гул артиллерийской канонады, который теперь, когда мы заглушили моторы, доносился до нашего слуха.

Утром мы увидели, что расположились на приусадебных участках среди садовых деревьев населенного пункта Кишеньки (вначале мне послышалось: "Вишенки").

Расстояние от населённого пункта до реки по прямой составляло не больше восьми километров, поэтому нам было не только слышно, но и видно, как там несколько раз разворачивались воздушные бои.

Поначалу, когда завязался над рекой первый, наблюдаемый нами, воздушный бой, мы с нескрываемым интересом собрались на открытом пространстве, чтобы посмотреть на его результат.

***

Наблюдая за кружащими в небе самолетиками, я вспомнил любопытный случай, который произошел со мной в раннем детстве. Выйдя как-то во двор, я услышал слабый звук, работающего автомобильного, как я подумал, мотора, доносящийся откуда–то сверху. Недоумевая, я поднял голову и неожиданно увидел самолёт, размером не превышающий игрушку, который плавно, как мне казалось, на небольшой высоте и с небольшой скоростью летел в сторону тыльной стены двухэтажного дома, отделяющего наш двор от соседнего.

А поскольку эта стена несколько возвышалась над крышами наших домов, то я решил, что самолётик обязательно врежется в нее и упадёт, а я буду тут как тут, первым и подберу его, и, следовательно, он будет мой.

С замиранием от ёкнувшей в груди надежды, не подавая голоса, чтобы, играющие во дворе ребята не угадали моё намерение и не опередили бы меня, я пошёл к этой стене.

Задрав голову, не отрывая глаз от летящей "игрушки", я прижался как можно ближе к стене. Вот игрушка уже совсем рядом, всего в метре от стены. Представляю, как тотчас она врежется в её верхушку и, кувыркаясь, станет падать вниз. Успеть бы только поймать её!

Но что это? В момент «неизбежного» столкновения со стеной, игрушка совершает какой- то мгновенный вертикальный подскок и, перевалив стену, скрывается из виду.
 
Ошарашенный, я какое-то время ещё смотрел вверх, не веря в совершившееся чудо, пока с разочарованием не сообразил, что моя попытка овладеть игрушкой, закончилась безрезультатно. С горечью на сердце, я пошёл к ребятам, но о случившемся никому ничего не сказал, опасаясь, что они будут надо мной смеяться.

То, что это была не игрушка, а настоящий, высоко летящий самолёт, я догадался через несколько дней после этого случая.

Играя тогда с детворой во дворе, я услышал, как  кто-то закричал: "Самолёт, самолёт летит! Смотрите, смотрите, вот он!" Я поднял голову и действительно увидел, как летит такой же самолёт, какой я видел раньше. Только на этот раз он был чуточку крупнее и летел не в сторону высокой стены, а над крышами наших домов. А игравшая рядом девчонка постарше меня, вдруг запела: "Араплан, араплан, посади меня в карман, а то там пусто - вырастет капуста…".

***

Поглазев на реальные воздушные бои, мы через некоторое время убедились, что это не то же самое, что мы видели на экране кинотеатров, где все детали боя преподносятся красочно, со всеми подробностями, как общим, так и приближённо-крупным планом.

Здесь же истребители, размером чуть больше мошек, они то разлетались, то слетались и кружились друг вокруг друга.

Доносящиеся до нас временами звуки пулеметных очередей, ослабленные расстоянием, тоже были не киношными, а скорее всего, напоминали пионерские трещотки.

В общем, никакого впечатления. Такое мнение сложилось не только у меня, потому что вскоре, наблюдающие один за другим стали расходится, потеряв всякий интерес к происходящему.

Воздушные бои над переправами продолжались и в последующие дни, но на них мало кто обращал внимание. Хотя в один из дней, я вдруг, услышал громкий возглас: "Подбили, подбили! Вон, вон дымит! " Но пока я нашел просвет среди ветвей деревьев, уже ничего не было видно. По крайней мере, на том участке неба, который мне открылся.

A вообще, это был, пожалуй, единственный громкий возглас, нарушивший напряженную тишину, которую мы, не сговариваясь, старались соблюдать. Как-то так само собой получилось, что мы разговаривали друг с другом только в случае необходимости делового общения. Никаких громких, посторонних разговоров, шуток, а тем более смеха, не было слышно.

По-моему, на второй или третий день, после обеда, на нашем участке появился комбриг, и, по всей видимости, зная какое угнетенно-психическое напряжение испытывает молодое и еще не обстрелянное пополнение, решил как-то растормошить нас и отвлечь от тревожных дум.

Не обращаясь ни к кому конкретно, он громко, наиграно-шутливым голосом, заговорил: "Что это у вас тут как на кладбище? А ну, есть здесь кто-нибудь из стареньких?" И обращаясь уже к подходящим старожилам, продолжил: "Почему бы вам не собраться вместе и не поговорить, не спеть. Давайте все сюда, становитесь в круг. Кто из вас запевала? Ага ты? Давай запевай. Ну, хотя бы "Ой при лужке. Конь гулял на воле". И действительно, добровольный запевала звонко затянул: "Ой при лужку, при лужке, При широком поле. При знакомом табуне Конь гулял на воле".

Его нестройно поддержали и другие из тех, кто знал слова, а при повторении двух последних песенных фраз, присоединились и все остальные, кто как мог.

Пропев два куплета, запевала и его добровольный помощник, заспорили между собой о дальнейшем содержании, и  песня само собой оборвалась.

Затем попробовали спеть песню про молодую Галю: "Шинкарочка Галя в шинку торгувала, Дiвчоночка Галя пиво наливала. Їхали козаки iз Дону до дому, Пiдманули Галю, забрали з собою".

Но так как слов этой песни мало кто знал, решили спеть "Калинку", слова припева которой известны всем. Однако то ли запевала оказался плохим, то ли еще почему-то, но и с этой песней также ничего не получилось.

Стихийно организованный хор как-то, сам собой, распался, тем более, что полковник-комбриг, как только начали петь, незаметно отбыл по своим делам.

Стоявший рядом со мной, во время импровизированного хора, один из старожилов бригады, лейтенант Сиволап, представился мне и, назвавшись Володей, предложил осмотреть участок сада, где укрывались наши танки.

Я не возражал, и мы еще некоторое время молча бродили по саду, рассматривая, не понятно для чего и кем вырытые прямоугольные ямы, размером четыре на три метра и глубиной по полтора метра, а затем отправились по своим экипажам.

От того, что мы, собравшись вместе, попытались искусственно поднять себе настроение песней, ничего не изменилось. Над нашей стоянкой, по-прежнему, нависла тягуче - напряженная тишина.

На следующий день, после завтрака, нас снова посетил комбриг в сопровождении группы младшего начальства, среди которых был мой однокурсник Николай Богданов, который, еще по прибытию нас в Нижний Тагил после окончания училища, был назначен командиром нашей маршевой роты.

С ним я находился в одном курсантском взводе, где в последнее время он исполнял обязанности помкомвзвода.

Рыжеволосый, светлоглазый, высокого роста, физически крепкий он выделялся из всей нашей братии своей представительностью. В училище он прибыл из Монголии и являлся для нас школьников "старичком".

***

Помню, косвенно благодаря Богданову я стал участником курьезного случая. Когда в нашей маршевой роте состоялось первое организационное комсомольское собрание, проводил собрание штатный комсомольский работник запасного полка, самоуверенный, громко говорящий лейтенант.

Повестка дня собрания для него, по-видимому, была стандартной, не раз обкатанной: 1. Выборы комсорга роты; 2. О бдительности в условиях военного времени.

С первым вопросом управились быстро. По сути дела, на собрании впервые присутствовала большая группа людей, малознакомых друг с другом и поэтому на вопрос кого вы бы желали избрать комсоргом роты - все помалкивали.

Выручил командир роты Николай Богданов, будучи из всех нас хорошо знакомым только со мной, он, неожиданно для меня, предложил мою кандидатуру. Естественно, что против никто не возражал. За то, чтобы я стал комсоргом роты — проголосовали единогласно. Я занял место председательствующего, и по второму вопросу предоставил слово представителю полка.

Последний долго распространялся о необходимости быть бдительны и приводил в подтверждение этого много хрестоматийных примеров. Многим стало скучно слушать давно известные истины, вроде той, ставшей уже лозунговой, что болтун - находка для  врага.

Наконец он перешел к тому, как проверяя документы можно  установить, что они поддельные. "Даже проверяя и рассматривая комсомольский билет можно, в некоторых случаях, определить его подложность, я вам могу это продемонстрировать на примере. Пожалуйста, лейтенант, - обратился он ко мне,- дайте мне ваш комсомольский билет". Я расстегнул нагрудный карман гимнастерки, и достав билет, протянул ему. Он, раскрыв его, продолжал говорить: "Вот смотрите, когда вы будете внимательно читать печатный текст, то можете обратить внимание на то, что в отдельных местах он напечатан не по-русски". Видимо, он хотел сказать, что в отдельных случаях фрагменты печатного текста, не соответствуют правилам грамматики русского языка. Но слово — не воробей, то, что сказано — сказано. "Например, ..." — он замолчал, ища то место в печатном тексте, на которое хотел обратить наше внимание, и вдруг замер от неожиданности. Затем медленно повернул голову в мою сторону и, изменившимся глухим голосом спросил: "Лейтенант, а почему это у тебя, текст, кроме русского, напечатан на иностранном языке?"

Действительно, бланковый текст в комсомольском билете, выданном мне в 1939 году, на узбекском языке был напечатан шрифтом латинского алфавита.  В комнате все замерли и уставились на меня в ожидании ответа. А мне подумалось: "Тоже мне, поймал у себя под боком шпиона, прямо во время доклада". Меня возмутила его интонация, с которой он задал мне вопрос, и одновременно удивила  безграмотность комсомольского работника, разглагольствующего с такой амбицией о бдительности, а практически мало разбирающегося в государственном строении СССР.

Волнуясь, но пытаясь сохранить видимое спокойствие, я стал излагать ему известную истину, что наш Союз СССР состоит из пятнадцати самостоятельных республик, и в каждой из них принято бланковый текст официальных документов, печатать на двух языках. Что я из Ташкента, столицы Узбекистана, поэтому в комсомольском билете текст продублирован на узбекском языке. Говоря это, я старался не смотреть в лицо комсомольского работника: мне было как-то неудобно за него.

Я понимал, что сенсация не состоялась. Продолжение поучения о необходимости проявляла бдительность - тоже на этом оборвалась. В комнате все стали громко разговаривать друг с другом. Стало шумно. Я, как председательствующий, стал успокаивать расшумевшихся, требуя внимания. Постепенно разговоры стали смолкать, но одна пара продолжала, громко и горячо о чем-то спорить, не обращая внимания на мои призывы. Тогда, заметив, что один из них похож на южанина, земляка, обратился к нему по-узбекски: "Эй, ошна, джим утиринг!" (Эй, приятель, сиди спокойно!) Услышав это, он смущенно взглянув на меня - затих.

Успокоив, таким образом, собрание, я обратился к докладчику с вопросом, будет ли он еще продолжать, и, получив отрицательный ответ, объявил о закрытии собрания.

***

Комбриг, улыбаясь чему-то своему, весело заговорил, обращаясь к нам, выстроившимся перед машинами: "Ну что? Вы совсем тут заскучали? Давайте-ка посмотрим, как вы стреляете?" - и указал на меня.  "Выводите свои танки на поле, покажите, на что вы способны".

"Опять экзаменационная проверка", - подумалось мне с досадой.  "И снова этот Богданов! И что это ему неймется. Просто недержание какое-то. Не может, чтобы не похвастаться своим сокурсниками".

Богданов и я вывели свои танки из сада и по дороге подъехали к краю небольшого поля, в конце которого были видны деревья, и остановились, ожидая дальнейшего указания. "Чего же вы ждете? Начинайте!" — прокричал нам капитан из группы, сопровождающей комбрига.

Я с удивлением посмотрел на простирающуюся впереди, взрыхленную землю и, не увидев ничего выделяющегося на ней, недоуменно спросил: "А где же цель? Куда мы должны стрелять?" -  "Обработайте край этого поля. Сходу по три снаряда. Но смотрите, чтобы не было перелета. Там люди".

Я растерялся — впервые мне приходилось стрелять не по цели, а просто так, наугад, по случайно выбранным мною же холмикам. И хотя я понял общий смысл команды: обработать передний край, предполагая, что там зарылся в землю противник, для меня, танкиста, это было полной неожиданностью.

Это, насколько мне было известно из теории — задача артиллерии, а не танков. Но команда есть команда. Мы тронулись, открыв огонь. И хотя, возвращаясь после отстрела, я услышал одобрительную оценку результатов нашей стрельбы, чувство неудовлетворенности осталось.

Я считал, что раз они не знают по какой цели (холмику) я стрелял, то они не могут определить, хорошо ли я это делал или плохо.

Если бы мне заранее объяснили цель поставленной задачи, а затем провели бы разбор правильности ее выполнения, я бы, наверное, был удовлетворён. А так, выехали, выпустили в землю перед собой три снаряда — и все. А для чего это, с какой целью — объяснять никто не собирался. Разбирайтесь сами, пацаны, раз на ваших плечах лейтенантские погоны. Одно только утешение, что все обошлось без втыка.

Но втык от комбрига позднее я все же получил, правда, совсем по другому поводу. И это было так. В ночь с 1З на 14 октября, когда мы, в который уже раз, готовили место для сна, расстилая рядом с танком, вчетверо сложенный брезент, неожиданно из темноты появился комбриг.

Рассерженный,  по-видимому, тем, что никто его не окрикнул: "Стой, кто идет?", - он отчитал меня за то, что я не выставил на ночь часовых, и приказал немедленно сделать это на участке, где находились наши три танка.

Напомнив, что мы здесь не в бирюльки играем, а находимся во втором фронтовом эшелоне, и все может случиться, он удалился.

Его выговор я воспринял как должное. Действительно, после того как мы разбрелись по своим машинам, жизнь всех экипажей как-то обособилась.

Не знаю, то ли на меня так сильно психологически подействовало угроза расстрела в случае потери танка, то ли по какой-то другой причине, но я чувствовал себя спокойнее и увереннее, когда находился рядом со своим танком.

***

Помню, как я впервые столкнулся с той истиной, что под угрозой расстрела, я и мой танк в бою теперь неразделимы.

В тот день, в Нижнем Тагиле, нас построили в походную колонну и отправили на завод. Там нас подвели ко входу огромного по высоте и длине, сборочного цеха, внутри которого стояла вереница танков, теряющаяся где-то в его глубине.

Военпред в присутствии начальника цеха, предложил построиться нам поэкипажно и объявил: "Сейчас вам будут вручаться боевые машины. Но они еще не полностью укомплектованы. Рабочих мало, и они, работая даже сутками, не успевают все сделать сами. Вы должны помочь им. Они вам скажут, что нужно делать, а, в случае необходимости, и покажут,  как это нужно сделать. Ну, ребята, в добрый путь!

Первому в колонне экипажу, досталась машина, стоящая сразу у входа. Остальным в глубине цеха. К очередному танку подходил экипаж, стоящий к этому времени первым в колонне.

Нашему экипажу достался танк где-то в середине цеха. Мы стали с любопытством осматривать его, знакомясь каждый со своим местом. Потом к нам подошел мастер и объявил, что нужно, прежде всего, получить на складе боеприпасов снаряды, гранаты, пулеметные диски и патроны к ним. Все это нужно будет правильно уложить, а уж затем делать то, что скажет рабочий сборщик.

Работа закипела. Казалось бы, чего проще: сходить, взять, принести, уложить, привинтить, прикрепить. Мы же провозились со всем этим всю ночную смену, и еще часть утра. Где-то в полдень командиров танков стали приглашать к военпреду для подписания акта приема танка. Подошла и моя очередь.

Бегло пробежав взглядом по типографскому тексту акта, напечатанному на листе тетрадного размера, я взял ручку и хотел уже расписаться не читая. Но военпред, ткнув пальцем в конец текста акта сердито произнес: "Это прочти, обязательно". Сосредоточившись на тексте в указанном месте, я прочел:  "В случае, если я оставлю боевую машину на поле боя, я буду расстрелян, в чем и расписываюсь".

Дословно всего предложения я не помню, но слова "...я буду расстрелян..." обожгли мое сознание. "Я буду расстрелян!' - жуть! Я только начал жить, как взрослый, а жизнь встречает меня так сурово.

Отправляясь на фронт, у меня не было в голове даже мысли о том, что меня могут убить. А тут! - "Я буду расстрелян". "Нет и нет! Быть расстрелянным - это так страшно!"

От одной только вероятности этого предположения холодела кровь. Тут же захотелось отбросить эту мысль, и не думать об этом, как вообще о невозможном в моей жизни событии. Однако она так крепко засела в моем подсознании, что только тогда, когда я, забрался в башню танка, я почувствовал облегчение.

***

Словом, танк я не оставлял и даже не пользовался правом офицера питаться при кухне, а ел вместе с экипажем, посылая старшину-радиста с двумя котелками за едой на четверых.

Такое, изолированное от начальства, состояние нисколько не угнетало меня, хотя, возможно, и казалось странным. С какой стороны не посмотри, но факт остается фактом. 

После взбучки, полученной от комбрига, не откладывая в долгий ящик, я тут же распорядился о порядке и очередности ночного дежурства в нашем экипаже и сообщил командирам соседних танков, чтобы они сделали то же самое.

Первым у нас был назначен на дежурство башнер, вторым - механик-водитель, поскольку, согласно приказу комбрига, он все равно должен был прогревать двигатель танка.

Распорядившись, чтобы по окончании времени его дежурства башнер разбудил меня, я, укрывшись краем брезента, быстро уснул.

Без четверти три, как мы и договорились, башнер разбудил меня. Натягивая сапоги, я спросил: "Разбудил ли ты Андрея?" - "Будил, но он не встает"- "Как это так не встает? Давай буди его смело". И видя, что он стоит в нерешительности, уже шагая, к следующему танку, добавил: "Буди, буди, не стой".

B следующем экипаже все было в порядке, дежурил уже сменщик, а мотор танка глухо ворчал на малых оборотах.

У третьей машины смена еще не произошла. "Разве тебя еще не сменили? Почему? Твое время уже давно вышло", - удивленно проговорил я дежурившему молодому парнишке. Он ничего не ответил, только как-то неопределенно поежился.

Экипаж этой машины, в отличие от нас ночевал внутри. "Почему же ты не разбудил командира? Где он? Кто должен дежурить после тебя? Механик?"— и не дожидаясь ответа стал я стучать в люк механика.

Через некоторое время люк откинулся, и я  увидел, взлохмаченную голову мужчины лет тридцати пяти. "Bpeмя твоего дежурства, механик. Подмени своего товарища и прогрей мотор", - сказал я ему. — "А, такую-то мать... Делать, что ли нечего?" — прозвучал в ответ хриплый недовольный голос. "Вставай, прогревай! Спать и не дают! ..."

Он еще что-то продолжал ворчать, пока его сердитый голос не заглушил звук, визгливого стартера, а затем и заработавшего мотора.

Убедившись, что здесь все в порядке, я, несколько задетый грубостью механика, сердито зашагал к своему танку. Еще издали я заметил, что на посту все еще стоит башнер.

Не спрашивая в чем дело, я подошел к спящему механику, откинул закрывавшую его полу брезента и, опустившись на корточки, стал резко трясти его за плечо, приговаривая: "Андрей, проснись. Проснись, Андрей, твоя очередь, дежурства. Ну же!"

Однако механик изредка только досадливо хмыкал от сильного встряхивания, но просыпаться не собирался.

Продолжая трясти, я стал давить на его совесть: "Как тебе не стыдно. Бессовестный?! Твой товарищ тоже должен отдохнуть. А ну, вставай, давай же, быстро!" — но и это не помогло.

Тогда, разозлившись, я пнул его носком сапога в мягкое место со словами: "У, зараза. Сколько же можно тебя уговаривать? Встать немедленно! Я сказал, встать. Ну же! Встать!" — и еще раз пнул его.

Не знаю, что больше подействовало на него,  то ли, поданная резко, со злостью, команда, то ли последний механический аргумент — пинок, но, так или иначе, механик с  испугом резко вскочил на ноги и полез в танк заводить мотор.

На следующий день, это было 14 октября, с самого утра по дороге, мимо сада, где укрывались наши танки, началось интенсивное движение войск в сторону Днепра.

Сначала мне это не показалось чем-то особенным. И раньше, случалось, что мимо нас проходили отдельные подразделения или их хозчасти.

Но на этот раз они беспрерывно шли и шли, одно подразделение за другим, и конца этому было не видно, хотя время уже перевалило за полдень.

Как я узнал потом, это завершали свой марш части войск 5-й Гвардейской армии.

Настроение после ночного дежурства у меня было  не ахти какое. Мысли, все время возвращались к произошедшему событию. Несправедливость по отношению к более молодым и младшим по званию сослуживцам, проявленная со стороны механиков, обескураживала.

Было досадно также осознавать, что дружелюбное, человеческое отношение к подчинённым, не всегда приводит к желанным результатам, и иногда грубость является более действенным средством для достижения поставленной цели.

Поэтому, чтобы забыться, хотелось побыть одному.

Сорвав самый большой круг подсолнечника, я уселся между кустами, отгораживающими  дорогу от сада.

Выбранная мною позиция оказалась очень удобной для наблюдения. Поверхность грунтовой дороги лежала почти на метр ниже обочины, так что я сидел, как бы на верхнем ярусе и мог смотреть прямо в лица, проходящих мимо солдат, что я и делал, механически грызя семечки, с тайной надеждой узнать кого-нибудь из знакомых.

Однако скоро я понял, что надежда моя оказалась более чем тщетной. Колонны солдат проходили мимо в ускоренном темпе. Поэтому времени хватало только на то, чтобы сосредоточить внимание на катом-либо одном лице, которое нужно было еще выбрать из шеренги четырех солдат.

Затрудняло опознавание также и то, что все солдаты были одинаково экипированы, у всех лица были одинаково хмуро-сосредоточенными с напряженно-смотрящим перед собой взглядом.

Быстро утомившись от трудно выполнимой задачи, я стал просто, бесцельно таращиться на проходящих, изредка останавливая свое внимание на случайно попавшем в поле зрения лице.

За все время наблюдения я всего только один раз встретился взглядом с идущим. Молодой лейтенант как-то задорно улыбнулся мне и горделиво прошагал мимо, сопровождая свой взвод.

***

Его вид вызвал во мне теплые воспоминания о моей недавней жизни, в бытность курсанта танкового училища.

В первый период после поступления в училище те, кто пришли в него из армейских рядов, довлели над не служившей молодежью, поучая и приучая ее к армейской дисциплине и порядку. Потом ситуация в корне изменилась.

Армейская дисциплина и порядок остались прежними, однако успеваемость курсантов (независимо от того кто он - рядовой или младший командир) стала решающей. Именно от общей оценки знаний, как нам стало известно, зависело в будущем, какое звание тебе будет присвоено - лейтенант или младший лейтенант.

Те, кто был поумнее, поняли это сразу и поубавили свой гонор. Они не очень-то стремились взваливать на себя ответственность и нагрузку младшего командира.

Однако нашлись и такие, для кого сержантское звание, присвоенное им во время армейской службы, оказалось чересчур важным для самоуважения. Вот они-то своим поведением и выражали пренебрежение к юнцам и изыскивали малейший повод, чтобы показать свое превосходство.

Хорошо, если это проявлялось, в форме подсказок, пусть даже в ехидной форме, что, по сути, было необходимым и нужным в армейских условиях.

Но случалось и так, что сержант с капризно-властным характером, за время армейской службы приобретал дурную привычку повелевать теми, кто находится у него в подчинении, - от такого, кроме пакости, ничего путного не жди. К таким сержантам относился и наш первый помкомвзвода.

Помню, я вышел первым в пустой еще от курсантов коридор, где прогуливался сержант, в ожидании сигнала командира взвода на общее построение. Сержант, как будто только этого и ждал.

Подойдя ко мне, он сразу же ухватился за поясной ремень и проворчал: "Что за расхлябанность? Подтянуть!" – "Вполне затянут. Куда же ещё больше?" – возразил я, глядя ему в глаза. Лицо сержанта злобно перекосилось.

Он молча, сильным рывком затянул на мне ремень до предела: "Вот как надо. Теперь - вполне!" - проговорил он злорадно. – "Шагай! Свободен!"

Подавив усилием воли вспышку гнева, так как я почувствовал, что он здорово переборщил, я ничего не возразил (не стал с ним "пререкаться", чтобы не дать повода объявить мне еще и наряд вне очереди) и молча отошел в сторону.

Время от времени я украдкой поглядывал со стороны, как он самодовольно вышагивает по коридору взад и вперед, после "честно" выполненного им командирского долга.

Сам я все это время прислушивался, как все ощутимое становится жжение кожи от сильно затянутого поясного ремня. Наконец я почувствовал, что терпению моему приходит конец,  достаточно заниматься самоистязанием, пришла пора действовать.

Умышлено громко топая, чтобы обратить на себя внимание, я решительно приблизился вплотную к сержанту, и не обращая внимание на его удивленно-негодующий взгляд, резко расстегнул пряжку ремня и задрав вверх гимнастерку вместе с нательной рубахой, со злобным прищуром, по-змеиному прошипел ему в лицо:  "Что? Так надо?! Хотелось бы мне знать в каком таком уставе внутренней службы разрешено такое издевательство над подчиненными?" Сержант, глянув на мой живот и него округлились глаза от испуга.

Да и сам я тоже был удивлен состоянием своей кожи, которая под поясным ремнем побагровела, а в местах, где были складки от рубашки, стала темно-синюшной.

Неудивительно поэтому, что только что самодовольно-улыбающееся лицо сержанта, побледнело и приобрело испуганно-растерянный вид.

Ища защиты он устремил свой взгляд через мою голову ко входной двери. Заметив это, я невольно тоже взглянул в ту сторону и уловил, как мелькнула и скрылась за косяком двери фигура нашего взводного.

Подумалось: "Наверное, он все слышал и видел! " Это охладило, частично, мой злобный пыл: "Кто знает, чью сторону взводный примет",- продолжал я лихорадочно соображать. "Все-таки мы на "военке". А раз это так, то я должен был, согласно уставу, обжаловать незаконное действие сержанта вышестоящему командиру, то есть ему - взводному, а не лезть на рожон и не базарить с помкомвзвода как на улице. Поэтому, не лучше ли мне самому незаметно смыться?"

Уняв таким рассуждением внутреннюю нервную дрожь, я не торопясь заправил гимнастерку под пояс и медленно удалился.

На этом для меня все и закончилось. Никакого разговора ни со взводным, ни с кем-то другим на эту тему не последовало. И, тем не менее, наш старый  помкомвзвода куда-то исчез. Больше я его не видел.

Вместо него, через неделю, помкомвзводом у нас стал наш правофланговый великан старший сержант, тот самый Богданов Николай - рыжеволосый тихоня.

Этот конфликт я часто вспоминаю с особым чувством благодарности к своему взводному лейтенанту. Вот что значит интеллигентное поведение командира при воспитании своего подчиненного. Кстати сказать, поведение и остальных двух командиров взводов было аналогичным. Во время их дежурства по роте они просто молча наблюдали со стороны за происходящим, не вмешиваясь в действия ротного старшины отвечающего за внешний вид курсантов, их выправку и т.п.

Почему-то в нашей роте так было заведено - всеми общеротными построениями командовал именно старшина роты - старый служака с зычным, хорошо поставленным, командирским голосом. Когда он вел ротный строй, например, в столовую или какое-либо, другое обще-училищное мероприятие, то его четкий строевой шаг, ясные, громкие, всем понятны команды любо было исполнять.

Мне пришлось однажды наблюдать, как вёл  роту сам командир 5-й роты, старший лейтенант Сегай. Он тоже обладал громким голосом и старался четко командовать. Но его высокая, голенастая, слегка согнутая в пояснице вперед,  фигура, заметно подрагивающая при ходьбе, выглядела несколько комично рядом с идущем строем роты. Красивый строевой шаг - это особый дар. Не всякому дана, стройная, красивая походка.

Видимо, из зависти, не совсем самокритично оценивающий свои возможности, командир третьего взвода лейтенант Паниотов, во время своего очередного дежурства всегда пытался заменять нашего старшину.

О его дежурстве мы узнавали с самого утра по рычащим окрикам в наш адрес во время подъема. Из числа обидных слов, его самым любимым было, раскатисто произносимое слово "раз...гиль...дяи". Причем, употреблял он это слово по всякому поводу: плохо заправлена постель, нечищеные сапоги, не так стоишь и т.д.

Первое время меня это просто коробило, так как употреблял он его часто безадресно. Потом, как-то стало привычно, что взять с грубияна; "Как стоишь, раз...гиль... дяй? Почему плохо почищены сапоги? Привыкли раз ..гиль...дяйничать дома, где все делали за вас! Что за раз...гиль...дяйство?"

При проверке на "номер сорок" (на вшивость) мы должны были снимать гимнастерку вместе с нательной рубахой и, вывернув наизнанку, держать их перед собой на вытянутых руках, пока не пройдет досмотрщик.

Одевать на себя дополнительно что-нибудь теплое не разрешалось. Однако почти все проверяющие шли на уступки. Если между нательной рубахой и гимнастеркой не была видна неуставная теплая вещь, то все было как бы в норме. Это было так у всех проверяющих, только не у комвзвода три. Каждый раз, когда он дежурил, обязательно слышалось: "Опять у тебя, раз...гиль...дяй, одежда не по форме. Сдать старшине лишнее. Всем раз...гиль...дяям тепло, тебе, раз...гиль...дяй, холодно!

Наверное, за такую грубость и придирчивость и невзлюбили в роте этого комвзвода. Я даже удивлялся — почему ему никто не дает отпор, за такое нанесение  оскорблений. И вот однажды случилось нечто подобное.

В очередное его дежурство, он сам, как уже стало правилом, повел ротный строй в столовую. Когда рота двинулась, взводный громким, счастливым голосом скомандовал: "Рота! Запевай! Однако запевала смолчал. Что там у них произошло, я не в курсе! Взводный снова повторил: "Рота! Запевай!" Однако запевала и на этот раз промолчал. Рота прошла уже полпути до столовой, и нужно было уже свернуть влево, но вместо этого послышалась команда. "Правое плечо вперед! " и рота повернула от столовой в проход на дорогу. Снова команда: "Правое плечо вперед!" - теперь рота повернула вообще на дорогу в направлении от казарм. Снова команда: "Рота, запевай!" - молчание. "Рота, бегом марш! ", - не нарушая строя, рота побежала. Комвзвода за ней. Пробежали метров пятьсот. - "Рота! стой! Кругом, шагом марш! Запевай! В ответ молчание. Снова команда: "Рота бегом!" Бежим, поднимая дорожную пыль. Бежим мимо училища. "Рота, стой! Кругом! Шагом марш! Запевай!" В ответ - молчание.

Комвзвода наконец-то понял, что проиграл спор с запевалой. Время обеда могло тоже пройти, по вине, конечно, взводного, а ему за это нужно будет потом оправдываться.

Я не знаю, как и чем у взводного дело окончилось с запевалой, но с тех пор тот взводный перестал посягать на права старшины роты, а рота перестала петь свою строевую песню.

Да, у нас была своя строевая песня, она пришла к нам неожиданно, и стала дорога нам. Во всяком случае, чтобы не переходить на высокопарный стиль: мы пели её с задором и удовольствием. А вот как мы познакомились с ней.

Как-то нас, еще только что зачисленных курсантов, отправили в Бараж за гравием. Необходимо было подновить засыпку территории парка, чтобы не пришлось осенью и зимой самим же здесь месить грязь.

Для меня этот приказ прозвучал, как для восторженного школьника, которому приказали вместо уроков отправляться на экскурсию. Поэтому душа-бродяга ликовала: "Сейчас я увижу незнакомое мне до этого времени место, с таким экзотическим названием - "Бараж"".

Однако по-детски наивная моя восторженность оказалась преждевременной. Ничего нового я за это путешествие не приобрел: все та же, как и под Ташкентом, река Чирчик, широко размахнувшая свое почти безводное русло, которое можно без затруднений перейти и переехать с берега на берег.

В одном из протоков этого русла машины и остановились, рядом с собранным горкой мелким гравием. Хотя нам пришлось приноравливаться, закидывая гравий в кузов грузовиков непривычными и тяжелыми лопатами - грабарками, мы, относительно быстро, наполнили их, и машины отправились в обратный путь.

А что делать солдатам, когда делать нечего. Мы уселись на камешки в кружок и стали травить "баланду", т.е. вспоминать и рассказывать друг другу всякие были и небылицы, чтобы отвлечься от подступающего чувства голода и убить медленно текущее в таких случаях время.

Назначенный старшим группой (отделением) на этот раз оказался, призванный из запаса худощавый, пожилой человек, с продолговатым лицом с тонкими чертами и кротким выражением глаз. Вот он-то, тихим, задушевным голосом и предложил нам, чтобы не терять попусту время, разучить какую-нибудь современную песню, которая служила бы нашему подразделению своего рода визиткой.

Судя по тому, что никто возражать не стал, данное мероприятие всем пришлось по душе. Тут же посыпались предложения о характере песен, которые могли бы стать таковыми.

Сначала обсуждению подверглись два марша танкистов: первый - на стихи В. Лебедева-Кумача, на музыку И. Дунаевского; второй - на стихи Б. Ласкина, музыка Дан. и Дм. Покрасс. В них молодых ребят приводила в восторг и бодро звучавшая музыка, и содержание. Судите сами:
"Ой, вы, танки, друзья боевые, Вы стальная защита страны; В небе тучи идут грозовые, Слышен гром отдаленной войны.

Припев: Мы на танке своем Все преграды возьмем И уменье, и силу покажем. Наша поступь тверда, И врагу никогда Не гулять по республикам нашим.

Броня крепка, и танки наши быстры, И люди наши мужеством полны, В строю стоят советские танкисты Своей великой Родины сыны.

Припев: Гремя огнем, сверкая блеском стали, Пойдут машины в яростный поход, Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин И первый маршал в бой нас поведет".

Однако "отделенный", обведя нас грустным взглядом, тихо проговорил: "Не стоит, ребята, хорохориться. Не ко времени  похвальба. Давайте лучше выберем Марш энтузиастов Дунаевского на слова Актиля из кинофильма "Светлый путь". Вспомните, там тоже бодрый, оптимистичный припев. И он пропел нам его, негромким, но очень приятным голосом: "Нам нет преград ни в море, ни на суше, Нам не страшны ни льды, ни облака. Пламя души своей, Знамя страны своей Мы пронесем через миры и века!"

Как видите, и текст, и мотив припева легко запоминается. Давайте попробуем пропоем его все вместе.

С первого раза у нас получилось не совсем дружно, но после трех-четырех повторов мы его уже пропели довольно слаженно, чем "отделенный" остался весьма удовлетворённым.

Нашу спевку прервал подъехавший грузовик, шофер которого попросил нас поторопиться с погрузкой, чтобы ему не опоздать на обед.

Прошло время, была уже третья декада октября, и мы большую часть послеобеденного времени проводили на плацу. Курсанты нашей роты уже так поднаторели в строевой подготовке, что любую команду выполняли быстро, стройно и красиво – будь то ротная строевая колонна или парадная шеренга-восьмерка.

Именно в один из таких дней, возвращаясь из столовой, мы вдруг услышали, как из первых рядов раздался голос, звонкий, красиво звучавший, который пел: "В буднях великих строек, в веселом грохоте, в огнях и звонах…" Я удивился: "Ба, да ведь эта та самая песня, к которой нас приобщал временный командир отделения, когда мы ездили за гравием! Как ему удалось сделать так, чтобы вся рота была готова запеть?!"

А запевала, тем временем, все выводил и выводил новые строфы: "3дравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна ученых! Ты по степи, ты по лесу, Ты к тропикам, ты к полюсу легла, родимая, необозримая, несокрушимая моя". И после этих слов вся рота дружно грянула припев, ранее заученный нами: "Нам нет преград ни в море, ни на суше, нам не страшны ни льды, ни облака. Пламя души своей, знамя страны своей мы пронесем через миры и века!"

Если это было неожиданно для меня, то можно представить себе, как реагировали те, кто не знал, что рота разучивает этот марш. Из дверей нижних этажей всех помещений стали выходить на улицу люди, чтобы увидеть - откуда вдруг появился этот хор. Из всех окон верхних этажей высунулись головы любопытных.

А между тем, запевала начал петь второй куплет: "Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы. Труд наш есть дело чести, Есть дело доблести и подвиг славы. К станку ли ты склоняешься, В скалу ли ты врубаешься - Мечта прекрасная, Еще не ясная, Уже зовёт тебя вперед".

И снова зазвучали слова припева. Вдохновленные общей заинтересованностью окружающих, переполненные чувством гордости за нашу роту, мы, еще более единодушно, пропели слова припева: "Нам нет преград ни в море, ни на суше, Нам не страшны ни льды, ни облака. Пламя души своей, Знамя страны своей Мы пронесем через миры и века!"

Безусловно, это была сенсация для училища! Может быть, поэтому в этот день во время занятий строевой подготовкой плац посетил начальник училища, генерал-майор Делаков Б.В.

В последний раз, если мне не изменяет память, мы прошли с нашей строевой песней при следующих обстоятельствах. К нам в ХТУ из Минусинского автомобильного училища была переведена группа курсантов, около роты. Чтобы показать, вновь прибывшим, хорошую строевую выправку курсантов-танкистов, начальство выбрало для демонстрации именно нашу роту, и поручило старшине привести нас с обеда, как это было раньше, со строевой песней.

После обеда старшина обратился к ротному строю: "Ребята, не ударим перед автомобилистами в грязь лицом! Покажем им нашу танкистскую строевую выправку. Вернемся в казарму с песней!" Мы восприняли его призыв с воодушевлением. Желание показать себя с хорошей стороны, чтобы тебя похвалили, присуще всем людям, в том числе и военнослужащим, особенно таким молодым, какими были мы. Поэтому когда рота двинулась, с первыми же её шагами задорно зазвучал звонкий голос запевалы.
 
Вслушиваясь в слова звучавших куплетов, я невольно проговаривал их, вспоминая свое восторженное детство, а затем завод: разве это не я склонялся к станку в грохоте и звоне металла, разве не я мечтал о великих стройках: Днепрогэсе и Турксибе, Сталинградском и Челябинском тракторных заводах, Магнитогорском металлургическом комбинате (знаменитой Магнитке), Беломорско-Балтийском канале, канале Москва-Волга и других великих стройках. Песня-то эта, действительно была, про нас - молодых, про нашу молодую, строящуюся страну. Поэтому - то и пели мы ее от всего сердца, с "пламенем души своей"

По-моему, и на минусинцев песня произвела неизгладимое впечатление. Они, смотрели на нас с третьего этажа, прямо-таки, забив своими телами и головами все оконные проемы.

Правда, минусинцы не остались перед нами в долгу. Примерно через неделю, они тоже пришли с обеда с песней. Однако, в отличие от нашей колонны, шагающей четким строевым шагом, их колонна прошла каким-то уж слишком свободным манером, и пели они песню, не строевую, а какого-то бытового содержания.
 
***

Просидел я там почти всю вторую половину дня, лузгая семечки и думая о том, как не похож был тот момент на мирные, хотя и во время войны курсантские дни. Те люди, шли строем на смерть, всего через несколько часов, кто-то из них будет убит, а кто-то тяжело ранен. Какой бессмыслицей с этого места казалась и амбициозная бравада, и солдафонство в среде военнослужащих. От этих мыслей стало тяжело на сердце, поэтому, когда череда подразделений на марше закончилась, я обрадовался этому.

Встав, я почувствовал, как устал от неподвижности, сидя на одном месте. Да и от колющихся между зубов семечек, стало уже больно пощипывать кончик языка.

День заканчивался. Стало смеркаться. И в это время от экипажа экипажу была передана команда о подготовке к маршу. Когда мы выехали из сада на эту же самую дорогу, по которой шла пехота, было уже совсем темно. "Вот и наш черед настал", - с тревогой подумал я. 

К переправе мы приехали неожиданно быстро, так как она оказалась совсем рядом с нашим садом.

Ко времени нашего прибытия, на подходах скопилась уже большая масса подразделений различных родов войск, которые стояли в ожидании своей очереди в несколько рядов.

Голова колонны наших танков вклинилась между ними, пользуясь, наверное, своим стальным превосходством, и медленно стала продвигаться вперед. Вскоре, однако, и мы были вынуждены остановиться.

Чтобы хорошо ориентироваться в окружающей обстановке, я во время марша встал ногами на сидение и по грудь высовывался из люка. Теперь же, когда колонна остановилась, и механик заглушил мотор, я не только стал различать в темноте силуэты людей, лошадей и повозок, но и слышать окружающие нас звуки.

А они, как при всяком большом скоплении людей, в своей совокупности создавали то, что принято обозначать словом «гвалт».

И вдруг этот гвалт перекрыл явственно раздавшийся, впереди и слева от танка, треск сломанного деревянного ящика и болезненного лошадиного ржания. Крики и суета, бегающих людей, там резко усилились.

Не связывая еще, в своем сознании, треск, ломающегося деревянного предмета, со смертельной опасностью разрывающегося снаряда, я подумал: "Не наехал ли кто-нибудь из наших на телегу?"

Чтобы удовлетворить свое любопытство я соскочил на землю, с желанием направится к группе суматошно суетившихся людей. В это время, впервые после представления в Новых Санжарах, ко мне подошел тот самый запомнившийся мне старший лейтенант и спросил: "Лейтенант, куда ты собрался?"— "Да вот хочу узнать, почему мы остановились, и долго ли еще будем так стоять", - схитрил я, не желая ему говорить всю правду.  –  "Пока ты ходишь, можно я посижу в твоем танке?" - "Пожалуйста, если так хотите", — ответил я ему, скорее из-за стеснения отказать в чем-то старшему по званию, и направился к группе, галдевших и суетившихся, людей.

Ещё на подходе я услышал командный голос человека, который кричал, во всю мощь своих легких: "Что вы стоите, болваны! Быстро убирайте её и повозку с дороги. А ну, живо! Все вместе разом, взяли!" - и я увидел, как перевернулась повозка, а перед ней мелькнули поднятые вверх четыре лошадиные ноги.

А человек все командовал: "Ну, еще раз, взяли! Еще раз. . .". И с каждым разом, разбитая повозка и лошадиная туша сдвигались вбок все больше и больше, освобождая дорогу.

Только после того как я увидел все это, до меня, как говорят, дошло, какую опасность для жизни означает, этот безобидный звук: треск, ломающегося деревянного предмета.

А через какое-то мгновение, такой же треск раздался где-то впереди справа от дороги, и еще один — сзади слева. "Это противник ведет вслепую артобстрел переправы", — наконец сообразил я.

Если это так, тогда для меня самым безопасным местом будет находиться в своем танке. Но как же я могу выдворить из него старшого? Hе могу же я ему сказать: "Все, товарищ старший лейтенант, я нагулялся. Освобождайте мое место". От одной только мысли об этом меня охватило чувство сильного смущения. И я решил, вместо этого, направиться вперед нашей колонны и разузнать, почему же мы здесь так долго стоим.

Когда я подошел к урезу воды, где собственно начиналась переправа, то там уже высшее командование навело порядок и танки медленно тронулись вперед.

Перед въездом танка на деревянный настил, наведенного через реку понтонного моста, экипажам, кроме механика водителя, приказывали покидать машину, и идти на ту сторону пешком.

Командир должен был двигаться перед танком и следить за тем, чтобы он точно двигался по полотну настила и не свалился бы в реку.

Наблюдая за тем, как танки выезжают один за другим на понтонный мост, я ждал свою машину. Наконец появилась и она. Слышится та же, уже знакомая мне, команда. Экипаж, вместе со старшим лейтенантом, выскакивает через верхние люки, и все трое, пригнувшись, бегут по понтону, на ту сторону реки.

Торопливо подхожу к люку механика: "Я здесь, Андрей. Не волнуйся. Все будет хорошо. Только внимательно следи за моими руками. Ну, давай трогай потихоньку", — и я начинаю пятиться к помосту, пристально наблюдая за положением гусеничных траков по отношению к краю понтона.

В первое мгновение, когда гусеницы стали наезжать на деревянный настил понтона, я даже вздрогнул от ощущения, неожиданно возникшей новой опасности. Оказалось, что ширина настила всего на два, три десятка сантиметров шире гусениц танка, поэтому пришлось тут же замахать руками, показывая водителю, куда следует довернуть машину, чтобы она въехала точно на середину настила.

Никто из нас до этого не мог даже предположить, что по такой узкой и шаткой деревянной полоске, которая колеблется на воде, скрипит и угрожающе потрескивает под тяжестью стальных махин, придется переехать с левого берега реки Днепр на правый. К тому же предстоит сделать это ночью, под артобстрелом, лишающим жизни того, кому не повезло.

Опасность свалиться с этого узкого, колеблющегося на волнах помоста, чуть-чуть не стала реальностью, когда слева, совсем рядом, шлепнулся в воду, очередной снаряд.

Вызванная взрывом волна чуть ли не разорвала крепление понтона с понтоном. Брызги, гвалт голосов саперов, дробный стук их топоров, забивающих стальные скобы, невольно заставили меня повернуть голову в ту сторону на какое-то мгновение.

За это мгновение я успел только заметить руки сапера, торопливо подставляющего большую железную скобу к деревянным перекладинам, на угрожающем разрывом участке, и замах топора для удара по скобе обухом. Однако этого мгновения оказалось вполне достаточно, чтобы правая гусеница танка на половину своей ширины зависла над водой.

От увиденного по телу пробежал холодок. Угроза неожиданно возникшей беды, побудила к решительному действию. Больше не думая о том, что меня отвлекло, лихорадочно командую и руками и голосом, хотя знаю, что механик вряд ли мог его слышать: "Стоп, стоп, стоп! " И когда танк остановился, как вкопанный, уже более спокойно: "Давай потихоньку вправо. Стоп! А теперь прямо. Так, так немного влево. Так, прямо на меня".

И хотя угроза свалиться с понтона миновала, и танк снова занял серединное положение на понтоне, такое напряженное "дирижирование" руками продолжалось до конца, пока танк не коснулся твердого грунта, противоположного берега.

Там нас уже поджидали башнёр и радист. Короткая остановка позволила нам занять свои места в машине. По команде регулировщика, который нетерпеливо размахивал флажком, мы разворачиваемся налево и, набирая скорость, отъезжаем от переправы по узкой полоске между урезом воды и высокими, обрывистыми холмами правого берега.

Через некоторое время холмы справа несколько отступили от воды, образуя небольшую долинку. Здесь нас остановил комбриг и приказал зарыться и замаскироваться. А это означало, что нам следует вырыть окоп для танка шириной четыре метра, длиной - семь, и глубиной — полтора метра.

Оглядев участок, мы решили выкопать окоп на огороде рядом с копной кукурузных стеблей, где почва была мягче, и замаскировать его стеблями. Поскольку у нас в шанцевом инструменте была только одна лопата, я попросил радиста разведать — не живет ли кто в единственном, стоявшем поблизости домике.

Оказалось, что хозяин дома на месте и у него есть еще две лопаты. Работа закипела, и вскоре окоп был почти выкопан. Но тут снова появился комбриг. Ему почему-то не понравилось место, которое мы выбрали для стоянки, и он приказал копать окоп под деревом.

Делать было нечего. Пришлось начинать все сначала, а потом еще закапывать окоп на огороде, как мы и обещали ворчливому хозяину.

Когда мы все это проделали, было далеко за полночь, и мы, как убитые, проспали её остаток. Проснулся я, когда стало рассветать. Вокруг царила поразительная тишина и безлюдье. Это резко контрастировало со вчерашним, вечерним и ночным, шумом, стоящим на берегах реки.

Я пристально всматривался в казавшийся теперь пустынным противоположный пологий берег, поросший деревьями. Где-то там, до вчерашнего дня, стояла замаскированная наша техника. Однако тогда от нас до реки было далеко. А теперь - вот он Днепр, рядом.

Видно было, как от воды поднимается туманная дымка. И мне вдруг захотелось подойти к воле и пощупать её руками. Тем более, что где-то я читал, как в прежние времена, воины, достигшие берегов большой реки, пили из неё воду, зачерпнутую шлемом.

Поэтому и я решил, что находится на берегу Днепра, и не испить его воды, было бы непростительно.  Я подошел к краю берега, присел на корточки, вымыл руки и сделал несколько глотков, зачерпнув воду ладонями.

При этом я ясно представлял, что она сейчас обильно смешана с кровью наших воинов, где-то севернее нас еще форсирующих реку.

Потом я стал с напряженным любопытством оглядываться по сторонам, пытаясь обнаружить хоть какую-нибудь мелочь, указывающую на признак ночной переправы. Но тщетно. Никаких следов. Все как вымерло. Даже вода реки замерла, и как я ни старался, не мог определить направление её течения.

Удовлетворив свое любопытство, я вернулся к месту ночлега и, укрывшись брезентом, снова задремал.

Часов в десять, одиннадцать утра, когда все уже окончательно проснулись, на нашем берегу стало намного оживлённее, но, вместе с тем, и тревожнее, так как начался артобстрел. То и дело тишину разрывал визгливо-ноющий звук, пролетающих над головой снарядов.

Нам разъяснили, что началось наступление наших войск, и дальнобойная артиллерия ведет огонь с левого берега по позициям противника.

Но от этого нам не стало легче, потому что воющий звук летящего снаряда, каждый раз отдавался внизу живота тянущими схватками, как при желудочно-кишечном расстройстве. Это невольно наводило на мысль о правдоподобности рассказов про медвежью болезнь.

Под такое завывание, даже вкусный завтрак, он же обед и ужин, где на второе блюдо нам впервые было выдано по банке консервированной американской колбасы, показался мне безвкусным.
 
После завтрака нас посетил лейтенант, который представился комсоргом батальона. О цели своего прихода он ничего не сказал, а только интересовался нашим самочувствием. А после пролета очередного снаряда над головами, он стал нас уговаривать, чтобы мы не волновались, объясняя, что это наша дальнобойная.

Это мне показалось несколько обидным. Я раздраженно прервал его "уговаривание" категоричным: "Давно знаем". В свою очередь я спросил его: "А вы знаете, что я комсорг прибывшей к вам маршевой роты?" Этот мой вопрос застал его врасплох. Было ясно, что он этого не знает. По его лицу пробежала тень напряженно-работающей мысли, которую я истолковал как удивление. Мне показалось, что он увидел во мне  и угрозу, как конкурента, претендующего на его место.

Чтобы смягчить его смущение я спросил, не передать ли ему списки комсомольцев роты. Но он поспешно отказался от моей помощи, и, попрощавшись, удалился. Меня это обескуражило, так как им не было ничего сказано, ни об уплате членских взносов, ни о собрании и, вообще, ничего о задаче и долге комсомольца в условиях военных действий, как этого следовало бы ожидать.

Когда время перевалило за вторую половину дня, нас предупредили о подготовке к дальнейшему движению. По полученной информации нам предстояло преодоление опасного места, где уже свалилась в реку одна из машин 25-ой танковой бригады. (Из послевоенного разговора с командиром танка 25-й бригады я узнал, что им то же самое говорили, но про нашу бригаду).

Этим опасным местом оказался, нависший над рекой каменный утес, который оставлял для проезда только узкий двухметровый участок земли и рядом с ним несколько крупных валунов, выступающих из воды. По ним-то и предстояло виртуозно проскочить танкам, стараясь как можно ближе прижаться к обрывистому склону, но, в то же время не задеть его и не свалиться с валунов в воду.

С замиранием сердца мы подъехали к этому участку и ожидали своей очереди. Однако и здесь у нас все прошло удачно, если не считать легкого испуга, когда стальные гусеницы танка, выбивая искры, забуксовали на валуне и танк резко накренился.

В дальнейшем прибрежная полоса была вполне пригодной для движения, и мы быстро доехали до места, где можно было взобраться на крутизну правого берега. Это была промоина между двумя крутыми склонами с дорогой в средней её части.

Несмотря на крутизну, танки быстро преодолели это последнее естественное препятствие и один за другим окончательно выбрались на просторы Правобережной Украины. Это было во второй половине дня 15 октября 1942 года.

Когда мы отъехали несколько сотен метров от реки, командование остановило нас для заключительной подготовки танков к боевым действиям. Здесь, мы за короткое время, познакомились с представителями различных подразделений интендантской службы. Нас снабдили индивидуальными санпакетами, состоящими из одной пачки стерильного бинта, и неприкосновенным пищевым запасом (Н3), состоящим из упакованного стограммового куска шпика.

Под завязку заправили топливом все баки. В том числе залили и 100 литровые навесные баки на крыльях танка, что, на мой взгляд, являлось абсурдным, так как они могли стать источником пожара при попадании в них даже просто зажигательной пули.

Боезапас пополнили снарядами, сверх положенной нормы, так что они перекатывались по боевому отсеку под ногами.

Вместе с тем ретивый хозяйственник-интендант отобрал у нас брезент, потому что он, по его словам, мог пропасть у нас в бою. А четыре лейтенанта из трофейной команды сняли у нас радиостанцию под тем предлогом, что им нужно её установить в танке комбрига.

Одним словом, тогда с танка поснимали все ценное, что могло погибнуть вместе с ним в бою. А я, доверчивый пацан, как и многие другие, не обкатанные еще в суровых жизненных условиях, слюняво разрешил им все это сделать.

Закончив все эти операции в лихорадочной спешке, представители интендантских служб один за другим быстренько ретировались восвояси.

Построившись по команде, как принято в танковых войсках, в боевой порядок "линия поротно", мы медленно, как будто чего-то опасаясь, двинулись вперед по, расстилающемуся перед нами, широкому полю, навстречу своей судьбе.

По своей неопытности я, ничего опасного, как впереди себя, так и по бокам, не замечал. Поэтому я был удивлен, когда к нам запрыгнул командир соседней тридцатьчетверки, и, показывая на танк, из башни которого смотрел на меня незнакомый лейтенант, со словами: "Ротный велел передать вам", — сунул мне в руки автомат ППШ.

"Откуда ты его взял, — слегка растерявшись, спросил я его. "И — и куда мы его, такой большой, денем в башне?" — "А их по полю много валяется. Можете сами поискать. А этот, ты повесь снаружи на перископ", — ответил он, спрыгивая с танка.

Только тут я сообразил, что мы переезжаем линию передовой позиции, где недавно закончился бой.

"Кузьма, — обратился я к башнеру, — а ну-ка давай поищи. Может, еще что-нибудь найдешь". Башнер выпрыгнул из танка и вскоре вернулся с немецкой винтовкой, так как в это время мы уже проезжали передовую линию обороны, оставленную противником, при приближении наших танков.

Перевалив через эту позицию, танки остановились.

Описывая операцию, в которой мы принимали участие, в своей книге "Время и танки" командарм  5-й Гвардейской танковой армии П.А. Ротмистров, отметил, что в ее начале успех был небольшим, так как гитлеровцам удалось перебросить свои резервы с рубежа, обороняющейся 7-й гвардейской армии в полосу, наступающих войск 5- Гвардейской армии. Поэтому когда день подходил к концу и бой затухал, командующий фронтом решил атаковать врага одним танковым корпусом.

Гитлеровское командование, по всем признакам, не подозревало о происшедшем сосредоточении двух танковых корпусов на правом берегу реки, поэтому появление атакующих танков явилось для них полной неожиданностью, что и обеспечило успех наступающим войскам.

В наступивших сумерках пасмурного вечера, я обратил внимание на некоторое оживление, происходящее у второго от нас танка справа, в котором находился наш ротный. От башнера, которого я снова направил туда, мы узнали: "Ротному плохо. У него от боязни обморок. Его вырвало, и он потерял сознание".

"Ничего себе. Вокруг вполне нормальная обстановка, ничего страшного, словно на учениях, а у него обморок от боязни неизвестно чего. А еще старожил", — подумал я с осуждением. И, наверное, не только я один, а многие из нас, молодых романтиков, кто еще не побывал в настоящей фронтовой мясорубке и не насмотрелся на производимые ею кровавые результаты. Да, не дано мне было тогда это понять!

В дальнейшем, конечно, все это o сам глубоко прочувствовал на себе. Не раз мне приходилось испытывать тревожное душевное беспокойство и физическое состояние, похожее на то, какое я испытывал днем при завывании летящих над головой дальнобойных снарядов.

Это можно назвать тревогой, или страхом, боязнью, ожидаемой беды. Как правило, такое психическое напряжение возникало когда, находясь в относительной безопасности, например, во втором эшелоне линии обороны, мы узнавали о предстоящей назавтра наступательной операции. И чем раньше мы об этом узнавали, тем дольше психическое напряжение терзало наши души.

Особенно тяжелым было время ожидания, когда ты оставался наедине с самим с собой, и ничто не отвлекало внимание. От этой тревоги, когда ничем не занят, очень трудно отделаться. Она как назойливая муха, — не успеваешь отмахиваться.

Сейчас, вспоминая это, я представляю себе, что творилось в душах старожилов с вечера 14 октября (а может быть и раньше), когда они узнали о предстоящем форсировании Днепра. Если для меня разрыв снаряда был не более чем звуком ломающегося деревянного предмета, то они-то уже знали, что это такое на самом деле, и смирно сидели в своих машинах, а не, бегали, как я, снедаемый любопытством.

А ведь мы почти половину дня находились  под завывающими над головой снарядами. И теперь, когда вот уже видны позиции, отступившего противника — снова стоп, и снова тревожное ожидание.

Естественно, что в результате такой, продолжающейся несколько суток, психически травмирующей обстановки и произошло перенапряжение нервной системы у ротного. И, как следствие этого, - гипертонический криз, о котором в то время медицине еще мало что было известно.

Когда совсем стемнело, нам приказали сместиться влево на край поля к глубокому оврагу, заросшему деревьями, и замаскироваться там ветвями.

Выполнив приказ, мы залезли в танк, каждый на свое штатное место. Впереди нас ожидала длинная, осенняя ночь.

Сознавая разумом, что завтра предстоит идти дальше и прорывать вторую, а может быть, и последующие линии обороны противника, как я, так и остальные, необстрелянные члены экипажа, эмоционально это воспринимали сдержано, как необходимость совершения чего-то буднично-героического, без тревожно-беспокойных чувств опасения за свою жизнь.

И все же, несмотря на усталость и пережитые, в прошедшие сутки, треволнения, спать не хотелось. Наоборот, чувствовалась лихорадочная напряженность. Хотелось выговориться.

Предполагая, что наше душевное состояние может быть тождественным, я предложил делиться воспоминаниями о прожитой жизни. Посчитав их молчание за согласие, я начал было делиться своими мальчишескими воспоминаниями, но тут же почувствовал отсутствие интереса у слушателей и замолчал. Никто больше не поддержал моего предложения.

Не знаю, отсутствие ли желания делиться с другими своими мыслями или необходимость побыть наедине со своими думами явилось тому причиной, но факт остается фактом, в танке воцарилась тишина.

Оставшись в одиночестве со своими мыслями, чтобы как-то успокоить охватившее меня возбуждение, я попытался было, силой воображения, вызвать в памяти приятные события из оставшейся далеко в прошлом, мирной жизни. Но они не принесли душевного успокоения. То и дело в голову лезла всякая чушь, от которой приходилось быстро отделываться, пока она не овладела разумом.

***

Да, мой жизненный опыт был еще очень мал. Ну что из прожитого мной, могло заинтересовать людей старше меня по возрасту, да еще накануне предстоящей для нас всех военной операции? На моем счету, правда было несколько отчаянных поступков, граничащих с преступлениями, и даже, по сути, являвшимися таковыми, но все это казалось мне в тот момент такой ерундой, что мне самому становилось стыдно от воспоминаний о них.

Вот один из таких примеров, относящийся ко времени моей учебы в Финансово-Экономический техникум (ФЭТ) Наркомата Финансов УзССР. Однажды во второй половине сентября первого года обучения, когда мы, как обычно, пришли утром на лекции, нам объявили, что занятия сегодня отменяются и навряд ли они состоятся в ближайшие дни, потому что здание техникума передается какому-то эвакуированному  в Ташкент учреждению, и потребуется некоторое время пока руководство не утрясет вопрос с новым помещением.

Явившись на следующий день, мы узнали, что наш техникум временно переведен в здание физкультурного техникума, расположенного в поселке Луначарском, и тем, кто пожелает продолжить учебу, будет предоставлено место в общежитии.

Новое место всем ребятам и девчатам, которые согласны были продолжить учебу, очень понравилось: просторные светлые классные комнаты и такие же комнаты общежития, спортивный зал и спортивные сооружения во дворе, где также располагалась столовая и буфет - в общем, место, что надо.

Вот только занятий нет, так как преподаватели приезжать за город на 1-2 часа, чтобы прочесть нам лекцию, не согласились. Их это не устраивало, зато для нас и это была "лафа". Мы целыми днями болтались без дела, наблюдая за занятиями студентов физкультурников, которых также было "кот наплакал".

За все дни, которые мы там находились, а это было около недели, наши ребята успели себя проявить и с плохой стороны. На второй день после нашего  переезда, еще малознакомый мне парень, занимавший кровать в одной с нами комнате общежития, вечером, когда мы от безделья решили ложиться спать, неожиданно предложил нам "пошуровать" в винограднике, который находился за нашим забором.

Я с удивлением повернулся в его сторону, и впервые за все время нашего совместного нахождения, пристально-изучающе уставился на него.  "Бывают же такие инициативные, вся умственная энергия которых направлена на извлечение наживы. А может быть это просто поиск приключений на свою голову", - думал я, не зная, что следует ему ответить. "По его виду чувствуется, что он - малый не промах".

А он - щуплый, с обветренным, казавшимся грязновато-серым от загара лицом сельчанина, с узко расставленными на нем сердитыми, серыми глазами, молча поглядывал на нас с кривой усмешкой, видимо наслаждаясь своим героически-смелым предложением и нашей, городских жителей, растерянностью.

 "Но ведь там такой высокий забор. И, наверное, сторож есть", - наконец угрюмо произнес я, поскольку все  остальные молчали, а надо же было чем-то ответить на его вызов. "Я знаю место, где можно перелезть, - с гордостью возразил он. - Ну что, пошли? Кто смелый?" И он неспешно направился к выходу.

Мне очень не хотелось идти с ним. Но вместе с тем, показать ему, что я труса праздную, тоже было нежелательно. И я двинулся за ним в темноту коридора. За нами увязались еще двое других. Так мы, гуськом и прошли в конец участка двора техникума к его дальней боковой границе, за которой находился яблоневый сад.

Глинобитный забор (дувал) в этом месте был старым и не очень высоким, с глубокими щербинами, по которым, как по ступенькам лестницы можно было забраться на него. Это мы и проделали один за другим, в той последовательности, как шли.

Затем в темноте под листвой яблоневых деревьев мы прошли к дальнему концу забора виноградника, где он был сооружен только для вида, и очутились под стойкам подпорок виноградных плетей.

"Срывайте только большие кисти", - последовала команда нашего предводителя. И мы лихорадочно стали шарить руками в темноте, нащупывая  среди листьев подходящие по величине виноградные  гроздья, а затем, сорвав их, засовывать себе за пазуху.

Управились мы довольно быстро и тем же путем, украдкой, поспешили вернуться назад.

Однако тревожное душевное состояние продолжало напоминать о себе даже тогда, когда мы оказались в своей комнате общежития: ведь и здесь нас все еще могли застукать с поличным.

Такое опасение испытывал не только я один. Это чувствовалось по суетливо-беспокойному поведению остальных, по их поспешно-торопливым высказываниям предложений о дальнейших наших действиях.

И тут, никогда бы не подумал, вдруг прозвучало предложение: "Давайте угостим девчат!" - "Как? Ворованным и девчат?" - мелькнула недоуменная мысль. Моё книжное идеализированное романтичное представление о женщинах не допускало такого даже в мыслях.

Но последовавший за этим дружный хор одобрительных возгласов, прервал мои сомнения. Нашлись любезные ухажеры, и вскоре мы сидели в женской комнате вокруг большого стола, на котором горой возвышались сваленные виноградные гроздья.

К моему удивлению «дамы сердца» без тени стыда вместе со своими рыцарями дружно уплетали добытые ими трофеи. Так, книжная романтика была скорректирована обыденщиной.
 
Правда, нужно отдать должное, виноградные ягоды были очень вкусными и ели их без ограничения - кто сколько хотел и мог.

Лёгкость, с которой нам удалось совершить набег на колхозный виноградник и принесённая «богатая» добыча, по-видимому, пробудили у остальных  ребят  интерес к дармовой наживе, сдерживаемый до этого боязнью заслуженного наказания. Поэтому на следующий вечер заинтересованность в набеге проявило большее число участников.

Вся эта, теперь уже толпа «рыцарей удачи», гурьбой направилась к заветному месту.

Возглавлял нас, как и прежде, самодовольный инициатор набега на колхозный виноградник. Он первым перескочил в яблоневый  сад через забор. За ним, увлеченный массовым психозом совершения "героического" поступка, стал перелазить и я.

Но в то время как после соскока я, распрямляясь,  восстанавливал равновесие, за забором послышался громкий топот ног подбегающих людей, сопровождаемый возгласом: "Вот они. Уже все здесь! Держите их!" Тут же, инициатор, оттолкнув меня, поспешно подскочил назад к забору и стал лихорадочно взбираться на него.

Не успел я и глазом моргнуть, как он уже спрыгнул во двор техникума. Тут же с той стороны, из-за дувала, раздался голос: "А вот и он сам! Хватай его!" Я замер, соображая, что мне делать: "Перелезать назад, значит добровольно обречь себя на постыдное наказание, так как мне не удастся выскользнуть из рук добровольных помощников милиции из физкультурного техникума. А это грозило мне, в лучшем случае, исключением.

Нет, только не это", - решил я. "Пусть лучше уж меня задержит сам сторож виноградника. Пусть даже побьёт меня, я это смогу как-нибудь сохранить в тайне, но только не общественный суд. И, сгорая от стыда при мысли о предполагаемом общественном суде, я тихо-тихо, стараясь не шуметь, но и не мешкая, направился  через яблоневый сад к забору виноградника. Затем, перепрыгнув через него, распрямившись, смело зашагал в сторону навеса колхозного охранника.

Охранник, ещё издали заметив меня, вышел из-под навеса и стал смотреть в мою сторону. Приблизившись к  нему, я не очень громко, но так, чтобы он слышал, подал голос: "Э, амаке, салом алейкум. Биз карокчи ушлаймиз. Шу ерда тинчми?" (Эй, дядя, здравствуйте. Мы воров ловим. Здесь спокойно?) Пожилой сторож ничего не ответил, только удивленно посмотрел на меня.

А я, заметив дальше его навеса приваленную к забору большую кучу хвороста из старых виноградных плетей, забрался с нее на забор и, не мешкая, спрыгнул с его пятиметровой высоты на задворки столового помещения. Затем, обойдя его, я спокойно пошел к  зданию общежития.

На полпути мне повстречалась группа бригадмильцев (Примечание. "Бригадмилец" - член бригады содействия милиции. В СССР в 1932–1955 годах.)  во главе с преподавателем, которая издали наблюдала за воротами и входной дверью в общежитие, видимо подкарауливая кого-то из нашей разбежавшейся группы.

Но так как я шёл со стороны столовой, где, кстати, находился и буфет, то они только окинули меня подозрительно-вопрошающим взглядом, но не осмелились даже ничего спросить.

Вот так-то, смелость города берет!

Войдя в комнату, я с тем же видом, будто ничего не знаю, молча улегся на свое место. В последующие  два дня я так же ни с кем по этому поводу не беседовал, но и инициатора-заводилу больше в нашей комнате не встречал.

***

Если бы я рассказал о моих приключениях в винограднике мальчишкам, наверное, им был бы интересен мой рассказ. Но в моем экипаже был такой человек, как старшина, с воровским опытом совершенно иного порядка! Изменился ли он, выйдя на свободу? Я точно знал, что нет, потому что я имел возможность в этом самолично убедиться еще по пути нашего следования в составе эшелона из Нижнего Тагила на фронт.

***

На подъезде к станции Валуйки, где-то в районе Старого Оскола, наш эшелон остановился рядом с другим товарным эшелоном.

В ожидании, когда же мы двинемся дальше, я скучал на платформе. Проходивший мимо меня сокурсник по училищу Асамутдинов, позвал меня посмотреть на подбитые советские ястребки, свезенные сюда на площадку. Спрыгнув с платформы, я присоединился к нему, и мы, согнувшись, в три погибели, подлезли под двухосный товарный вагон, стоящего рядом состава, и вышли на эту площадку.

Кроме нас, там уже находилось много наших офицеров. Все с любопытством рассматривали повреждения, полученные, по нашим предположениям, в воздушном бою. От этого занятия отвлек нас только гудок паровоза, предупреждающий об отправлении.

Вовремя вернувшись, я стоял на платформе и наблюдал за тем, как задержавшиеся спешат к тронувшемуся составу. Мое внимание привлекло то обстоятельство, что несколько человек почему-то выбегали между загонами товарного состава, в одном том же месте, держал в руках такие-то свертки.

Я заинтересовался этим, и когда наша платформа проезжала мимо этого места уже на приличной скорости, обратил внимание, что на торцевой части, одного из вагонов, отсутствует часть узкой дощечки. Кроме этого ничего подозрительного не заметил.

Следующая продолжительная остановка состоялась уже на узловой станции "Валуи", и я отправился к офицерскому "купейному" с местами на нарах, вагону, узнать, нет ли каких-нибудь новостей. Однако в вагоне находилось только трое, оставшихся присматривать за вещами, человек, которые мне сообщили, что все остальные ушли на вокзал.

Не видя для себя никакой необходимости бестолку слоняться по вокзалу незнакомо города, я возвратился на платформу со своим танком. На платформе рядом с танком находились только механик и башнер. Я спросил у них, куда подевался наш старшина? На что башнер подобострастно стал объяснять, что он отправился на базарчик, посмотреть, нет ли там каких-нибудь продуктов.

Это мне не показалось странным. Я еще раньше  заметил, что любопытство к общественным местам - характерная черта нашего старшины. Наблюдая, с высоты платформы за происходящим вокруг, спустя некоторое время я заметил, как вдоль состава, направляясь в нашу сторону, идет группа военных, в сопровождении лейтенанта. Подойдя, к платформе эта группа остановилась.

Военный в незнакомой мне форме рода войск, в звании лейтенанта, козырнув, обратился ко мне: "Товарищ лейтенант, мне сказали, что вы дежурный по эшелону. Это так?" - "Нет, дежурный по эшелону у нас лейтенант Богданов, а я только его помощник", - ответил я ему. "Мы из особого отдела. В вагоне вашего дежурного нет. Поэтому помогите нам произвести обыск в эшелоне. Вот постановление. Пожалуйста, ознакомьтесь", - сказал тот мне и протянул мне руку, в которой держал лист бумаги с машинописным текстом.
Я соскочил на землю, и, отведя в сторону его руку, с протянутой мне бумагой, спросил: "Что я должен делать" - "Сопровождать нас и, в случае необходимости, открывать танки, если они закрыты".

Лейтенанта - особиста сопровождали старшина, и два сержанта. Все мы направились в голову нашего эшелона. Обыск начали с первого танка. Я, лейтенант-особист и его старшина стояли на земле, а сержанты, поднявшись на платформу, просили присутствующих членов экипажа, позволить им залезть в боевое отделение танка, и осмотреть его. Пока один осматривал танк, другой заглядывал под брезент.

Не помню, из третьего ли или из четвертого по порядку танка, ими были уже извлечены несколько новеньких телогреек. Скинув их старшине, они предложили члену экипажа этого танка присоединиться к группе в качестве задержанного. То же произошло еще через танк. Затем еще и еще.

Поняв в чем дело, я сообразил, что свертки, которые были в руках тех, кто садился на ходу тронувшегося состава, были ничем иным, как этими самыми телогрейками. А обыск,  продолжался своим чередом. Через каждые два или три танка попадался кто-то, у кого сержанты извлекали одну или несколько телогреек.

Подойдя к очередному танку, в котором экипаж отсутствовал, сержант попросил меня открыть его. Заскочив на башню, я стал открывать ключом крышку командирского люка. Повернув ключом защелку, я почувствовал, как она с силой возвратилась назад на свое место. Я повернул ее еще раз, но она снова возвратилась обратно. Я понял, что в танке кто-то сидит из членов экипажа и возвращает защелку назад, в первоначальное положение.

Лихорадочно забились мысли. Мне было жаль человека, сидящего в танке. Но если я скажу, что не могу открыть люк танка ключом, то разве мне поверят? Поверят ли мне, что там никого нет? Они же сразу подумают, что я кого-то покрываю, потому что сам причастен к этому. И я, разозлившись на упрямство сидящего в танке, стал стучать в крышку люка и громко требовать, чтобы он не держал защелку.

Находящийся в танке тоже, наверное, понял бессмысленность своего дальнейшего упрямства, и отпустил защелку. Очередная партия телогреек, полетела на землю, а человек, своей персоной, пополнил число задержанных.

К своему ужасу в нем я узнал одного из приятелей нашего старшины - радиста, сидевшего вместе с ним в заключении. Теперь у меня появилась почти уверенность, что нашем танке тоже имеются эти проклятые телогрейки.

Эта мысль обожгла меня словно жаром, а затем я впал в оцепенение от стыда. Я уже видел себя растерянным и пристыженным, беспомощно пытающимся оправдаться в своей непричастности.

Чтобы избежать этого, нужно было что-то предпринимать, так как до платформы с нашим танком было уже совсем близко: наверное, не больше танков десяти. Я взял себя в руки. Увидев, что на ближайших платформах находятся члены экипажей, и нет необходимости в моей помощи, я решился действовать. Сказав особисту, что мне нужно отлучиться по своим надобностям на несколько минут, я изобразил на лице смущение. Он согласно кивнул. Почти бегом я поспешил к своей платформе.
 
Остановившись около ее колес, я сделал вид, что справляю свою малую нужду. Башнер и механик, стоявшие на платформе, удивленно уставились на меня. А я, глядя зло на них, проговорил: "Признавайтесь, есть ли у нас в танке телогрейки?" Получив на свой вопрос утвердительный ответ, я глядя на башнера сказал: "Ты, Кузьма, немедленно заберись под брезентом на моторный отсек". "А ты, - повернув голову в сторону механика, продолжил я - открой моторные жалюзи и передай через башенный люк все, до единой, телогрейки.

Пусть башнер затолкает их через жалюзи в моторный отсек. Не забудь их закрыть потом. И чтобы все сделали быстро и незаметно для окружающих".

Проговорив все это, я быстренько вернулся к группе обыскивающих, у которых работа шла споро. На платформе, да и в самом танке, не было укромного места, где бы можно было спрятать громоздкие телогрейки. Обыскивающие, заглянув под брезент, под танк, а затем в боевой отсек, быстро находили, спрятанные телогрейки и задерживали кого-нибудь из членов экипажа.

Куча телогреек росла на глазах, также как и группа задержанных. Вскоре мы приблизились к моему танку. Заметив, что особист находится в замешательстве и как-то смущенно посматривает на меня, я сам обратился к обыскивающим: "Сержант, давай быстренько осмотри мой танк. А пока сержант заглядывал под брезент и в танк, сказал особисту: "Пойдем дальше, там ничего нет".

Скоро обыск закончился. 3адержанным приказали забрать обнаруженные телогрейки, и повели их в помещение вокзала. Вернувшись на платформу, я, прежде всего, обратил внимание на то, что старшина по-прежнему отсутствует. "Ну, а где же теперь наш старшина" - спросил я у башнера, зная, что по своей простоте он мне не соврет. "А он, товарищ лейтенант, пододел под шинель ватник и пошел на базарчик его продавать. Обещал что-нибудь подкупить поесть" - доверительно сообщил он мне, как соучастнику их проделки.

Такая фамильярность меня покоробила, но делать было нечего: сам виноват. Ради спасения своей чести, вопреки своим принципам я поспособствовал укрывательству краденного, то есть совершил уголовно наказуемое деяние.

Только успел я об этом подумать, как воздух огласился воем множества сирен и паровозных гудков, оповещающих о воздушной тревоге. А в это время на, станцию, один за другим, прибыли еще два эшелона с  танками, а еще буквально через одну-две минуты наш эшелон тронулся в дальнейший путь.

Я был встревожен тем, что к отправлению эшелона не вернулся наш старшина. На следующей остановке я снова перебрался в вагон, чтобы поделиться с остальными своей неприятностью. Там я выяснил, что и остальные обескуражены не менее моего, так как в некоторых экипажах были задержаны и не возвратились по два их члена, в том числе и механики-водители. По сравнению с ними положение нашего экипажа было более или менее благополучным.

Возникшее, в результате обсуждения, напряженное состояние молодых командиров танков, потерявших своих членов экипажа, как всегда, разрядил, умудренный жизненным опытом, старослужащий. Еле сдерживая усмешку по поводу нашей наивности, он громко, так, чтобы слышно было всем, проговорил: "Да хватит вам молотить всякую ерунду. Никуда не денутся ваши люди. На следующей же большой станций все они будут на месте".

Пристыженные, мы прекратили разговаривать эту тему. А потом и вообще замолчали, сосредоточив свое внимание на разглядывании разрушений, которые причинили, происшедшие в этих местах ожесточенные бои. А они (разрушения) все чаще и чаще встречались на нашем пути. Особенно большое впечатление на нас произвел вид сгоревших танков Т-34, которые застыли между деревьями лесопосадки. Их было около десятка. Кто-то даже громко вскрикнул: "Смотрите, здесь, наверное, произошел бой перед станцией Прохоровка!" Но ему возразили: "Нет, это не Прохоровка. Мы едем по другой дороге".

Увлеченные наблюдением, мы не заметили, как подъехали к станции "Купянск", а затем - "Узловая". Здесь эшелон остановился между составами, которые стояли и справа и слева от нас. Поэтому никто не заметил, когда и на какой путь подъехал состав, на котором находились все задержанные на станции Валуи. Для всех нас оказалось неожиданностью, когда в вагон поднялся один из них и, обратившись к дежурному по эшелону, доложил о прибытии.

Чтобы самолично убедиться в возвращении нашего старшины, я отправился на платформу. Я не был полностью уверен в том, что вместе с остальными вернулся и наш старшина. Ведь в группе арестованных у эшелона его не было, а где и когда он был задержан, мы не знали, поэтому и волновался за него.

Подходя к платформе, я еще издали заметил его, оживленно рассказывающего что-то башнеру и механику. Почувствовав в душе облегчение, я, однако, не подал вида, что обрадован, и, запрыгнув на платформу, хмурясь, строго спросил его: "Вернулся, значит. А если бы снова схлотал срок? Впредь будь осторожнее с этим, и нужно, как можно быстрее избавиться от остального. Не подводи больше меня" - "Не беспокойтесь  лейтенант",- с кислой улыбкой ответил он. "Все будет в порядке". Мы поняли друг друга. Через некоторое время эшелон снова медленно тронулся в путь.

На следующий день я проснулся, когда мы стояли, судя по многочисленным путям, на какой-то, довольно большой станции. Было уже позднее утро, но мне не хотелось вставать, и я наслаждался дремотой, еще как следует не отошедший ото сна, как вдруг услышал где-то сбоку голос старшины: "Пойдем-ка еще раз сходим пока лейтенант ещё не проснулся. На этот раз не будем торговаться. Сколько дадут, то и ладно. А ты, Кузьма, пока приготовь все тут к завтраку".

Голос старшины смолк, и послышались, удаляющиеся шаги двух пар ног. Мне стало неловко. Быстро поднявшись, я натянул сапоги и привел себя в порядок. Башнёр же в это время, на свободном участке разостланного брезента, раскладывал разнообразную еду.

Мы и раньше, на каждой большой остановке, пытались приобрести что-нибудь из съестного, в дополнение, к скудной казенной пище. Это была, главным образом, картошка. Но на этот раз меня поразило, что еды было много, и она была весьма разнообразна. "Откуда это все?" - спросил я у башнёра. "А они на базарчике променяли на ватники", - простодушно улыбаясь, ответил мне башнёр.  "А ты не знаешь, все ли они унесли?" - продолжал я выпытывать у него, постольку  меня больше всего волновало именно это обстоятельство. "Да, все. Они взяли две последних да вон, они уже идут назад". И действительно, со стороны станционных строений к платформе быстро шагали механик и радист, неся что-то в руках.

Вскоре состав медленно тронулся, а мы сели "снедать" за богато уставленный дарами природы достархан. Радостно возбужденный старшина, видя восхищенные взгляды башнёра и механика, чувствовал себя героем дня.

Его не смущало даже то, как я, с напускной флегматичностью, наблюдал за ним. Не умолкая ни на секунду, даже тогда, когда он что-то жевал, он услужливо предлагал нам опробовать то варенной "курки", то сальца, то соленных огурчиков, то моченных яблок и т.д.

Гвоздем его программы, конечно, стала, заткнутая бумажной пробкой, поллитровка самогона, которую он жестом фокусника, достал из кармана шинели. Плотно позавтракав, он, весьма довольный произведенным эффектом, неожиданно для нас запел: "Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забьётся, с восторгом чувств, не для меня".

Пел он проникновенно, мягко звучащим голосом. Видимо, участие в хоровом кружке, в месте отбывания срока наказания, явилось для него хорошей школой. Песня была длинной, и каждый куплет ее начинался словами: "Не для меня..."

Эти, постоянно повторяющиеся слова, у слушателей вызывали какую-то внутреннюю напряженность. Каждый из нас, слушателей, а к нам присоединились и экипажи танков на соседних платформах, невольно ждал, чем же закончится эта песня. И когда, наконец, зазвучал последний куплет: "А для меня опять война. Угонят в дальнюю сторонку. Сойдусь с народом чужеродным, где пуля ждет давно меня", - то, заключительные ее слова, судьбоносно прозвучали для каждого из нас, и навели на грустные размышления.

***

Так еще долго сидел без сна, погруженный в свои думы. К счастью, накопившаяся усталость брала свое, и вскоре, несмотря на неудобства, я забылись в тревожном сне. Но ненадолго. Начался дождь. Капли его начали просачиваться сквозь щель створок крышки люка командирской башенки, и пока и не проснулся, промочили на спине гимнастерку.

Для того чтобы укрыться от надоедливых холодных капель, пришлось в темноте искать ощупью шинель, которую я свернул и куда-то засунул, чтобы не мешала. Пока её нащупал и натянул на голову, дождь прекратился.

Да и без него сидя на жёсткой железной скамейке, приткнутой к пушке, не очень-то разоспишься. От неудобной позы постоянно затекали какие-то части тела.

Постоянно просыпаясь, чтобы изменить, насколько это возможно положение тела, провели мы эту ночь.